Текст книги "Маргиналы и маргиналии"

Ментор

Дорогой Александр!

Общие друзья рассказали мне о Ваших намерениях. Очень рад, что Вы решились. Решение это, по моему мнению, правильное. Готовьтесь к тому, что поначалу будет нелегко. Не действуйте очертя голову, хорошенько все обдумайте. Мне тут рассказывали, что Вы свободно читаете научную литературу по-английски, по-французски и по-немецки. Как нашим соотечественникам свойственно преувеличивать свои достижения! Наши приезжают и только смешат всех своим шапкозакидательством. Не советую следовать этому примеру. Если Вы человек способный, Вас и так заметят.

Лично мне многое пришлось преодолеть на первых порах, хотя приехал я с впечатляющим резюме, имел за плечами большой опыт и в моих способностях вроде бы никто не сомневается. Теперь все относительно наладилось. Совмещаю работу в двух колледжах ассистентом профессора по полставки и не теряю надежды вернуться к исследовательской работе. Несколько раз доводилось участвовать в конференциях, напечатался в престижном сборнике. С языком теперь намного лучше, хотя начинал практически с нуля.

Главный мой совет: с самого начала не заноситесь, трезво оценивайте свои возможности. Соглашайтесь на любую работу, хоть улицы подметать. Здесь огромная, огромная конкуренция, которую заранее невозможно себе представить.

Искренне Ваш В.

Дорогой Александр!

Отвечаю поспешно на Вашу запись в автоответчике. А откуда у Вас мой телефон? Да, машина у меня есть, но приехать за Вами в аэропорт не смогу. Уезжаю, пригласили друзья в свой дом на океане. Важные для меня люди, крупные ученые.

Приучайтесь: тут надо рассчитывать только на свои силы. Со временем Вы это поймете и еще благодарить меня будете за этот первый урок.

Ваш В.

Дорогой Александр!

Я постараюсь помочь советом и рекомендациями об устройстве жизни, о принятых здесь способах общения, расскажу о возможных ошибках, которых следует избегать.

Рекомендации на работу – особая статья. Это капитал, которым всякий, строящий карьеру в академическом мире, не может разбрасываться. И финансово, увы, помочь не смогу. Пока что мне самому необходимо придерживаться режима строгой экономии. Не обижайтесь, я понимаю, что Вы меня о материальной помощи и не просите, но хочу эти деликатные вещи обговорить с самого начала, откровенно, чтоб не было потом обид и недоразумений.

Если Вы умеете прислушиваться к разумным советам – а этой способностью, как я убедился, мало кто из наших обладает, – то можете на меня рассчитывать. Я уже прошел большую часть той тернистой стези, на которую Вам предстоит ступить.

Искренне Ваш В.

Дорогой Александр!

Вы говорите, что мы когда-то были на «ты». Вполне возможно. В университете я был чрезвычайно общителен и даже, как тут принято говорить, популярен. Теперь, в западном мире, все меньше и меньше времени остается на те бесконечные и, надо признаться, пустые разговоры, «интеллектуальные дискуссии» и «задушевные беседы», в которых проходила практически вся наша жизнь.

Мне тоже очень хотелось бы повидаться, но в ближайшее время вряд ли доведется. Вам – тебе – еще раз советую сосредоточиться на изучении языка и поисках заработка.

Удачи, Саша!

Искренне твой В.

Дорогой Саша!

Очень жаль, что с поляком-подрядчиком у тебя дело сорвалось. Ты прав, куда уж интеллигентам в маляры! Молодец, что не теряешь чувства юмора и берешься за любую работу. Ничего, все устроится! Успехов!

Твой В.

Дорогой Саша!

Замечательная новость: нашел для тебя работу! Мой друг Бен, известный журналист, едет на нашу общую родину. Хочет выучить элементарный разговорный язык в кратчайшие сроки. Просил найти преподавателя, и я сразу подумал о тебе! Деньги небольшие, и часть их будет уходить на проезд. Бен живет в полутора часах езды на электричке, но в роскошном пригороде. От станции до его дома пешком минут двадцать. Из моих уже устроенных знакомых никто не заинтересовался, но в твоем отчаянном положении вполне приемлемо: первая работа и полезное знакомство!

В свое время мне помогали, а теперь вот и я приобрел некоторые связи и возможности. Приятно, что могу сделать что-то хорошее для тебя.

Жаль, что все не удается встретиться.

Твой искренний друг В.

Дорогой Саша!

Признаться, ты меня удивил. Не ожидал, даже как-то не верится.

Да, это значительное событие. Честно говоря, вообще не понимаю, как это ты удостоился получить грант через полгода после приезда. Многие подают безуспешно год за годом. Ведь писать заявки на гранты – особое искусство, о котором я мог бы тебе много рассказать, если б ты спросил в свое время. Впрочем, ты и так справился. Я всегда говорю: способный и достаточно пробивной человек может тут преуспеть, даже не зная азов и не понимая общепринятых правил. Иногда такая наивность даже помогает. А ты, видимо, умеешь своего добиться. Это зачастую важнее всего, важнее даже, чем подлинная эрудиция и преданность науке (последнее не принимай на свой счет – я уверен, что ты написал прекрасную заявку).

Но позволь тебя немного пожурить.

Мне крайне обидно, что ты так неожиданно бросил предложенную мною работу, не продержавшись и двух месяцев. Ведь я тебя рекомендовал! Между нами: юная преподавательница, которой ты передал свой урок (не спросясь меня), очень понравилась Бену, но совсем не понравилась его жене Барбаре. Наделал ты делов!

Получение гранта явно вскружило тебе голову, и ты совершенно не подумал, в какое неудобное положение ставишь меня. В следующий раз дважды и трижды подумаю, перед тем как давать кому-либо рекомендации. Расторжение контрактных отношений – поступок, на который здесь очень и очень косо смотрят.

Твой В.

Дорогой Саша!

Что же ты мне не сообщил о назначении заведующим лабораторией? Искренне поздравляю! Жаль, что ты не спросил моего совета. Я бы постарался отговорить тебя от этого поспешного шага. Теперь административная работа будет отнимать горы времени, а на серьезное научное творчество у тебя сил не останется. Прости, если выливаю ушат холодной воды на твою горячую голову, но я принимаю судьбы своих коллег, их продвижение в академическом мире очень близко к сердцу.

Просмотрел с интересом твою последнюю статью в «Вестнике». Я вот пишу статьи годами, неоднократно проверяю каждый факт, правлю и перерабатываю текст, но напечатана пока только одна критическая заметка, хотя и в очень престижном сборнике. Как тебе удается публиковать столько работ, одну за другой?

Должен сказать честно, как друг: в твоих работах заметны неизбежные следы торопливости. Много стилистических огрехов – хотя с языком у нас у всех трудности. Хуже другое: столько сомнительных скачков логики! Иногда мне даже трудно бывает поспевать за твоей мыслью. Или, может быть, ты гений, а я так интеллектуально отстал, что не способен понять твои идеи? Это, конечно, шутка. Но если говорить всерьез, то жаль, что ты не даешь мне свои статьи на предварительное прочтение. Я был бы только рад, несмотря на занятость, привнести свою критическую лепту, как делал когда-то, когда ты был первокурсником. Ты, конечно, помнишь, что я был в те годы звездой: публикации в студенческом журнале, диплом с отличием. Иногда даже и сейчас перечитываю свою дипломную и удивляюсь – как много я тогда предвосхитил в общих чертах. Нельзя отрицать, что я помог формированию и становлению твоего научного «я».

Твой искренний друг В.

Дорогой Александр!

Совершенно не понимаю – что смешного в выражении «формирование и становление твоего научного “я”»?..

Неужели лучше писать письма несерьезным, ерническим стилем? Неужели достойнее твои панибратские шуточки, амикошонство, вульгаризмы, чуть ли не уличный жаргон? Ведь мы не последние люди в научном мире, следует вести себя и выражаться соответственно. Наша переписка может стать в будущем ценным источником для исследования истории науки.

Твой В.

Дорогой Саша!

Ты мне редко отвечаешь, а я вот постоянно интересуюсь твоей жизнью. До меня доходят слухи, из которых можно заключить, что ты много времени разбазариваешь на бесчисленные знакомства и романтические похождения. И зачем тебе понадобились эти популярные лекции по телевизору, кому нужен этот цирк?

Работай, работай! Не разменивайся на мелочи. Помни, что я всегда рад тебе помочь, как помогал неоднократно. Если хочешь – замолвлю за тебя словечко тому же Бену или моим друзьям, у которых дом на океане. Я и сам буду рад поводу возобновить знакомство с этими очаровательными людьми.

Не следует ли нам наконец встретиться? Выпьем, хоть и задним числом, на брудершафт.

Твой В.

Дорогой Саша!

Оказывается, ты побывал в наших местах. Жаль, что не нашел времени встретиться. Хотя, по доходившим до меня слухам, приезжал ты не один… Прости, если скажу несколько слов о сугубо личном, но ведь мы старые друзья. Неужели и вправду ты завел интимные отношения с сотрудницей своей лаборатории? Ведь ты должен знать, как здесь на это смотрят! Твоя научная карьера погибнет, если эта дама решит побежать в отдел кадров с жалобой на сексуальные домогательства. Неужели ты готов пожертвовать наукой ради прихоти или, хуже того, похоти, ради дешевой славы ловеласа?

Мне начинает казаться, что вообще слава, известность в любой форме, в любой области для тебя чрезмерно важны. Фотогеничная внешность, или, как тут любят говорить, харизма, хороша на экране телевизора или для завоевания дамских сердец, но какое отношение это имеет к серьезной исследовательской работе?

Твой В.

Уважаемый Александр!

Уже два года, как Вы перестали отвечать на мои письма.

Причины этого я не вполне понимаю, но догадываюсь, что соотечественники, с которыми Вас когда-то связывали тонкие душевные нити, Вам больше не дороги и неинтересны. Интеллектуальные дискуссии, задушевные беседы, в которых проходила практически вся наша жизнь, перестали быть Вам важны. И не хочется теперь, став «знаменитостью», «звездой», вспоминать тех, с кем вместе начинали, кому многим обязаны…

Ты приехал растерянный, без средств и связей. Я помогал тебе. Ты крайне нуждался, и я тебе обеспечил скромный заработок, познакомил с Беном. Я был искренним другом. Во многом – твоим ментором. Не в этом ли и состоит мой грех?

Рассказывают, что вы с Беном и его юной женой ездили в Швейцарию кататься на лыжах. А тебе не жалко несчастную Барбару? Ведь ты причастен к разрушению этой семьи. Зато теперь Бен пишет о тебе книгу!

Слышал, что и ты женился. Я искренне рад. А я вот как раз недавно развелся и чувствую большое облегчение. Могу целиком отдавать себя науке. Но в твоем случае, я понимаю, брак был необходим – по крайней мере, пронесло, не уволили за аморалку. До сих пор не могу понять, как ты мог рисковать научной карьерой, заводя романы в собственной лаборатории.

Твой В.

Дорогой Александр!

Узнал наконец адрес Вашей электронной почты и пишу после долгого перерыва. Боюсь, что и на это послание не будет ответа, несмотря на усовершенствованные средства коммуникации. Но я не люблю терять старых друзей, особенно таких, в чьей жизни принимал большое участие. А ведь их остается все меньше и меньше… Вы – единственный, с кем удалось сохранить контакт все эти годы.

На ответ мало рассчитываю, просто хочу все же сказать: я за Вас рад, искренне рад! Уж каким образом Вы стали директором института – для меня неважно, не хочу даже знать, как это произошло. Есть вещи, в которых я никогда не участвовал, есть стиль поведения, который мне непонятен. Многие в наше время считают беспредельные амбиции чуть ли не самым великим талантом.

А я, как и раньше, скромно тружусь. Есть такая старомодная вещь – служить просвещению. Кто-то должен растить следующее поколение ученых.

Кстати, о поколениях – поздравляю Вас, искренне поздравляю с рождением сына и дочери. Не поздновато ли, в нашем-то возрасте? Близнецы! – и тут судьба и природа не поскупились, наградив Вас с излишней даже щедростью… Или это не природа, а медицинская технология?

У меня вот одна только дочурка от бывшей жены, как это бывает у обычных людей. Живет далеко. Но знаю, что уже заканчивает школу, прекрасно учится, спортсменка.

Искренне желаю Вам и всему семейству здоровья, надеюсь, что у Вас все в порядке. До меня доходили какие-то печальные слухи, но даже верить не хочется.

Искренне Ваш В.

Валентин Александрович!

У Вас своей жизни нет? Я у Вас что-то отнял? Я Вам чего-то недодал? И какого только черта я Ваши жуткие послания читаю! Хочется, видимо, понять – как у Вас мозги устроены. Мне заботливые люди передают все, что Вы обо мне говорите в каждой подворотне. Отзынь ты, отстань от меня, исчезни! Ведь ты все знаешь, нечисть, липкий ты гад. И про болезнь жены прекрасно знаешь. Но ничего ты не понимаешь. Вылечим мы ее, выходим. Мы ее спасем. Ты свою бывшую любил? Ты свою спортсменку любишь? И какого черта я тебе отвечаю! Не спал двое суток, только поэтому. Зачем ты все притворяешься, выпендриваешься, чего тебе неймется?

Дорогой Саша!

Наконец-то, после многолетнего ожидания, получил я от тебя ответ. И какой ответ! Есть ли в нем хоть слово благодарности, хоть капля тепла? Есть ли в нем признание того, что связывало нас долгие годы – годы трудных, противоречивых, но искренних отношений?..

Нет, одни лишь истерические обвинения! Площадная ругань! За которую, между прочим, я вправе подать на тебя в суд, если не гражданский, то товарищеский. А суда общественного мнения тебе не избежать, как, надеюсь, и суда собственной совести! Если таковая у тебя еще осталась… Вполне возможно, что вместо совести у тебя теперь собрание премий, наград и почетных званий. Плюс солидный – в этом не приходится сомневаться! – банковский счет.

Не поразительно ли, что ты – ты! – оскорбляешь меня – меня! – который был твоим ментором, стоял у истоков твоей карьеры? Не потому ли, что многие из твоих «оригинальных» идей были тебе подсказаны… кем? Не мною ли, скромным преподавателем колледжа, так и оставшимся на всю жизнь в тени?

Если моя карьера не расцвела, то кого я должен за это благодарить? Не того ли, кто три с половиной года назад в кулуарах симпозиума (на который меня, как обычно, не пригласили) употребил в мой адрес такие выражения, как «зануда» и даже «бесплодная смоковница»?.. Твоя дутая репутация лопнет, как только все окончательно поймут, что она построена на бесчестной эксплуатации подлинных талантов, скромных тружеников науки – таких ученых, как я.

А за попытки разрушить мою репутацию ты еще ответишь! И уже судьба начинает призывать тебя к ответу. Неужели ты думаешь, что обрушившиеся на тебя семейные беды – смерть жены, горе осиротевших детей – никак не связаны с глубокой бесчестностью твоего поведения, в том числе и в отношении меня?

В.

P. S. И каким ужасным, полуграмотным стилем написано твое письмо!

Уважаемый Александр!

И вновь я, уже в который раз ‹нрзб›. Приходится писать от руки, но, несмотря на возраст и болезнь ‹нрзб›, не жди, что, удалившись на покой, ‹нрзб›, не прощу тебе ‹…›

И ‹…› Нобеля тебе ‹…› не видать, не видать, не видать!

В.

В маленьком городе N

В маленьком городе N, думает он, в маленьком европейском городе N они встретятся после многолетней разлуки…

Эти слова всю ночь вертелись у него в голове утомительно, все более теряя смысл. Бессонница прибавила к многолетней разлуке еще полвека.

Он опускает голову над чашкой кофе, чувствуя, как с черепа свисает его лицо, болтаются тяжелые носогубные складки. Плоть, раньше незатруднительная, в последние годы становится ношей, и любое движение теперь включает сознательное механическое усилие. Материя все более отчуждается от души.

Чашка в гостиничном буфете – настоящая, фарфоровая, и кофе настоящий. В той стране, откуда он много лет назад уехал, кофе выдавали в граненых стаканах, и он был похож по цвету на городскую слякоть. А там, где он теперь живет, кофе предлагается с добавлением сладких сиропов, с привкусом ванили, мяты, тыквенного пирога. Как будто варят его дети, играющие в дочки-матери. Но город, в котором они с бывшей женой и незнакомой дочерью должны встретиться после многолетней разлуки, – это город европейский, старинный и исторический. Маленький город N, цивилизованный до такой степени, что каждый фонарный столб здесь – экспонат, каждый житель – экскурсовод.

Снять для них номер в этом маленьком европейском городе неожиданно оказалось чрезвычайно трудным, почти невозможным делом. Еще два дня назад он начал замечать необычный шум и обилие молодежи в красной одежде. Теперь по узким улицам города, который в прошлые исторические эпохи время от времени заливали потоки крови, льются и переливаются потоки молодых людей, подростков, почти детей, разливаются лужами на площадях, втекают, бурля и толкаясь, в двери отелей и пансионов. В красных куртках, шапках, красных ботинках, свитерах, штанах, варежках. Дети, завернувшиеся в красные пледы, с лицами, раскрашенными красной помадой, кто во что горазд. Отвратительность несовместимых цветов чувствуется почти на вкус: малина с морковкой, вишня со свеклой. Будучи художником, он переводит названия цветов названиями красок: кадмий красный светлый, кадмий красный темный, кадмий оранжевый, краплак, кармин, киноварь, кобальт фиолетовый, тиоиндиго розовая, охра красная натуральная, охра жженая, капут-мортуум.

Дурачок любит кумачок.

Красные толпы не имеют никакого отношения к идеологии: на огромном, недавно построенном стадионе сегодня начинаются гастроли популярного европейского певца. Его довольно отталкивающая физиономия повторяется на тысячах афиш, расклеенных на старых стенах города. Гладкая рожа, прическа. На красном, конечно, фоне.

Могло быть хуже, думает он. Бесконечно повторяющаяся физиономия на красном фоне, сборища на стадионе – могло быть гораздо хуже.

Потомки когда-то резавших друг друга, когда-то совершенно раздельных и враждебных наций, приехавшие из всех смежных стран, прекрасно понимают друг друга. Разноплеменная молодежь говорит между собой в основном по-английски, и не на языке бывшей Британской империи, а на молодежном жаргоне Западного полушария, всеми ими презираемой страны, где он теперь живет. Толпы шумят, самоутверждаясь не патриотизмом, а общеевропейским обожанием певца.

Алексей преподавал многие годы и знает их, как ему кажется, наизусть. Они считают себя самыми хипповыми хиппарями, исповедуют агрессивный пацифизм и бескомпромиссное человеколюбие, едят вегетарианское, создают концептуальное, фильтруют воду и очень много и скучно говорят о сексе. Это его удивляет: он никогда не считал секс разговорным жанром. Студенты с каждым поколением становятся все громче и увереннее и саморекламу считают важнейшей формой самовыражения, так что теперь авторская подпись просто заменила все остальное, став отдельным жанром искусства.

Удивляет его также обывательская банальность их мечтаний и амбиций. Покурят умеренно марихуаны, поворуют немного в больших магазинах – это у них вроде молодежного спорта считается, оттанцуют свое, поездят по миру, ничего особенно не увидев и не запомнив.

И – дом на американском шоссе или квартирка в маленьком европейском городе. Дети, семья. Тихо. Впрочем, для молодых это можно считать и великим достоинством. В хунвейбины и талибы им, что ли, идти, в конницу Буденного?

Он ходит весь день по брусчатке старого города, и вот уже скоро начнет смеркаться, и он все больше сомневается в смысле и значении предстоящей абсурдно короткой встречи.

И ему неловко, неуместно ходить среди орд молодежи, шатающихся по городу в ожидании чего-то, в поисках событий. Он знает, что занимаются они совершенно бессознательно наиважнейшим делом: роятся, опыляются, готовятся к размножению и воспроизведению рода. А он оскорбителен своим видом, как ползающий по потолку Замза.

Может быть, это совсем не так. Может быть, он – экзотичен. Человек-паук на потолке тоже был экзотичен, но тогда в Австро-Венгрии они еще только начинали ценить гротеск. Теперь гротеск в моде. Хотя он должен быть легко опознаваем, укладываться в рамки оригинального и четкие границы необычного, в общепринятые стандарты бунта.

Когда-то ему говорили: надо принадлежать к стае.

В свое время он пить не любил и не умел. Потом научился, но было уже поздно. И теперь он иногда почти всерьез думает, что не попал в число авангардистов из-за неумения пить и излишней сдержанности. Никогда никого не называл «старик», например.

Беспорядка, пыли, грязи не любил: мерзость запустения, начало смерти. И, ругая себя за отсутствие должной богемности, все же не мог удержаться и в конце каждого рабочего дня отмывал инструменты, раскладывал их в определенном порядке, наиболее рациональном для работы. И мастерская его выглядела скучно.

От этого, что ли, он никогда так и не стал по-настоящему художником? Он всю жизнь преподавал, зарабатывал иллюстрациями. Эта оплаченная работа казалась ему просто убийством времени. Заказным убийством. Но за чистое искусство платили ему так редко и мало, что считать это можно было только дилетантством, несмотря на специальное образование. Если только не утешаться рассуждениями о нищем Ван Гоге, в которые он не верил.

Жена когда-то говорила: «Ты слабый человек, Лешка. Ты пассивный человек».

Где было в те времена различие между порядочностью и пассивностью, недостатком амбиций? Трудно сказать. Это как различие между храбростью и легкомыслием. Или в искусстве: где скромность, а где – трусость? Как посмотреть.

Спасительная лень слабого человека. Бесстрастие, нежелание. Слабому человеку и стараться не надо – он по лени остается порядочным. Остается вне истории.

Весь прошлый век люди толпились, стояли в очередях с номерами, строились в колонны с номерами, маршировали с транспарантами. И, даже протестуя, объединялись в авангардные группировки, примыкали к течениям с теоретическими манифестами. Боялись остаться в забвении, вне истории.

Он предпочитал сидеть в комнате, читать книжки и рисовать карандашом, хуже того – недолговечным углем или сепией. Гравюры маленькие резать. Сухая игла, ксилография – муторные полузабытые техники. Не примыкал, не торопился. Не толпился, когда надо было толпиться.

Оттуда он уехал. Ну а потом что? Остался верен себе – постоянно все откладывал в долгий ящик.

Так и пролежал всю жизнь в своем долгом ящике, думает он с раздражением. Как вампир в гробу.

В маленьком городе N они встретятся после многолетней разлуки.

Его бывшая жена, прекрасная Елена, тут со своей дочкой. То есть и его дочкой, но помнит он Катю только маленькой, ревущей, в пуховом платке поверх теплого комбинезона и в валенках с галошками.

На аэродроме в те годы целовали последним целованием, можно было видеть через стекло как бы предварительную панихиду: плачущих друзей, окаменевших от горя родителей.

Ляля всегда была такая безрукая, ей даже не пришло в голову размотать и расстегнуть перегретого, орущего, выгибающегося у нее на руках ребенка.

Руки у нее были неудачные. Единственный недостаток в ее поразительной, легендарной внешности. Хотя разве руки – внешность? Руки именно что зеркало души. Говорящие, видящие, сформированные разумом, опытом, профессией. Самая человеческая часть человека. Очень его огорчали тогда Ленкины руки.

Жену он с того дня ни разу не видел, дочку Катю – однажды, мельком и бестолково. И валенки ему с тех пор в жизни не встречались.

Все казалось ему не только знакомым, но уже и надоевшим в этом маленьком городе, где за один день десять раз увидишь под той же аркой ту же серую, сливающуюся с мрамором постамента раскормленную кошку и опять удивишься, что даже уличные кошки в этом благополучном городе раскормлены, и опять пройдешь под деревьями сквера, мимо конной статуи, к барочному импозантному фасаду… Наконец-то он снимает чуть ли не самый последний оставшийся номер. Самый дорогой номер в самом дорогом отеле маленького города N. Лене должно понравиться. Она всегда любила самое дорогое.

Встретятся они ближе к вечеру, потому что Лена, конечно, должна вначале обойти все музеи.

Большинство людей не видят красоту необработанного мира. Только уже переваренный, под маркой высокого искусства. Поэтому, приехав впервые в чужой город, направляются прямиком в музей: смотреть на те же улицы, уже кем-то увиденные и показанные.

Люди не видят красоту потеков на стене, только находящуюся рядом фреску. Написавший фреску восхитился бы потеками на стене.

Ему как художнику неудобно было в этом признаваться, но он никогда не любил музеев.

Дома-музеи ему больше нравились, частные коллекции с нетеоретической, личной подборкой и развеской; с тем, что во времена его молодости называлось в официальной критике загадочным, но осудительным словом «вкусовщина».

В огромных музеях, казалось ему, искусству тоскливо, его жалко. Монументальная скульптура стоит посреди зала, как слон в клетке. Картины не хотят висеть в ряд, оставаться на ночь в темноте запертыми, как приютские кошки. Они хотят, чтоб их индивидуально любили. Они опасаются, что искусствоведы могут их усыпить.

Еще была причина, по которой он мучился в музеях, – зависть. К современникам он зависти не чувствовал, хотя всегда допускал возможность зависти в своих оценках и поэтому ничего не осуждал и вообще мнений четких о современном искусстве не имел. Искусство в конце концов может существовать без всякой техники и умения. Была бы свобода.

Но в притушенном освещении, в щадящем сумраке графических отделов какая-нибудь полуобернувшаяся ренессансная голова, едва прорисованная пером и выцветшими коричневыми чернилами, едва заметно подкрашенная белилами на великолепно шершавом, местами испачканном листе, – вот тут он испытывал тоску по безнадежно упущенному времени, по недостижимому совершенству. Вот тут он понимал двойное и тройное значение слова «страсть». Такая страсть – такое влечение, увлечение. И: страсть-то какая! – страх и горе. И: страсти – страдания, муки.

Он сидит за столиком на площади и ждет, смотрит в сторону трамвайной остановки. В мягком осеннем тумане уже зажглись фонари и рельсы светятся на серой брусчатке.

Он сразу видит и еще издали узнает жену. Ленка легко соскакивает с подножки трамвая, идет быстро, нетерпеливо, знакомой длинноногой походкой… но задерживается, оглядывается почему-то на женщину с телефоном, осторожно, боком вылезающую из вагона, поворачивающуюся тяжелой спиной…

Тут в его голове что-то вроде бы переключается. Он понимает, что Ленка – вовсе не Ленка, а дочка ее, то есть и его дочка – Катя. А жена – поспешающая за ней неуклюжая дама.

Приближаясь, жена уже перестает казаться незнакомой неуклюжей дамой, он уже узнает тот самый поворот головы. Как на рисунке, провисевшем много лет на стенах всех его сменявшихся комнат.

Но Катя, взрослая уже дочка Катя, тоже в красном. Неужели и она приехала на концерт? Рыжий шарф, свитер совсем уж несовместимого фиолетово-розового цвета, цвета сметаны, расползающейся по багровому борщу. Ногти, светящиеся неоновым оранжевым лаком.

Он пытается подавить свое мелочное эстетство. В тумане между серыми барочными домами, на серой брусчатке, красное не так и ужасно, почти приемлемо. Был бы он Веласкес – увидел бы мерцающее розовое, перламутровую мглу…

Жена оглядывает столики, смотрит мимо него, вглядывается – но нет, не узнала – улыбается на всякий случай белоснежными фарфоровыми зубами, продолжает говорить в телефон, глядя на него:

– Лешка, мы уже здесь, а ты где?

– Слева, столик под деревом…

Он встает. Представляется. Представляется жене и собственной дочери.

Лена вскрикивает:

– Лешенька! Ни за что бы не узнала! А я сильно изменилась? Ну, ты молодцом, молодцом! Столько лет прошло! Не могу поверить! Я изменилась, да? Ты бы меня узнал? А номер снял? Мы пойдем обедать? Кофе, кофе, немедленно кофе – мы весь день на ногах!

– Здравствуйте, Алексей! – говорит Катя.

Видимо, это обращение было у нее заранее продумано и отрепетировано.

Катя садится немножко на отлете и боком от них. Как подросток, хотя она уже далеко не подросток. Но подростковое – это у них общее, семейное. В ее возрасте он еще надеялся, что со временем придет в согласие с миром или хотя бы с самим собой. Что со временем все будет до лампочки. Никто тебя не предупреждает, что чувство вины и стыда с возрастом только обостряется, что человеку жить становится страшнее. Казалось бы, должно быть наоборот: привыкнуть пора, научиться всему. Но нет, разучиваешься. Страх, хуже, чем детский, и растерянность.

Разве что меньше заботишься о том, что про тебя другие думают; не думают они о тебе ничего. Не представляешь ты особого интереса для окружающих.

В смысле разговора Ленка всегда была на полном самообслуживании. Он знает, что ему можно молчать, никаких неловких пауз не возникнет. И он молчит. Он много молчит по роду занятий и знает, что уединенно молчащим людям свойственно, раз открывши рот, продолжать внутренний монолог вслух и говорить лишнее. Отсутствие опыта общения, светской сноровки. Так что ему лучше молчать.

Голос у жены прежний, и говорит она по-прежнему безостановочно, но несколько раз в конце фразы давится, захлебывается, пришептывая и глотая слова. Ей не хватает теперь дыхания на бесконечную фразу.

Говорит Лена о каких-то знакомых – они только что натолкнулись на знакомых:

– …невозможно никуда спрятаться, всюду, всюду наши. Лебедевы, представляешь? Ты ведь помнишь Лебедевых.

Лена уверена, что он помнит Лебедевых. Должен, обязан помнить, особенно Лебедевых, как можно забыть Лебедевых! Она всю жизнь прожила в узком избранном кругу, среди одних и тех же людей. И она их осуждает. За лживость, ханжество, пристрастие к блату, за ограниченность, вульгарность – все это она осуждает подробно и многословно, как будто заклинает, открещивается; ведь если она способна это видеть со стороны, значит, ей самой это несвойственно, не внутри нее находится, а вовне.

Алексею лицо бывшей жены кажется не просто изменившимся, а изменившимся оскорбительно. Как будто она сама виновата в этих изменениях. Как будто она по жадности проглотила себя ту, прежнюю. И только иногда в движении, в повороте головы просвечивает та, пытающаяся пробиться, спрятанная в чужую, обнаглевшую, ухоженную, оскорбительно холеную плоть. Что-то в ней появилось восточное.

«Быт и нравы нефтяной страны с сералями», – думает Алексей.

Перед ним сидит женщина, живущая каждую минуту на полную катушку. С фарфоровыми зубами, с платиновыми лакированными локонами, из которых один, растрепанный осенним ветром, жестко торчит на макушке, с множеством почти незаметных морщин, с безостановочно шевелящимися губами.

О ее красоте говорили когда-то в избранном кругу тоном посвященных. Так говорили в те времена о гастрольном концерте или о закрытом просмотре антониониевского фильма.