Текст книги "Мое солнечное наваждение"

Глава 4

Герман прошёлся по гулкому от повисшей тишины дому. На первом этаже бесшумно передвигалась прислуга. Женщина лет пятидесяти, раньше он её не встречал, старательно протирала пыль. Увидев незваного гостя, вытянулась по струнке, ожидая распоряжений, Герман лишь кивнул, показывая, что не стоит отвлекаться.

На телефонные звонки Нина не отвечала. Ни на первом, ни на втором этажах её не нашлось. В саду было пустынно, как на кладбище в непогожий день. Герман невольно вздрогнул от сравнения. Придёт же в голову! Охранник отчитался, что Нина Александровна не отлучалась, более того, уже неделю не выезжала из дома.

Потратив несколько минут на раздумья, Герман двинулся в кабинет Дмитрия Глубокого. Открыв дверь, он ожидаемо уставился на расположившуюся в просторном мягком кресле Нину. Шёлковая пижама, взлохмаченные светлые волосы собраны резинкой, бледная.

– Привет. – Герман уселся на кресло рядом, оглядел приёмную мать с головы до ног и обратно.

Ещё молодая, всегда подтянутая, улыбчивая женщина медленно, но неумолимо превращалась в тень прежней себя.

– Что-то случилось? – бесцветно спросила Нина.

– Необходима веская причина, чтобы навестить маму? – Герман выдавил улыбку, надеясь, что выглядит достаточно искренним.

– Рассказывай, раз приехал. – Нина посмотрела на сына потухшим взглядом. – Поведай, какая муха тебя укусила, что ты поселил её в своей квартире?

– Нина, я говорил.

– Да-да. Сиротке же больше негде жить, – ехидством, сочившимся из каждого слова, можно было прожечь легированную сталь.

– Мне некогда сейчас заниматься поиском жилья для Ярины. Пусть живёт, не мешает. Ну, и присмотрю… вроде по-братски, – последнее Герман выдохнул с нарочитым пренебрежением.

– Ты ведь помнишь, что она тебе не сестра?

– Нина, я, по-твоему, идиот? Конечно, Ярина мне не сестра, не родственница, вообще – никто. Девчонка просто живёт в моей квартире – и всё. Ты видела эти квадратные метры? Нахрена мне четыре спальни, гостиная, размером с волейбольную площадку? Даже если там поселится симфонический оркестр, я не замечу, – отчеканил Герман.

Марков не врал: пентхаус, купленный на этапе строительства, был чудовищных, по его меркам, размеров. Герману для сносного существования хватило бы и одной спальни, где он не только спал и занимался сексом, но и, зачастую, работал, ел, бездельничал.

Квартира – дань положению. Престижу, который глава компании должен поддерживать в деловом мире, частично – безопасности и комфорта. В основном Герман проводил время в просторной спальне с панорамными окнами, заменяющими стены. Иногда зависал в домашнем кинотеатре, пару раз уснул, растянувшись на тёплом полу, подоткнув под голову диванную подушку. Завтракал всегда на кухне, игнорируя отдельную столовую, обедал и ужинал вне дома.

За неделю, которую Ярина жила с ним на одних квадратных метрах, он один раз видел крошки на обеденном столе в кухне – значит, что-то ела. Один раз почувствовал шлейф цветочно-ягодных девичьих духов, и однажды в прихожей стояли кроссовки сорок второго размера – в гости заходил розоволосый царевич. Всё!

Герман уезжал на работу к восьми утра, стремясь появиться первым в офисном здании, у Ярины занятия начинались в девять, иногда почти в обед. Возвращался ближе к ночи. Конечно, лукавил, врал сам себе. Пропадал на работе, встречался с приятелями, проводил время с Ангелиной – всё, что угодно, лишь бы не оставаться с Яриной наедине. Ещё свежо было в памяти воспоминание о злосчастной пижаме и собственной реакции на мелькающее бельё из-под коротеньких шорт. Впилась в сознание неловкая тишина в машине, когда он гнал как сумасшедший, нарушая правила дорожного движения, Ярина в это время притаилась притихшим мышонком на заднем сидении, и один бог знает, что крутилось в её голове.

Тогда он спешно ткнул в две спальни, заявив, что можно выбрать любую. Показал квартиру, взмахнув руками: кинотеатр налево, гостиная прямо, кухня там. Сунул в ладошку ключи и скрылся у себя, не беспокоясь, как «сестрёнка» устроится. Сестрёнка – звучит, как изощрённое издевательство. На сестру у нормальных мужчин стояка не случается. На девятнадцатилетних пигалиц с ватой вместо мозгов у тридцатилетних мужиков не должно вставать.

Нина поднялась, прошлась по кабинету, замерла у стеллажа с книгами, провела ладонью по корешкам, почему-то в глаза бросился отросший маникюр. Герман не помнил, чтобы Нина позволяла себе подобное. Даже в далёком прошлом, когда денег было в натяг, она всегда находила средства и время для ухода за собой.

Резко выхватила книгу, будто выбрав наугад, пролистала нервно пролистала, отбросила в сторону, взялась за другую, сделала то же самое, потянулась за третьей. В каждом движении – боль.

– Мама, прекрати. – Герман встал рядом, смотря сверху вниз, не веря, что когда-то утыкался лбом в живот Нины и был по-детски счастлив от накатывающего чувства защищённости. Объяснить он это состояние не мог в силу возраста, но ощущение запомнил навсегда.

– За что? – Нина уставилась на Германа. – За что? Почему он так со мной?

– Не знаю. – Он не знал, что сказать. Не знал тогда, пять лет назад. Не знал и сейчас. Не будет знать и через пятьдесят. Такому дерьму не могло быть объяснения. Ни с человеческой точки зрения, ни с юридической. Ни с какой!

– За что? – настаивала Нина, вряд ли слыша тебя. – Я должна найти объяснение! – На пол полетела ещё одна книга, следом отправилась целая стопка, разлетаясь по полу.

– Я всё перевернул здесь. – Пришлось перехватить руку Нины, остановив на полпути к редкому, коллекционному изданию. Не в стоимости дело, он бы с радостью спалил дотла всё, что окружало сейчас их, лишь бы Нине стало легче принять уродливую правду, но этого не произойдёт. Некоторые вещи невозможно исправить, понять, принять. Особенно любящему женскому сердцу. – Везде перевернул, – добавил Герман.

После оглашения завещания он перетряс каждый сантиметр кабинета. Всё в комнатах Дмитрия и Нины, он копался в личных вещах, находил то, что не должен видеть никогда в жизни и усилием воли выбрасывал из памяти. Смотрел в городской квартире покойного, даже дом в Малибу, где Глубокий был всего три раза, перевернул вверх дном. Ничего, что объясняло бы произошедшее.

– Выпьешь? – Нина плеснула в бокал виски, выпила, не поморщившись, отставила штоф с элитным напитком в сторону, не заботясь о бокале для Германа.

Он не пил, никогда, ни при каких обстоятельствах. Его выворачивало от вида, запаха, вкуса. Не представлял ситуации, в которой возьмёт в руки яд, убивший сначала личность родной матери, а потом её физическое существование. Всему, что случилось в те далёкие детские годы, вина – алкоголь. Слабость, безволие, преступление на бытовой почве, нож трижды судимого сожителя, но в первую очередь – алкоголь.

Герман плохо помнил времена, когда мать не пила. Были ли такие? Несколько оставшихся фотографий говорили о том, что были. Нина рассказывала, что её младшая сестра – мать Германа, – подавала огромные надежды. Окончила школу с золотой медалью, поступила в институт, умчалась в Москву, год прожила под одной крышей с Ниной, не поднимая головы от учебников. На лето между первым и вторым курсом отправилась домой, к родителям. Нина, будучи старшей, работала, компанию младшей составить не могла.

На родине встретила огромную любовь, тридцатилетнего женатого мужика, который рассматривал девятнадцатилетнюю девчонку, как свежий, нетронутый кусок плоти. Спустя несколько месяцев стало понятно, доучиться она не сможет – кормить студентку и младенца Нина не могла. Небольшой зарплаты хватало на съём жилья, пропитание, кое-какую одежду, но никак не на нужды новорожденного. Отца у них не было, погиб в молодости, от матери – уборщицы в местном доме Культуры, – помощи ждать не приходилось.

Почему не сделала аборт? Верила, что большая и светлая любовь всей жизни вот-вот разведётся, заберёт к себе, в благоустроенное будущее… Естественно, он не торопился разводиться, а ближе к родам вовсе исчез, отхватив тёплое место на другом конце страны.

Глава 5

Герман родился в срок, здоровым, крепким и никому не нужным. До его рождения умерла новоявленная бабушка, пытающаяся всеми силами заработать на пропитание себе и беременной, впавшей в апатию дочери.

Наверное, какое-то время мать не пила. Наверное, она заботилась о сыне в меру своего понимания. Может быть, любила, но всего этого Герман не помнил. Самые первые воспоминания – вонь алкоголя, перегар, нескончаемая музыка, бесконечные друзья мамы.

Нину он помнил хорошо. Она казалась ему волшебницей, пахнущей леденцами «монпансье». Приезжала нечасто, забирала Германа, котого звали в ту пору просто Герой, возила в интересные места. Они ездили в самые настоящие путешествия. Целый день на пароходе, несколько часов в поезде. Ели вкусную еду. Особенно Гере нравился куриный суп с маленькими макаронами в виде букв или зверят. Мама никогда не готовила такой вкуснятины. А мороженое? Нина всегда покупала мороженое – роскошь, о которой он не смел мечтать, живя с мамой.

Врезался в память разговор матери с Ниной, тогда Герман не понял ничего. Что мог понять четырёхлетний мальчишка, больше занятый новенькой железной дорогой, привезённой Ниной. Настоящее чудо с рельсами, шлагбаумом и мостом!

Нина просила отдать «его». Говорила, что «она не может родить», «они испортят ему жизнь». Убеждала, что у неё есть условия, она наконец-то устроилась на хорошую работу, обещала ежемесячно высылать деньги непутёвой сестре, лишь бы отдали «его». Гера тогда задумался ненадолго, но железная дорога куда важнее непонятных взрослых разговоров.

Нина уехала, накупив Гере подарков, через три дня у него пропала железная дорога и большая красная пожарная машина с выдвижной лестницей. «Мышь утащила», – отмахнулась мама. Уже тогда, в четыре года, он понимал, что мыши не воруют детские игрушки, зато их можно продать на барахолке возле дома и купить алкоголь.

К семи годам он сам научился торговать недозревшими яблоками из городского заброшенного сада, бойко называл копеечную цену, ловко пересчитывал наличность. Деньги тратил на одну булочку или два коржика, на лимонад не хватало, вода из колонки прекрасно заменяла газировку. То, последнее лето в родном доме, благодаря бесхозным яблокам, стало самым сытным за почти семилетнюю жизнь Геры.

В один из июльских дней он прибежал домой по обыкновению в девять вечера. Позднее нельзя, очередной «папка» ругался. Орал, как ненормальный, если мальчишка «показывал неуважение», мог оплеуху влепить с такой силой, что потом полночи болела голова. А раньше ноги не несли домой. Что ждало семилетку в провонявшей алкоголем квартире? Крики, ругань, драки – маленьким детям лучше подобного не видеть.

Почти звериным чутьём Гера, еще не переступив порог квартиры, почувствовал – что-то случилось. Страшное. Непоправимое. Знал ли он, что такое смерть? Конечно, знал – на улице иногда валялись трупики кошек, на перекрёстках сбивали собак, умирали птицы. Следы быстро убирали дворники, но для мальчишки, который пропадал большую часть времени вне дома существование смерти не составляло тайны.

Посредине кухни ничком лежала мама, уткнувшись носом в пол, странно, не по-человечески, раскинув ноги. Вокруг тела растекалась кровь. Пальцы руки крепко держали стакан, возле которого лужицей расплылась водка, добавляя разводы на полу.

Странно, Гера не заплакал, не испугался, не почувствовал ничего. Вышел вон, сбежал вниз по лестнице, деловито подошёл к мужикам, играющим во дворе в домино, буднично сказал: «Мамку мою убили».

Ему не поверили, кто же поверит, особенно пацану, слезинки не проронившему, пока говорил. Не иначе, дурная шутка. Малышня придумывает игры, одна хлеще другой! Гера лишь пожал плечами, отправился назад. Сосед подорвался за ним, растирая на ходу шею. Он же позвонил в службы, которые полагается в таких случаях вызывать.

Милиционеры долго ходили по квартире, писали на больших белых листах, вокруг толкались люди, которых Гера раньше не видел. Заглядывали любопытные соседки, громко вздыхали и отправлялись в свои благополучные жизни. А он пристроился на табуретке посредине кухни, уткнувшись коленями в подбородок, смотрел на красные потёки на полу, смешанные с водкой, и думал лишь о том, что никогда не будет пить, что он никогда не будет пить. Никогда!

В тот же вечер, вернее – ночь, Геру привезли в детскую больницу. Сначала он подумал, что это детский дом, про который постоянно судачили соседки, когда видели вечно грязного мальчишку. Рассуждали вслух, будет ему лучше в интернате или с матерью – алкашкой. Семья состояла на учёте службы опеки, там решили, что ребёнку дома лучше.

Оказалось, не детский дом. В больнице он прожил три дня, смотря на вздохи врачей и медицинского персонала, к вечеру третьих суток Герку посадили в машину и отвезли в «социальный приют для несовершеннолетних» – именно так назвала дородная женщина, с силой державшая его за руку, небольшой двухэтажный дом в глубине тенистого сквера.

В первую ночь в приюте Гера вдруг понял, что мама умерла. Умерла на самом деле! Как сбитая на перекрёстке собака или голубь, вступивший в бой с вороной. Умерла! Её, как трупик кошки, куда-то увезли… Похоронили… Закопали в землю. Или сожгли. У приятеля по играм умерла дальняя родственница в соседнем городе, он шёпотом, волнуясь, делился, что ту кре-миро-вали. Слово Гера запомнить не сумел, но суть уловил.

Он ревел хуже девчонки, громче младенца, вопил до икоты, никак не мог остановиться. Вокруг ходили чужие женщины, очень-очень добрые, ласковые, говорили непонятные вещи, гладили по голове, обещали, что всё наладится. Рядом сидел толстый мальчик, уже школьник, похлопывал Герку по спине, и всем любопытным мальчишкам и девчонкам, прибегающим на отчаянный вопль, объяснял: мать помёрла у него.

Никто над Герой не смеялся, все сочувственно качали головами, некоторые всхлипывали, вспомнив собственное горе. Позднее он понял, что в основном в приюте жили дети, ожидавшие своей участи. Кого-то отправят в детский дом, кого-то заберут родственники или нашедшиеся родители.

На следующий день приехала Нина – она ворвалась, как шквальный ветер, долго говорила на повышенных тонах с директором, нервно писала на белоснежном листе, снова ругалась, а потом долго-долго обнимала Герку, обещая, что обязательно его заберёт. Вот-вот, нужно только немного потерпеть, самую чуточку.

Гера терпел почти две недели. Нина приходила каждый день, носила фрукты и печенье пакетами, чтобы хватило всем желающим. Племянника втихаря угощала особенно вкусным. Привозила одежду, игрушки, книжки, а однажды забрала его навсегда, увезла с собой в Москву. Это было самое длительное путешествие в жизни семилетнего Геры, почти два дня на поезде!

В Москве они жили в небольшой квартирке, показавшейся Гере барскими хоромами из мультфильмов. Запах новой мебели, духов Нины, скрипучая до блеска чистота, по выходным оглушительный аромат домашней выпечки.

В первый класс Гера пошёл в школу во дворе дома, быстро подружился с одноклассниками, несмотря на статус «приёмыша», что почти мгновенно стал известным. Это даже придавало флёр загадочности Гере, он рассказывал про погибшего отца-полярника, которого загрыз белый медведь, и маму – настоящую балерину, которая живёт «в настоящей загранице».

Наверняка, взрослые слышали версию Маркова Геры, однако никто не торопился уличать мальчишку во лжи. К третьему классу забылся статус «приёмыша». Герка стал обычным ребёнком, живущим только с мамой Ниной. А что без папы – так у половины класса пап не было! Ничего особенного!

В десять Гериных Нина стала задерживаться на работе, ей постоянно поручали то одно, то другое, а то посылали в ночную командировку. Герка не боялся оставаться один, он отлично справлялся с хозяйством – после школы первым делом не нёсся на улицу, как сверстники, а готовил ужин к приходу Нины, – но за маму переживал. Совсем с ума сошли начальники эти!

Самый огромный ужас он испытал, когда учуял от Нины запах алкоголя. Застыл в дверях, заледенел. Она не была пьяной, нет. Гера отлично помнил, как выглядит пьяный человек, но запах-то был! От Нины, которая всегда пахла «монпансье», духами, домашней выпечкой. Она ведь не может, как мама?..

– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – улыбаясь, сказала Нина. А Гера не мог ни о чём думать, кроме сковывающего дыхание ужаса.

С «кое с кем» Геру познакомили на следующий день в парке аттракционов. Нина нервничала, постоянно поправляла приёмному сыну рубашку, которую буквально заставила надеть вместо удобной футболки с изображением любимого героя, причёсывала. Умудрилась затюкать чрезмерной заботой!

Минуя кассы, Нина зачем-то подтащила его к скамейке рядом со входом и представила:

– Вот, Дима, это Гера.

Со скамейки поднялся высокий и… наверное, взрослый для Герки мужчина, и протянул мальчишке руку:

– Дмитрий.

– Гера, – растерявшись, буркнул Герка, однако руку в ответ сообразил пожать.

– Добро, – кивнул незнакомец. – Герман, выходит?

– Да.

– Запомни, Гера, ты Герман. Забудь имена Гера, Геша, Гоша, только Герман. В наших кругах Герок, Димок, Митек не бывает. Дмитрий и Герман. Понятно?

– Понятно.

В каких кругах, кто этот «Дмитрий», Герка решил не уточнят. Нина показала глазами на кассу и он рванул за билетами. Прошло время, и Гера забыл, что его звали Герой. Он рос Германом, только Германом.

Дмитрий Глубокий, вступив в брак с Ниной, не стал брать опеку над Германом. «Лишние бумажки», – говорил он пренебрежительно. Герман не расстраивался. Действительно – ненужные хлопоты. Он хорошо помнил родную мать, знал, хоть и ни разу не видел, родного отца. Перед глазами стояла череда «папок», меняющихся минимум раз в полгода, особенно тот, последний, убивший мать. Воображать Дмитрия отцом Герману в голову не прих