Текст книги "Шаманское проклятие"

Глава 4

Миновала зима, городская весна уронила на теплеющий асфальт с бегущим по нему первым жучком-«солдатиком» свои тополиные серьги, наступило лето. Вадим встречался с Анной время от времени, но не подвинулся ни на йоту – в его активе было только несколько поцелуев да ласковое словечко, которым она как-то с ним обмолвилась. А летом, после сессии, она уехала куда-то отдыхать, и Вадим не видел ее почти месяц. Он уже готов был отступиться – что ж, не вышло, не срослось, нужно искать новый вариант. Собирался даже и сам поехать отдохнуть к морю, в одиночестве. Не Галочку же с собой тащить, в Тулу со своим самоваром не ездят!

Но прежде чем взять отпуск, собрался-таки с духом и позвонил Анечке. Трубку взяла Римма и заговорила неожиданно приветливо:

– Ах, это вы, молодой человек? Хочу вас побранить по-матерински. Куда же вы запропали? Нельзя так, Вадим. Анюта приехала две недели назад и вся извелась, вашего звонка ожидаючи. Позвать ее? А зачем? Приходите к нам к обеду, да и дело с концом!

Он обрадовался такой метаморфозе, купил на пышном летнем базаре два букета и помчался к Лазаревым. Но Риммы дома уже не было, она ушла в свой институт. Его встретила Анна. Она очень изменилась за то время, пока он ее не видел. Солнце расцеловало ее до пряничного закала, личико округлилось, опростилось, на носу высыпали крошечные конопушки, глаза, обрамленные выгоревшими ресницами, глядели по-детски. И губы обкусаны, и желтоватый синяк на загорелом предплечье… Такой простой, такой близкой, как ромашка на лугу, она была в своем желтеньком сарафанчике, что Вадим смог затормозить только в сантиметре от пропасти – он чуть не назвал ее Галочкой…

И не только внешне изменилась Анна. Вадим раньше и не знал, что она умеет отвечать на поцелуи, что губы ее могут быть так горячи… Что ж, говорят, разлука усиливает любовь. Значит, правду говорят. Эти горячие, обкусанные губы, эти глаза, что с каким-то отчаянием смотрят в его глаза!

– Ты будешь моей женой?

Он спросил и смутился – слишком уж выспренне, неестественно прозвучало.

Анечка чуть отстранилась, глянула на запыхавшегося жениха сквозь стрелы опущенных ресниц. И сказала фразу, которая привела его в восторг. Право же, необыкновенная девушка! Так отвечали своим старорежимным ухажерам только какие-нибудь графини, эдакая Наташа Ростова! Она сказала:

– Поговори сначала с мамой.

Он и опомниться не успел, как оказался женатым. Все устроилось так быстро! Ему не терпелось вступить в права мужа, а невеста и ее мать со снисходительными улыбками потворствовали ему. Подали заявление, заказали небольшой банкет, сшили для Анечки красивое платье. Он купил ей и будущей теще роскошные подарки – шубы. Анне – чернобурку, Римме – песца. Пусть носят, знай наших, и не вороти личика от «торгашей»!

И только когда он приволок домой мягкие тюки с шубами, Галочка вышла ему навстречу из кухни – в ситцевом халатике. Она любила ходить дома босиком, и Вадим впервые обратил внимание, какие у нее некрасивые ступни – крупные, простонародно-костистые, с выдающимися у больших пальцев желваками.

– Галя, я… – сказал он и осекся. Он совсем забыл!

Забыл сказать ей, что женится. Вообще как-то запамятовал о том, что она у него есть. Так привык, что перестал замечать. А ведь только месяц тому назад ночевал у нее…

– Галь, я женюсь.

Она прижала к груди поварешку. Колени у нее подогнулись, Галина села прямо на пол и заплакала.

– Ну, чего ты… Ну, брось!

– О-ой, Вадик! А я-то как же?

– Чего ж – ты, – пожал плечами Акатов. Он действительно пока не понимал сути претензий. – Здоровая молодая девка, ко мне никаким местом не приросла. Найдешь себе еще, и получше меня. Так?

– Так, – некрасиво, по-деревенски хлюпая носом, согласилась Галочка. – Только я думала…

– Ну, это уж твое дело, чего ты там себе думала! А я тебе ничего не обещал, и о любви между нами разговору не было.

– О-ой, Вадик!

– Да не вой ты! Галь, я ж тебя не выгоняю на улицу. Я у жены буду жить. А ты оставайся. Доучишься, поедешь обратно в свой этот, как его… Живи пока.

– Вадик…

– Да перестань меня так называть!

– Вадик, у меня ребеночек будет.

– Ребе… Чего-о? Как же это вышло?

– Я не зна-а-аю, Ва-а-дик!

И снова ревет, разливается.

Да, вот это была новость так новость. Вадим сел на корточки рядом с Галиной.

– Срок у тебя какой? Может, ты ошиблась? Ты у врача-то хоть была, деревня?

– Не была пока, нет…

– Так пойди, пока не поздно! Сделай там, чего надо, я тебе денег дам.

Тут она взвыла так, что у Вадима заложило уши.

– Да ты что орешь-то? С ума сошла?

– Я бою-юсь! И ребеночка жалко!

– Ну вот – жалко ей. А куда ты денешься с ним, а? Тебе доучиваться нужно, а потом тебя с маленьким ребенком ни на какую работу не возьмут. Всю жизнь себе поломаешь, дурында! Этого хочешь?

Она отчаянно замотала головой.

– Вот так вот. – Вадим действовал решительно. Вынул из кармана носовой платок, протянул Гале. – Ну, утри глаза, высморкайся. И пойдем, покормишь меня. Что варила на обед?

– Суп… с фрикадельками…

– Давай сюда свои фрикадельки несчастные…

– Спасибо тебе, – сказала Галя, когда Вадим не без удовольствия дохлебал суп. Ничего такой, наваристый.

– Да тебе спасибо!

– Нет, ты не так понял. Спасибо, что на улицу не гонишь.

– Ну, что ты, – благородно покивал Акатов. – Я ж не изверг какой. Оставайся, живи, сколько хочешь. Но если собираешься рожать, то лучше уезжай сразу. Галина, у меня теперь семья. И я не смогу…

Он дал Гале денег и позабыл о ней снова, как забывал все время до этого.

Сыграли свадьбу, и Вадим переехал к жене – таково было условие Риммы. Ей не хотелось выпускать Анечку из родительского гнезда.

– Если появится маленький, девочке будет трудно учиться, – пояснила она свою позицию.

Не вполне понятно, чем она могла помогать дочери, если сама с утра до вечера, а иной раз и с вечера до утра, пропадала в своем институте, приходила хмурая, усталая и сразу валилась спать. На самом деле она просто боялась остаться на старости лет одна. Акатов это понимал, но возражать не стал. Себе дороже.

Анна действительно сразу забеременела. Вот странно – узнав о том, что Галочка «в положении», Вадим ощутил только брезгливость, а теперь был даже, кажется, счастлив. Жена переносила свое положение тяжело, что-то у нее в нутре было не в порядке. Однажды утром она откинула одеяло и испуганно вскрикнула. На простыне были кровавые пятна, и в тот же день Анну положили на сохранение.

Больница была далеко. Каждый день Вадим с тещей собирали пакет питательной и легкой домашней еды – бульон, паровые котлеты, – и он ехал на другой конец города, сначала в промерзшем трамвае, потом две остановки на автобусе. К Анне его не пускали – дескать, карантин. Она только выглядывала из окна своей палаты на втором этаже, Вадим видел ее бледное лицо, припавшее к холодному стеклу, и чувствовал жалость к ней и страх за ребенка.

Как-то раз Акатов долго ждал автобуса и замерз. Ветер бросал в лицо пригоршни сухого снега, морозная взвесь мешала дышать, проникала даже под дубленку. Казалось, воздух уплотнился и съежился, и никак не получалось сделать ровный, спокойный вдох. Серая одинокая птица тоскливо прижималась к стволу голого тополя, будто тоже устала ждать какого-то своего вороньего транспорта. Разбитые стекла остановочной будки обостряли чувство заброшенности и усиливали ощущение холода. Обрывки газет носились по кругу, и трудно было сложить целое слово из разорванных, разбитых букв: «Ускор… перест… нов… мы…» И машину поймать тоже никак не удавалось, бомбилы этот район не любили.

«Пора, пора обзаводиться собственным автомобилем. Посмотрим, как закроется следующий месяц, и возьмем иномарку. Многие не ездят зимой. Дураки. Интересно, кто родится? – размышлял Вадим. – Анютка молчит, только улыбается загадочно. Ей, наверное, хочется девочку, помощницу. Мать, помнится, все вздыхала: одни, мол, пацаны, помощи по хозяйству не дождесси. Будет у меня уж совсем бабье царство. Посмотрим. Почему же так мерзнут ноги? Потому что я до сих пор хожу в осенних ботинках».

Он задумчиво рассмотрел свою ступню в щегольском узконосом ботинке. Припомнил – где-то были и зимние, в прошлом году покупал. «Ленвест», хорошие ботинки. Да где же они? А-а, вот в чем дело. Ну да, как же он мог забыть.

Подошел автобус, но Вадим поехал не домой и не на работу, а на свою прежнюю квартиру. За зимними ботинками, дорогими, прочными – продукция первого в стране совместного советско-германского предприятия!..

Вадим открыл дверь своим ключом и тут же понял, что Галина дома. В кухне горел свет, а у порога жались сапожки. Правда, сапожки какие-то странные – войлочные, фасона «прощай, молодость». Неужто же Галину вздумала свизитировать ее бабушка, памятная Вадиму «подруга Надя»? Акатова передернуло – представился вдруг родственный скандал в лучших деревенских традициях: «Обрюхатил девку-то, оха-альник, женись таперича!» Но нет, не то.

Галочка вышла из кухни. Она здорово изменилась – пополнела, смазливое личико расползлось, как масленичный блин, глаза сонные, мутные…

Она очень изменилась, но Вадим пока не мог понять, в чем дело. Поэтому сказал:

– Привет.

И спросил, указывая на «прощай, молодость»:

– Ты что же, не одна?

Глупо прозвучало, словно заподозрил ее в том, что она водит к себе мужиков. Но Галина правильно поняла, ответила:

– Это мои. У меня ноги распухают.

Только теперь до Вадима дошло. Она была в последнем градусе беременности.

– Ты что? – только и выдохнул Акатов. – Ну, ты даешь, подруга…

– Вот так вышло, – даже как-то весело развела она руками, и Вадим вдруг почувствовал ее силу и правоту. Галина стояла перед ним, толстая, цветущая, этакая богиня плодородия, и больше не боялась его гнева, не боялась, что он выставит ее из квартиры, потому что домом ей была вся земля, вся Вселенная. И он сдался перед этой торжествующей тучностью. Он только спросил:

– Тебе деньги нужны?

Галина улыбнулась, глаза прояснились, бровки-коротышки подпрыгнули вверх.

– Я не гордая, возьму. Все стало так дорого. Карточек мне без прописки не полагается, а без них совсем тяжело.

Ах да, карточки, припомнил Вадим. Так называемые «визитные карточки покупателя», или просто «визитки», предоставляли право коренным верхневолжцам и жителям области приобретать восемнадцать видов товаров – начиная с мяса и заканчивая мебелью. Их нужно было где-то получать, куда-то ходить, стоять в очереди… Кажется, он пренебрег этой бесценной возможностью. Как же Галина живет, на каких харчах? Но разве это должно его волновать? Он так много сделал для нее – позволил жить в своей квартире и не берет за это ни копейки. Даже сам дает ей денег, вот!

И он действительно дал ей денег. И согласился выпить с ней чаю. К чаю были пряники, по названию мятные, на деле каменные. Должно быть, из стратегических запасов.

– Что ты собираешься делать дальше? – поинтересовался максимально отстраненным тоном, чтобы Галина поняла – он никакого отношения не хочет иметь к ее будущему ребенку. Предупреждал ведь!

– Может, домой вернусь, – пролепетала она, комкая в кармане халата злосчастные купюры, выданные ей Вадимом. – Мои не знают ничего. Не представляю даже, что мать скажет… И бабушка…

– Не съедят же они тебя, – усмехнулся Вадим.

– Так-то оно так, но… У нас там с работой совсем плохо. Все закрыто. Мать на бирже труда стоит, живут на пособие и на бабушкину пенсию. О-ох!

– Ты чего?

– Живот прихватило, – Галина попыталась улыбнуться, но у нее плохо получилось. – Извини. Наверное, съела что-то не то.

– Ничего, не страшно, – ответил Вадим, соображая, что ему вроде бы пора уж и убираться восвояси. Но как уйти? Вон она как зажалась, сидит на табуретке, согнувшись, лицо виноватое, на лбу выступили крупные капли пота. И внезапно вскочил, пораженный догадкой: – Слушай, а тебе уже не пора? Того?

– Нет! – вскрикнула Галя, и в ее глазах плеснулся такой страх, что Вадим понял, что ей действительно «пора того», и она сама прекрасно об этом знает.

– Так, я вызываю «Скорую».

– Я боюсь, – жалобно пропищала Галя, и ее слова напомнили Вадиму, как несколько месяцев назад он предлагал ей избавиться от ребенка, а она ответила ему точно так же – боюсь, дескать. Смешные бабы! И так – боюсь, и этак – боюсь.

– Чего уж теперь, – пробормотал он, вышел из кухни и тут припомнил, что телефона-то в этой квартире нет. Значит, придется стучаться в соседнюю квартиру. – Я к соседям, вызову «Скорую» от них.

– Вадик, у меня уже все прошло!

– Как же, рассосалось! – с досадой парировал он. – Дурында…

Соседка, та самая некрасивая мать-одиночка, что когда-то мыла в квартире Акатова окна, восприняла визит Вадима с нескрываемым восторгом.

– Галочке пора пришла? Да, так примерно она и считала! Делилась со мной, да… Конечно, звоните. А вы, верно, квартирантку свою проведать зашли?

«Морда противная, голосок ехидный, – про себя отметил Акатов, накручивая диск древнего телефона. – Не иначе, Галина проболталась. Между бабенками такое заведено. Тем более, эта – мать-одиночка, мужененавистница. Усядутся вечерком и начнут «делиться», весь род мужской сволочить. Ну и плевать».

Когда он вернулся, Галина все так же сидела на табуретке, но у ног ее уже стояла небольшая сумка.

– Собралась уже? Молодец. Сказали, сейчас приедут за тобой.

– Вадик, не уходи, – прошептала сквозь сжатые зубы Галина. Ее, видно, снова скрутило. – Вадик, не бросай меня, мне страшно…

– Ну-ну, как же я тебя брошу, – успокоил ее Вадим, а на душе у него было смутно. А что, если Галку отвезут в тот же родильный дом № 3, где лежит Анна? И как Вадим тогда будет ее… Да не ее, а их – навещать? А если они познакомятся, не ровен час, да начнут «делиться»? Бр-р-р!

Но его опасения были напрасны. Приехавшая машина «Скорой помощи» – старая, разбитая, громыхающая на ходу, – повезла Галину не в новую, оснащенную современным оборудованием «трешку», а в печально известную «Варламовку», «Варламовский» роддом.

Купец Варламов, богатейший волжский рыботорговец, задумал выстроить себе роскошное жилье, настоящий дворец, но пока построечка возводилась, купец разорился, а любимая супруга подалась в бега, и с кем – с оперным певцом, дававшим ей уроки!.. В общем, купил бедовый купчик на последние деньги револьвер, и в пустой гостиной, где на лепнине еще не высохла позолота, а из окон открывался вид на Волгу, раздался гулкий выстрел. Поговаривали, что призрак неудачливого купца показывается порой на втором этаже дома, пугая рожениц и молодых мамаш, а персонал уже привык к сложностям. Им и без привидения хлопот доставало – роддом то и дело закрывали после очередного скандального происшествия. То санитарная инспекция встретит в коридоре крысу размером с новорожденного, то стафилококковая инфекция одолеет разом всех младенчиков, то батарея отопления лопнет и зальет кипятком предродовое отделение… Может, это дух купца гадил? Да ведь ему-то никакой пользы – роддом потом открывали опять.

Вадиму было жаль Галку, но подавать голос и требовать везти ее куда-то в другое место он, по понятным причинам, не стал. Да его мнения и не спрашивали, даже не предложили ехать вместе с роженицей.

– Не беспокойтесь, папаша, домчим в сохранности, – бросила ему на бегу насквозь прокуренная, лихая фельдшерица.

Он уехал домой, а поздно вечером, как вор, прокрался к телефону, висевшему в прихожей. Был час, когда Римма, говоря ее языком, «общалась с прекрасным», а словами зятя, «заводила волыну», то есть слушала классическую музыку. Сейчас из-за плотно прикрытых дверей ее комнаты неслись мощные органные аккорды, значит, можно было звонить спокойно.

Усталый женский голос, пробившись сквозь помехи, сказал Вадиму, что Родионова родила девочку, четыре килограмма, и мать, и новорожденная чувствуют себя отлично.

Через неделю Вадим подъехал на такси к «Варламовке». Галина, удивительно похудевшая и похорошевшая, быстро сбежала по ступенькам крыльца, держа на руках объемистый сверток.

«Как кошка!» – подумал Вадим. Он, по сути, остался деревенским парнем, и ему приятно было, что Галина такая здоровая и выносливая, что она так легко опросталась, словно баба на меже, что девка родилась аж на четыре кило. Знай наших! Вот Анютка что-то подкачала. Какой месяц в больнице, доктора сначала пугали выкидышем, теперь грозят кесаревым…

– Поднимешься, посмотришь на девочку? – тихо спросила Галина, когда машина затормозила возле ее подъезда.

– Отчего же нет, – согласился Вадим.

Он поднялся и посмотрел на дочь. Она была пухленькая, бело-розовая, как дорогая клубничная пастила, и не плакала, а Вадиму казалось, что все дети ревут не переставая! Она захныкала, только когда захотела есть, и Галина, не стесняясь, расстегнула пуговки на своей блузке и дала малышке грудь. Уже не девичья была у нее грудь, а женская, туго налитая, с темно-коричневым соском, который девочка жадно ухватила ротиком. Внезапно Вадим подумал, что понимает, отчего художники вечно рисовали Мадонн с младенцами. Что-то есть в этом, даже в самой обычной бабе, вот как в Галке, например, начинает брезжить тайна, и глаза у нее светятся небесной синевой… Расчувствовавшись, он внезапно для себя поцеловал Галку в губы и быстро ушел, чтобы не натворить еще больших глупостей.

Но дело было сделано. Толстенькая, розовенькая малышка, дочь, не шла у него из головы, к тому же Галка назвала девочку Дашей, рассчитывая то ли призвать на нее незримое покровительство покойной хозяйки квартиры, то ли смягчить сердце Вадима, который был привязан к тетке… Как бы то ни было, расчет оправдался.

У Анны же дела обстояли хуже. Вадим опасался даже ходить в больницу, каждый раз в разговорах врачей ему слышалась все более близкая угроза – его готовили к мысли, что ребенка сохранить не получится, все чаще звучали слова: «вы так молоды, у вас еще будут детки». Но все же решились рискнуть, и сделали Анне кесарево сечение, и достали из ее конусообразного аккуратного животика мальчишку, пусть и недоношенного, но все же пацана! Он был очень маленький и сморщенный, как старичок, он не мог сам сосать и не плакал басовито, как полагается, а тихо, по-стариковски же хныкал, словно жаловался на свою слабость… Но все равно, это был мальчишка, сын. Сын! Вадим был счастлив, хотя у него начались действительно тяжелые времена. То все были цветочки, а вот теперь пошли ягодки! Анну наконец-то выписали из больницы, а мальчика оставили, и к нему Вадим продолжал ездить, возить молоко, сцеженное женой. Вадиму казалось, что это будет длиться бесконечно, что его сын уже долгие годы прикован к постели… Но однажды его все же разрешили забрать домой, потому что жизнь мальчика отныне была вне опасности.

Родители были вне себя от счастья, но счастье их оказалось трудным. Анна, нервная и издерганная после долгого заключения в больничной палате, после всех опасностей, что грозили ей и ее ребенку, не справлялась с сыном, боялась взять его на руки, боялась ему повредить, слушала его слабый плач и сама плакала вместе с ним. Римма, что бы она ни говорила раньше, помогала дочери мало, придерживалась своего прежнего образа жизни, только «общалась с прекрасным» теперь чаще, причем в наушниках. Зато настояла на том, чтобы мальчика назвали Сережей «в честь его прадеда, моего отца». Ну что ж, Сергей так Сергей, имя не хуже прочих.

Вадим старался помогать жене, но ему нужно было зарабатывать деньги, да и потом, не мог же он кормить ребенка грудью при всем своем желании! Вскоре у Анны кончилось молоко, и это неожиданно принесло всем облегчение. Вадим достал ящик детского питания – самое лучшее, французское! – оно Сереге понравилось гораздо больше, чем мамкина худосочная сиська, пацан стал поспокойнее и даже поправляться начал!

Любую трудность Анна воспринимала как катастрофу.

– За что мне такое? Опять отключили горячую воду, куча пеленок скопилась, что делать-то! А мои руки, во что они превратились от этой бесконечной возни с водой?

Вадим безропотно принимал претензии и делал, что мог, – добывал бумажные подгузники, бывшие еще редкостью «памперсы», потом купил хорошую стиральную машинку и поставил в ванной дорогой водонагреватель. Машинку жена так и не освоила, и Вадим научился стирать пеленки сам – ему нравилось нажимать кнопочки, подсыпать порошок, глядеть в круглое окошечко на мыльный водоворот, нравился солидный гул, с которым машинка сливала отжатую воду. За все это немало было плачено. Акатов потихоньку курил, присев на край ванны, но все думал – а как же вот деревенские бабы раньше детей поднимали? Хотя бы мать его – она троих детей вырастила, стирала в корыте руками, и ничего, ни разу не пожаловалась, только если уж слишком извозишься, наподдаст сзади скрученным в жгут полотенцем. И еще думал, а как же Галина? Справляется, ничего? Ей-то не привыкать, она не такая неженка, как Анна.

А Анна всегда находила, на что пожаловаться:

– Я совершенно испортила фигуру, вынашивая твоего сына!

На ближайший праздник Анна получила в подарок дорогой велотренажер – хотя муж тайком думал, что, во-первых, полнота жену красит, а во-вторых, что она бы быстро вошла в форму, кабы чуть больше шустрила по хозяйству!

Но тем больше ему нравилось бывать в теткиной квартире. Там пахло детской присыпкой и молоком, там Галине удалось создать настоящий, уютный дом, а не просто жилье. Маленькие комнаты, низкие потолки, старая мебель – но всегда чисто, ногам приятно ступать по веселым дорожкам, тихо бормочет радио в прибранной кухоньке, пахнет пирожками, упитанная малышка гулит в кроватке. Хозяйка в роскошном халате, то и дело распахивающемся на цветущей груди, разливает чай и улыбается.

А дома… Дома, в «генеральских» хоромах сквозняк гуляет по голому паркетному полу, углы огромных комнат всегда темны. В одной комнате теща наслаждается мазурками Шопена, в другой нельзя шуметь, там спит сынишка, а в кабинете Анна остервенело крутит педали тренажера и то и дело соскакивает, чтобы покрутиться уже перед зеркалом – замерить сантиметром свою талию. Трет шрам от операции кремами из разных баночек. Лучше б щей наварила, нельзя же мужика на одних бутербродах держать!

Тем не менее Вадим все так же любил жену. Просто Галина была проще, ближе… Она была ему ровня, и этим все сказано.

Акатов не мог бы припомнить, когда их связь возобновилась. Это произошло так естественно и обыденно, что некуда было вставить шикарное иностранное словечко «адюльтер». Все же Вадиму было не по себе, он был уверен – рано или поздно жена все поймет, ее озарит, и он попадется. Но Анна была занята преимущественно собой. И сыном. Как-то сразу так вышло, что Сережка стал маменькиным сыночком. Отец же сына всегда словно немного побаивался – тому способствовали и воспоминания о том, какой это был хрупкий младенец, несколько недель кряду качавшийся в стеклянной колыбельке между жизнью и смертью, и слова Риммы, которые она любила повторять – и за глаза, и в глаза зятю:

– Мой внук – не кто-нибудь! Он правнук Сергея Гордеева, а это был человек – не нынешним чета! Да, были люди в наше время! Богатыри – не вы!

По ее словам выходило так, что Акатов не чета собственному сыну, Акатову-младшему, в чьих жилах течет кровь благородных и прославленных предков. Вадим отмалчивался, но электричество все же копилось в воздухе и однажды нашло-таки себе лазейку. Как говорится, ничто не предвещало беды в тот воскресный полдень, когда Вадим Борисович, окончив свой поздний завтрак, включил в гостиной телевизор и расположился в любимом кресле.

В прихожей запел звонок. Римма пошла открывать – она ждала к себе студенточку-практикантку, которая помогала ей писать статью. Но вместо кроткого шепота и шороха, которым обычно сопровождались явления студентов, Вадим Борисович услышал невнятный гул, в котором слышались удивленный голос тещи и еще чей-то, явно принадлежащий мужчине и смутно знакомый. Недоразумение явно требовало вмешательства, но еще до того, как Вадим Борисович начал поднимать свое увесистое тело из глубокого кресла, в гостиную влетела Римма, растерявшая по дороге большую часть своей изящной вальяжности.

– Вадим, это к вам, – сообщила она, задыхаясь не то от смеха, не от возмущения. – Какой-то мужчина. Судя по всему, ваш отец.

Она называла Акатова то на «вы», то на «ты», в зависимости от собственного расположения духа и настроения, и Вадим никогда это настроение уловить не мог, не уловил и теперь.

– Отец? – предпочел удивиться Вадим Борисович.

– По крайней мере, он называл меня дорогой свашенькой, – делано кротко пояснила теща. – И пытался подарить мне родственное лобзание.

Совершенно растерявшись, Вадим вышел-таки в прихожую. Гость топтался у дверей, где Римма сдержала его, очевидно, мощным волевым импульсом. Это был высокий худой мужик в засаленной, словно атласной телогрейке и ужасающе грязных сапогах.

– О, так вот он, Вадька! – обрадовался мужик. – Гляди ты, как заматерел, прям как бугай! Да ты бы лампочку засветила, сватья, – строго обратился нежданный гость к обомлевшей от такой фамильярности Римме. – Дай с сыном поздороваться, сколько уж лет не виделись!

Римма хмыкнула, щелкнула выключателем. Мягкий желтый свет залил прихожую, и только тогда Вадим узнал отца и понял, что тот уже старик, а выглядит молодо только из-за худобы своей. Скуластое лицо с резко прочерченными морщинами, поседевшие и поредевшие волосы, нездоровые, желтые белки глаз да какая-то особенная заостренность черт выдают в нем тяжело и долгосрочно пьющего человека.

Совершенно машинально Вадим Борисович обнял отца, ощущая только кислый запах дешевых сигарет, солидола и сенной трухи. Римма Сергеевна благоразумно ретировалась:

– Ну-с, не буду мешать, вам, верно, надо поговорить. Да вы проходите, проходите в гостиную, сейчас я что-нибудь приготовлю, и…

– Не надо, не надо, – шепнул ей Вадим. Теща сделала удивленные глаза. – Я сам. И в гостиную не надо, мы в кухне посидим.

– Вот, это точно! Подальше от начальства, поближе к кухне! – поддакнул отец, и Вадим понял, что он тоже волнуется.

Впрочем, это не помешало ему достать из брезентового заплечного мешка бутыль перламутровой самогонки. Мотанул сосудом и посмотрел на сына вопросительно. Вадим покачал головой, выставил коньяк. Нарезал лимона, потом покосился на отца, достал колбасу, сыр, холодную курицу. Борис Иванович вынул из кармана пачку «Примы», покосился на сына, постучал сигаретой по столу, насорив табачной крошкой. И тут в кухню вплыла тещенька – что-то ей такое занадобилось – и тут же отдала распоряжение:

– Вадим, что же вы гостя холодным потчуете? Время обеденное, тут есть бульон, котлеты…

И удалилась, напоследок поставив перед гостем невесть откуда извлеченную керамическую пепельницу. Вот так фокус! Вадим удивился. Выпив и закусив, Борис Иванович оправился от смущения и пояснил цель своего родственного визита:

– Хозяйство у меня, понимаешь, совсем заглохло, идрить его… Хатенка о позапрошлом годе почти вся сгорела, еле поднял, да все равно – потолок дырявый, еле дышит. Я и сам, скажу тебе, прихварывать начал. Так, идрить твою, живот прохватит, хоть ты вой… Лечить, говорят, надо. В районный центр ездил, говорят, лечить надо поджелудочную. Так ведь денег нет ни шиша, пенсия с гулькин хрен, зарплату не плотют. А везде надо подмазать. А хозяйство, понимаешь, совсем заглохло…

– Как ты меня нашел? – думая о чем-то своем, спросил Вадим.

– Так, идрить… Зашел к тетке твоей, то есть в квартиру ейную. Там бабеночка мне адрес дала.

Борис Иванович наклонился к сыну, подмигнул ему.

– Квартирантка, что ль? Гладкая бабенка, и девочка у ней крепенькая. Наша порода, сразу видать.

– Да ты чего, батя! – отшатнулся Вадим.

– Да ладно, мне-то не свисти. Дело такое. Слыхал, как у мусульманов – сколько жен можешь прокормить, столько и бери, никто слова не скажет. А ты неплохо зажил, я смотрю. Обстановочка, закусочка… Вот и подумал – может, поможешь чем… Отец я тебе все ж таки.

Вадим вздохнул с облегчением – разговор перешел в понятную, знакомую ему сферу денежных операций. Борис Иванович смотрел заискивающе.

Непутевую он жизнь прожил, и сам об этом знал. Хозяйством занимался мало и плохо, работать не любил, а любил только выпить в хорошей компании да еще разве посидеть на бережку реки с удочкой. И поплавок обязательно чтобы гусиный, с красной макушечкой! Жена ему досталась сварливая, а может, спервоначалу-то она не такая была, а испортилась от нелегкой доли. Сыновья росли, как грибы, самосейкой, и порядком досаждали ему, еще когда лежали в пеленках – ночным криком, а как подрастут, им то штаны, то башмаки подавай. И вдруг в одночасье все кончилось. Он остался один, свободным, никто не досаждал, ничего не требовал, и тут-то выяснилось, что так жить невозможно! Первое время еще куда ни шло, а потом все хуже и хуже, а тошнее всего от одиночества. Не с радиоприемником же ему разговаривать? Написал жене, просил или вернуться, или уж и его забрать с собой, но ответа не получил. Кому он нужен, старый пень? Конечно, он и не надеялся, честно говоря, что сын возьмет его жить в эту огромную и слишком чистую квартиру. Он бы здесь и дня не продержался. Тут, видать, всем сватья заправляет, а у ней хара-актер! Но может, сын деньжат сунет, а там и сам нагрянет в родную деревушку? С женой, с детками – вроде как на каникулы. А то так и сдохнешь один, как пес. Как ни крути, а брюхо и правда прихватывает, особенно после поддачи. Лекарство прописали, а оно дорогое…

– Так я тебе говорю, не тушуйся. Оно чем детишек больше, тем лучше. Я вот…

– Да уж, ты, – не сдержавшись, бросил Вадим и тут же пожалел о своих словах. – Прости, батя.

– Чего там. А с женой-то у вас, чать, детки имеются?

– …Есть. Сын Сережа.

– Сережка, – умильно повторил Акатов-старший. – Я вот гостинца ему захватил… Так он, поди-ка, на карамельки и глядеть не захочет.

– Отчего же, – возразил Вадим Борисович, в ужасе уставившись на слипшиеся в бесформенный ком подушечки, которые отец горкой вывалил на стол из бумажного фунтика. – Только его нет сейчас… С матерью гулять пошел, в парк.

– В парк, ишь ты, – снова умилился невесть чему Борис Иванович. – Вот приехали бы ко мне весной, небось лучше парка. Дачи покупать не надо! Сад свой, лес рядом, речка. На рыбалку, ранехонько… А грибы пойдут!..

– Посмотрим, – кивнул сын.

Повисло неловкое молчание.

– Мне уж скоро идти пора, а то на электричку не поспею, – промямлил Борис Иванович.

Вадим встал и вышел, но вернулся быстро и сунул отцу в руку плотный сверток. Борис Иванович заскорузлым ногтем царапнул газетную бумагу и смутился, засуетясь, сразу став меньше ростом.

– Чего ж так много… Я ведь так, по-родственному только, навестить…

– Бери, бери, батя, – с некоторым облегчением произнес Вадим Борисович. – Давай-ка на посошок. Да не бойся, не опоздаешь на свою электричку. Поймаем бомбилу, мигом домчит…