Текст книги "Анти-Авелин"

Рокот внезапно прекратился, и в проеме ворот появился ухоженный дедок в стеганом пуховике.

«Сторож, наверное», – подумал Петрович.

– Вы к кому, милый человек? – спросил дедок.

– Ни к кому. Просто передохнуть решил. Если нельзя, я уйду.

– Нет-нет. Оставайтесь. Я подумал – может, участковый… – дедок перевел взгляд на погоны Петровича, – а теперь вижу, что нет. Хотите чаю? У меня есть отличный чай с мятой.

– Нет, спасибо. Мне надо идти. Да и хозяину дома это может не понравиться.

– Может. Он такой… – захихикал дедок. – Ну, как знаете. Дай Бог, свидимся еще.

Дедок развернулся к проему ворот, окинул взглядом забор и снова повернулся к Петровичу:

– А у вас редкой красоты лицо, очень породистое, – сказал он уже совсем другим голосом.

Петрович заметил странные огоньки в глубине глаз дедка: «Нет, это не сторож», – подумал он.

– Спасибо, – пожал плечами Петрович.

Петрович поморщился, когда дедок шагнул за ворота. Его раздражало внимание к собственной внешности. Дамы любых возрастов и мастей, которые пытались покуситься на его одиночество, очень быстро отказывались от этой идеи. У него в арсенале для подобных случаев имелись: и тяжелый неприветливый взгляд, и словечко неласковое. Вероятно, та постыдная, разгульная жизнь с ее многочисленными случайными подружками сделали свое дело. Нет, не то, чтобы у Петровича что-то нарушилась с мужским здоровьем, просто отвращение было моральное.

Странный дед изменил ход мыслей Петровича. В голове застрял вопрос: «Кем бы мог быть этот подозрительный старик?»

Сильный ветер поднял пыль и песок. Из нависшей черной тучи хлопьями посыпался снег, и завьюжило, как в феврале.

Петрович быстрыми и большими шагами пошел в сторону припаркованной машины. Снег слепил глаза, стегал по лицу и кусал за уши.

Ну, и погодка! Пришлось перейти на бег.

Добежав до машины, Петрович плюхнулся на сиденье, стряхнул с головы хлопья снега, включил зажигание, и в тот момент, когда он уже собирался нажать на педаль газа, бросил взгляд на боковое пассажирское стекло. Два умоляющих светло-коричневых глаза смотрели через это стекло в самое сердце Петровичу.

Шапка снега быстро росла на голове пса. Он встряхнулся от белоснежных хлопьев, и снова прижался кожаным носом к стеклу, как будто боялся, что его не увидят через снежную мглу, и завилял хвостом.

Петрович нагнулся, дернул ручку пассажирской двери и скомандовал собаке:

– Залезай! Быстро! И сразу на заднее сиденье.

Пес одним прыжком заскочил в машину, протиснулся между передними сиденьями и затих сзади.

«Господи! Что я делаю?» – подумал Петрович, но машина уже мчалась по шоссе.

– Ну, и как тебя величать? – обратился он к собаке через зеркало заднего вида. – Как я тебя представлю коменданту общежития? Зверь без определенного места жительства – БОМЖ. Бомжа? Бома? Боня? – На «Боню» пес отозвался прижатыми ушами и одобрительным постукиванием хвоста по сиденью автомобиля. – Хорошо, – согласился Петрович, – будешь Боней.

Ночной гость

Окно отбрасывало лунную дорожку, которая начиналась у изножья кровати и по диагонали заканчивалась на подушке.

Яркая луна ослепляла, и Мила передвинулась в тень на соседнюю подушку, медленно открыла глаза и с удивлением обнаружила Нюсю неподвижно стоящей в свете ночного светила и смотрящей в угол спальни.

Мила перевела взгляд в ту же сторону и замерла.

В углу спальни было что-то большое и черное, схожее по очертанию с сидящим мужчиной, наклонившим голову.

Мила зажмурилась. Что это может быть? Вещи, приготовленные для химчистки? Сын привез что-то громоздкое и оставил в спальне?

Так и не придумав никакого объяснения этому явлению, она решилась посмотреть на это «нечто» еще раз, сквозь ресницы взглянув в угол спальни.

Угол был пуст.

В следующее мгновение ее сковал панический ужас. У окна, спиной к ней, стоял мужчина. Его длинные волнистые волосы спадали на могучие плечи, покрытые длинным плащом. Он смотрел на луну.

Мила почувствовала, как от ужаса сжимаются пальцы ног. Она захотела крикнуть, но крик застрял в горле.

– Значит, все объяснимо? – спросил мужчина.

Его невероятно обворожительный голос ударил Милу в грудь, затем теплой волной растекся по губам и животу, тело обмякло в блаженстве.

– Звук голоса, проходит от органов чувств, попадает в половой центр, расположенный в древней части мозга, затем в его рассудочную систему… и к моменту осознания человека человеком эмоционально-сексуальное отношение уже сформировано… – я правильно все запомнил?

– Правильно, – завороженным голосом ответила Мила.

– Ну, надо же, а я думал, что именно в рассудочной системе начинается все самое интересное, – ответил он с усмешкой и отвернул лицо от луны.

Его четкий профиль на фоне окна был, как бы это сказать, неправильно красив. Упрямый подбородок сильно выдавался вперед, капризная нижняя губа была значительно больше верхней, прямой вытянутый нос и тяжелые надбровные дуги. Миле этот профиль показался совершенным.

– Рассудочная система – какое простое словосочетание. Я больше привык к другим эпитетам: «душа», «мировой разум».

– Ноосфера, – выдохнула Мила.

– Тоже хорошо, – согласился ночной гость. – Ты нужна мне, – после короткой паузы добавил он. – Не сегодня. Я скажу, когда.

Он повернулся к окну спиной и направился к двери спальни.

На каждое его движение тело Милы отзывалось сладкой истомой. Мысль о том, что она лежит в пижаме, а не в шелковой сорочке, немного портила момент.

Вопреки ее тайным надеждам, ночной гость прошел вдоль изножья ее кровати, вышел из спальни и, судя по шагам, направился на кухню. Нюся последовала за ним. Из кухни потянуло холодком.

Мила со стыдом подумала о пустом холодильнике.

Спустив ноги на пол и забыв про тапочки, она пошла на цыпочках на кухню. Холодильник стоял нетронутым, а вот балконная дверь на кухне была нараспашку. В проеме распахнутой двери сидела Нюся и смотрела в небо.

– Что это было? – громко спросила себя Мила.

Войдя в ванную комнату, она включила душ, взглянула на себя в зеркало и, погладив свои длинные темные волосы, критично заметила:

– Надо худеть!

Под горячим душем Мила попыталась найти логику в происходящем:

– Ко мне в квартиру пробрался мужчина, судя по всему давно и в мое отсутствие, так как подслушал наш с Катькой разговор. Он сказал, что я буду нужна ему… потом. Однако я была согласна уже сегодня, – эта мысль настолько шокировала Милу, что она перестала поливать себя из лейки душа. – И он ушел через балкон… Может, у меня гормональные перестройки так начинаются?

Выключив воду и насухо вытерев себя полотенцем, она отправилась нагишом в спальню, с твердым намерением обдумать все завтра. Подоткнув со всех сторон одеяло, закрыла глаза и погрузилась в сон.

* * *

Узкие мощеные улочки Лиона, еще не разогретые утренним солнцем, отдавали прохожим свою каменную прохладу. Туман от болот, гонимый солнечными лучами, отступил от города и клоками повис на платанах и кустарниках, растущих на берегах стремительной Роны и нежной Соны.

Ловко перепрыгивая сточные канавы, вниз по улице бежала белокожая красавица. От быстрого бега ее светлые волосы непослушными прядями выбились из-под чепчика, и ей все время приходилось убирать их с лица свободной рукой, а второй поддерживать подол длинной юбки, чтобы она не попала в помои, скопившиеся вдоль сточных канав.

Одежда красавицы говорила о ее незнатном происхождении, а чистота и опрятность платья о том, что девушка из хорошей, зажиточной семьи.

Встречные мужчины задерживали на ней свои взгляды, некоторые даже останавливались и смотрели ей вслед, пока ее легкая фигурка не скроется за углом очередного дома. Монахи же, спешившие на службу, быстро отворачивали от нее лицо и, глядя на булыжники мостовой, бормотали себе под нос молитвы, перебирая четки с католическим крестиком, пытаясь вернуть свои мысли к Богу.

– Кто это? – спросил безусый подмастерье своего спутника, возрастом постарше.

– Авелин Дангон. Дочь известного ткача и художника Клода Дангона. Под ее окнами стараются проложить свой маршрут для прогулок многие завидные женихи Лиона. Но ее отец не принимает сватов. Поговаривают, что он сектант.

– Сектант?!

– Да. Вероятно, он хочет выдать свою дочь замуж за такого же самокрещенца. Одному свату он заявил, что его дочь выберет себе мужа сама и пойдет под венец по любви.

– Слыханное ли это дело, девушке из порядочной семьи выходить замуж без отцовского веления?! Наверняка это отговорка. Просто еще не подобрал дочери жениха из «своих».

– Что мы стоим? Опоздаем на мануфактуру и лишимся заработанных денег! – И молодые люди опрометью понеслись вверх по улице.

Авелин Дангон продолжала бежать вниз по улице, навстречу звуку колокола католического храма. С самого утра она почувствовала, что начало этого дня какое-то особенное. Что-то изумительное должно приключиться с ней сегодня. Такое часто случается с юными девами, когда рассвет предвещает чудо и охватывает все существо необъяснимым счастьем. Это потом, по прошествии многих лет, в более зрелом возрасте человек начинает свой день с тревоги и дурных предчувствий. Люди зачем-то сами отравляют себе жизнь неоправданными страхами, полагая, что это позволяет им быть начеку, а на самом деле – заставляют себя быть добровольно несчастными.

Авелин разбудила заря, залившая ее комнату алым светом через окно, которое ее матушка Мария забыла закрыть вечером деревянными ставнями. Вместе с красными лучами солнца комнату наполнил гомон птиц, похожий на неслаженный оркестр, состоящий из чудесных инструментов и талантливых музыкантов, у которых просто нет дирижера.

Ей захотелось как можно быстрее оказаться на улице, чтобы стать непосредственной участницей этой завораживающей мистерии рождения нового дня. Она быстро оделась и выбежала из дома. Матушки не было во дворе, вероятно, она ушла по своим делам. Ее часто приглашали к себе многочисленные знакомые семейства Дангон, которые вызывали матушку во двор и с загадочными лицами что-то шептали ей на ухо. Матушка, выслушав просителя, спешно собирала в платок книги, хранящиеся в нише стены за гобеленовой картинкой, и выходила на улицу. Если дома был отец, освободившийся от своих дел на мануфактуре, он принимал участие в сборах и заботливо сопровождал жену.

Авелин шагнула на мостовую, дверь за ней хлопнула, лязгнув металлическим кольцом. Что делать дальше – девушка не понимала. Должен быть знак, но какой? Она не знала.

И вдруг раздался звук колокола. Такого пронзительного и такого зовущего звона она раньше никогда не слышала. Он не звал, он приказывал явиться на его зов, и Авелин побежала в ту сторону, откуда он доносился.

Семейство Дангон жило на холме Круа-Рус, где было сосредоточение складов и цехов шелковых мануфактур Леона, а католический храм и базилика находились на холме Фурвьер. Недаром сами лионцы часто любили поговаривать, что холм Фурвье «молится», а холм Круа-Рус «работает».

Путь Авелин лежал через весь Круа-Рус, застроенный плотно прилегающими друг к другу каменными домами. Для сокращения своего пути она смело ныряла в темные трабули – крытые длинные переходы между улочками, предназначенные для безопасного проноса свертков шелка лионскими ткачами, дабы не подвергать драгоценную материю превратностям погоды.

Чего только не рассказывали лионские домохозяйки, приходившие в дом семейства Дангон, про эти самые трабули, пока ждали возвращения матери Авелин. В основном эти рассказы сводились к необдуманным поступкам молодых женщин, случайно, по незнанию попадавших в трабули, где их встречала компания ткачей, которые удовлетворяли свои похоти с заблудшей овечкой такими способами, которые совсем не рекомендовала католическая церковь при зачатии детей.

Авелин слушала эти истории, – скорее похожие на фантазии уставших от семейного однообразия женщин, чем на правду, – спрятавшись за рассохшейся дверью, отделявшей гостиную от кухни. Она много раз ходила по трабулям вмести с отцом, когда он брал ее с собой в мастерскую по росписи шелка, и никогда ничего подобного в них не наблюдала.

Она обожала эти дни, проведенные вместе с отцом на его работе, – он старался брать ее туда, когда хозяин мастерской был в отъезде, так как там были установлены жесткие правила: вход для женщин строго запрещен. Считалось, что женская природа может помешать божественному созданию орнаментов на драгоценном шелке. Но отец Авелин был на особом счету. Он был непревзойденным мастером своего дела. Поговаривали, что имя Клода Дангона знал даже сам Людовик XIV – Король Солнце. И по разрешению хозяина, желательно, в его отсутствие, Авелин могла появляться в мастерской.

Пока отец работал, Авелин сидела на высоком деревянном табурете и, затаив дыхание, слушала отца, который без умолку рассказывал ей о кельтских друидах и правителе Атепомаре, основавшем по указанию оракула город Лугдунум, стоявший когда-то на месте Лиона. О войне галлов и древних римлян за этот город. О развалинах древнеримского амфитеатра на холме Фурвьер, который посещали императоры Август, Тиберий и Клавдий. О бесчинствах императора Калигулы, который был дурным человеком, так как он был язычником, и ему было не ведомо откровение Господне. О бесстрашных Каролингах, кочевавших из города в город и оставлявших в холмах Лиона бесчисленные богатства, награбленные в дальних походах.

Больше всего Авелин завораживало объяснения отца, чем религия Христа превзошла религию древних греков и древних римлян, почему знание жития святых великомучеников для человека полезнее, чем знание мифов о языческих богах и полубогах.

Однако мифы ей нравились гораздо больше, чем житие святых. Мифы были бесконечно наполнены прекрасными телами, неземной любовью и продолжением жизни. Житие же святых, напротив – смертями и истязаниями плоти своей и своих родных. Что-то ей подсказывало, что жизнь человека и его близкого дороже, чем его убеждения. Как можно было возрадоваться смерти любимого мужа, отдавшего свою жизнь за веру? Она точно про себя знала, что такой поступок возлюбленного опечалил бы ее на всю жизнь.

Но делиться этими мыслями с отцом она побаивалась, а с подружками ей было не интересно. Мир Авелин был намного больше и богаче, чем мир ее сверстниц, ограниченный, в лучшем случае, стенами их комнат, наполненных рукоделиями и изображениями святых, а то и вовсе – одним чепчиком, повязанным вокруг прелестной и пустой головки.

Когда отец Авелин отступал на шаг от созданного им шедевра, она спрыгивала на пол со своего табурета и разглядывала вместе с отцом его работу. Каждый раз она отмечала про себя, что завитушки узора на ткани удивительным образом похожи на тот рассказ, который она только что слышала от отца.

Так, чередуя между собой темные трабули и залитые солнцем улочки, Авелин оказалась на набережной Соны, с которой она увидела людей, стекающихся к Собору Сен-Жан, расположенному между холмом Фурвьер и рекой. Вбежав в Собор, Авелин удивилась большому количеству горожан, созванных, как и она, звуком колокола. Глаза быстро привыкли к полумраку, и в глубине храма она разглядела, как стража его преосвященства Епископа Лионского оттесняет людей от возвышения, на котором стоял он, собственной персоной, а рядом – высокий мужчина в белых одеждах.

Движимая любопытством и тайным предчувствием, Авелин стала протискиваться через прихожан, стараясь не толкать их своим гибким телом. Подойдя ближе к возвышению, она услышала нарочито тихую речь Епископа, который пытался таким образом успокоить еще не устоявшуюся толпу, и заставить вслушаться окружающих в каждое его слово.

– Миряне, добрые жители нашего города! Я созвал вас сегодня перед службой, дабы сообщить о страшной напасти, разъедающей наш город, – последовала многозначительная пауза, и в храме воцарилась тишина. – Его Святейшество Папа Римский лично озаботился происходящим в Лионе. Ибо оскудела его паства, и заблудшие овцы, влекомые посулами Сатаны, забыв о страхе перед Богом, бредут по «дороге гибели», в пасть Гиены Огненной. Наш город окутала ересь!

Гул голосов прокатился по толпе и снова стих. Епископ продолжал:

– Эти посланники Сатаны скрываются под личиной и одеждами добропорядочных горожан, но по ночам они скидывают свою лицемерную маску и устраивают свои гнусные оргии. Они вступают в отвратительные связи друг с другом, они делают это даже с собственными детьми! Они отрицают Святой Престол! Они сами проповедуют религию Христа, переписывая Библию на язык простолюдинов! Они исповедуют друг друга во время учиненного ими разврата! Они обливают грязью Католическую Церковь, утверждая, что таинства и индульгенция придуманы Церковью только для отбирания денег у прихожан! Эти сектанты называют себя сатанинским именем – вальденсы!

По мере перечисления всех ужасов, творимых сектантами, епископ все больше и больше повышал голос, толпа отвечала ему нарастающим гулом. Выкрикнув название секты, он вскинул руки к сводам Храма, и толпа затихла.

– Отец наш, Его Святейшество Папа Римский, протянул нам руку помощи, – епископ повернулся к человеку в белых одеждах и, вытянув в его стороны руки, торжественно произнес: – Приор ордена Святого Доминика – Жан Поль Батиста Лоба!

В пятно света, падающего из бокового окна на край возвышения, шагнул монах в белой тунике. Его тонкую талию охватывал кожаный пояс, на котором висели четки, белая пелерина с капюшоном легкими волнами покрывала плечи, светлые волнистые волосы, затянутые в хвост, и серые умные глаза рождали у окружающих ощущение безупречности. Всем своим обликом он напомнил Авелин небесного ангела. Именно такими – светлыми, в белоснежных одеждах – она представляла себе этих небожителей.

Она с удовольствием отметила сходство его внешности со своей. Такого же цвета волнистые волосы, непослушный завиток над левым виском, одинаковый изгиб темных бровей, цвет глаз и даже родинка над верхней губой расположена слева, как и у нее. Сердце Авелин бешено заколотилось, в голове зашумело. Ей захотелось закричать или громко рассмеяться, чтобы он заметил ее в толпе. Она еле сдержала себя от этого поступка.

По губам монаха было видно, что он что-то говорит, но волнение Авелин не давало ей услышать ни одного слова. Она сделала усилие и прислушалась к его словам:

– Я объявляю четыре месяца милосердия, сроком до осени, в течение которого все лионские еретики могут прийти и покаяться перед лицом Святой инквизиции. По окончании этого срока, если не окажется покаявшихся еретиков, Святая инквизиция начнет розыск. И каждый местный житель должен будет под присягой указать на еретиков или подозрительных горожан. Передайте это всем, кого встретите на своем пути. И пусть никто не говорит, что он не знал о сроке милосердия – Святая инквизиция не будет принимать во внимание эти доводы!

Толпа зароптала и стала раскачиваться в разные стороны. Авелин ловко проскользнула к выходу. Вышедшие на улицу люди собирались в кучки для обсуждения услышанного. Девушка не стала останавливаться около них, она не могла стоять на месте. Охватившее чувство заставляло ее быстро двигаться, чтобы выплеснуть наружу ту яростную силу, которая образовалась внутри нее. И она побежала к холму Фурвьер.

Цепляясь за камни и молодую траву, она карабкалась вверх по склону. Сочная трава лопалась в ее руках, Авелин падала на колени и снова вставала, смеясь. В какой-то момент она услышала звук рвущейся ткани подола, но это ее совсем не опечалило. Теперь она была наполнена совсем другими значениями, и порванное платье не могло расстроить ее.

Добравшись до нужного уступа холма по еле приметной тропинке, Авелин побежала вдоль каменных отвесов к густо поросшему кустарнику. За этим кустарником вниз по склону раскинулись уступы древнеримского амфитеатра. Авелин бывала здесь частой гостьей. Отпросившись у матери под благовидным предлогом на службу в Собор Сен-Жан, постояв у дверей собора для приличия минут пять, она приходила на это место. Здесь ей был знаком каждый камень. Она садилась на самое большое по площади каменное возвышение, расположенное по центру амфитеатра, и представляла себе, как император Клавдий с приближенными смотрел с этого возвышения представление, разыгрываемое в честь его приезда местными жителями. Иногда она спускалась вниз, на площадку для актеров, и разыгрывала для себя сценки из жизни древнеримских героев, в огромном количестве рассказанных ей отцом.

Однажды, когда всю их семью позвал к себе сосед, по случаю рождения у него первенца, отец, позволив себе лишний стаканчик красного вина, рассказал Авелин страшную историю о безбожнике Калигуле, приехавшем сюда проведать свои владения:

Всю ночь в своем шатре Калигула принимал подношения и вина от знатных горожан, а, когда насытился дарами, повелел подобрать ему самых красивых девственниц для вечернего представления. Пообещав при этом, что хорошо заплатит тем, кто приведет красавиц для отбора, который он будет проводить лично.

На следующий день гордые родители привели к нему самых красивых дочерей города. Калигула лично отобрал пять из них, называя девушек именами прекрасных богинь Олимпа: Юноной, Церерой, Вестой, Дианой и Венерой. За один день придворные портные сшили девушкам туники из тончайших тканей, им дали в руки символы этих богинь, а волосы украсили самыми красивыми цветами, растущими на холме.

Калигула приказал втащить на площадку для актеров большой плоский камень и украсить его цветами. Никто из горожан не знал, зачем он это сделал.

Этому не придали особого значения, взоры всех собравшихся были обращены на прекрасных представительниц города, которых поставили на деревянные пьедесталы вокруг площадки.

Представление началось на закате. Придворные актеры в масках разыгрывали сценки из жизни богинь, стоявших на пьедесталах. Стражники разносили неразбавленное вино, угрожая расправой тем, кто отказывался его пить.

Горели факелы, играла музыка, смеялись люди, разогретые креплеными напитками. В какой-то момент актеры в масках начали выкрикивать непристойности в адрес девушек-богинь, задирая свои туники и оголяя причинные места. Поначалу все смеялись, но действо опустилось до такого бесстыдства, что женщины стали отворачиваться от актеров, а мужчины густо краснеть.

Бедные девушки не знали, куда себя деть, переминаясь на площадках пьедесталов. Одна из них оступилась и полетела в толпу людей в масках, ее подхватили на руки и понесли на камень. Положив бедняжку на спину, люди в масках, стоявшие по бокам, схватили ее за руки и за ноги, а один из них, вскочив на камень, сдернул с девушки тунику и начал ее насиловать на глазах у всей публики.

Женщины закричали, мужчины вскочили со своих мест. Смельчакам, рвущимся на помощь девушке, стража вспорола животы, и толпа отхлынула назад. Остальные девушки попытались спастись бегством, но их также подхватили на руки и отнесли к камню. Содрав с них туники, прислонив юных красавиц спинами и животами к бокам камня, их подвергли той же участи, что и первую.

Калигула исступленно кричал, расплескивая кровавое вино из кубка на свою одежду:

– Все пьют вино! Все пьют вино за самое лучшее представление в этом городе!

Его свита визжала, ломаясь в неистовом танце. Люди в масках сменяли друг друга у тел несчастных, которые сначала звали на помощь, а потом затихли, истекая кровью. Матери девушек рвали на себе волосы и безуспешно молили о пощаде, их отцы остолбенели от горя.

Когда люди в масках стали обессилено валиться на каменный пол площадки, оставляя растерзанные тела девушек, Калигула, высоко подняв над головой кубок, крикнул:

– Ну что? По заслугам получили «свое» эти развратные богини?

– Получили! – вразнобой откликнулись актеры.

Император окинул мутным взглядом горожан:

– Разве я должен кому-то заплатить за это великолепное представление? Похоже, что вы должны мне за это неповторимое зрелище.

В ответ никто не проронил ни звука.

Император ухмыльнулся и, довольный собой, удалился из амфитеатра. За ним потянулась его свита, затем актеры, и замкнули это шествие стражники.

Оскорбленные произошедшим, горожане еще долго сидели на ступенях амфитеатра. Те девушки, которые выжили после этой оргии, тронулись умом. Их родители за один вечер превратились в седых стариков.

Обагренный кровью камень попытались скинуть к подножью холма. Те, кто был в ту ночь в амфитеатре, прокляли это место и поклялись больше никогда не возвращаться сюда.

Рассказывая эту историю, отец плакал, прижимая к себе Авелин. И она понимала, что в этом рассказе заключен весь страх отца за судьбу своей дочери. Она гладила его по руке и успокаивала, как могла.

Всю ночь она не спала, и с первыми лучами рассвета отпросилась у матери на службу в Сен-Жан.

Минуя собор, Авелин коротким путем побежала к амфитеатру. Спотыкаясь о корни, ломая сучья кустов, она продиралась сквозь заросли в поисках камня, на котором замучили девушек. И нашла его. Он лежал, надтреснутый пополам, в гуще зарослей, неподалеку от площадки для актеров, похожий на ложе. Это был, без сомнения, он.

Хватаясь за ветки, Авелин забралась на камень и, сев на корточки, опустила на него руки. В следующее мгновение ей показалось, что она слышит стоны и мольбу о помощи. Горло заболело от подкатившегося к нему кома. Дыхание перехватило от безудержного рыдания, и Авелин повалилась животом на камень. Она плакала, обняв камень, и обещала помочь звавшим на помощь голосам. В то утро она точно решила для себя, что главное предназначение всей ее жизни будет заключаться в защите невинных – это станет смыслом всей ее жизни. А как она это сделает – будет понятно потом.

Обессиленная от рыданий и ночной бессонницы, девушка уснула. Когда она проснулась, солнце уже стояло высоко. Нестерпимо болел живот, и ломило поясницу. Превозмогая боль, Авелин встала на камень, и почувствовала влагу между ног. Подняв юбку, увидела кровь.

По улицам она шла, как в забытьи. Заметив на пороге родного дома матушку, обеспокоенную ее долгим отсутствием, бросилась к ней со всех ног:

– Мамочка! Я заболела страшной болезнью, я скоро умру!

Обняв мать за талию и уткнувшись ей в плечо, Авелин начала сбивчиво объяснять, что с ней произошло. Она с ужасом представляла себе реакцию матери на страшную весть, и как они с отцом, обнявшись, будут плакать над ее кроватью. Им вдвоем останется только ждать ее смерти, ведь такой недуг невозможно показать врачу.

Выслушав сбивчивую историю, Мария взяла ладонями голову Авелин и отняла от своего плеча.

Когда девушка открыла глаза, она с удивлением обнаружила улыбку на лице матери:

– Это не болезнь, моя девочка. Это моя ошибка. Ты слишком мало общаешься со своими сверстницами. А я, как и многие родители, не заметила, как ты выросла. Сейчас я тебе все объясню.

Три дня Авелин пролежала в постели с сильным жаром. По ночам ей снились кошмары: люди в масках, факелы, крики женщин и леденящий хохот обезумевшего Калигулы. Утром четвертого дня она почувствовала облегчение и вышла из спальни.

На кухне она застала отца. Они обнялись с ним, как после долгой разлуки. Он поцеловал ее в макушку и ушел по своим делам.

– Как ты? – спросила с улыбкой мать.

– Мне уже лучше, – ответила Авелин. – Теперь так будет всегда?

– Нет. Дальше все будет намного спокойнее. Ты привыкнешь.

«Как к такому можно привыкнуть?» – недоумевала Авелин. Но наконец-то она поняла, почему женщины носят длинные юбки и сидят дома. И еще то, что ее – Авелин Дангон – это обстоятельство совершенно точно не удержит дома.

С тех пор этот камень стал ее алтарем. Она несла к нему все свои раздумья и тревоги. И каждый раз он помогал ей развеять гнетущие сомнения и укрепить ее дух.

Вот и сегодня, когда Авелин в первый раз увидела белого монаха, вселившего в нее такое сильное смятение, она побежала к своему спасительному камню. Положив на его холодные бока свои руки, она действительно почувствовала, как успокаивается ее сердце и выравнивается дыхание.

Стянув с себя чепчик, Авелин подставила ветру свои волосы. Прилетевшие с юга птицы щебетали, прыгая с ветки на ветку. Все вокруг дышало началом жизни, и ей дольше обычного хотелось провести время около камня.

Насладившись покоем, придерживая юбку, девушка направилась в сторону амфитеатра. Раздвинув руками ветки кустов, она уже готова была шагнуть на каменную площадку, когда увидела его, приора Ордена Святого Доминика – Жан Поля Батиста Лоба.