Текст книги "Точка женщины"

– Вода никогда не простит тебе этого…

– Глупости, это просто старое, гнилое дерево. Хорошо, что оно не свалилось, пока ты была там.

Я могла бы возразить, что будь я там, дерево не свалилось бы, но он все равно не поверит. Он берет мою голову обеими руками и взъерошивает мои мокрые волосы.

– Я хочу тебя поцеловать, – еле слышно говорит доктор и наклоняется ко мне.

Я поднимаю на него глаза: его лицо и особенно губы как будто становятся чуть-чуть бледнее. Но это ничего. Я смогу защищать его от воды. Я научусь не бояться самого страшного, обещаю.

Воздух

1

Он основательно располагается в самолете. Ручная кладь на полочке сверху; пиджак на вешалке отдать стюардессе; бутылка воды, газета и книжка в сетчатом кармашке впереди. Он проверяет прочность ремня, тщательно регулирует пряжку и, как предписано правилами, туго застегивает ее на поясе. Он очень уважительно относится к правилам, придуманным другими, а свои собственные и вовсе возводит практически к божественным истинам. Он выключает телефон и принимает таблетку от укачивания. Разумеется, он знает, что по инструкции ее положено проглотить за час до полета, но это как раз тот самый случай, когда его собственное правило превыше всего. На личном опыте он убедился, что лекарство, выпитое прямо в самолете, действует несравненно лучше. На него, по крайней мере. Он закрывает глаза и откидывается в кресле. Салон полупустой: горячий сезон давно закончился, и даже сезон бархатный на исходе, и только самые отчаянные или самые равнодушные решают в такое время отправиться к морю. Он закрывает глаза и с удовольствием думает о том, что уже через каких-то несколько часов подставит лицо прохладному ветру, а потом бросится с головой в ледяные волны, которые летом были изумрудно-голубыми, а сейчас, в октябре, уже наверняка стали серыми.

Между тем, взлет откладывается. Уже почти пятнадцать минут, как они должны быть в воздухе. Он нервно нажимает на кнопку вызова стюардессы. Никакой реакции. Он недовольно морщится. И почему ему, спрашивается, дали место у прохода? 26 С. Ведь и 26 А, и 26 В остаются пустыми. Кто-то другой на его месте мог быть просто пересесть, но он может решиться на это не раньше, чем все пассажиры займут свои места, а самолет взлетит. Он закрывает глаза. Может быть, попробовать уснуть? Он встал гораздо раньше обычного, так что очень может быть… И, конечно же, как только он начинает погружаться в сон…

– Пожалуйста, поторопитесь. Мы ждем только вас!

Вот и стюардесса. Когда она не нужна, когда ты пытаешься заснуть, она тут как тут и голосит прямо над ухом. Нарочито зевая, он открывает глаза. Прямо над ним стоит стюардесса – полнеющая, седеющая женщина в возрасте. И почему же миновали те времена, когда в бортпроводницы брали только симпатичных и молоденьких? Откуда взялась эта клуша, с отвратительным, резким голосом? Он критически осматривает ее с ног до головы и переводит взгляд на женщину, стоящую рядом. А рядом…

Рядом с клушей – невысокая, очень тонкая, белокурая девушка. В первый момент ему кажется, что она совсем девчонка, но вот она поднимает голову и он видит ее лицо – взрослое и серьезное. Ее ярко-синие глаза изучают его без всякого смущения. И опасность, исходящую от нее, он чувствует сразу же, а его сердце вдруг издает такой протяжный гул, что он даже забывает демонстрировать раздражение. Она говорит ему:

– У меня 26 А.

Причем выясняется, что голос у нее слишком низкий для такой хрупкой фигурки, чуть хрипловатый, бархатный. Он поднимается, чтобы пропустить ее, и она проходит так близко, что сигнал опасности становится во много раз сильнее. Он вдыхает запах духов, алкоголя и ее тонкого тела, и его обостренное обоняние отзывается в ту же секунду: она пахнет очень приятно.

Краем глаза он продолжает за ней наблюдать. Ручной клади у нее нет вообще. Вернее, есть несколько маленьких сверточков и пакетиков, которые она бестолково рассовывает по кармашкам передних сидений. После чего она закидывает ногу на ногу (совершенно глупый поступок, когда долго сидишь без движения, от этого может произойти отек), решительно подзывает стюардессу и заказывает коньяк – целую бутылку (поступок еще глупее первого: в салоне с мощнейшими кондиционерами обезвоживание организма обеспечено). И к тому же, совершенно очевидно, что она пила и до этого. Он пожимает плечами: о чем она вообще думает? Неужели она даже не выпьет таблетку от укачивания? Он снова закрывает глаза, убеждая себя, что его соседка – совершенно бестолковая, глупая девица. Он достиг в самоубеждении завидных высот, и в принципе может при желании убедить себя в чем угодно. Но сейчас у него ничего не выходит. Даже произнося про себя «бестолковая, бестолковая, глупая девица», он понимает, что отрицать случившееся глупо: его сердце еще сжимается и разжимается как и раньше, но временами проваливается куда-то в глубину живота.

Он оглядывает ее с головы до ног: кеды, джинсы с протертыми коленками, обычная белая майка, загорелое лицо и… оказывается, она тоже смотрит на него. Он кашляет. Ну что за придурок! Теперь обязательно нужно что-то сказать.

– Вы хотите таблетку? – спрашивает он, понимая, что в горле почему-то пересохло.

– Таблетку? – лениво выговаривает она.

Ну что за придурок! Он готов провалиться сквозь землю: зачем он, собственно привязался к ней со своими таблетками? Почему не нашел ни одного более подходящего вопроса? Неужели из всех книг, которые он прочел от корки до корки, или хотя бы из тех, что он сам перевел, нельзя было выудить ни одного более подходящего вопроса? Но деваться уже некуда, надо продолжать.

– Ну да, чтобы не укачало, – это он уже говорит вслух, краснея снаружи и холодея изнутри.

– Ах, вот оно что, – медленно протягивает она, – нет, спасибо. Меня никогда не укачивает.

– Отлично, – отзывается он и тут же закрывает глаза, мысленно отмечая про себя, что ни разу в жизни не встречал человека, который говорил бы «ах, вот оно что». То есть, в книгах эти слова встречаются довольно часто, но вот чтобы кто-то их на самом деле произнес… Лингвистический анализ всегда действовал на него успокаивающе. Или может, это просто привычка прятаться от чувств за словами? Даже так: наверняка это привычка прятаться от чувств за словами. Он пытается дышать ровнее. Вдох и выдох, вдох и выдох, это так просто. Воздух в самолете сухой и горячий, глубоко вдыхать не очень приятно, другое дело на море…

Ему тридцать пять. Считая в уме свои вдохи и выдохи, он пытается прикинуть, когда ему в последний раз кто-то по-настоящему нравился. Все эти случаи – уж себе-то самому можно признаться – легко пересчитать по пальцам одной руки. Не говоря уже о том, что за последние лет пять этих случаев было… Да что там, их не было ни одного. Самолет начинает двигаться, набирает скорость и взлетает. Мятный леденец, глотать как можно чаще, чтобы не заложило уши. Вдох и выдох, это очень просто. Не открывать глаз, не бросаться в этот омут. Слишком дорого ему далось его нынешнее спокойствие. Он так старательно изображает полудрему, что сам того не замечая, начинает проваливается в самый настоящий сон.

Надо ли удивляться, что как только сон накрывает его с головой, чья-то рука мягко ложится на его локоть, а бархатный голос возле самого уха произносит:

– Знаете, мне ужасно неудобно. Но меня тошнит, выпустите меня пожалуйста!

Он медленно открывает глаза.

– Черт, уберите ноги, мне нужно в туалет! Меня укачало!

– Можно попросить у стюардессы воды…

– Подвиньтесь!

– Подождите, у меня ведь тоже есть вода, но правда, нет стаканчика…

– Ну что за придурок! Выпусти меня скорее! Хотя теперь уже, кажется, поздно.

В ту же секунду ее рвет и он едва успевает поджать ноги. Моментально начинается суета. Пассажиры вокруг недовольно шепчутся, прибегает стюардесса с совершенно бесполезными бумажными пакетами, таблетками и водой. Его заставляют подняться и отойти, наперебой предлагают соседке лекарства и напитки. Ей наливают грейпфрутовый сок, меряют давление и предлагают вызвать врача к месту посадки. Все это время он стоит в проходе, внимательно изучая свою одежду. Все в порядке. На него ничего не попало. Вдох и выдох, вдох и выдох. Хотя учитывая все обстоятельства, это уже не так просто, как раньше.

Когда все успокаивается, он снова усаживается и закрывает глаза, размышляя о том, что непосредственно перед приступом рвоты она в точности повторила слова, которые за несколько минут да этого он сказал сам себе, а именно: «Ну что за придурок!» Но сейчас даже лингвистический анализ не может его усыпить, тем более, что соседка продолжает копошиться, пить воду и шумно шмыгать носом. Почему бы ей, собственно, не пересесть? Свободных мест полным полно. Но похоже, она этого делать не собирается. Она даже переместилась со своего кресла 26 А на 26 В, и теперь сидит совсем близко, касаясь острым локтем его рукава. Может быть, ему самому пересесть? Это было бы некрасиво. И к тому же глупо, учитывая те случаи, которые можно пересчитать по пальцам одной руки. Да, ее стошнило, прямо на пол рядом с ним, и он едва успел поджать ноги. Она напилась еще до взлета и не думала о последствиях. Она, похоже, вообще не думает о последствиях. Бестолковейшая, глупейшая девица.

Он открывает глаза. Она старательно трет салфеткой выцветшие голубые джинсы, довольно неряшливые, между прочим. Она не придает большого значения одежде? Если спросить ее, воспримет или она это как комплимент? С женской одеждой ничего нельзя сказать наверняка: какая-нибудь мятая тряпка может запросто стоить кучу денег. И хорош он тогда будет со своими комплиментами.

Она перестает тереть колени салфеткой и плавно произносит:

– Извините, ужасно глупо получилось.

Именно сейчас был идеальный момент для комплимента, и он упущен. Сказать: ерунда, не берите в голову, даже вытирая грязные джинсы, вы симпатичнее всех, кого я встречал за последние лет пять. И главное, ведь это было бы правдой. Но вместо этого он критически оглядывает ее с ног до головы и заявляет:

– Нечего было напиваться.

В ее глазах мелькает очень мрачное выражение, которое, правда, моментально сменяется самой радужной улыбкой.

– Еще раз извините, мне очень стыдно, правда. Я ведь еще и ругалась на вас. Извините… Меня зовут Тата.

– Антон, – говорит он и протягивает ей руку.

Она делает встречное движение, но тут же подается назад.

– Подождите, я вся в каком-то дерьме, вернее не в дерьме, а… Короче, вы понимаете. Пойду умоюсь. Все-таки выпустите меня, а?

Он поднимается и, глядя, как она медленно идет по проходу и держит руки прямо перед собой, он понимает, что сигнал тревоги уже перекрывает все остальные звуки.

Она возвращается очень быстро, умытая, причесанная и надушенная. Да и беготня стюардесс с освежителями воздуха приносит свои плоды. Уже практически можно жить. Он делает глубокий вдох: если уж он, со своим обостренным обонянием, считает, что в принципе можно дышать, значит, так оно и есть.

Она подходит ближе. У нее светлые пышные волосы до плеч, сейчас она собрала их в хвост, но несколько влажных прядей выбиваются и падают ей на лоб. Видно, что умывалась она очень старательно. Странно, но тот факт, что ее едва не стошнило прямо на него, почему-то не делает ее менее привлекательной. Она улыбается ему и садится на место.

– Знаете что? Давайте свою таблетку, так уж, на всякий случай.

Он протягивает ей небольшую бледно-голубую коробочку и с удивлением слышит свой собственный голос, который совершенно неожиданно произносит:

– А вы давайте сюда свой коньяк. Если вы его весь выпьете одна, никакие таблетки не помогут.

Он делает большой глоток прямо из бутылки, понимая, что больше не придется считать по пальцам женщин, которые ему когда-то нравились. Потому что ничего подобного с ним еще не случалось никогда.

– Спорим на что угодно, ты еще ни разу не напивался в самолете?

Ее бархатный голос у самого уха, резкий переход на «ты» и это «что угодно» сливаются у него в голове в протяжный гул. Он делает еще один большой глоток и с глубочайшим наслаждением отмечает строгий взгляд женщины, сидящей по другую сторону прохода. Еще полчаса назад он так же посмотрел бы на всякого, кто прикоснется к спиртному в самолете. Сейчас он готов вывернуться наизнанку, лишь бы строгая женщина по ту сторону прохода смотрела на него так же осуждающе. А та, вторая, которая рядом, смеялась бы так же звонко и беззаботно. «Спорим на что угодно?» Да может быть, он пять лет мечтал услышать нечто подобное.

– Я не буду с тобой спорить, – говорит он.

– Не будешь? Почему это?

– Мне отчего-то кажется, что ты будешь жульничать…

В ту же секунду ее глаза ослепительно вспыхивают.

– Угадал, – хрипловато отвечает она. – Жульничать и пудрить людям мозги – это мои самые главные удовольствия.

– Как именно ты это делаешь?

– Я им вру.

И ее глаза при этом впиваются в его лицо без малейшего смущения.

– Внимание, тишина в студии! Начали!

– Дамы и господа, напоминаю вам, что сегодня тема нашей программы – домашнее насилие, и у нас в студии девушка, которая знает об этой проблеме непонаслышке. Как вас зовут?

– Меня зовут Анастасия, – говорит она своим бархатным голосом и без тени смущения смотрит в камеру. Ведущий ей нравится. Все идет замечательно. Несколько десятков человек уже сейчас смотрят на нее не отрываясь, ловят каждое ее слово, не говоря уже о том, что будет потом, когда все это выйдет в эфир. Не говоря уже о том, что за все эти удовольствия ей очень прилично заплатили. У нее уютная чистая квартирка, ей тепло, она причесана, приодета и накрашена, она в жизни не выглядела так хорошо.

– Так что же с вами случилось?

– Когда он ударил меня в первый раз, – говорит она и ее ресницы, подрагивая, взлетают вверх. – меня больше всего поразил звук. Знаете, такой кошмарный, хлюпающий звук, как будто вы роняете на пол большой кусок сырого мяса. И только потом я почувствовала боль. И потом – удивление, ведь мой муж всегда был таким уравновешенным, таким надежным… И вдруг… Это было так неожиданно…

Тут она обводит присутствующих внимательным взглядом, и произведенный эффект ей нравится: зрители застывают едва ли не с раскрытыми ртами, и даже ведущий при словах «сырой кусок мяса» заметно морщится. Она открывает рот, чтобы продолжить. На чем она остановилась? И вдруг… И вдруг с трибуны раздается действительно неожиданный возглас:

– Что за херня у вас творится?! Откуда вы взяли эту дуру?!

– Пожалуйста, успокойтесь! Иначе мы выведем вас из студии!

– Меня?! Да месяц назад я видел, как эта засранка рассказывает, что у нее рак!

Камера дергается, потому что оператор позади нее хохочет, как сумасшедший. Публика недовольно шумит. Ведущий покрывается красными пятнами.

– Где редактор?! Пусть сюда немедленно подойдет редактор!

Впрочем, она не собирается ждать редактора. Она вскакивает со своего удобного кресла и бросается к выходу. На бегу успевает схватить свою сумочку и пальто. Она может казаться трогательной и несчастной, или нежной и расслабленной, но об осторожности не забывает никогда. Она ни за что не оставит свои вещи вне пределов досягаемости. Ведь этот псих, который видел передачу про рак, не собирается бежать за ней? Кажется, собирается. Она слышит за собой топот и прибавляет шагу. Какая незадача! Кто бы мог подумать? Кто вообще запоминает придурков, которые рассказывают о своей тяжелой жизни в телешоу? Ждать лифта слишком долго, стуча каблуками, она бежит вниз по лестнице. Судя по шуму, ее догоняют. Интересно, их много? Она пролетает мимо охранника, помахав пропуском посетителя, и выскакивает за дверь. На улице скользко, здесь на каблуках далеко не убежишь. В нескольких метрах дорогая машина с включенными фарами, за рулем мужчина. Собирается уезжать? Или кого-то ждет? На сомнения нет времени, она дергает на себя дверь – открыта. Она прыгает на сиденье и кричит:

– Пожалуйста, помогите! Они хотят меня поймать!

И вот чудо! Он без единого слова трогается с места.

Когда он поворачивает за угол, а ее дыханье становится чуть ровнее, она говорит:

– Вот спасибо. Если бы не вы, они бы, наверное, растерзали меня в клочки! Меня зовут Тата.

И ее глаза при этом без малейшего смущения изучают водителя.

Он улыбается и не называет своего имени.

– Что вы натворили?

– Собиралась рассказать широкой публике о том, как меня бил собственный муж.

– Да? – он недоверчиво поднимает одну бровь. – И в чем же проблема?

– Проблема в том, что месяц назад я уже рассказывала, что больна раком, но не теряю мужества. А еще раньше, что сделала четыре аборта и души погибших детей не дают мне покоя по ночам. А до этого – что вылечилась от алкоголизма, но все еще страдаю от лудомании…

– Лудомания?

– Это болезненное пристрастие к азартным играм.

Когда он смеется, то правой рукой ерошит непослушные, коротко стриженные волосы, и на безымянном пальце вспыхивает тонкое обручальное кольцо. Она вытягивает ноги, с удовольствием откидывается на удобную спинку сиденья и раскрывает сумочку.

– А зачем? – все еще посмеиваясь спрашивает он.

– Что зачем? Я собиралась достать сигарету.

– Я спрашиваю, зачем вы все это рассказывали? Курить у меня в машине нельзя. Но если вы хотите, я отвезу вас туда, где можно.

Ни слова больше не говоря и не дожидаясь ее согласия, он резко поворачивает влево.

– Так зачем же?

– Исключительно для острых ощущений, – тихо говорит она, убирая пачку сигарет обратно в сумку. И это первые абсолютно честные слова, которые ее бархатный голос произносит за целый день.

Мужчина с обручальным кольцом привозит Тату в маленькое заведение с вывеской «Чайный клуб», и сидя на мягких узорчатых подушках, вдыхая дым ароматного кальяна, она начинает замечать, что нервное напряжение постепенно сменяется блаженным ощущением покоя.

Она смотрит в маленькие темные глазки своего спасителя, совершенно четко понимая, что он на крючке. Он может сколько угодно снисходительно улыбаться и иронично поднимать бровь, он может не называть своего имени и даже не разговаривать с ней вообще. Она будет говорить с ним сама, и это ничего не изменит. Не пройдет и нескольких часов, как она будет вить из него веревки. Этот мир принадлежит тем, кто не боится рисковать и выигрывать. Этот мир принадлежит ей.

Придвигаясь к мужчине чуть ближе, она убирает за ухо непослушную прядь светлых, почти прозрачных волос и тихо спрашивает:

– Так как, вы сказали, вас зовут?

– Александр, – так же тихо отвечает он, – Саша. А как ваше полное имя?

– Угадай, – говорит она и глубоко вдыхает дым кальяна.

Этот голос, этот дым и этот резкий переход на ты сливаются у него в голове в протяжный гул. Она прекрасно это понимает. И начиная с этой секунды, он даже не вспоминает о том, что еще полчаса мог смотреть на нее свысока, высокомерно приподнимая левую бровь. Ее очарование спускается на него как волна, как кокон из тончайших узорчатых нитей. А ее полное имя? Он может гадать сколько угодно, хоть до самого утра: у нее очень давно нет никакого другого имени, кроме этого – маленького, юркого и беспечного.

Она смотрит в его глаза так, что ему кажется, будто до этого вечера он ничего в жизни не видел по-настоящему.

– Куда тебя отвезти? – спрашивает он, прикидывая, каковы его шансы услышать именно тот ответ, на который он рассчитывает.

– Это сложный вопрос, – нараспев отвечает она, и собственно, это практически тот ответ, на который он надеется, – я не могу вернуться домой.

– Почему?

– Долгая история.

Он задумывается всего на несколько секунд.

– Я могу отвезти тебя к себе. Моей жены еще две недели не будет дома.

Она не сомневается даже для вида. Когда они выходят из клуба, на улице темно и промозгло, и от холода она сжимается в машине в комок. По дороге к нему домой они снова проезжают район телецентра. Уже очень поздно, и почти все окна в домах давно погасли, только некоторые светятся редкими желтыми глазками. За одним из ярких окошек Антон как раз заканчивает переводить с немецкого последнюю страницу длинной и запутанной главы детектива и выключает компьютер. А потом стоит у окна и смотрит на размытые огоньки машин, проносящихся мимо в зимнюю слякоть. Он думает о том, что если бы сейчас рядом с ним была женщина – его женщина, он отдал бы ей все свое тепло, каплю за каплей. Но Тата, разумеется, этого не знает.

У мужчины с обручальным кольцом она проводит ровно десять дней. Он проваливается в эти дни с головой, не думая о будущем и не беспокоясь о последствиях. Она позволяет согревать себя, кормить и баловать. Она не спрашивает его ни о чем и отказывается отвечать на вопросы, и вся ее жизнь до него (точно так же, как и жизнь после) остается тайной за семью печатями. Но по мере того, как заграничная командировка жены подходит к концу, Тата замечает, что он нервничает все больше и больше. На восьмой день он спрашивает, где, собственно, она живет. На девятый два раза интересуется тем, работает ли где-нибудь, и несколько раз пытается расспрашивать о ее занятиях. На десятый день она дожидается, пока он уснет, и медленно поднимается с кровати. Неспеша принимает душ, одевается, прихватив из шкафа нижнее белье его жены – размер почти тот же. Берет с полочки его портмоне и вместительную женскую сумку и выходит за дверь. Какая все-таки глупость, какая прямо-таки по женски бестолковая непредусмотрительность: держать банковский листок с пин-кодом кредитки в ящике стола рядом с презервативами.

Она пешком доходит до ближайшего банкомата. Лимит – десять тысяч в сутки. Если повезет, рано утром она сумеет снять еще столько же до того, как он проснется. И почему-то она уверена, что об этой пропаже он никогда никому не будет рассказывать. Вот только послушать бы, что он будет врать жене про украденные трусы.