Текст книги "Чистая речка"

– Что, бабуль, прогуляться до унитаза и обратно? – весело крикнул ей врач. – Молодец, я же говорю, походишь еще! И не только на горшок, еще на свидание побегаешь! А то – «Помру, помру…». Так, – обернулся он ко мне, – давай вот сюда, что ли, а то в кабинете у меня там узбек под наркозом сидит, ждет, пока я ему ногу отрежу… – Врач громко засмеялся, а я вздрогнула.

Что-то мне совсем перестала нравиться эта больница. Никого нет, странный врач, тишина… Может быть, здесь теперь не больница? А что-то другое? А как же бабуся в халате – она кто?

Врач тем временем завернул в какое-то помещение, включил там свет и позвал меня, поскольку я в нерешительности остановилась под дверью:

– Давай, чапай сюда! Рука у нее! Лучше бы показала мне кое-что, а не руку ломала! – он опять громко захохотал, как будто сказал что-то очень смешное, и его огромное пузо затряслось под халатом. – Какой в руке интерес, правда? Тем более в сломанной. Так, садись вот сюда, садись, руку подними… Так сгибается? Больно? А так?

Я охнула, потому что он неожиданно дернул руку так, что у меня как будто посыпались искры из глаз. Я слышала это выражение, только не знала, что правда так бывает.

– А теперь? Пошевели рукой, как? Лучше?

Я осторожно согнула руку. И взглянула на врача. Даже если он санитар из морга, суставы он умеет вправлять.

– Не болит.

– Вот! А ты, главно дело, – «сломала, сломала»! Ну, чем платить будешь? – он весело посмотрел на меня, облокотясь на подлокотники медицинского кресла, в котором я сидела. Очень, кстати, какого-то подозрительного кресла, на которое я еле-еле залезла. Похоже на гинекологическое, на котором нас проверяли на диспансеризации, только как-то неправильно наклоненное. – Ты у нас как? Уже все умеешь?

Я прицелилась и хотела дать ему ногой по животу, но он как-то удивительно быстро понял мое намерение и схватил за ногу.

– Вот смотри, – сказал он. – Я сегодня добрый. Потому что у моего брата вчера сын родился. Я радуюсь за брата и тебя трогать не буду. Вот видишь, я, вместо того чтобы дома водку пить с родными, торчу здесь с полуживой бабкой и узбеком, которому друзья отрезали ногу, а я сейчас буду ее пришивать. А еще ты мне тут ночью! Который час, кстати?

Не знаю, у кого он это спрашивал. У меня часов не было, а прямо перед ним на стене висели часы.

– Вот, десятый, видишь. Хочешь ногу отрезанную посмотреть?

Я в ужасе замотала головой.

– А бутерброд с колбасой хочешь? – спросил он как ни в чем не бывало и полез в карман, достал оттуда пачку сигарет, треугольную конфету в золотом фантике и огромный бутерброд в целлофане. – Сейчас мы с тобой по-братски… Да я побегу. А то ночевать здесь оставайся, куда ты на ночь глядя попрешься… – Он ловко развернул целлофан, разделил бутерброд и протянул мне: – Да бери, бери! Что ты съежилась! Не трону. Главное, чтобы никто больше не тронул. Есть хоть друг какой?

Я подумала, говорить ли про Веселухина. И друг ли он мне? Я сегодня себя уже не в первый раз об этом спрашиваю.

– У меня есть шеф, – зачем-то сказала я. Просто если бы я дальше молчала, получалось бы, что я его боюсь. А это никогда не надо показывать. Плохо действует на некоторых людей.

– Шеф – это хорошо… – Врач уже не слушал меня, разбирая какие-то коробочки в шкафу. – Так, это мне пригодится, это я… – Он отхлебнул из высокой медицинской баночки и крякнул. – Все, душа-девица, жениться на тебе я пока передумал, пойду пришью ногу болезному, пока она окончательно у него не отвалилась. Надумала ночевать в нашем хосписе?

Я помотала головой и побыстрее вышла. Уже с лестницы, до которой я добежала первой, я крикнула:

– Спасибо!

– Да что уж там! – в ответ крикнул мне из коридора врач. – Обращайся!

Я слышала его тяжелые быстрые шаги, и мне было страшно. Я добежала до выхода, он оказался закрытым, но я увидела ключ в замке, повернула его и через мгновение была уже на улице.

Да, правда, совсем темно. И как я буду добираться до детского дома? По темному пролеску? Одна? Нет, невозможно. Автобус доходит только до половины, дальше тоже страшно идти… В городе я никого не знаю, кроме Маши. К Маше идти невозможно – ее мама не разрешает ей со мной дружить, потому что боится детей из детского дома. А я припрусь ночевать! Позвонить я никому не могу – у меня нет телефона. Как же люди обходились раньше? Звонили из каких-то автоматов, но у нас таких здесь и нет, кажется.

Я приблизительно представляла себе, где живет Серафима – она часто рассказывала о своем новом доме, где сначала до бесконечности шел ремонт, потом стали взрываться батареи, затапливая ее новый паркет, и течь трубы. Я знала, что муж у Серафимы – то ли военный, то ли бывший военный, она очень им гордилась, и ему, наконец, дали квартиру, после того как они, по словам Серафимы, «промыкались по общежитиям» всю жизнь. Дом такой один во всем городке, найти его нетрудно. Но какой у нее номер квартиры? Что, я буду ходить по этажам и спрашивать: здесь живет Серафима Олеговна? К тому же Серафима меня просто на дух не выносит.

Может, все-таки к Маше? Я замерзла так, что не чувствовала ног. Вроде сапоги у меня теплые, почти зимние, в них в метро сегодня утром даже было жарко. А сейчас ноги замерзли, одеревенели, может, потому, что я ничего не пила весь день и из них ушла вся жидкость? Про замерзшие руки я уже и не говорю. Колбаса, с которой был бутерброд у врача, застряла у меня где-то чуть пониже горла и никак не проскакивала вниз. Я ужасно хотела пить. Ладно, пойду в магазин на станцию. Может, там что-то придумаю.

У нас однажды сбегали мальчики, так они ночь или две ночевали в магазине в подсобке – они потом подробно рассказывали о своих приключениях. Зачем и куда они сбегали, это было совершенно неясно. Их никто не бил – так, чтобы жить невозможно было больше от страха и унижения, у нас нормально кормят, каждый день, никто голодный не бывает, в комнатах тепло, есть телевизоры, есть где мыться, теперь даже есть компьютеры! – вполне нормальная жизнь, не от чего сбегать. Просто они хотели приключений.

Я шла по улице в раздумье – куда же мне деваться. Нет, заставить себя идти по темному лесу я точно не смогу. Я зашла в открытый еще магазинчик, купила воды и сразу выпила всю бутылку. Хорошо не стало, а надулся живот. Надо было пить понемногу! Я купила для верности еще одну бутылку воды и пошла дальше.

Ноги вели меня к Машиному дому, я это поняла, тем более что я шла по самой светлой, центральной улице, и если пройти почти до конца, километра два, и свернуть налево, там на противоположной стороне скоро будет дом Машиной бабушки. Попробую. Извинюсь, объясню, не прибедняясь, что вот так вышло и я не успела засветло вернуться, а идти сейчас – боюсь. И заодно, может быть, они позвонят воспитательнице. Телефона я не знаю, правда, но контакты нашего детского дома точно есть в Интернете. Потому что я понимала – меня если и не ищут, то ругают почем зря.

Пока я шла по улице, ко мне пару раз пытались приставать ребята, и моего возраста, и чуть постарше. Странно, я у себя в детском доме такой бешеной популярностью не пользуюсь, да и в школе тоже. Может быть, там знают, какая я на самом деле, и не пристают, а со стороны я произвожу какое-то неверное впечатление? Уже не первый раз сегодня мне пришел в голову такой вопрос.

Когда я подходила к Машиному дому, то еще издалека увидела «скорую помощь». Подойдя поближе, я удостоверилась: да, точно, машина стояла около их дома. Но никого на носилках не выносили, значит, врач внутри. Я подождала немного, посмотрела на спокойного медбрата или санитара, который два раза уже выходил курить во двор.

Во дворе дома росло несколько яблонь. Этот год – яблочный, и два дерева были просто усыпаны яблоками. Маша приносила в школу, угощала всех. Подойти, сорвать? Я походила у забора, посмотрела на окна – светились все окна в доме, еще подождала и пошла прочь. Им там точно не до меня.

Ладно, попробую сходить к Серафиме. Я, правда, оказалась теперь на противоположном конце города, идти довольно долго, и я не знаю номера ее квартиры… Я решила все-таки пойти. Серафима всегда рассказывала, что из ее окон видна колокольня церкви, которая находится в нескольких километрах от города. Значит, ее квартира на одном из верхних этажей. Может быть, там вообще написаны фамилии на дверях, я видела в одном фильме, так бывает.

В витрине магазина на центральной улице я внимательно на себя посмотрела. Поглубже натянула шапку. Может, шапка какая-то не такая? Неприличная? Да вроде нет, белая шапка, на ней два зайчика… Или куртка слишком короткая? Я хотела другую, похожую на короткое пальтишко, у нас многие домашние девочки в таких ходят, а завхоз всучила мне эту – покрасивее. Но в ней холодно, и я в ней, наверно, похожа на кого-то, кого ненавидят все бабушки и женщины средних лет. Вон как напустились на меня в электричке, встали на сторону совершенно ужасного на вид парня, в татуировках, бритого, грязного. А не на мою. Почему? Что, значит, я на вид еще хуже, чем этот парень?! Или взгляд у меня какой-то не такой – голодный, настороженный? Сейчас я сама на себя из витрины именно так и смотрела.

Я зашла в ночной магазин и купила мягкую булочку. Съела ее прямо в магазине и купила еще одну. Булочка оказалась необыкновенно вкусной, я никогда таких не ела. Я не удержалась, купила еще и шоколадку, и пачку клубничного молока с трубочкой. Деньги летели только так – успевай рассчитываться. Наверно, это какой-то очень дорогой магазин. Пока я считала оставшиеся деньги, остановившись у двери магазина, ко мне подошли двое ребят и одним ловким движением выхватили у меня оставшиеся деньги.

– Цыц! – сказал один из них и для верности пнул меня коленом.

Второй добавил несколько слов матом и тоже пнул. Я не удержалась на ногах и села прямо на землю. Тогда один из них еще и ударил меня по голове. Я вскочила, попыталась отнять деньги, но сделала это зря. Получила такой удар по голове и животу, что долго потом лежала и не могла встать. Мимо проходила женщина, я слышала, как она досадливо сказала:

– Ну что же это такое! Что они нюхают! Ведь маленькая еще!

– Маленькая тварь! – спокойно подтвердил мужчина, который шел с ней. Только он сказал не такими словами, а матом.

Иногда я жалею, что пообещала Надежде Сергеевне не ругаться матом никогда. Если бы она была жива, я бы не стала сдерживать это обещание.

Я кое-как встала, отряхнула одежду. На булочку наступил один из парней, есть ее уже невозможно. Молоко я подобрала и сунула в карман. Рука, которую мне недавно вправил врач из больницы, была разодрана. Болела нога. Я попробовала пойти. Нормально! Ходить не мешает, просто сильно ударили. Я знаю правило – главное, себя не жалеть. Не знаю, откуда. Никто меня этому не учил. Но если начинаешь себя жалеть – по частям и в целом: «Ой, как у меня болит разодранная рука, как мне больно идти, как я хочу есть, какая я несчастная, как мне не повезло…», – то, во-первых, все еще сильнее начинает болеть, и заболевает то, что только что не болело, а во-вторых, жизнь тогда кажется невыносимой.

Когда я только приехала в детский дом, у нас одна старшая девочка – как я сейчас, на выпуске, – покончила с собой. До меня дошли тогда сильно преувеличенные и перевранные слухи, я была новенькая, со мной никто особенно не делился. Но когда я позже спрашивала у Надежды Сергеевны об этой девочке, она мне сказала коротко: «Она больше всех себя жалела. А жить ей было не труднее, чем остальным». Я удивилась тогда, как обычно добрая и всем сочувствующая Надежда Сергеевна без жалости, а даже с каким-то осуждением сказала о той девочке. Мне же ее было безумно жалко. Вот мы – бегаем, смеемся, деремся, надеемся, прячем конфеты, влюбляемся… А ее больше нет. Даже если живет где-то ее душа – мне это трудно понять, но я надеюсь, что это так, – а ее-то самой уже нет!

На улице я смыла водой из колонки грязь с раны на руке. Но рана оказалась рваная и очень неприятная на вид. Я знаю, что в отличие от собак, которые все раны зализывают, у людей бывает заражение крови, я всегда промываю нашим детям раны перекисью, когда они во дворе разбивают лбы и коленки. Мне фельдшер даже дала маленькую аптечку, в которой перекись, йод и фурацилин – его тоже можно разводить кипяченой водой и промывать раны.

Впереди светился значок круглосуточной аптеки. Я позвонила в запертую дверь. На двери открылось маленькое окошко, и выглянул охранник:

– Чего тебе?

– Можно мне перекись водорода? Сколько она стоит?

Он с большим подозрением оглядел меня:

– А зачем тебе?

Я показала разодранную руку.

– Вот…! – охранник выматерился и позвал кого-то: – Люсь! Иди, тут к тебе клиентка!

Я услышала, как, охая и ругаясь, к двери подошла женщина и тоже выглянула в окошко. На меня смотрела восточная женщина, с густыми усами, сильно осветленными, похожими на желтую щеточку над верхней губой, со светлыми волосами, у корней абсолютно черными. Странно, неужели ее действительно зовут Люся?

– Что ты хочешь? – довольно приветливо спросила она.

– Перекись водорода, – кратко ответила я и для верности тоже показала ей разодранную руку.

«Люся» покачала головой.

– А деньги у тебя есть?

– Сколько стоит перекись?

– Одиннадцать рублей. Тебе – десять, ладно уж.

Я достала из кармана мелочь, сдачу от булочек, и протянула в окошко «Люсе».

«Люся», все так же охая и приговаривая что-то – может быть, она и не ругалась, это мне так показалось, потому что она говорила низким голосом и не по-русски, – ушла и вернулась с пузырьком перекиси.

– Вот, возьми, – она протянула мне пузырек и конфету.

Я взяла конфету, хотя совершенно не хотела сейчас конфет, отказываться было неудобно. «Люся» посмотрела на меня, поохала, поцокала языком и закрыла окошко.

– Спасибо! – запоздало, как обычно, крикнула я в закрытое окошко.

Я пролила рану перекисью, раз, два, пока не перестало пениться. И тогда огляделась. Народу на улице осталось совсем мало. Надо бы поторопиться. Я очень надеялась, что правильно поняла рассказы Серафимы, и она действительно живет в высокой башне на краю города, единственной и видной со всех сторон, пройти ее было невозможно. Сейчас в темноте она светилась вдалеке, как маяк. И я пошла побыстрее, натянув как можно ниже шапку и куртку. Начал накрапывать дождь и как-то резко похолодало.

Наверно, здорово жить в таком доме – выше всех. А еще лучше жить в своем доме с садом. Мама всегда мечтала об этом – чтобы у нас был дом, сад, яблони и вишни в саду. Когда-то в детстве у нее была такая дача, и она очень часто рассказывала мне о том, как она маленькой играла в саду, как лазала в конце лета за вишней, сколько всего интересного и удивительного было в этом саду. Но дача куда-то подевалась, я не помню. Может быть, мама и говорила мне, но я была слишком мала. Я вообще многого не помню, а теперь уже ни у кого не спросишь.

Больше всего я жалею, что у меня всего одна мамина фотография и нет фотографий других родственников. Ведь есть же у нас еще кто-то, в Москве или в каком-то другом городе. Я бы хотела знать – кто они, чем занимаются и, главное, – какие они. Я бы не стала проситься к ним жить. Тем более что я уже выросла и скоро буду жить одна, в общежитии. Вот уж тогда точно с Веселухиным придется что-то решать… Ведь он тоже выпускается в следующем году. Если он придет ко мне, я ему открою? Не знаю. Как обычно, от таких мыслей мне стало волнительно, приятно и неприятно одновременно. Не знаю, как так может быть.

Почему я в такой неподходящий момент думала о Веселухине? Может быть, потому, что мне было страшно идти одной, особенно после того, что произошло у аптеки. У меня оставалось двести сорок рублей. И за эти деньги меня побили. Конечно, это не такие маленькие деньги, можно купить поесть или бутылку водки – я думаю, те малолетние отморозки так и сделали. Но ничего нормального на эти деньги не купишь – ни ботинок, ни телефона. Да, телефон бы мне сейчас не помешал. Я бы позвонила Серафиме, спросила, какой у нее номер квартиры…

Я подошла к дому – он оказался за забором, но ворота были открыты, как раз въезжала какая-то машина. Водитель мельком посмотрел на меня, когда я пробежала во двор, но говорить ничего не стал. А вдруг это как раз и есть муж Серафимы? Похож на военного…

Подъезд был заперт. В хорошо освещенном парадном виднелась стойка, за ней сидела женщина. Вот кто наверняка знает, где живет Серафима. Я обернулась – тот мужчина, похожий на Серафиминого мужа, уже должен был припарковаться. Зайду с ним. Но машина на моих глазах заехала под дом. Подземный гараж! Я такой видела только в кино. Ничего себе! Хороший дом. Но свой дом с садом все равно лучше.

Я прочитала инструкцию на плато с кнопками и набрала три цифры.

– Да? – ответила мне женщина. Та самая, которая сидела за стойкой, я видела, как она говорит и смотрит на экран, не в мою сторону.

– Я… Вы не знаете, где живет Серафима Олеговна? Это наша учительница математики. И… географии.

– Даже если знаю, – бодро ответила мне женщина, – тебе-то точно не скажу.

Раздался писк, и табло погасло. Я снова набрала код.

– А вы не можете ей позвонить и сказать, что к ней пришла ее ученица?

– Еще чего! Ты время видела? Завтра приходи! – вахтерша снова отключилась.

Все ясно. Я даже… обрадовалась, что ли. Больше идти мне было некуда, но к Серафиме я идти боялась. Тем более она сегодня мне звонила и просила повесить что-то на место, какую-то картину или телевизор, как я поняла… Значит, пришлось бы оправдываться.

Вахтерша тем временем подошла к двери. Это была не старая еще женщина, одетая как два разных человека – наверху у нее была светлая блузка, какие любят носить наши учительницы на праздники, – с пышным полупрозрачным бантом на груди и приличным вырезом, на плечи была накинута красивая узорчатая шаль. А внизу вахтерша надела – наверно, для тепла и удобства – большие растянутые треники, в таких дядя Гриша обычно сидит зимой. И то тетя Таня его ругает, что он «оделся как бомж!». И тогда он с ворчаньем переодевается в старые военные галифе.

– Не шастай тут! – сказала вахтерша из-за двери. – Иди отсюда!

Калитка забора изнутри открывалась простой кнопкой. Как хорошо все продумано для защиты от чужих. От меня, например. Войти можно только с магнитным ключом, а выйти легче, ведь выходят только свои…

Я в задумчивости пошла обратно. И куда мне идти? Я никогда не оказывалась в такой ситуации, и когда мальчишки рассказывали о своем побеге, внутренне содрогалась – не хотела бы я быть на их месте и ночевать на мешках с сахаром в магазине. Но это вообще-то лучше, чем просто найти закуток под каким-то деревом или забором и спать на земле.

Стало совсем холодно, изо рта шел пар, я выпила клубничное молоко, но оно оказалось ледяным, и от этого стало еще холоднее. И тут мне пришла в голову неожиданная мысль… Ладно, даже если не получится, по крайней мере, есть куда пойти быстрым шагом, теперь есть цель. Может быть, согреюсь. Там не выйдет, опять куда-то пойду, вот так всю ночь и буду ходить. Главное, чтобы ко мне опять никто не привязался. Вот были бы у меня очки и длинное пальто, наверно, я бы меньше нравилась всяким уродам. К девочкам в очках меньше цепляются.

На улице уже вообще никого не было, только проезжали редкие машины. Один раз я увидела машину с полицейскими и встала за дерево. Я совсем не хотела попасть в отделение за бродяжничество. Не знаю, правда это или нет, но нас воспитатель часто пугает – если кого-то поймают в городе после десяти, то даже спрашивать не будут, сразу в отделение и оттуда в исправительную колонию, говорит, что есть такая статья. Я пыталась недавно найти в Интернете эту статью, даже не знаю зачем, как будто знала, что скоро мне придется ночью ходить в городе одной, но не нашла. Думаю, она преувеличивала, для того чтобы мы не шлялись по ночам в городе и поселке.

Где-то здесь живет Вера. Но где? Как ее найти? Как странно все сегодня сложилось. Я достала из кармана окоченевшие руки и посмотрела на колечко. И мне стало теплее. Правая рука, которую я залила перекисью, ныла на холоде. Конечно, столько ей сегодня досталось. За один-то день! Я вообще-то очень аккуратный человек, даже осторожный, наверно. У меня редко бывали разбиты колени, когда я была маленькой, я никогда не ломала ни рук ни ног – обычно это случается с мальчиками, но и у девочек тоже бывает. Ломают и пальцы, и носы, и конечности. И вовсе необязательно страшно драться для этого. Кто-то катился по льду и поскользнулся, неловко упал на товарища – товарищ себе и сломал ногу, так у нас было в прошлом году. Вот было смеху! То есть, конечно, плохо, что мальчик сломал ногу, но почему не тот, кто катался, а кто просто попался ему по дороге? Вероятно, это судьба. Или случайность. Только у кого-то случайности бывают хорошие, а у кого-то плохие.

Вот я сегодня нашла кольцо. Но у меня отобрали телефон. Это какие-то знаки, наверно, которых я пока не понимаю. Можно попробовать их расшифровать. В телефоне были все мои знакомые – их номера. Теперь у меня жизнь как будто начинается сначала. Нужно узнавать их номера или… или не узнавать. Некоторые ушли навсегда – как добрая Марина Кирилловна, которая потеряла свою отчаянно смелую дочку. Странно было бы думать, что я еще раз когда-нибудь ее случайно встречу. Даже в Интернете не найти – я не знаю ее фамилии.

А кольцо… Это вообще очень странная вещь. Ведь чем дальше, тем больше мне кажется, что я видела у мамы это кольцо. И мама вполне могла приходить на могилу к бабушке и обронить его когда-то очень давно. Даже если я это придумываю, мне хочется в это верить. Разве мало вещей, которые человек придумал и верит в них? Объяснить не может, доказать тоже, но верит сам и других заставляет. Потому что так лучше жить. Например, про Бога. Я в Бога верю, наверно. Но одновременно понимаю, что это все придумано людьми. Не Бог же сказал: пишите иконы, стройте церкви, восхваляйте меня. Нет, наоборот, я читала – он говорил: «Не восхваляйте меня!» Чем больше я читаю про религию, тем больше запутываюсь.

У нас есть в школе курс мировой художественной культуры, и мы на уроках иногда обсуждаем эти вопросы. Но с нашими об этом особенно не поговоришь. Песцов атеист, надо всем смеется, над любой религией, наша учительница по истории и МХК очень грамотная, раньше она работала в Москве в каком-то журнале, писала научные статьи, но она не верит ни во что вообще. Даже в то, что говорят ученые. Она говорит: «Вот есть клетка, я ее вижу под микроскопом. Значит, она есть. Вот я была в Судаке в крепости этим летом, видела старые бойницы, отколотые камни, следы от снарядов, значит, там когда-то шли бои, а вот где я не была и что своими глазами не видела – я про то вам не скажу! Мало ли что можно придумать? Вот вы там были? Вы там были? Вот и не говорите мне про какой-то Большой взрыв или потерянные письмена инков. Меньше телевизор надо смотреть, больше головой думать!»

Мне кажется, что она не права, но я никак доказать ей обратного пока не могу – не про то, что меньше думать, а про то, что многое существует в мире совершенно независимо от нашего знания о нем. Мне почему-то кажется, что Солнце и Луна существуют совершенно без меня, независимо от того, буду я в них верить или знать что-то о них – какой у них вес, скорость вращения – или не буду.

За размышлениями я незаметно подошла к большой кованой ограде. Церковь, виднеющаяся за ней, была красиво подсвечена двумя фонарями, которые стояли где-то в саду прямо на земле, и от этого выглядела очень таинственно. Внутри света не было. А в недавно построенном доме священника свет горел. Дом был похож на старинные русские дома, в которых жили бояре, именно бояре. Я видела точно такие дома в книге.

Белокаменный, с красивыми резными окнами, с лестницей, ведущей на второй этаж, – там и был главный вход, не на первом этаже. Боярские палаты, да и только. Дом строился долго. Мы здесь часто ходили, так удобнее было идти к автобусу, который подъезжает близко к детскому дому, откуда до нас всего километра два. Все привыкли к нескончаемой стройке. И вдруг однажды, после лета, когда я здесь давно не была, я увидела необыкновенно красивый дом, просто как из русской сказки про старые времена.

Я походила вдоль забора. Ведь должна же быть где-то калитка, кроме парадных ворот, запертых на ночь. И точно, калитка нашлась. И незаметная кнопка звонка. Невнимательный или пьяный человек не заметит маленький черный звоночек на черной двери. А я заметила. И коротко позвонила, звонка не услышала, но в глубине двора залаяла собака. Интересно, собака слышит звонок или просто где-то сидит привязанная и чувствует, что к дому подошел чужой?

Наверно, выйдет сторож. Если он будет такой добрый, как наш дядя Гриша, я ему объясню, что мне нужно переночевать одну только ночь. А утром я пойду в школу. В школе, конечно, тоже можно было бы переночевать. Но в школу надо идти или по страшному пустырю, где часто что-то случается, или в обход хлебобулочного завода, тоже по пустынным переулкам с гаражами. А главное – тот охранник, который сидит у нас сейчас (они сменяются раз месяц), наверняка запомнил меня и сразу позвонит в полицию, чтобы меня забрали. Ведь он помнит, что я его обманула, выбежала на первом уроке и не вернулась. Я уверена, что помнит. Он очень вредный и злопамятный.

Вдалеке раздался мужской голос, собака еще раз гавкнула и замолчала. Я услышала быстрые легкие шаги. К калитке подошел довольно высокий мужчина, не худой и не толстый. Средний, крепкий. И в… платье. Ряса! Это специальная одежда священников, я знаю. Я думала, что они только на службу так одеваются. Оказывается, и дома так ходят. Удивительно.

– Ты ко мне? – дружелюбно спросил священник, ненароком поглядывая, нет ли кого за моей спиной. Калитку он сразу не открыл.

– Да, – ответила я, надеясь, что он не заподозрит во мне воришку или неприличную девушку, как сегодня уже не раз бывало.

– Ну, заходи, – улыбнулся он, отпирая калитку и выглядывая на улицу. – Церковь, правда, уже закрыта… Ты хотела поставить свечку, помолиться?

– Нет, – честно ответила я. – Я хотела переночевать. Я читала в книжке, как мальчик, которому негде было ночевать, спал у сторожа в церкви. Думала, мне откроет сторож, и я попрошусь на одну ночь.

Я хорошо помню мамины слова, наверно, она их часто повторяла: «Если можно не врать, говори правду. Не думай о том, как ты при этом выглядишь. Гораздо хуже ты выглядишь, когда врешь. Не говори правду только в том случае, если она обидит человека. Лучше тогда промолчать». Я всегда стараюсь следовать этому правилу. Не всегда получается. Врать приходится достаточно часто. Иногда вовсе никто не обидится. Но как сказать правду Серафиме, когда она орет, просто чтобы орать: «Что ты такая опухшая, что ты ночью делала? Пиво пила? Глаза, как у монгола!», что я сидела с Любой, потому что она плакала и плакала, а потом уснула неудобно у нее в ногах на кровати, встала среди ночи, пошла к себе и долго не могла уснуть?

Сказать такое – себе дороже. Начнет ржать Песцов, не потому, что я что-то смешное сказала, а чтобы поржать, обратить на себя внимание, заведется Серафима, по делу и не по делу, ляпнет что-то унизительное – она часто говорит бессмысленные и очень унизительные для тебя вещи. Про всех, но в основном про нас.

Но сейчас я сказала честно, потому что не видела причины врать. Если он меня не пустит, так и не пустит. Попробую попроситься в ночной магазин на станции, в подсобку. Если, конечно, там работает ночью женщина, а не веселый восточный человек вроде того, что мне как-то предлагал на рынке, когда я пришла продать орехи: «Станешь моей женой? У меня все жены хорошие, добрые, тебя полюбят!»

Священник отпер дверь:

– Заходи.

Молча мы дошли до высокого крыльца. Там он остановился, и в свете яркого фонаря я увидела, что ему лет… Не знаю, я плохо разбираюсь в возрасте. Наверно, сколько моему папе. Лет сорок или пятьдесят. Или тридцать пять.

Он тоже внимательно на меня смотрел, не разглядывал, как я одета, а смотрел в лицо. Наверно, он хорошо разбирается в людях. Ведь одежда не всегда правильно говорит о людях. Например, Песцов всегда очень красиво и чисто одет. В замшевых ботинках, на которых нет ни единого пятнышка, даже странно, кто-то, наверно, чистит ему ботинки, сам он вряд ли, он даже тетрадки запихивает в сумку так, что потом достает все помятые, с загнутыми страницами. В элегантных пиджаках и белейших рубашках, а иногда приходит в шелковом галстуке. Выглядит отлично, как актер в телевизионной рекламе, даже похож на кого-то. Но человек он совершенно мерзкий – лживый, подлый и вредный.

– Из детского дома? – спросил священник.

Я кивнула. Может, спросить его, почему это понятно?

– Сбежала? – продолжал он спрашивать мягко, но как-то так, что не ответить честно было невозможно.

– Нет. Я ездила в Москву, к маме, на кладбище, должна была вернуться вовремя, но задержалась.

Он спокойно слушал, кивая головой и слегка улыбаясь, как будто я говорила о приятных вещах. Наверно, у него такая маска. Может, ему с ней легче и привычнее, ведь к нему все приходят рассказывать о своих бедах. Многие люди носят маски. Мне кажется, что Серафима – самая зловредная наша учительница – тоже ходит в маске. Иногда она вдруг съезжает, если неожиданно что-то спросить, или Серафима задумается, и тогда она становится похожей на добрую и растерянную даже женщину. Но такую бы дети уничтожили. Поэтому она сделала себе маску и ходит в ней. Так и священник. Ведь все ждут, что он их поймет, выслушает, даст добрый совет. Или он правда такой доброжелательный? Как это понять?

– Тебя не ищут? Ты позвонила?

– У меня потерялся телефон, – сказала я, чтобы не рассказывать о неприятном инциденте в поезде. – Может быть, ищут.

– Хочешь, я отвезу тебя в детский дом?

Такая мысль даже не приходила мне в голову. Я в нерешительности молчала. Если бы я была уверена, что сейчас мне не устроят головомойку в детском доме, я бы бегом побежала, чтобы поскорее лечь спать. Больше всего я хотела есть и спать. И еще согреться. Но чтобы такое оставили незаметным… Нет, мне сейчас до глубокой ночи будут объяснять, как я плохо поступила, я буду стоять перед воспитателем, сегодня дежурит Любовь Игоревна, очень упрямая и знающая только свою правду. Она мне будет угрожать разными наказаниями – ничего из этого, скорей всего, не исполнится, но я буду стоять и слушать, слушать, а она – говорить, говорить, говорить…

– Чаю хочешь? – неожиданно спросил священник и, не дожидаясь моего ответа, взял меня за руку: – Пойдем.

Я поднялась за ним на второй этаж. Вот это да! Боярские палаты внутри оказались современным домом – таким, какие я видела только в фильмах о зажиточных москвичах или иностранцах. Много света, в углу – зеленое деревце, стены – светлые, но не белые, а сливочные. Меня поразила необыкновенная чистота в доме, несколько больших икон. Вокруг одной было много маленьких – и без рамок, и совсем в простых рамочках, и в золоченых. Я просто засмотрелась. Со всех сторон на меня смотрели строгие, страдающие глаза святых.