Текст книги "Демон никогда не спит"

Теперь Штандартен слушал более внимательно – эта теория была ему отчасти знакома.

– Известный немецкий мистик Гвидо фон Лист считал, что свастика в древности была мистическим символом светлой энергии огня, свойственным для чистой арийской расы. Действительно, следы свастик самой разной формы встречаются в тех местах, где в глубокой древности расселялись племена арийского происхождения. Очень часто встречается символ свастики в Индии, причем именно после вторжения туда племен древних ариев, завоевавших страну и уничтоживших более древнюю цивилизацию долины Инда. В арийской Индии свастика обозначала священный жертвенный огонь, при помощи которого боги сотворили земной мир.

Куницын приосанился, как будто находился на университетской кафедре, и продолжил:

– Само слово «свастика» – древнеиндийского происхождения, на санскрите оно значит «благодатная», или «приносящая благо». В древней индийской культуре она использовалась для обозначения вечного мирового круговорота. Она символизирует одновременно материальный ментальный мир. Четыре ее изгиба соответствуют четырем стихиям, четырем элементам этого мира, а также четырем сторонам света.

Новое значение свастика приобрела с распространением буддизма. На отпечатке ступни Будды в одном из индийских храмов изображены мировое колесо – мандала и многочисленные рисунки креста с загнутыми перекладинами. Иногда такой крест изображали вместе с символом просветления – раскрытым цветком лотоса. Но нас может больше заинтересовать другое: в древнегерманских рукописях левосторонней свастикой обозначается боевой молот бога войны Тора, возвращающийся к своему хозяину после броска, как австралийский бумеранг. Таким образом, крест с загнутыми концами приобретает у древних германцев дополнительный мистический смысл – он обозначает стремительную и грозную светлую силу, воинственную мощь. У древних германских магов и священников – друидов – свастика была священным символом огня и плодородия, поэтому она входила в состав и мирных, и боевых заклинаний…

– Кончай, Серега! – остановил Штандартен одноклассника. – Ты не в институте своем! Перед студентами будешь распинаться. Я про свастику и без тебя много знаю. Ты мне лучше про кинжал расскажи – откуда он взялся и как попал на место боев.

– Как он попал на место боев – я могу только гадать. А гадание на кофейной гуще – не моя специальность. Но скажу тебе, что еще во время Первой мировой войны члены тайных немецких мистических обществ, уходя на фронт, брали с собой амулет со свастикой в качестве оберега. А для того, чтобы узнать больше о происхождении кинжала, мне нужно взять его к себе на работу, изучить как следует, посоветоваться со знающими людьми…

– Э нет! – вскрикнул Штандартен и накрыл кинжал рукой. – Ишь чего захотел! Кинжал этот мой, и я его никому не отдам!

– Что с тобой? – Куницын удивленно взглянул на него, пожал плечами. – Ты же сам ко мне пришел! Не хочешь – не надо, твое дело, я тебе не навязывался…

– Извини… – Штандартен смутился, убрал руки. – Знаешь, я все-таки не могу дать его тебе с собой.

– Как хочешь. – Куницын отвернулся, – дело твое, хозяин – барин. В таком случае не смею задерживать. У меня, знаешь ли, работы невпроворот…

Он демонстративно придвинул стул к письменному столу и плотно на него уселся, сразу было видно, что человек настроился на серьезную, долгую работу.

Штандартен поглядел сверху на тонкую Серегину шею, выглядывающую из воротника рубашки, и ему вдруг захотелось схватить эту шею и давить, давить изо всех сил. Серега начнет хрипеть и задыхаться, дрыгать ногами, все эти черепки и старые железки будут сыпаться вокруг, разваливаясь на куски, но Штандартен будет сжимать и сжимать руки у него на горле, и в конце концов его бывший одноклассник перестанет трепыхаться и затихнет. А он, Штандартен, возьмет кинжал и спокойно уйдет.

– Ты еще здесь? – холодно осведомился Куницын, не поворачивая головы.

Штандартен опомнился. Серега прав, он сам пришел, чтобы узнать про кинжал нечто важное. Сказал «А» – надо говорить «Б»! Придется оставить кинжал Куницыну.

– Ладно, – нехотя сказал Штандартен, – только на один день. Завтра зайду!

И вышел, решительно печатая шаг, чтобы не передумать.

– Господин, зайди к нам! – Из душной темноты выглянул хромой старик с завитой, выкрашенной хной бородой. – Зайди к нам, у нас самые лучшие девочки во всей Александрии! Жаркие, как знойный день, сладкие, как персик! Зайди к нам, господин, не пожалеешь! Ты познаешь райское блаженство, господин!

В доказательство его слов за спиной старика появилась толстая неопрятная женщина, увешанная серебряными украшениями, как рождественская ель игрушками, нагло и зазывно улыбнулась, облизнула полные развратные губы.

– Долго еще? – осведомился Рудольф, неприязненно покосившись на своего провожатого, смуглого, худощавого еврея в поношенном белом костюме. – Ты говорил мне, что это близко, а мы уже третий час шатаемся по этому базару!

– Совсем близко, господин барон, совсем близко! – заверил его провожатый, угодливо кланяясь. – Самуил вас приведет в удивительное место! Это настоящая сокровищница, господин барон! Пещера, полная сокровищ!

Рудольф невольно поморщился. Что делает он на этом восточном базаре, среди шума и гомона на двадцати языках? Он, Рудольф фон Зеботтендорф, барон фон дер Роза, потомок славного немецкого рода, более тысячи лет служившего королям и владетельным князьям своим верным мечом и храбрым сердцем?

Блеяние коз и овец, ржание лошадей, хриплые крики верблюдов смешивались с зазывными голосами торговцев и проституток, гадалок и предсказателей судьбы, нищих попрошаек и ярмарочных шарлатанов. От запахов пота и благовоний, острых приправ и крепкого турецкого табака у барона кружилась голова.

Что он делает здесь?

Да то же самое, что делает уже не первый год в больших городах и жалких селеньях Востока, – разыскивает следы древнего знания, по крупице разбросанные и в тихих медресе, и на таких шумных и грязных базарах…

– Еще несколько минут, всего несколько минут, господин барон! – повторил Самуил, заглядывая в глаза богатому господину. – Потерпите еще немного!

– Зайди к нам, господин! – Из очередной лавки выглянул беззубый мужчина самого зверского вида. – У нас – самый чистый гашиш! Ты познаешь райское блаженство, господин!

«Все они обещают райское блаженство, – подумал барон раздраженно. – Все эти грязные, шумные, наглые, бессовестные торговцы наслаждениями, все эти беспутные дети Востока. Все они обещают неземное блаженство – но дают взамен дурные болезни, безумие и нищету. Нет, куда благороднее нордический характер, холодный и бесстрастный, как реки Севера…»

– Вот мы и пришли, господин барон! – прервал Самуил его раздумья. – Вот она, эта лавка!

На первый взгляд лавчонка, куда привел его Самуил, ничем не отличалась от десятков и сотен других, мимо которых они прошли не задерживаясь.

На пороге двое длиннобородых стариков невозмутимо играли в нарды, не обращая внимания на рыночную суету, на протекающую мимо праздную и озабоченную толпу. Один из стариков был одноглазым – во всяком случае, узкая повязка из черного шелка закрывала его левый глаз. Зато правый живо и внимательно посматривал по сторонам, и от него ничто не укрывалось.

«Наверняка мошенник Самуил привел меня в эту лавку только потому, что хозяин платит ему процент! – неприязненно подумал барон, входя в душное и тесное помещение. – Впрочем, раз уж пришли, придется потратить еще несколько минут на созерцание дешевого хлама!»

И впрямь лавка ничем не отличалась от прочих. В углу грудой свалены потертые молитвенные коврики, позеленевшие от времени медные светильники громоздятся неустойчивой горой, то и дело грозящей рассыпаться, глиняные кувшины и чаши, верблюжья сбруя и яркие ткани валяются вперемешку с разукрашенным оружием и старинными кальянами.

На первых порах барона развлекали такие лавчонки. Ему казалось, что среди этого пестрого барахла можно найти что-то поистине интересное, что между медными светильниками скрывается волшебная лампа Аладдина, а один из молитвенных ковриков помнит пророка Мохаммеда.

Но он много лет путешествовал по странам Востока и давно уже понял, что весь этот яркий, мишурный блеск – лишь обратная сторона грязи и нищеты, а подлинные находки редки, как истинные человеческие добродетели.

– Не правда ли, господин, это настоящая сокровищница? – бормотал Самуил, подсовывая ему какую-то треснувшую чашу. – Настоящая пещера Али-Бабы!

Одноглазый старик поднялся, подошел к Самуилу, что-то проговорил раздраженно на незнакомом барону языке. Какой же это язык? Рудольф свободно владел арабским и турецким, неплохо понимал древнееврейский и персидский, но это был совсем другой язык… может быть, коптский или ассирийский?

– Спроси торговца, нет ли у него каких-нибудь старинных книг или манускриптов! – потребовал барон, повернувшись к Самуилу.

Провожатый снова заговорил на незнакомом языке, говорил долго и убедительно, энергично жестикулируя. Лавочник отвернулся, открыл резной шкафчик и достал оттуда толстую книгу в черном кожаном переплете, показал барону.

– Большая редкость, господин барон! – суетливо забормотал Самуил. – Древняя книга об искусстве магии! Автор ее – сам царь Соломон, да пребудет мир с ним на вечные времена! В этой книге собраны священные тайны Древнего Востока!

– Что ты врешь, – на этот раз барон всерьез рассердился на своего проводника. – Что я, по-твоему, читать не умею? – Он ткнул пальцем в титульный лист, где было написано, что это всего лишь Ветхий Завет, отпечатанный в Варшаве в тысяча восемьсот двадцатом году с дозволения Священного синода.

– Простите бедного еврея, – заюлил Самуил. – Я ошибся, перепутал эту книгу совсем с другой!

– Зачем ты привел меня сюда? – выпалил барон раздраженно. – Я потратил столько времени только для того, чтобы увидеть грязную лавчонку, ничуть не отличающуюся от сотен таких же? Лавчонку, в которой нет ничего, кроме дешевого барахла, пригодного только для нищих дураков?

Лавочник, который невозмутимо следил за их перебранкой своим единственным глазом, отошел в глубину лавки, порылся среди медной посуды и дешевых талисманов, какие любят покупать на счастье погонщики верблюжьих караванов, и извлек какой-то продолговатый предмет, завернутый в кусок серой холстины. Повернувшись к барону, он неторопливо развернул ткань.

В руках у него был кинжал.

Благородная форма лезвия, напоминающего узкий древесный лист с глубокой прожилкой посредине, говорила о несомненной древности и благородстве этого оружия. Барон внезапно почувствовал странное волнение. Он протянул руку, взял кинжал. Лавочник, казалось, отдавал его с явной неохотой.

Барон провел пальцем по лезвию, внимательно рассмотрел массивную рукоять.

В центре ее располагался древний, священный знак свастики – знак, который барон фон Зеботтендорф то и дело встречал в своих многолетних поисках, знак, который оставляли на своем пути воины и путешественники древнего арийского племени.

Но еще интереснее были значки и узоры, располагавшиеся вокруг свастики. Барон узнал в них священные рунические письмена, письмена древних ариев…

– Спроси лавочника, сколько он хочет за этот кинжал, – обратился барон к Самуилу, стараясь скрыть от того охватившее его волнение.

Самуил повернулся к одноглазому, проговорил что-то на том же незнакомом языке. Лавочник неожиданно побледнел, замахал руками и заговорил громко, резко, недовольно.

– Извините, господин барон. – Самуил выглядел смущенным. – Он отказывается продать кинжал…

– Что значит – отказывается? – Зеботтендорф сверкнул глазами. – Я тащился сюда по жаре, тратил свое драгоценное время, и когда наконец нашел что-то достойное внимания – он отказывается! Скажи ему, Самуил, что с такими людьми, как я, нельзя обращаться как с нищими погонщиками верблюдов! Ты отлично знаешь, кто я такой! Знаешь, что я близко знаком с Сулейман-пашой…

– Одну минутку, милостивый господин! – Самуил взглянул на барона с той смесью угодливости и фамильярности, которая того особенно раздражала в провожатом.

Повернувшись к одноглазому, Самуил заговорил на том же непонятном Рудольфу языке. Он говорил долго, убедительно, размахивал руками, но, похоже, так и не смог ничего добиться.

Барон, которому изрядно надоело слушать непонятный разговор, надоело торчать в душной полутьме лавки, достал свой серебряный портсигар, открыл его, закурил тонкую ароматную египетскую папиросу.

Не сразу до него дошло, что спор на незнакомом языке прекратился, Самуил и одноглазый лавочник молчат, не сводя глаз с него, точнее – с его портсигара.

– В чем дело? – недовольно осведомился Рудольф, выдохнув ароматный дым.

Одноглазый что-то быстро проговорил и поклонился, сложив руки в покорном и униженном жесте.

Проследив за его взглядом, барон понял, что лавочник смотрит на герб общества «Туле», выгравированный на портсигаре, – кинжал, переплетенный дубовыми ветками, на фоне свастики с закругленными концами…

Только теперь Рудольф фон Зеботтендорф понял, что кинжал на гербе удивительно похож на тот, что лежал перед ним на куске выцветшего холста.

Барон Рудольф фон Зеботтендорф сам стоял у истоков тайного общества «Туле». Эта тайная организация восприняла сокровенные учения Востока и создала на их основе мистическую теорию, в центре которой была идея о главенстве нордической расы. Общество «Туле» представляло собой что-то вроде тайного монашеского ордена, во главе которого стояли верные приверженцы расовых идей и остающиеся в тени мистики и маги. Создавая герб общества, барон изучил множество старинных манускриптов и наконец выделил символ свастики, издавна использовавшийся арийцами, а также священный кинжал древнего рода королей-священников Адлер-Велиготов.

– В чем дело? – повторил барон, пристально глядя на одноглазого и медленно убирая в карман портсигар.

– Он согласен, милостивый господин! – сообщил, угодливо кланяясь, Самуил. – Он согласен продать тебе этот кинжал за… – еврей на мгновение замялся, – за двести марок!

– Немалые деньги! – проговорил барон, но тут же полез за бумажником: удивительный кинжал слишком заинтересовал его, чтобы упустить такую сделку.

– Этот человек лжет! – воскликнул вдруг одноглазый на чистейшем арабском языке. – Я не продаю священный кинжал, я дарю его тебе, господин!

– Это недоразумение… – засмущался Самуил. – Я не понял его слов… я не очень хорошо говорю на этом языке…

– Спасибо, – барон внимательно, как впервые, посмотрел на одноглазого и отметил благородство его черт и выправку прирожденного воина. – Скажите, друг мой, как вас зовут и на каком языке вы разговаривали с моим жуликоватым проводником? Я знаю много восточных языков, но этот мне незнаком…

Одноглазый снова воскликнул что-то на том же непонятном наречии и показал рукой за спину барона. Рудольф инстинктивно оглянулся, однако не увидел ничего примечательного. Он снова повернулся к странному торговцу…

Но того и след простыл, только в глубине лавки качался потревоженный ковер, закрывавший, по-видимому, потайной выход из этого заведения.

– Пойдемте отсюда, милостивый господин! – заторопил его Самуил и даже осмелился схватить Рудольфа за рукав. – Это нехорошее место, здесь неспокойно!

– Кто этот человек? – осведомился барон, вслед за провожатым выходя из лавки. – Почему он сбежал?

– Должно быть, жулик! – заверил его Самуил. – Здешние торговцы все жулики. Должно быть, он понял, что милостивый господин раскусил его хитрости, и решил сбежать, прежде чем вы пожалуетесь Сулейман-паше…

– Жулик? – удивленно переспросил барон. – Но ведь он подарил мне кинжал, не взяв с меня ни пфеннига… это ты, милейший, хотел на этом подзаработать…

– Чего вы хотите, милостивый господин? – заныл Самуил. – Мне нужно кормить многочисленных детей…

– Пустое! – пренебрежительно отмахнулся барон. – Я на тебя нисколько не сержусь. Скажи мне только, на каком языке ты с ним разговаривал?

– На каком языке? – переспросил Самуил, пряча глаза. – Бог его знает, что это за язык! Мне так часто приходится разговаривать с разными людьми, чтобы заработать лишнюю копейку на хлеб для своих детей, что я научился понимать всех, кто встречается на улицах этого города, – и ливийских разбойников, и амхарских пастухов, и сирийских торговцев пряностями…

– Ты что-то темнишь, Самуил! – недовольно проговорил барон. – Берегись, я могу, в конце концов, рассердиться!

– Воля ваша, милостивый господин, только больше я ничего не могу вам сказать! Я и так сказал слишком много!

У Рудольфа фон Зеботтендорфа внезапно закружилась голова. Все звуки огромного города слились в странную, пугающую, варварскую музыку. Ему вдруг показалось, что сегодняшняя встреча с одноглазым лавочником приснилась ему или привиделась в наркотическом бреду в одном из здешних притонов. Однако боковой карман его френча оттягивала холодная тяжесть удивительного кинжала, доказывая реальность всего происшедшего…

Катя опоздала на десять минут и, разумеется, вешая куртку в закутке, отгороженном стеллажами с журналами, столкнулась с заведующей библиотекой Кирой Леонидовной.

Бежать было поздно, Кира прекрасно видела, что Катя запыхавшаяся и растрепанная.

– Екатерина Дмитриевна, доброе утро! – сказала Кира. – Вас не затруднит заменить сегодня Черевичкину в читальном зале? У нее карантин в школе, ребенка не с кем оставить…

– Но у меня… – начала было Катя.

Она хотела сказать, что у нее куча работы, нужно разобрать новые поступления. К тому же звонили из филиала, что-то у них там стряслось, пропадают книги, не пришлось бы ехать на другой конец города, если сами не разберутся. Да еще из области собирались приехать, из подшефной библиотеки, у них недавно случился пожар, и теперь катастрофическое положение с учебной литературой. Катя обещала помочь и даже отобрала уже кое-что, но не все, а тамошняя заведующая с трудом дозвонилась до нее вчера вечером и сказала, что приедет не на следующей неделе, как собиралась, а завтра, то есть уже сегодня. Потому что пойдет в город машина и может захватить книги, а без машины-то, сами понимаете, сколько она на себе унесет…

Но все эти слова застряли у Кати в горле. Вернее, гортань ее просто замерзла от ледяного взгляда Киры Леонидовны. Катя увидела себя ее глазами: глаза безумно вылуплены, на щеках выступили красные пятна – ох уже эта отвратительная способность краснеть в самый неподходящий момент!

Сама-то Кира, как всегда, на высоте. Спину держит прямо, травянистого цвета костюм сидит отлично, волосы причесаны гладко, лежат волосок к волоску, на губах тщательно наложенная помада. А у Кати небось все уже размазалось…

– Хорошо, – едва слышно ответила Катя, опустив глаза, – я посижу в читалке.

– Вот и славно, – одними губами улыбнулась заведующая, – и… причешитесь, перед тем как идти на рабочее место, все же у нас очаг культуры, библиотека, а не…

Она помедлила, затруднившись сравнением. Не потому, что не нашлось в ее лексиконе подходящих слов, нет, за словом их начальница никогда в карман не лезла, со словарным запасом у нее все было в порядке. Дело в другом, поняла Катя, Кира Леонидовна не могла с ходу сообразить, куда бы ей определить Катю.

«У нас библиотека, а не… бордель»? Вот уж в борделе ей точно не место, кто на нее посмотрит!

«Библиотека, а не сумасшедший дом»? Тоже не подходит, заведующей прекрасно известно, что Катя спокойный, выдержанный человек, никогда не выходит из себя и с работой вполне справляется.

– А не зоопарк, – сказала Кира, имея в виду, очевидно, что Катя похожа на больную обезьяну.

«Если мне место в зоопарке, то тебе – в террариуме», – подумала Катя и поскорее отвернулась, чтобы Кира ничего не прочитала по ее вспыхнувшим глазам.

– Ты, Катерина, не заболела ли? – спросила уборщица баба Зина, появляясь из-за угла с ведром и тряпкой. – Красная вся, как рак. Смотри, сейчас какой-то грипп особенный ходит, вот у Насти Черевичкиной школу уже на карантин закрыли.

– Да я в порядке, – отмахнулась Катя.

– А, ну тогда, значит, наша на тебя наехала, – догадалась баба Зина.

Она Киру Леонидовну нисколько не боялась и за глаза называла нашей, справедливо полагая, что та ее никак не уволит – поди найди человека на такие смешные деньги!

Катя поскорее проскочила мимо: не дело это – обсуждать начальство с уборщицей!

В читальном зале было тихо и пусто, только в дальнем углу шуршал подшивкой газет милый старичок Казимир Анатольевич. Все в библиотеке знали, что он спасается в читальном зале от злющей, как кобра, невестки, которая задалась целью извести старика совсем. Хитрая баба при сыне Казимира Анатольевича вела себя преувеличенно любезно, говорила со свекром приторно-сладким голосом и всячески демонстрировала свое доброе отношение. Сын был крупный бизнесмен, много работал и дома появлялся только ночью. Невестка же слонялась по огромной квартире без всякого дела, умирая от скуки, и даже парикмахеров и массажистов вызывала на дом. Казимира Анатольевича она люто ненавидела без всякой причины, только за то, что сын требовал, чтобы отец жил рядом. Как только за мужем закрывались двери, невестка начинала методично портить старику жизнь, причем устраивала уж вовсе примитивные коммунальные гадости – отключала свет в ванной, сыпала соль ему в чай и табак в карманы пальто.

Казимир Анатольевич правильно рассудил, что, если он пожалуется сыну, получится только хуже, невестка специально нарывается на скандал, а всем известно, что ночная кукушка дневную перекукует. Понемногу он выработал стратегию и аккуратно ей следовал.

Вставал старик рано и завтракал вместе с сыном, после чего покидал квартиру сразу же после ухода сына, пока невестка спала.

Летом он много гулял по городу, проводил время в парках и скверах, играл в шахматы в Екатерининском садике, слушал бесплатные концерты под открытым небом, принимал участие во всевозможных викторинах и розыгрышах. Осенью и зимой перебирался в библиотеку, сотрудники его хорошо знали и даже поили иногда чаем с печеньем. Обедал старик в бистро на углу, там девочки тоже его привечали и приносили порции побольше.

Короче, Казимир Анатольевич много двигался, все время был на людях, часто гулял на свежем воздухе, не переедал и совсем не смотрел телевизор – невестка запирала гостиную на ключ. От такой здоровой жизни старик был бодр и весел, у него ничего не болело, и выглядел он отлично, так что невестке оставалось только исходить бессильной злобой в собственной спальне.

Катя кивнула милому старичку, он приподнялся со стула, приветливо улыбаясь. Но правильно определил по ее виду, что Катя не в настроении, и не стал приставать к ней с пустыми посторонними разговорами. Катя наскоро причесала волосы и подправила помаду на губах. Руки перестали дрожать, но злость на начальницу не проходила. Надо же, дала понять, что Кате с таким внешним видом место не в библиотеке, а в зоопарке! До чего же мерзкая тетка!

Тут же до Кати дошло, что теткой-то как раз следует назвать ее, а Кира Леонидовна – это дама. Именно так ее в транспорте окликают – дама, передайте на билет, дама, садитесь, пожалуйста…

А Катю девушкой если кто сослепу назовет, а так все больше никак не окликают – ткнут в спину, деньги молча протянут и спасибо потом сказать забудут.

Тридцать пять лет… Вроде еще далеко не старуха, а молодость-то уж точно прошла. Да и зачем она нужна, эта молодость? Что в молодой жизни было у Кати хорошего? Что можно вспомнить? И каков итог? Ни мужа, ни детей…

Тут же перед глазами возник дядька и спросил, с чего это Кате вздумалось себя жалеть. Замуж не вышла? Так еще все впереди, какие ее годы. Женихов нету? Найдутся. А что в тот, первый раз не вышло, так и слава богу…

И Катя вспомнила тот давний кошмар, который случился пять лет назад…

Была поздняя осень. Катя, задумавшись, шла по улице из химчистки, замешкалась на переходе, и рванувшаяся на красный свет дорогая машина окатила ее грязью с головы до ног. Пакет из химчистки не пострадал, зато собственное Катино пальто было залито все – и спина, и рукава, и полы, и даже воротник. Впору разворачиваться и снова бежать в химчистку!

Катя не успела расстроиться, не успела осознать масштабов катастрофы, потому что ее подхватила сильная рука и втащила на тротуар. И вовремя, потому что машины уже неслись сплошным потоком на зеленый, они были в полном своем праве и не собирались аккуратно объезжать лужи.

– Паразит такой! – сочувственно сказал мужской голос. – Сам за рулем больше десяти лет, но такого никогда себе не позволяю. Не расстраивайтесь, девушка, он с такими замашками долго не проездит, обязательно в аварию попадет.

Катя малость пришла в себя и скосила глаза на доброго самаритянина. Однако ничего не увидела – и так-то наступали ранние сумерки, а тут еще очки залепило грязью из-под колес. Мужчина между тем поднял пакет и подал его Кате, сумочку она машинально прижимала локтем.

– Спасибо вам! – Катя достала из кармана платок и сняла очки, чтобы протереть.

Без очков стало лучше видно, и Катя узнала в мужчине кого-то очень знакомого.

– Ой! – Он вгляделся пристальней и развернул ее к свету. – Да это ж Катька Чиркова! Ну, ты даешь, под машины кидаешься! Сколько же мы не виделись?

– Здравствуй, Игорь, – сдержанно ответила Катя, – рада тебя видеть.

Перед ней стоял Игорь Михайлов из параллельного одиннадцатого «Б». Теперь она его узнала, хотя не виделись они лет двенадцать, как раз с выпускного вечера. Нельзя сказать, что они близко дружили в школе, однако сейчас Катя ему действительно обрадовалась, а что разговаривала сдержанно, так уж такой у нее был характер. Игорь, очевидно, вспомнил, что и в школе Катя была спокойная и тихая – не орала, не визжала на переменах, не хихикала и не грубила учителям. Поэтому он не удивился Катиной холодности – не такой она человек, чтобы тут же, с ходу повиснуть на шее у бывшего соученика, обслюнявить его поцелуями и вымазать губной помадой.

Игорь взял у нее из рук пакет и сказал, что проводит домой, а не то при такой погоде Катя снова куда-нибудь вляпается. Сказал спокойно, твердо, по-хозяйски взял Катю под руку и повел. Она не сопротивлялась, пораженная новым, незнакомым ей чувством – чувством защищенности. Сильный мужчина крепко держал ее за локоть, и Катя тотчас уверилась, что с ней ничего не случится.

Чувство было непривычное – твердое, надежное плечо, к которому можно прижаться, широкая спина, за которую можно спрятаться от ледяного ветра, сильные мужские руки, которые защитят, уберегут, отведут любую беду…

Раньше Катя такого никогда не испытывала. Не было у нее в детстве никого родного и сильного, никто не поднимал маленькую Катю в воздух, не держал крепко, не прижимался колючей щекой. Ничья рука не придерживала сзади детский велосипед, и летом на озере никто не говорил твердо: «Хватит, дочка, на мелком месте бултыхаться, давай-ка учиться плавать…»

Чувство было незнакомым, но очень сильным и волнующим, все Катино существо прониклось им, от макушки до пяток, она даже вздрогнула.

– Ты замерзла? – Игорь заглянул ей в глаза и потянул в ближайшее кафе.

Они ели пиццу – такую острую и горячую, что Катя не разобрала, что там в ней положено, и пили пиво. Игорь скупо рассказал про себя – развелся с женой, теперь снимает квартиру, работает в авторемонтной мастерской. Катя слегка опьянела – не от стакана пива, а от сытости, тепла и яркого света, разговорилась и, кажется, наболтала Игорю лишнее. Во всяком случае, он поглядел на нее внимательнее и придвинул свой стул гораздо ближе.

Снова пронзило ее незнакомое чувство – близости налитого силой крупного мужского тела, на этот раз Катя не успела осознать, нравится ей это или нет.

Дома на табуретке у входной двери сидела мама. Увидев Катю – румяную, оживленную, с блестящими глазами, она привычно схватилась за сердце.

– Где ты была так долго? До химчистки от нас два шага…

– Знакомого встретила, – буркнула Катя, – могу я в выходной отдохнуть?

Мама так удивилась, что не нашлась что сказать, а Катя поскорее скрылась в ванной.

Игорь позвонил на следующий день и позвал в кино.

«Не будь дурой, – сказал дядька, – не вываливай сразу матери всю правду».

И Катя с легкой душой наврала маме, что начальница велела задержаться на работе. А потом был семинар по книгохранению, потом – учет фондов, потом – местная командировка в филиал.

Они встречались у Игоря на съемной квартире – жуткой, вечно неубранной халабуде, где все краны текли, все двери противно скрипели, все розетки были выворочены с корнем, а от дивана невыносимо несло клопомором.

Катя сама удивилась, как быстро было покончено с ее застарелым девичеством. Ничего особенного не случилось, некоторые неприятные ощущения вначале и никакого неземного блаженства потом. Игорь, однако, ничего не говорил, стало быть, она вела себя правильно. Катя отгоняла от себя плохие мысли, надеясь, что со временем ее холодность пройдет.

Время шло, мама, разумеется, догадалась, что у Кати кто-то появился. Она порывалась начать разговор, но Катя очень ловко уклонялась от расспросов и сама себе удивлялась – откуда только что взялось? С детства она была тихой, послушной девочкой. Честной и правдивой, врать совершенно не умела, да и не хотела. И все же она очень боялась знакомить Игоря с мамой.

А он этого хотел, что, несомненно, говорило в его пользу. И однажды просто явился к ним – незваный, с бутылкой недорогого вина и коробкой конфет.

Катя услышала его голос в домофоне и обомлела. Но не могла же она не открыть дверь!

Мама, надо сказать, восприняла неожиданный визит довольно спокойно – все же за годы работы в школе она ко многому привыкла. Кате же весь вечер было ужасно стыдно, что не смогла заранее подготовить мать, что Игорь пришел неожиданно, и стол накрыт бедновато, так как в холодильнике не оказалось ничего про запас, никаких вкусностей и деликатесов, да и рюмки разномастные, и чайный сервиз в каких-то жутких аляповатых цветочках. Сервиз был хоть и новый, но морально устаревший, из тех, что дарили маме когда-то в школе на Восьмое марта и День учителя.

Игорь напрашивался ночевать, но, увидев на лице Кати откровенный ужас, оставил свои попытки и ушел, причем в зеркале она видела, как сердито блеснули его глаза.

Маме позвонили из собеса и предложили путевку в санаторий. Обычно она отказывалась, но в данном случае речь шла об очень хорошем кардиологическом санатории. Путевка освободилась случайно – кому-то там стало плохо, человек никак не мог поехать, и мама согласилась. На сборы дали всего два дня, и Катя не успела опомниться, как мама уехала. Игорь взял у товарища машину, и они отвезли маму в Репино, санаторий стоял прямо на берегу залива.