Текст книги "Янтарное имя"

Вот почему от века очень непростыми были отношения между магами и теми, кто сплетает и говорит Слова. И вот почему маги готовы в лепешку расшибиться, лишь бы заполучить в свои руки еще и эту, никому и никогда не подвластную силу, чтобы и ее претворить во власть.

И изредка, когда им это тем или иным способом удается….

Ой, что тогда бывает! Во всяком случае, боги, глядя на это, мгновенно перестают скучать….

* * *

Еще одна свеча догорела дотла, замигала и погасла с прощальным треском. Теперь опустевший трактир освещали лишь два огарка – один на столе, другой держала в руках девушка в алом, весь вечер просидевшая у ног Гинтабара.

Был третий час ночи. Трактир давно был закрыт, посетители разошлись, и только эти семеро, столпившись вокруг певца, никак не отпускали его спать – сама трактирщица, ее работник, две юных служаночки да трое путников, заночевавших, как и Гинтабар, в этом трактире.

– Пощадите, – наконец взмолился менестрель. – У меня глаза совсем слипаются. Вот-вот начну мимо струн попадать.

– Ну еще одну, на прощание! – заискивающе улыбнулась одна из служаночек. – Ты ведь завтра уйдешь, а нам только память о тебе и останется….

– Ладно, спою еще одну, – Гинтабар со вздохом положил ладонь на струны. – Но уж эта будет последняя….

Спать хотелось просто зверски. Он машинально заиграл вступление к «Тени минувшего», на полдороге вспомнил, что уже пел ее сегодня, и как-то очень бесстрастно перешел на другую песню, которая начиналась почти таким же перебором….

На «Отчаяние».

Со дня своего появления в Силлеке он ни разу не пел эту песню – боялся. А чего боялся, и сам себе объяснить не мог.

Впрочем, песня сия, как можно судить по названию, и не была рассчитана на исполнение при ярком свете в большой и шумной компании. А вот сейчас, кажется, для нее было самое время….

После того разговора с гадалкой он не то чтобы смирился.

Такие, как он, не смиряются никогда. Просто – понял, что его задача не из тех, какие решаются в два хода, и лобовой атакой тут не добьешься ничего. Лишь ребенок считает себя победителем, сбросив фигуры противника с доски ударом ладони. Взрослый же и разумный человек играет по правилам.

Что ж, сыграем. Менестрель из чужого мира, без имени – против сил, управляющих Силлеком и его непонятной магией.

Посмотрим, что выйдет, если полностью отдаться ее законам….

И почти сразу же после этого мысленно высказанного согласия начались странности. Нет, скорее всего, начались-то они гораздо раньше, только до этого он был слишком озабочен другими проблемами, и это лишало его ясности взгляда. Но, как бы то ни было, люди вдруг перестали воспринимать его песни как обычное «сыграй чегой-то для души».

В первый раз он ясно – словно кипятком в лицо! – осознал это, когда при большом скоплении народа запел «Предание о гибели Арт-Нариана». Самому ему эта баллада казалась безмерно затасканной. Но неожиданно на середине пятого куплета давно знакомые слова словно омылись новым смыслом – и мороз пробежал у него по коже. А через секунду по глазам зрителей он понял, что с ними происходит то же самое! Особенно потряс его один наемник, зверского вида детина в потертой черной коже и с целым арсеналом за поясом…. Этот головорез стоял, высоко подняв голову, и в глазах его стыли слезы гордости и гнева, словно песня была не о ком-то, никому в Силлеке не известном, а о его боевом командире…. нет, словно он сам был одним из тех девятисот, которые почти все полегли рядом с Артом Славным! А рядом, не стыдясь никого, утирала глаза суровая сорокалетняя женщина в зеленых одеждах жрицы Великой Матери, а когда песня отзвучала – низко поклонилась менестрелю….

Мистика!

Доселе Гинтабар слыхал о таком лишь в легендах – и вдруг, неведомо как, начал творить сам!

Бесспорно – слагая ту или иную песню, он не мог не испытывать тех чувств, которые в нее вкладывал. Однако повторение стирает все, и зачастую он пел как бы по памяти, не тратя на каждое новое исполнение куска души…. А теперь – не мог. Здесь, в Силлеке, он оставался иронично спокоен лишь до тех пор, пока рука его не касалась струн гитары. И тогда слова, срывавшиеся с его губ, неожиданно обращались в некую высшую правду, и правда эта заставляла смеяться и плакать слышавших его баллады. И каким-то новым, незнакомым светом начинали светиться их глаза….

У него больше не получалось жить, словно скользя по поверхности океана жизни, избегая спускаться в его заведомо мрачные и пугающие глубины. Теперь ему приходилось нырять туда ежедневно, а вынырнув, полной чашей пить последствия. И именно в страхе перед этими последствиями он до сего дня не решался петь «Отчаяние». Но сам он считал эту песню одной из лучших своих, а потому рано или поздно должно было случиться то, что и случилось в придорожном трактире, в свете двух мерцающих огарков….

Когда он кончил, в зале повисло напряженное молчание.

– Кто ты?! – вдруг спросила девушка у его ног. – И почему ты, целый вечер даривший нам силы, вдруг разом их отнял?

– Простите меня, – Гинтабар в смущении опустил глаза. – Это произошло совершенно случайно, я даже не думал, что спою именно это…. Воистину, вам следовало раньше отпустить меня!

– То, что ты делаешь, под силу только Поющим Жрицам, – это уже сказал немолодой человек с темной бородкой, управляющий какого-то местного лорда, судя по добротности одежды…. – Лишь они держали в руках ключи от силы и бессилия слова – но ведь их нет уже многие сотни лет! И потом, никто и никогда не слыхал о мужчине, наделенном подобным даром….

– Ну, я, кажется, говорил, что родом не из Силлека…. – начал Гинтабар и вдруг натолкнулся на взгляд девушки у ног.

Такие неизбывно голодные глаза иногда бывают у женщин, которым сильно за двадцать. В той, прежней жизни, пусть не простой, но понятной, он старательно избегал эту разновидность женщин, хотя вообще-то не упускал ни малейшей возможности пофлиртовать с юным очаровательным созданием. Но ведь таким не флирт нужен, и ждут они уже давно, как в той сказке, не чуда, а лодки. Поэтому и сами они держались от него на почтительном расстоянии. Они не хотели верить в красивые слова, он не желал ощущать себя чьей-то собственностью, в общем, все разрешалось к обоюдному удовольствию.

Здесь же именно подобных женщин и притягивали неожиданные глубины, открывавшиеся в его песнях. Он кое-как смирился и с этим, воспринимая таких поклонниц как неизбежное зло.

Но эта…. ей же не больше семнадцати! «Пятнадцать,» – вдруг ясно отпечаталось в мозгу, и он, как любой моталец, ничуть не удивился этому внезапному знанию. Да, всего пятнадцать, шестнадцать исполнится только в середине зимы. Что ж, видно, некоторые несчастные так и рождаются с таким вот несытым взглядом. Причем спроси их в их романтической тоске, чего им не хватает – так сами не знают.

Черные волосы и смуглая кожа жительницы севера, темно-алые блуза и широкие штаны…. В его родном мире подобные девицы обычно носили черное. Она у его ног – как медленно остывающий уголь большого костра. И он над нею – в медовом сиянии волос, в золотом ореоле, как светлое пламя….

– Пойдем, – сказала девушка, вставая, и вцепилась в его руку. – Пойдем со мной. Ты действительно устал.

Он повиновался, веря, что найдет способ отделаться от нее.

– Доброй тебе ночи, менестрель, – толкнул его в спину голос трактирщицы. – Спасибо за дивный вечер и прекрасные песни.

– Не стоит благодарности, – ответил он автоматически. Мир плыл перед его глазами, хотелось только одного – добраться до сеновала и уткнуться головой в свернутый плащ.

– Меня зовут Лиуланниа, – сообщила девушка уже на лестнице. – Можно сокращать до Лиула.

– А меня – Мэйрил Хьенно, – согласно правилам игры, в этом мире его звали так, и он уже давно не испытывал по этому поводу никаких эмоций. – Сколько тебе лет, чудо?

– Девятнадцать, – быстро ответила Лиула, но, видимо, сама почувствовала, как неправдоподобно звучит ее ответ, и добавила помедлив: – ….будет.

Темное, мрачноватое лицо с огромными глазами. Он всерьез усомнился, умеет ли она улыбаться.

– Значит, я старше тебя на десять лет. Как минимум, – Гинтабар попытался сказать это назидательно, но ничего у него не вышло из-за отсутствия практики.

– Вот уж что меня не волнует, – бросила Лиула таким тоном, что менестрель окончательно понял: эта женщина послана ему во искупление грехов. В том числе еще не совершенных.

Впрочем, дева действительно выглядела несколько старше своих лет: высокая, крепкая, с вполне сформировавшейся статной фигуркой. По крайней мере, обвинить его в совращении девушки, не вошедшей в брачный возраст, будет весьма непросто….

– Что это у тебя за камень? – он коснулся висящего на ее груди небольшого самоцвета оттенка белого вина. – Топаз?

Спросил он это лишь потому, что после вопроса о возрасте между ними повисла какая-то неприятная неловкость.

– Подымай выше, – усмехнулась Лиула, – это желтый сапфир.

– Желтый? – растерянно улыбнулся Гинтабар. – По-моему, сапфир должен быть только синим….

* * *

– Мэйрил…. А у тебя раньше была любимая женщина? То есть такая, которая единственная?

«Что тебе ответить, создание? Я старше тебя почти в два раза. Но когда мне было столько, сколько сейчас тебе, я уже умел раздвигать пределы мира, в котором жил. А в девятнадцать я знал о мироздании куда больше, чем положено простому уличному певцу, за что и был прозван Несогласным. Просто потому, что если человек начал мыслить, то остановить его очень, очень трудно…. Я ведь действительно хотел как лучше, а в молодости, когда все мы романтики, все кажется таким простым! Накатанная колея: несогласие – слово – наказание – ересь – мятеж…. и сам не заметил, как оказался у Сур-Нариана и превратился в символ, в выражение народных чаяний…. Порой я и сам не задумывался, к чему пишу ту или иную балладу – а люди умирали и проливали кровь других людей с моими строчками на устах.

Я себя в тебе вижу, девочка в красном, хоть мы и непохожи.

И чем лучше моя тогдашняя „борьба“ твоих „страданий“? Ты ведь тоже ничего не знаешь о том, кто такая была эта Оритта и почему тех, кто внимал ее проповеди, поднимали на копья. Это было девяносто лет назад, ты не застала живых свидетелей…. А ведь, если то, что я слыхал – правда, там было за что поднимать, ой, было! Просто в вашем мире Несогласие зовется этим именем и носит темно-красные одежды.

А Тису я в последний раз видел на колесе. Только за то, что пошла за мной. Только за то, что посмела стать той самой единственной. А ведь потом была еще и Анн-рики, которая, кстати, чем-то походила на тебя, ведь в ней текла кровь горцев.

Но ей повезло больше, она умерла в бою, как повелевает честь ее народа. В том последнем неравном бою на морском берегу, когда у меня вышибли меч и я, со связанными руками, смотрел, как ломают мою гитару и как пузырится кровь на губах Анны…. Но гитара – вот, а Анны нет и никогда не будет….

Но я никогда не скажу тебе этого, глупая девочка Лиула. Я не хочу, чтобы ты преклонялась передо мной, как это водится у подобных тебе. Ибо страдания – не заслуга, а ты еще не понимаешь, что тот крест, на котором тебя распинают, не повесишь на шею в качестве ордена. Свои и чужие ошибки, это порой больнее подлости и предательства…. И то, что ты страдал, не дает тебе права после идти по головам и душам на том основании, что ты „платил вперед“ – о, я и сам в свое время не избежал этой ловушки! А вы же еще и придумываете себе эти страдания, торопитесь заплатить – чтобы скорее начать победный марш по головам? Так, что ли?!

А доведись тебе самой ответить за свои, ладно, убеждения, за свою Оритту, и не перед беззащитными жрицами твоего храма, а перед пьяным от крови „воином веры“? Ты хорошо знаешь, что в вашем мире женщина священна, но, уверяю тебя, он успеет это позабыть…. Что будет тогда?

Но этого вопроса я тоже тебе не задам. Именно потому, что в два раза старше. И еще потому, что, даже став старше и вроде бы мудрее, так и не избавился от своего романтизма…. Я все еще способен понять, что заставляет человека в пятнадцать лет сбежать из дому и месяц вешать на уши всем встречным некую ерунду, которую он считает проповедью. А потом, начав смутно догадываться о собственной несостоятельности, прибиться…. к первому попавшемуся менестрелю, приняв его за своего долгожданного героя!»

– Конечно, была, – помедлив, отозвался он. – Сейчас скажу…. да, точно, пять. И все как одна единственные.

Догорал костер. Рогатый конь с серебряной гривой, фыркая, пасся где-то неподалеку. В ветвях орны над головой пронзительно вскрикнула ночная птица…. Ночь перевалила за середину.

* * *

– Это он! Он! – пролетел шепоток среди леса белых колонн, за которыми прятались послушницы.

Гинтабар шел по коридору, выложенному темно-зелеными плитами, легко и уверенно, не поворачивая головы в сторону колонн, и лишь на губах его играла еле заметная усмешка.

Когда идешь на прием к Хассе, Верховной Жрице Силлека, некогда оборачиваться на крик сойки-пересмешницы.

Стеклянный потолок, бледно-зеленые стены, полусвет и плеск воды в фонтане…. Ощущение покоя, тишины летнего дождливого дня и доброй женской руки, что, успокаивая, гладит по волосам…. А послушницы прячутся, хоть устав и не запрещает им свободно общаться с приходящими в храм – но нет, лишь звенят за спиной взволнованные девичьи голоса.

– Он! Сам Мэйрил Янтарная Струна!

И эхом в ответ:

– Одержимый….

Он по-прежнему не повернул головы, но усмешка на его губах погасла.

Слева, рядом, но на шаг позади – Лиула. Как телохранитель.

Или как тень. Багряная тень золотого пламени солнца.

Алый капюшон отброшен на плечи, голова надменно вскинута.

Темное суровое лицо в ореоле черных волос, и на нем – гордость, оттого что рядом. Не как эти, в бело-зеленом, которым дано лишь смотреть из-за угла на самого прославленного менестреля Силлека, легендарного и таинственного Гинтабара, да шептать:

«Он, одержимый….»

Она похорошела за этот год, неловкая угловатость подростка почти исчезла, черты лица стали мягче. Но по-прежнему тяжела поступь, и улыбка так же редко является на полных губах.

Гинтабар привык к ней. Какая бы она ни была, здесь, в Силлеке, у него не было другого близкого человека, кроме нее, верной и надежной спутницы, повсюду следующей за ним. За это он, одинокий изгнанник из родного мира, готов был простить ей многие недостатки.

А прощать, положа руку на сердце, было что. Прежде всего то, что заработанные им деньги протекали у нее меж пальцев, как песок. Дашь ей несколько монет на хлеб и сыр, так она принесет полкуска, зато вернется с новым браслетом. И сидит потом, опустив глаза, а когда он все же отрежет ей от своей доли, отвечает мрачно: «Не хочется».

Она очень хотела, чтобы ее считали взрослой и самостоятельной, а он вместо этого постоянно ее воспитывал. Но за это она имела то, что считала величайшей привилегией – место у его ног. То, что ему было бы намного легче и проще видеть ее рядом с собой – ее не смущало.

Однажды Гинтабар все же не сдержался. Когда она повесила на пояс пару кинжалов весьма ритуального вида, он пообещал, что если она, паршивка, будет продолжать разыгрывать из себя не то крутую воительницу, не то, спаси нас боги, посвященную от Храмов Равновесия – он тупо, по-солдатски, без излишних эмоций выпорет ее. Ремнем от гитары! После чего не поленился дойти до набережной Ригонны, чтобы зашвырнуть в нее оба кинжала, невзирая на то, что у каждого на гарде было по большой черной жемчужине.

По ночам, когда она засыпала, он убегал от нее. Бродил по городу или по лесу, слушал себя и мироздание, вступал в мимолетные взаимоотношения с женщинами, которым было ничего от него не надо, кроме ласки и пары добрых слов. Разводил костер и глядел в огонь, или, выйдя на берег, подолгу смотрел, как течет река…. В такие ночи он старался не петь.

Одержимый….

Так его называли в основном за глаза, но каждый раз, слыша это, он вздрагивал, как от удара плетью. Он давно знал, что когда смеется, этого смеха не видно в его глазах….

И она – всегда с ним, всегда у его ног, как напоминание о том, чем он был и чем стал, с мрачно горящими глазами, черно-алая, как безумие, тень….

Тень – чего?

Наверное, его песен….

У дверей в покои Верховной стояла, небрежно опираясь на полуторный меч, одна из послушниц с золотым шарфом храмовой стражи на тонкой талии.

– Пресветлая Хасса ждет тебя, менестрель – входи без страха.

Лиула шагнула за ним, но властная рука послушницы опустилась на ее плечо:

– А ты, дева, подождешь его здесь.

– Но…. – вскинулась Лиула.

– Верховная Жрица приглашала его одного. Умерь свое нетерпение, дева.

Когда Гинтабар закрывал за собой дверь, из-за спины до него долетел острый свежий запах скальных ягод, с которых счищают кожуру. Судя по всему, стражнице было чем занять его упрямую спутницу, дабы та не предпринимала попыток прошибить дверь лбом.

Комната, в которую он попал, не зря именовалась Аметистовыми Покоями. Полное ощущение, что попал внутрь лилового драгоценного камня. И зеленой искрой у дальней стены, в кресле, протягивая руки к жаровне, полной углей – хрупкая старая женщина с волосами, белыми как молоко.

– К вашим стопам припадаю, пресветлая госпожа, – он опустился перед ней на колено, коснулся губами сухой руки, словно выточенной из пожелтевшей кости. – Благословите недостойного….

– Садись, гость из иного мира, – взгляд, как вспышка.

Глаза у нее были совсем молодые, хоть их и окружала сеть морщин. – Поговорим на равных….

– Откуда…. – начал он – и осекся. Ответ был очевиден.

Несомненно, в молодости эта женщина всласть побродила по мирам.

– Раздвигающий ткань мироздания признает собрата за три полета стрелы, – мягко улыбнулась Хасса, подтверждая его догадку. – Говори же, менестрель, что тебя так заботит….

В своем мире он, до того, как идти на поклон к священнику, пожалуй, попробовал бы разыскать компетентного мага. Но это и там было непросто, поскольку на его родине вся магия априори считалась черной, именовалась колдовством и высочайше не поощрялась. Здесь же понятия «маг», как ни странно, не существовало вообще. Было знание – и знание было у ученых, была сила – и сила была у жриц, благая у тех, что служат Великой Матери, и темная у тех, что рискнули идти путем, означенным Ориттой.

В его мире Служение было мужским делом. Не жрица – священник. Женщина могла в лучшем случае сделаться монахиней.

А здесь и монастырей-то не было….

Как в таком мире разыскать нужного человека вне храмов?

Да, странный мир. Мир, в котором дорога знания считалась почти исключительно женской привилегией, равно как Служение, целительство и обучение. Мужчины здесь бывали воинами и королями, купцами и строителями, путешественниками и мореходами. А женщины просиживали ночи над старыми хрониками или кипящим в колбах варевом…. «Ибо как мужчина сотворен сильнее женщины плотью, так женщина столь же сильнее мужчины Сутью….» Сие изрекла досточтимая Ивэлла, а эта дама, когда что-то изрекала, то отвечала за свои слова!

Только в одной области различий между полами не существовало – тех, что брали в руки перо, гитару или кисть, уравнивало мастерство….

И вот он сидел перед женщиной, о чьей власти говорили, что она превыше королей земных, и ждал ответа….

…. – Да, странную историю ты поведал мне, менестрель, – Гинтабар обратил внимание, что Хасса старательно избегает называть его каким бы то ни было именем. – Замок, о котором ты рассказываешь, известен мне. О его сгинувшей хозяйке разное поговаривают, но один из слухов должен показаться тебе любопытным: вроде бы эта женщина ставила какие-то эксперименты с даром Поющих Жриц.

– Она сгинула около двухсот лет назад, – припомнил Гинтабар. – А за минувший год я уже успел выучить, что истинно одаренных Поющих в этом мире не рождается лет девятьсот, а то и тысячу….

Хасса хмыкнула себе под нос нечто, что при желании можно было расценить как «ох, не факт!».

– Это вопрос сложный и запутанный, – сказала она со вздохом. – Скажу лишь: жрица, что Говорит – всего лишь чаша, но вино в нее наливает Великая Мать. Если же у людей нет чаши, они пьют вино из меха и из ладоней….

– Это что же, получается, что я оказался, выражаясь вашими словами…. чашей, пригодной для вина?

– Выходит, что так, – без улыбки подтвердила Верховная Жрица. – И не бояться сего дара надо тебе, но овладеть им – ибо не ты сейчас владеешь им, но он тобой – и использовать лишь во благо.

– Но Поющие были чисты…. – на лице менестреля появилось выражение растерянности. – А я, да простятся мне такие слова в этом святом месте, всегда был немного еретиком…. нет, не по приговору властей – по образу мыслей. Как вообще любой человек, который привык думать….

– Если я скажу тебе о неисповедимости путей Великой Матери, это будет очень банально? – вот тут Хасса усмехнулась.

– Но истина может позволить себе звучать банально. Случайностей не бывает. Возможно, ты призван, чтобы дать что-то понять нам…. и понять самому.

– Призван, значит, – он закусил губу. – Лишен пути, имени и родного языка. Изгнание как абсолют. Любой изгнанник может вернуться, пробраться на родину тайком, вдохнуть родной воздух и услышать знакомую речь хотя бы ценой смертного приговора. А я отрезан навсегда…. ради того, чтобы дать кому-то что-то понять?!

– Не богохульствуй, – строго оборвала его старая жрица. – Великая Мать совершенна в своей благости. Она наделила тебя Даром, но то, что ты забыл Имя – дело рук, как мне кажется, человеческих. Не знаю, были эти руки недобрыми или же просто неумелыми, но ясно, что без магии тут не обошлось….

– Это я понимаю и сам, – невесело усмехнулся Гинтабар. – Но что мне делать? Смириться с тем, что я привязан к этому миру?

Она внимательно посмотрела в его глаза. И спокойно сказала:

– Между прочим, этот мир называется Опалия.

Сперва он даже не понял. Потом расширил глаза:

– Вы предлагаете мне….

– Да, – легко сказала Хасса. – Когда нет зерна, хлеб пекут и из сосновой коры. Я не могу провести тебя в твой мир, ибо не знаю его и тем более его имени. Подозреваю, кстати, что это довольно далеко отсюда. Но УЙТИ ты можешь всегда, ибо способности твои по-прежнему с тобой, я это вижу. Закон Истока всегда был последним прибежищем отчаяния. А там, кто знает, может, доберешься до своего мира, а может, встретишь кого-то, сильнее и мудрее меня….

Его глаза засветились.

– Вы возвратили мне надежду, пресветлая госпожа, – он снова склонился к ее руке, а во взгляде засияла полузабытая смешинка. – Вот только как же тогда быть с моим…. призванием?

– Ну, – глаза ее брызнули лучами морщинок, – я не столь эгоистична, чтобы думать, что ты призван исключительно в Опалию. Я ведь слыхала, как ты поешь…. ох, Владычица, велико твое милосердие, – глаза ее затуманились. – Дар твой – для всех. Для всего мироздания. Пока звучат твои голос и гитара, Мать всего сущего взирает на тебя с благосклонностью….

– В лице отдельных своих дочерей, – не выдержал он.

– А этот вопрос мы вообще обсуждать не будем, – она подняла руку в благословляющем жесте. – Иди, и да будет светел твой путь,… Мэреллиэн Гитбаор!

Первое, что он увидел, выйдя от Верховной Жрицы, была Лиула, кружащаяся по темно-зеленым плитам с мечом послушницы в руках. Гинтабар узнал первые, самые несложные фигуры «танца клинка». Черные волосы-дождь вуалью упали ей на лицо, широкие алые рукава невесомо скользили по рукам. Сильная, гибкая, смертоносная красота….

Он иронически ухмыльнулся. Может быть, и красота, но уж никак не смертоносная. Если бы она попыталась ударить из такого положения, то вывихнула бы себе обе кисти. Вот и послушница, которую уже явно кое-чему научили, посмеивается снисходительно, сидя на полу среди кожуры скальных ягод….

А Лиула искоса глядела на него и думала, что эти стены с их бледной прохладой никогда не знали, что такое золотой свет заходящего солнца, пока Гинтабар не остановился здесь в раздумье и на лицо сидящей девушки не пал теплый отсвет его солнечного ореола….

– Кончай выпендриваться, – он потуже стянул узел на вышитой головной повязке. – Отдавай железку хозяйке, и пойдем.

* * *

– Ты хоть понимаешь, о чем речь? Другой мир – это тебе не заморские страны. Не Элеймар, не Королевства Грозы, не острова за океаном! Там просто не существует Силлека, вообще, даже как понятия. Ты будешь вынуждена, слышишь, обречена выдавать себя за кого-то из этого мира – а как ты это сможешь сделать, не обладая способностью знать, не спрашивая, и понимать язык, не изучая? Я уж не говорю о том, что есть масса миров, где мужчина – все, а женщина – ничто, где в ней ценится только красота, а до ее ума в лучшем случае никому нет дела!

– Я научусь, – проговорила Лиула, но в голосе ее не чувствовалось уверенности.

– Да пойми ты, этому не учатся! Эти способности или возникают сами…. или не возникают! Пресветлая Хасса сказала бы – даруются свыше, а я как записной еретик уж и не знаю, что сказать….

– Но у тебя же они есть. А я буду с тобой. Неужели ты не защитишь меня?

Он застонал:

– Обо мне и моих проблемах уже давно речь не идет! Но ты о себе подумай, сокровище мое! Сколько ты сможешь выдерживать такую жизнь? Год? Полгода? Собой ты в иных мирах быть не сумеешь, а притворяться в конце концов устанешь. Но вернуть тебя в Опалию я не смогу при всем желании. Я же объяснил тебе, в чем сущность Закона Истока – мы рискуем возвратиться сюда через многие сотни лет. Неужели тебе хочется стать такой же скиталицей, как я, чтобы нигде в мироздании не было места, о котором ты могла бы сказать: «Да, я оттуда»?

Ветер. Черный ночной ветер, швыряющий в лицо пригоршнями мокрой мороси. Где-то в лесу дикий кот заплакал свою боевую песню….

– Я уже ушла из дома. Я знаю, как это. Уйду и из мира, если за тобой. И давай не будем говорить о том, что еще не случилось.

«О небо, она ведь даже не понимает, что живет в мире, где я могу почти без страха бросить ее одну здесь, в лесу, на ночной дороге! Когда она дойдет до ближайшего поселка, ее накормят и пустят переночевать, и при этом не изнасилуют, не отнимут нарядной одежды, не попытаются сделать служанкой или силком выдать замуж за деревенское мурло! Женщина священна!»

– Держи меня за руку, – приказал он после долгого молчания. – И не отпускай, пока я не разрешу….

* * *

Когда пыль, поднятая всадниками, снова осела на дорогу, а их голоса, смех и лязг доспехов стихли в глубине леса, силуэты деревьев на опушке поплыли, словно в знойном мареве над костром. Миг – и с холма на дорогу сбежали три девушки в одинаковых зеленых платьях. Две из них были похожи как близнецы – невысокие, полненькие, с круглыми улыбчивыми лицами, вот только у одной кудряшки были каштановые, а у другой – черные.

У третьей девушки, повыше и посерьезнее, светлые волосы были заплетены в две длинных косы.

– Ну, что, девчонки, выбрали? – спросила та, что с черными кудрями. – Чур, мой – в малиновом плаще и с золотыми шпорами!

– Нет, мне больше по нраву паренек в голубом, – мечтательно проговорила блондинка. – Представляю себе его глаза, когда он меня увидит!

– А я даже и не знаю, кого! – рассмеялась каштановая. – Один другого лучше, прямо глаза разбегаются! Может, менестреля?

– Менестрель Осинкин, – оборвала ее блондинка. – Она специализируется исключительно по ним. Как он тебе, Осинка?

– О, это что-то особенное! – из путаницы ветвей и листьев выступила еще одна девушка, тонкая, тихая и изящная. – Волосы как мед, глаза как сосновая кора на солнце, а голос!.. Нет, это чудо я никому из вас не уступлю!

– Ну и ладно, – не стала спорить каштановая. – Я тогда займусь тем, что в сером и с серебряной звездой на груди….

Дорога была долгой и утомительной. Опять же много возни вышло с разбивкой лагеря на ночь, с костром…. Оруженосцы барона Эсгрева оказались на редкость бестолковыми и поставили шатры, как должно, лишь с третьей попытки. Зато шатер графа Виэлло был поставлен буквально в мгновение ока, так что граф, сославшись на усталость и ноющую старую рану, сразу же удалился туда, оставив присматривать за порядком сыновей.

Поэтому и посиделки у костра с гитарой вышли достаточно короткими. После третьей или четвертой песни Эсгрев запустил в кусты обглоданной заячьей костью, что-то пробормотал насчет того, что имеет смысл поберечь до турнира как силы, так и вино, и вылез из пламенного круга. За ним последовали оба молодых Виэлло. Гинтабар спел еще пару песен, а затем, видя, что пажи и оруженосцы тоже начали разбредаться кто куда, направился к своему шатру.

Лиула, вконец измотанная сегодняшним переходом – из замка Виэлло выехали в семь утра – уже спала, позабыв выплести из волос хрустальные бусы. Гинтабар немного посидел над ней, потом поправил смятый плащ, которым она была укрыта, и снова вышел из шатра с гитарой, направляясь в сторону от лагеря рыцарей – на берег озера.

Близилась полночь. Луна с еще вдавленным левым бочком поднялась над лесом и прочертила по воде сверкающую дорожку.

Легкий туман пополз вверх по склону, туда, где потихоньку гас костер и смолкали последние разговоры. Тишину, накрывшую мир, нарушал лишь легкий шелест ночного ветра в листве да вкрадчивый шепот маленьких волн, толкающихся в берег у самых сапог менестреля. Ему представилось, что они, как котята, норовят потереться головенками о его ноги….

Он сел на ствол поваленной сосны, выглаженный ветром и водой до серебристого сияния, и осторожно коснулся струн. Тихо и легко, не нарушая спокойной гармонии ночи, он начал вплетать в нее свою мелодию. «Скрещенье дорог». Эта вещь была словно создана для такой ночи, когда чувствуешь себя беспричинно счастливым и любое таинство воспринимаешь как должное. Сначала он только наигрывал мотив, затем незаметно для себя начал напевать….

Песня на старую, как мироздание, тему «воин и менестрель».

Он писал ее как достаточно горькую и печальную, но сейчас, в этот озаренный луной миг, вдруг почувствовал в ней свет. Да, он сиял в этой песне, как в конце тоннеля, и будил надежду в душах тех, кто ее слышал, хотя текст вроде бы этого не предполагал.

Как, почему ему удалось написать такое? И почему только сейчас он начал понимать, о чем эта песня на самом деле?

Если бы его спросили, почему он так счастлив в это мгновение – он лишь развел бы руками. Счастлив, и все.

Беспричинно.

– Как дивно ты играешь, менестрель….

Женский голос был тихим и легким, словно соткался из шелеста листвы. Он повернул голову…. Как же он не заметил, что не один на этом бревне?

Она была тоненькая, гибкая и юная, но при этом никому и в голову не могло прийти назвать ее девчонкой. Девушка. Худенькое тело, небольшая грудь под полупрозрачным, бледно-зеленым платьем, босые ноги, плечи, окутанные паутиной серо-серебристых волос, и серые с прозеленью бездонные глазищи, полностью затмевающие остальные черты лица. И, словно всего этого было недостаточно, чтобы опьянить и заворожить его, голову ее украшал венок из белых ночных фиалок.