Текст книги "Мальтийский крест Павла Первого"

Наталья Александрова
Мальтийский крест Павла Первого

© Александрова Н.Н., 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

В коллаже на обложке использованы фотографии: © Maksim Shmeljov, mrahyazicioglu / Shutterstock.com

* * *

– Осторожно, здесь ступеньки! – предупредил меня провожатый. И, несмотря на это, я все же споткнулась и чудом не свалилась в лестничный пролет. Хорошо, что в последний момент меня поддержал заботливый Порфирьич.

Ну да, лишний раз убеждаюсь, что мама права, до чего же я неловкая, несуразная, не приспособленная к жизни…

– Император очень любил всевозможные потайные ходы, секретные комнаты, скрытые двери… – вещал тем временем мой спутник, спускаясь по лестнице. – Прежнее руководство музея не открывало эту сторону замка для посетителей, а мы решили, что это многим будет интересно, это привлечет широкую публику… Наглядность, так сказать… – Он негромко хмыкнул.

Замыкавшая шествие пожилая хранительница что-то недовольно проворчала – видимо, у нее на этот счет было особое мнение. Замдиректора музея бросил на нее взгляд через плечо и тут же отвернулся. Старушка ничего не заметила, но я-то была рядом и увидела, как в его взгляде промелькнуло недовольство и даже презрение – мол, молчала бы, кошелка старая, тебя тут терпят из милости, а ты еще выступаешь…

Этот тип сразу мне разонравился. Не могу сказать, что этот Иван Антонович понравился мне при встрече, мне вообще мало кто из людей нравится с первого взгляда. Я – робкая, некоммуникабельная, плохо схожусь с людьми, у меня нет близких друзей, и даже просто приятелей нету. Это мама так считает, и она абсолютно права.

Так вот, сколько таких взглядов я ловила на себе с некоторых пор, лет с двенадцати. Такое легкое презрение – мол, что с тебя взять, никому ты не пожалуешься, да кто тебя слушать станет…

Стоп! Не давать ходу воспоминаниям, не допустить паники. А то можно на глазах у всех и с лестницы навернуться.

Винтовая лестница сделала несколько оборотов и уткнулась в неприметную дверцу. Провожатый – теперь не хотелось называть его по имени-отчеству, и вообще не хотелось с ним общаться – остановился и окликнул хранительницу:

– Леокадия Львовна, откройте нам!

Хранительница что-то проворчала, достала ключи, открыла дверцу и отступила в сторону:

– Заходите…

И снова музейный начальник заговорил своим хорошо поставленным голосом:

– Мы с вами пришли в ту самую спальню, где был убит несчастный император…

Комната была большая, темноватая. Мебели для такой комнаты было маловато – как видно, та, что была во время убийства Павла Первого, не сохранилась. Был там письменный стол красного дерева, кресло, какие-то шкафчики по углам, справа – большой камин, отделанный итальянским мрамором.

Ах да, читала же я, что Павел так хотел переехать в свой новый дворец, что не стал ждать, когда стены просохнут. Дело было зимой, в помещениях стояла ужасная сырость, так что камины топили постоянно. Сейчас, разумеется, камин не горел.

Я привычно прислушалась к себе. Все вроде бы в норме: комната достаточно просторная, потолок высокий, дверь широкая, двустворчатая… А я что думала: что император всея Руси в кладовочке какой-нибудь будет спать на раскладушке? Да, хорошо жили цари…

Тут я вспомнила, чем все закончилось для Павла Первого, и устыдилась.

Итак, есть надежда, что со мной сегодня все будет в порядке, я сделаю этот репортаж, то есть напишу несколько строк, которые будут удачным дополнениям к фотографиям, которые уж точно будут хорошими, раз со мной такой профессионал.

Первым в комнату вошел Порфирьич со своим оборудованием. Он огляделся по сторонам и озабоченно проговорил:

– Темно здесь… фотографии не получатся…

– А мы сейчас свет организуем… – Провожатый снова повернулся к пожилой хранительнице: – Леокадия Львовна, сделайте нам свет!

Старушка пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем, и спальня Павла Первого осветилась тусклым, зловещим светом от спрятанных за портьерами ламп.

– Вот здесь в ту роковую мартовскую ночь…

Я вошла в комнату и увидела страшную, впечатляющую картину – несколько рослых, представительных мужчин в расшитых золотом камзолах и мундирах восемнадцатого века сгрудились вокруг одного, лежащего на полу – маленького, жалкого, несчастного, бесконечно одинокого, в забрызганном кровью полотняном камзоле и ночном колпаке…

Один из заговорщиков держал в руке окровавленную табакерку, другой занес ногу в щегольском сапоге, чтобы пнуть уже мертвого императора еще раз…

Надо же, восковые фигуры, а как живые! И на лицах – ненависть, злоба, у одного – страх…

Я шагнула ближе, пригляделась к жертве заговора.

Лицо его было разбито, кровь – на колпаке, на воротнике камзола, на полу… но как реально он выглядит!

– Господи, до чего же натурально! – пискнула хранительница, выглядывая из-за моего плеча и словно подслушав мои мысли. – Даже страшно… а Павел… император… как он на нашего Верещагина похож! Как похож!

– Не говорите глупостей! – привычно осадил ее заместитель директора. – Авторы композиции добивались портретного сходства с императором, а ваш Верещагин ни при чем…

– А кровь-то настоящая! – проговорил вдруг Порфирьич.

Он наклонился над неподвижным телом, осторожно дотронулся пальцами до окровавленного воротника, посмотрел на них, даже понюхал, и продолжил:

– Точно, настоящая! И еще не высохла… Я третьего дня работал на ДТП со смертельным исходом, на Мурманском шоссе, там тоже крови было – ужас… и запах точно такой же!

– Что вы такое говорите… – привычно возразил заместитель директора и тоже склонился над лежащим.

Лицо его странно переменилось, он побледнел и пролепетал неуверенно:

– Что же это…

А пожилая хранительница опустилась на колени, схватила окровавленную руку императора… или вовсе не императора, воскликнула ненатуральным высоким голосом:

– Александр Павлович! – И тут же завалилась на бок и потеряла сознание.

– Вот этого не надо! – вскрикнул заместитель директора. – Только этого нам не хватало, обмороков всяких!

Я почувствовала, что мне тоже хочется упасть в обморок – лежишь себе спокойно, ни о чем не думаешь… не думаешь о том, что наверняка провалишь редакционное задание…

Но тут боковым зрением я заметила, что Порфирьич деловито фотографирует все – и полутемную спальню, и толпу восковых заговорщиков, и труп на полу…

Потому что на полу действительно лежал труп.

Никакая не восковая фигура несчастного невинно убиенного императора Павла Первого, а труп, если можно так выразиться, живого человека.

Когда очевидность этого факта дошла до меня, я в ужасе метнулась прочь от окровавленного трупа, налетела на столбик, поддерживающий балдахин императорской кровати.

Забыла сказать, в противоположном от камина углу находилась кровать – огромное, внушительное сооружение с высокими спинками и балдахином. И сама кровать высоченная, так что низенькому императору, небось, приходилось скамеечку подставлять, чтобы на нее залезть. Впрочем, он спал на ней недолго…

И вот, когда я налетела на кровать, столбик подломился, балдахин упал на меня, и на какое-то время я оказалась в пыльной душной темноте, от этого еще больше перепугалась, закричала и замахала руками…

Ко мне словно вернулся тот день в далеком детстве, тот день, когда мне… когда мне пришлось… да нет, даже сейчас, через столько лет мне не хотелось это вспоминать. Но мое несчастное запуганное сознание сделало это за меня.

Сердце забилось в каком-то неровном, немыслимом ритме, дыхание перехватило. Я закусила губу, чтобы справиться с паникой, попыталась сбросить пыльную тяжесть балдахина, но только еще больше запуталась в нем, рванулась вперед и вверх, и тут на меня еще что-то упало, и по голове, по волосам, по лицу потекло что-то отвратительно липкое…

Господи, за что мне это! Что я всем вам сделала!..

Я хотела закричать, но, как тогда, много лет назад, горло перехватило мучительным спазмом, и не то что кричать – я не могла толком даже вздохнуть. И тут накатил жуткий страх, что сейчас я просто перестану дышать – и умру.

Тут где-то рядом раздался добрый ворчливый голос Порфирьича:

– Подожди, Верунчик, не трепыхайся, сейчас я тебя оттуда высвобожу… да не дергайся ты, ты мне так только мешаешь!

Легко сказать – не трепыхайся!

Я чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег. Вот сейчас, сейчас… я просто не смогу больше сделать ни одного вдоха и тогда… тогда все кончится…

Но тут в темном коконе образовался просвет, я смогла наконец вдохнуть и увидела славное круглое лицо Порфирьича. Сердце потихоньку успокаивалось, воздух в этой темной комнате показался мне таким свежим, как будто я сижу с чашкой кофе под полосатым тентом и смотрю на утреннее море.

Я готова была расцеловать старого фотографа.

– Порфирьич, миленький, спасибо…

– Да что ты, что ты! – Он осторожно высвобождал меня из пыльного кокона балдахина и вдруг удивленно отстранился – Ох ты, что это у тебя с головой?

– А что такое?

Вместо ответа он протянул мне маленькое зеркальце (у Порфирьича всегда под рукой находится все, что нужно).

Я взглянула в зеркальце…

Собственное отражение меня никогда особенно не радовало – бледное лицо, вечно испуганные глаза, редкие, словно выгоревшие брови. Как говорит мама – бледная немочь, зеленое привидение. Но сейчас я превзошла саму себя.

Мои волосы были покрыты какой-то осклизлой зеленоватой субстанцией, они слиплись и превратились в противные зеленые сосульки, свисающие по сторонам лица.

Волосы у меня средней длины, потому что мама говорит, что такое безобразие нужно скрывать, то есть убирать в хвост, а лучше – в узел. Вот я и убираю их в кичку, чтобы не мешали и не лезли в глаза.

Теперь же от возни под балдахином резинки свалились, и на голове моей четко просматривалось самое настоящее воронье гнездо. Причем не весной, а в конце лета, когда птенцы уже вылетели из гнезда, и оно брошено и не прибрано.

– Господи, что это? – выдохнула я в ужасе.

– Это, видимо, рабочие клей оставили, – деловито сообщил заместитель директора. – Торопились закончить инсталляцию и не убрали за собой… я им поставлю на вид…

Я почувствовала, что последние силы оставляют меня, и опустилась прямо на пол.

Ну за что, за что мне это?

А ведь начинался этот день не так уж плохо, не хуже, чем любой другой. А может, и лучше.

Я пришла на работу, как всегда, одной из первых, забилась в свой уголок и тихонько принялась редактировать очередную статью.

Работаю я в маленькой, мало кому известной еженедельной городской газете, которая называется по имени одной из главных рек нашего города – «Мойка».

Не знаю, кто придумал это название, – наверное, тот небожитель, который платит нам зарплату и при имени которого главный редактор Бурнус в религиозном экстазе поднимает глаза к потолку. Но только где ни назовешь место своей работы – непременно тут же найдется записной остряк, который переспросит: «Как, вы сказали, называется ваша газета? Помойка?»

Дошло уже до того, что и сами сотрудники газеты стали так ее называть. Где ты работаешь? В «Помойке»!

Меня, честно говоря, эта работа устраивала. До нее я попробовала работать в школе и выдержала только два дня. Входить в класс, полный отъявленных тринадцатилетних разбойников, оказалось страшнее, чем в клетку с хищниками.

После школы я устроилась в районную библиотеку, там в читальном зале хотя бы тихо, но была, к сожалению, очень активная заведующая, которая устраивала какие-то литературные вечера, коллективные чтения и обсуждения книг, потом организовала книжный клуб, и в библиотеку зачастили какие-то сомнительного вида небритые и нестриженые писатели…

Собирались они по вечерам, тогда для обычных читателей библиотека была закрыта, но ведь кто-то же должен был их стеречь, а потом закрывать помещение. И для этого заведующая выбрала, конечно, меня, потому что самой сидеть допоздна было неохота, а остальные сотрудники сумели вовремя отговориться, кто – вечерними курсами, кто – маленькими детьми или еще чем-нибудь.

Писатели шумели, бесконечно выбегали курить на улицу, хлопали дверьми, ссорились по литературным вопросам, потом просто ссорились, потом выпивали мировую, после чего начиналась у них самая обычная пьянка.

Выгнать их удавалось только поздним вечером, когда заканчивалось спиртное. Да еще оставляли они после себя форменный свинарник – это в библиотеке-то. Увидев среди членов клуба пару-тройку женщин, я решила, что они хоть за порядком проследят. Да куда там! Тетки оказались еще круче мужиков в смысле выпивки.

В общем, мне же еще приходилось разгребать после них, а утром заведующая ставила на вид, заметив пустые бутылки, спрятанные в угол. В общем, после третьего раза я не выдержала, а поскольку писательский клуб собирался раз в неделю, то получается, что я и месяца в библиотеке не отработала.

После библиотеки я попыталась устроиться администратором в зубную клинику, но туда брали только девушек с прекрасными зубами, которые могли служить живой рекламой. У меня вроде тоже не клыки и не вставная челюсть, но менеджеру клиники отчего-то зубы мои не понравились.

Мама поддерживала меня, как могла, каждый раз утешала – что ж делать, говорила она, такая уж ты невезучая уродилась, надо смириться. Предлагала даже бросить это дело и жить вместе на ее пенсию. Она не работала никогда. Пока был жив отец, он нас содержал, после его смерти мать оформила себе пенсию по инвалидности. Пенсия, конечно, небольшая, но отец оставил нам какие-то средства, так что на жизнь хватает, как говорит мама. Однако мне совестно было сидеть дома, опять-таки диплом может пропасть.

Промыкавшись так примерно год, я устроилась в эту самую газету «Мойку-Помойку» помощником редактора. Денег, конечно, маловато, зато спокойно, никто никуда не дергает, никто ничего особенного не поручает. Газета маленькая, сотрудников – кот наплакал, да еще половина всегда в разбеге – сенсаций ищут. Находят, но редко. По всему получается, что газета наша убыточная, но мне-то что, я – человек маленький. Ну разорится газета, буду искать другую работу. Но вообще не хотелось бы…

Итак, сегодня утром я тихонько сидела в углу редакционной комнаты и правила статью. Статья была посвящена работе городских библиотек. Хорошо знакомая мне тема. Написала ее наша звезда Алиса Алешина, и на этот раз она превзошла саму себя. Автором «Муму» у нее оказался Некрасов, а строчки «Однажды в студеную зимнюю пору» она считала фрагментом из Евгения Онегина.

Только я поправила эти досадные недочеты, как открылась дверь редакторского кабинета и прозвучал сиплый, как всегда раздраженный голос Бурнуса:

– Вороновская, зайдите ко мне!

В первый момент я подумала, что ослышалась. Сколько я работаю в «Мойке», Бурнус ни разу не называл меня по имени. Или по фамилии. Я думала, что он понятия не имеет, как меня зовут. И вообще не подозревает о моем существовании.

И это, опять-таки, меня вполне устраивало.

Итак, я подумала, что ослышалась, и продолжила править статью. Но тут Натэлла Васильевна, наша старейшая сотрудница (и вреднейшая, как обычно, добавляет Порфирьич), подала голос:

– Вера, ты что, не слышишь? Тебя Главный зовет!

Она произносит титул Бурнуса именно так – сразу ясно, что с большой буквы. Прямо как сам Бурнус произносит имя нашего учредителя. То есть произносит он его мысленно, при этом закатывая глаза, чтобы мы поняли, какой это могущественный человек. Отчего-то этот Великий и Ужасный требует, чтобы его имя держали в секрете. Тут Бурнус держится стойко, как партизан на допросе, поскольку имени этого не знает даже Натэлла Васильевна, а скрыть что-нибудь от нашей старейшей сотрудницы дело почти невозможное. Но вот Бурнусу удалось.

Я вскочила, уронив на пол чашку (к счастью, она не разбилась), и вбежала в кабинет Бурнуса.

– Платон Яковлевич, вызывали?

Бурнус оторвал взгляд от экрана компьютера, поправил очочки и уставился на меня:

– Да, Вороновская. Поедешь сейчас в Михайловский замок…

– Куда? – переспросила я, подумав, что ослышалась.

– В Михайловский. Он же Инженерный. На Садовой улице… Знаешь, такое здание розовое… там еще статуи и памятник перед ним Петру Первому, написано на нем… – В голосе Бурнуса послышались издевательские нотки.

– Я знаю, что написано на памятнике, – робко прервала я Главного. – Но зачем мне в замок?

– У них там открывается новая инсталляция. Созданная из восковых фигур сцена убийства императора Павла Петровича. Мы позиционируем себя как газету для образованных горожан, а образованные горожане должны быть в курсе таких событий. Так что возьмешь Порфирьича, поедешь туда и сделаешь небольшой репортаж. Полторы-две тысячи знаков, с фотографиями.

– Но почему я?

– А потому что больше некому! – честно ответил Бурнус. – Алешина освещает выставку декоративных кроликов, Милославская, как всегда, возится с детьми, а Акулов в очередном запое. Так что, кроме тебя, действительно больше некому.

– Есть еще Натэлла Васильевна… – едва слышно проговорила я, но Бурнус даже не счел нужным отвечать, только взглянул на меня весьма выразительно. И то верно: нашу Натэллу никуда послать невозможно. Не то чтобы она была так тяжела на подъем, но считает, что не ее это дело – бегать по городу. Она напишет какую-нибудь статью, взяв материалы из интернета, да и ладно.

– Но я никогда не готовила репортажи! – слабо запротестовала я. – Я только редактировала и правила чужие материалы…

– Вот и пора начинать! Лучше поздно, чем никогда! Не будешь же ты всю жизнь сидеть на правке и редактуре!

Я хотела сказать, что вообще-то не против. Правка и редактура – самое то, сидишь себе в тихом уголке и ни с кем не общаешься… что еще нужно человеку?

Но Бурнус уже снова прилип к своему компьютеру, так что мне ничего не оставалось, как отправляться на задание.

– Не боись, – шепнул мне наш редакционный фотограф Порфирьич, – не боги горшки обжигают. И вообще, будешь за мной как за каменной стеной.

Я приободрилась и села к нему в машину. Порфирьич – дядька немолодой, но специфического вида. Всегда в старой джинсовой куртке со множеством карманов, на голове бандана или кепка козырьком назад. На шее – две камеры, на поясе – еще что-то. Работает не только в нашей газете, но еще в трех местах, иногда выставляет свои снимки в журналах. А раньше, когда был помоложе, ездил снимать в горячих точках. Хороший дядька, никакого подвоха от него не жду.

Словом, ничто не предвещало грядущих неприятностей.

И вот чем все закончилось!

Я сижу на полу в спальне несчастного императора, и на голове у меня вместо волос мерзкие зеленые сосульки! И пахнет отвратительно.

Порфирьич с сочувствием оглядел меня, снял со своей головы бандану в черепах и протянул мне:

– Вот, повяжи голову, как-нибудь доберешься до дома…

Тут подала голос сопровождавшая нас хранительница, Леокадия, кажется, Петровна… хотя нет, Львовна. Вот интересно, я сама видела, как она грохнулась в обморок возле трупа. И пока я сражалась с пыльным балдахином, бабуля самостоятельно пришла в себя и даже костюмчик свой серенький образца одна тысяча девятьсот восьмидесятого года успела почистить. Да, старая гвардия никогда не сдается!

– Можете сюда зайти, здесь туалетная комната императора. – Леокадия тронула меня за рукав и показала неприметную дверь, скрытую за малиновой бархатной портьерой.

Я скоренько юркнула туда и перевела дыхание, не успев испугаться очередного замкнутого пространства. Но очевидно, что только что пережитый приступ купировал следующий, у организма просто не было сил снова впадать в панику. В общем, не было звона в ушах и пелены перед глазами, сердце не забилось в бешеном ритме, дыхание не перехватило – словом, все обошлось.

В этой комнате я хотя бы была одна… Никто не пялился и не показывал пальцем.

Думаю, вы уже догадались, что кроме клаустрофобии я не могу терпеть, когда на меня обращают внимание. Не могу выступать на сцене, не могу делать сообщение или доклады перед целым залом, набитым людьми, вообще не могу говорить, когда меня слушают больше двух человек. Ну или трех. Мама меня понимает. Хотя раньше она так не считала. Но об этом потом.

Я оглядела комнату. Это было небольшое помещение, где имелся фарфоровый умывальник, овальное зеркало в золоченой раме и кресло с резными подлокотниками и бархатной обивкой, назначение которого я определила, увидев круглое отверстие в сиденье.

Я подошла к этому зеркалу и еще раз внимательно оглядела себя…

Если я надеялась, что в этом зеркале отражение будет не таким ужасным – моим надеждам не суждено было сбыться.

Как говорил незабвенный мультяшный ослик Иа-Иа – душераздирающее зрелище.

Кстати, этот ослик – мой любимый киногерой. К нему я чувствую искреннюю симпатию. Видимо, я нахожу в нем близкую, родственную душу.

Так вот, из зеркала на меня смотрело существо, которому больше всего подошло бы название «кикимора болотная».

Я кое-как подобрала осклизлые зеленоватые пряди и обернула их банданой. Спасибо Порфирьичу – если как следует закрепить бандану, этого зеленого ужаса не видно.

Правда, я стала похожа на начинающую рокершу, но это, в конце концов, не страшно.

Я еще немного поработала над банданой, закрепила ее, вытерла мокрое лицо салфеткой и хотела уже вернуться к остальным, как вдруг у меня возникло странное и неприятное ощущение – как будто кто-то смотрит мне в спину.

Я зябко поежилась и обернулась – кроме меня, в туалетной комнате никого не было.

Снова повернулась к зеркалу…

И опять почувствовала спиной чей-то пристальный взгляд.

Да что же это такое!

Мама говорит, что я очень мнительная, что я все время что-то выдумываю… может быть, и сейчас я себя просто накручиваю?

На этот раз я не стала оборачиваться. Наоборот, я приблизилась к зеркалу и пристально вгляделась в него.

В комнате было полутемно, и мне показалось, что в этой полутьме у меня за спиной бесшумно прошел человек в старинном камзоле и пудреном парике, с горящей свечой в руке…

Я моргнула – и человек исчез.

Я повернулась и вгляделась в ту часть комнаты, где я только что его видела.

Конечно, там никого не было.

Показалось.

И тут я увидела на стене надпись.

Надпись была сделана чем-то красным – неужели кровью?

Состояла она из двух слов:

Долгота дней.

Я вспомнила Порфирьича и принюхалась к красным буквам.

Они пахли не кровью (хотя я понятия не имею, как пахнет кровь).

Но эти буквы определенно пахли какой-то химией – то ли ацетоном, то ли каким-то другим растворителем. Значит, краска, а не кровь. Но если вы думаете, что мне от этого стало легче, то глубоко ошибаетесь. Глядя на эти буквы, я почувствовала, что на меня накатывает странное чувство. Не паника, нет, и не страх.

Это было… это было что-то необычное, как будто я стою перед очень высокой и непрозрачной стеной и знаю твердо, что там, за ней, совершенно другой мир. И даже не мир, а все другое, такое, что и представить нельзя. И я никогда этого не увижу, да, может, и не надо. И вдруг в этой стене приоткрылось маленькое окошечко. Оно настолько мало, что и разглядеть-то ничего нельзя в этом потустороннем мире, но я втягиваю носом воздух оттуда и понимаю, что это что-то необычное, что человек может там оказаться, но вот возвращаются оттуда единицы…

Я попятилась и уперлась рукой о фарфоровую раковину. И под руку попалось что-то маленькое и круглое. Я повернулась, с трудом отведя глаза от надписи, и увидела, что в руке у меня кольцо. Точнее перстень. Довольно большой, на мужскую крупную руку. Перстень был с виду простой, светлого металла, похоже на серебро. А вместо камня плоский овал, на котором выгравирован крест. И не простой, а мальтийский, уж крестов этих я в Михайловском замке навидалась, могу отличить.

Я зажала кольцо в кулаке и выглянула из туалетной, окликнув Порфирьича:

– Посмотри, что здесь!

Порфирьич уловил волнение в моем голосе и с проворством, неожиданным при его возрасте, влетел в туалетную.

– Ну, что здесь у тебя?

– Вот, посмотри… – Я шагнула к тому месту стены, где увидела странную надпись.

Но там ничего не было.

Стена была чистой.

Я отступила в сторону, посмотрела правее, левее – никакой надписи не было.

– Порфирьич, но я только что видела здесь, на стене, надпись… честное слово, я не выдумываю…

– Какую надпись? – с живейшим интересом спросила Леокадия Львовна, которая, оказывается, тоже просочилась в туалетную и теперь в волнении смотрела на меня.

– Здесь, на стене, была надпись… чем-то красным…

– Кровью? – Глаза Леокадии вспыхнули.

– Да нет, по-моему, какой-то краской…

– Краской пахнет, – подтвердил Порфирьич, принюхавшись к стене. – Но где же надпись?

– Исчезла… – протянула я виновато.

– А что было написано?

– Что-то странное… широта дней… нет, не широта – долгота. Точно – долгота.

– Долгота дней?! – повторила за мной Леокадия Львовна. – Вы уверены?

– Да, точно – долгота дней… именно так… а что? Эта фраза вам что-нибудь говорит?

Но она вместо ответа спросила с жадным любопытством:

– А больше вы ничего не видели?

– Видела… – ляпнула я не подумав и тут же расстроилась – сейчас меня поднимут на смех. Говорит же мама – мне лучше лишний раз промолчать…

Но слово – не воробей. Леокадия Львовна приступила ко мне с тем же жадным любопытством:

– А что? Что вы видели? Или кого?

– Человека… мужчину со свечой…

– Это он, он! – выпалила Леокадия и схватила меня за руки. – Это император! Он часто появляется в этой части замка, правда, обычно по ночам. Или поздно вечером, когда стемнеет. Многие наши сотрудники его видели!

– Леокадия Львовна! – строго произнес появившийся в дверях замдиректора.

– Что – Леокадия Львовна? – огрызнулась хранительница. – Я уже… не будем уточнять, сколько лет Леокадия Львовна!

– Не нужно распускать эти недостоверные слухи! Девушка подумает, что у нас в музее рассадник мракобесия!

– Это не слухи! И никакое не мракобесие! У нас почти все его видели! И даже знают, что делать, когда встретишь призрак императора! Нужно подпрыгнуть на левой ноге и сказать: «Доброй ночи, ваше императорское величество!» И тогда он уйдет!

– Ну и ну! – замдиректора даже растерялся от такого напора.

А я представила Леокадию Львовну, прыгающую на левой ножке, и прыснула.

Порфирьич взглянул на меня заботливо и проговорил с видимым облегчением:

– Ну, слава богу, ты вроде отошла… поедем уж отсюда, я немного поснимал…

– Стойте! – опомнился замдиректора. – Куда же вы? Сейчас полиция приедет, я вызвал! Ведь все же у нас труп…

– Это у вас – труп, – тут же открестился Порфирьич, – а мы к вашему трупу не имеем отношения! Когда мы приехали, он уже был мертвый, причем давно, с ночи.

– Откуда вы знаете? – рассердился замдиректора.

– Ох, милый… – по-свойски ответил Порфирьич, – да я при моей работе за всю жизнь столько трупов перевидал – тебе и не представить… Так что мы уж лучше поедем, потому как полицию ждать – долгое дело. Они на труп никогда не торопятся, считают, что покойнику уже все равно, торопиться некуда…

Замдиректора все-таки взял у него визитку с номерами нашей газеты и остался ждать полицию в полном одиночестве, потому что Леокадия Львовна тоже под шумок испарилась.

Когда мы вышли из замка и прошли по мостику над зеленой зацветающей водой крепостного рва, я наконец обрела дар речи:

– Бурнус меня убьет. Первый раз поручил самой сделать репортаж – и я все провалила. Но кто мог думать, что случится такое!

– Да что ты! Наоборот, все гораздо интереснее! Подумаешь – открытие новой музейной инсталляции! Кому это интересно, кроме двух-трех старушек! А вот убийство в музее – это уже другое дело… это сенсация, и ты первая на месте происшествия!

– Ты думаешь?

– Я уверен! А если ты как следует это подашь, да проведешь настоящее журналистское расследование… ты прославишься, точно тебе говорю! Сделаешь себе имя!

Честно говоря, я никогда не мечтала о славе. Ближе всего мне слова Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Вот о чем я всегда мечтала – о покое и воле.

– Ну что, мы сейчас в редакцию? Надо же отчитаться…

– Да ты что? – Порфирьич взглянул на меня удивленно. – Ты не забыла, в каком ты виде? Я отвезу тебя домой, и ты приведешь свою голову в порядок! А я пока снимки отпечатаю…

– Не смотри! – Я стянула бандану и погляделась в зеркальце. Вид был до того ужасен, что и не подобрать слов. От банданы волосы еще больше слиплись и начали подсыхать. Кожу на голове стянуло.

Я представила, как появлюсь дома в таком вот виде, как проведу вечер в ванной, а мама будет суетиться вокруг и пытаться отмыть клей. Горячая вода его точно не возьмет, если только растворителем… но тогда волосы вообще могут вылезти, и я стану лысая… И мама будет меня утешать – ничего, мол, такая уж у тебя судьба, нужно смириться…

Нет, это выше моих сил! Есть только один выход – нужно срочно обратиться к профессионалам. И, как ни странно, один знакомый профессионал в этой области у меня был.

– Тогда не домой… тогда к Жанке…

– К кому? – переспросил Порфирьич.

– Не важно… просто отвези меня… – и я назвала ему адрес Жанкиного салона.

Пока ехали, я молчала, потому что пыталась позвонить Жанке. Ее телефон не отвечал, и это хорошо, стало быть, Жанка работает – стрижет клиентку или красит. Если не работает, она всегда ответит на звонок, даже ночью.

Жанка – моя близкая подруга. Близкая и единственная, других у меня нету. Причем близкая – это не значит, что мы проводим вместе много времени, ходим в сауну, на фитнес, болтаем в кафе и ездим в отпуск на море. На море мы вообще ездили только в детстве с мамой, а потом у меня обнаружилась аллергия на солнце, так что я провожу отпуск на даче. Или вообще его не беру.

В сауну я не хожу, потому что в тесной жаркой кабинке у меня начинается паника и сердце норовит выскочить из груди. Все остальное… тоже найдется какая-нибудь причина. Кроме того, Жанка много работает, ей некогда по кафе рассиживаться.

Знакомы мы с Жанкой с двенадцати лет, познакомились в детском лагере, куда в свое время меня отправила мама, чтобы я, по ее выражению, изжила свои комплексы в коллективе сверстников.

Что из этого вышло… Я сжала кулаки так сильно, что ногти больно врезались в ладонь. Нет, сейчас не время для воспоминаний. Особенно таких. И без того тошно.

– Приехали! – сквозь гул в ушах пробился голос Порфирьича. – Вон он, твой салон.

На мое счастье, Жанка была в салоне одна.

У них заведение и так небольшое – то ли два, то ли три мастера, не считая хозяйки, да и те приходят не каждый день, а только когда клиентка записана.

Поэтому Жанка, открыв мне дверь, проговорила:

– Ну, Ворона, повезло тебе, что ты меня застала! Я уже уходить хотела на перерыв! Домой надо сбегать, Кешка что-то приболел.

Кешка – это Жанкин младший брат, которого мать ее родила, когда Жанке было двадцать, так что Жанка испытывает к нему почти материнские чувства.