Текст книги "Кинжал всевластия"

Лица этих недочеловеков были удивительно знакомыми: он узнавал среди них тех мальчишек, которые высмеивали и мучили в детстве маленького Леню, тех учителей, которые вызывали его к доске на посмешище классу, всех тех, кто воплощал для него враждебный, жестокий и безжалостный мир…

Вот и сейчас, вернувшись к себе, Штандартен хотел принять обычную дозу и улететь на крыльях мечты в далекие края. Тем более что для этого имелся серьезный повод: в его коллекции появилось достойное пополнение…

Он поставил кресло на обычное место, достал серебряный портсигар со значком СС на крышке, высыпал на эту крышку горку белого порошка и только было собрался разровнять горку и приступить к ритуалу, как в железную дверь постучали.

– Кого черт принес?! – пробормотал он, недовольно покосившись на дверь.

Он не хотел отзываться – в конце концов, может быть, его нет дома! – но стук настойчиво повторился, причем на этот раз это был условный стук: три удара подряд, пауза, два удара, опять пауза и еще один сильный удар.

Так стучали только его знакомые из «Белой бригады», а ссориться с ними не входило в планы Штандартена.

С сожалением он ссыпал порошок обратно в пакетик, спрятал портсигар и пошел открывать.

На пороге стояли Кабан и Штык, здоровенные скинхеды в черных куртках и тяжелых армейских ботинках.

– Что так долго не открывал, Штандартен? – проговорил Кабан, подозрительно оглядывая большую полутемную комнату. – У тебя кто-нибудь есть?

– Небось мальчиков прячешь! – Штык грубо, по-солдафонски заржал и похлопал Штандартена по плечу огромной волосатой лапой. – Да не дрейфь, старый гомик, мы против этого ничего не имеем! Каждый развлекается как хочет!

– Да нет у меня никого, – мрачно отозвался Штандартен. – Устал я, дел сегодня было много, отдохнуть хотел… а вы, парни, зачем пришли? Дело ко мне есть?

– Может, и дело найдется. – Кабан все стрелял глазами по углам, как будто что-то искал. – А сперва, старик, налил бы нам пивка! Я думаю, у тебя найдется пиво для старых друзей?

– Пиво? Пиво найдется! – Штандартен засуетился, освободил часть стола от пожелтевших немецких афиш и листовок, открыл холодильник, прихватил одной рукой три запотевшие бутылки, поставил на стол. – Садитесь, парни!

Скинхеды придвинули стулья, по-хозяйски расположились за столом, открыли бутылки. Штык откупорил свою зубами – крупными и желтоватыми, как рояльные клавиши.

– За наше общее дело! – провозгласил Кабан, и три бутылки соприкоснулись, звякнув.

– Кстати, о нашем деле. – Штык, сделав большой глоток, оскалился – то ли улыбаясь, то ли угрожая. – Ты не слышал, Штандартен, в последнее время каких-то слухов?

– Каких слухов? – Штандартен забеспокоился, но никак не показал своего волнения.

– Кто-то болтает лишнее, – пояснил Кабан, неприязненно зыркнув на хозяина маленькими красными глазками. – Кто-то распускает язык не по делу. А в нашем деле, сам понимаешь, длинный язык ни к чему… в нашем деле длинный язык укорачивают…

– А я-то при чем? – проговорил Штандартен как можно спокойнее. – Я ничего не слышал…

– Может, и ни при чем! – удивительно легко согласился Кабан. – Может, и не слышал… а что, Штандартен, нет ли у тебя каких-нибудь новых игрушек?

Штандартен оживился. Такой поворот разговора его гораздо больше устраивал. Он вскочил из-за стола с бутылкой в руке, в два шага подошел к шкафчику в углу, открыл его, достал жестяную коробочку, вернулся к скинхедам:

– Вот, поглядите, какая цацка!

Кабан осторожно открыл коробочку, увидел потускневший орден, уважительно проговорил:

– Железный крест!

– Второй степени! – похвалился Штандартен. – Редкая вещь, и в хорошем состоянии!

Штык привстал, взглянул через плечо приятеля, пренебрежительно поморщился:

– Барахло, у меня таких штуки три. А вот что у тебя там на полке лежит?

Штандартен вздрогнул, руки его противно задрожали.

Как он дал маху? Почему не припрятал замечательный кинжал, когда услышал условный стук в дверь?

Он встал, заслонив собой приоткрытый шкафчик, и состроил небрежную гримасу:

– Да ерунда какая-то… кортик офицерский, в очень плохом состоянии… сами понимаете, шестьдесят лет в земле пролежал. Проржавел совершенно. Надо будет толковому мастеру отдать, может, приведет в порядок.

– Ну-ка, покажи! – оживился Кабан. – Вроде не похоже на офицерский кортик… интересная штучка!

Он оттеснил Штандартена, потянулся к шкафчику.

С неожиданной злостью Штандартен налетел на скинхеда, схватил его за лацканы куртки, оттолкнул:

– Убери лапы, ясно? Это мое, мое!

Лицо его побагровело, глаза засверкали.

– Сдурел ты, что ли? – Кабан даже растерялся на мгновение от такой вспышки обычно спокойного Штандартена. – Убери от меня руки, ты, скотина!

– Он не сдурел, – спокойно и насмешливо проговорил Штык. – Он скурвился! Думаешь, по чьей наводке менты Бульдога схватили? Точно тебе говорю – его работа! Я давно чую – сливает нас Штандартен, сливает мусорам!

– Не думаю. – Кабан пристально посмотрел на Штандартена, криво усмехнулся. – Он же у нас идейный, искренне предан делу белой расы… настоящий, блин, ариец… Разве настоящий ариец сдаст единомышленников ментам?

– Запросто! – ухмыльнулся Штык. – Настоящий ариец – он за копейку не то что единомышленников – брата родного сдаст!

– Слышишь, Штандартен? – Кабан шагнул к хозяину квартиры, вытащил из кармана куртки тяжелый зубчатый кастет. – Слышишь, что Штык говорит? Ты хочешь что-нибудь сказать в свое оправдание? Или тебе нечего сказать?

Штандартен почувствовал, что дело плохо, что скины пришли к нему с явным намерением рассчитаться за все провалы последних месяцев. Но его не столько волновала собственная судьба, сколько судьба кинжала. Он не хотел его никому отдавать!

– Это мое, мое! – выкрикнул он истерично и сунул руку в карман, где лежал пистолет…

– Вали его, Кабан! – Штык зашел сбоку, выщелкнул лезвие короткого складного ножа. – Завалим его и заберем эту игрушку! Ишь, как он из-за нее взвился! Не иначе стоящая вещь!..

Штандартен попятился, заслоняя собой открытый шкафчик. И в этот страшный момент дверь бывшей дворницкой с грохотом распахнулась, и на пороге появились двое бритоголовых парней с явно уголовными физиономиями.

– Кого еще черти принесли? – удивленно проговорил Кабан, поворачиваясь к вошедшим.

– Меня, Кабанчик, меня! – Из-за спины более рослого бандита выскользнул тщедушный тип с прилизанными черными волосами и лицом порочного ребенка. – Ты же знаешь, Кабан, я люблю появляться неожиданно. Работа у меня такая.

Штандартен незаметным движением захлопнул заветный шкафчик и перевел дыхание. Кажется, на сегодня его казнь отменяется. А самое главное – он сохранит кинжал…

Тщедушный тип с двумя телохранителями был небезызвестный Славик, державший в своих руках всю торговлю наркотиками в Коломне. Штандартен должен был Славику кое-какие деньги, а такие люди должников не убивают, это невыгодно.

– Славик, не лезь в наше дело, – недовольно проворчал Штык. – Это наши собственные разборки, тебя они не касаются… мы ведь в твои дела не суемся…

– Это моя территория! – прошипел Славик и мигнул своим шестеркам. – Все, что здесь происходит, меня касается! И нечего меня учить, ясно?

Его телохранители заняли позиции по углам комнаты, достали пистолеты.

– Но Штандартен стукач… – выдал Штык последний, самый веский аргумент.

– А мне плевать! – спокойно отозвался наркоторговец. – Меня такие мелочи не интересуют! Короче, парни, валите отсюда, если не хотите неприятностей!

Штык еще что-то пытался говорить, пытался качать права, но более трезвомыслящий Кабан схватил его за плечо и потащил к выходу. Через минуту дверь за скинхедами закрылась. Славик пристально посмотрел на Штандартена:

– Ты что – и правда стучишь на своих дружков?

– Все врут! – вскинулся Штандартен.

– Значит, правда! – удовлетворенно проговорил Славик. – Но меня это не интересует, это ваши дела! Ты мне лучше скажи – должок когда собираешься отдать?

– Я тебе половину сейчас отдам. – Штандартен засуетился, полез в карман, вытащил тощую пачку денег, отсчитал Славику несколько мятых купюр. – Я тебе три штуки зеленых должен, верно? Вот полторы, еще полторы за мной…

– Ты мне не три штуки, ты мне шесть должен, – поправил его Славик и решительным движением забрал у него остальные деньги. – Две я взял, еще четыре за тобой…

– Как шесть?! – запротестовал Штандартен. – Было же три, со всеми накрутками…

– Это вчера было три, а сегодня стало шесть! Или ты предпочитаешь, чтобы я попросил твоих друзей вернуться? – Славик покосился на дверь, за которой скрылись скинхеды.

– Не надо. – Штандартен скис. – Ладно, Славик, значит, я тебе должен четыре…

– И не тяни! – пригрозил Славик. – Ты знаешь, что я этого не люблю! Кстати, я тут слышал ваш разговор… какую это штучку хотели заполучить твои друзья?

– Так, ерунда… – протянул Штандартен неожиданно севшим голосом. – Тебе это неинтересно…

– Почему ты думаешь, что неинтересно? – задумчиво возразил Славик. – А может, я возьму ее в счет долга!..

Опять… Руки Штандартена задрожали, горло пересохло. Опять у него хотят отобрать его замечательную находку!.. Все, все против него, как в детстве!

Он снова потянулся к карману, где холодной тяжестью напоминал о себе пистолет. Хотя и понимал, что шансов нет, что телохранители Славика держат его на мушке, следят за каждым его движением. Это было совершенно неважно, сама жизнь казалась не такой важной, как желание сохранить кинжал!

Славик пристально взглянул в его глаза, делано рассмеялся, отступил на шаг:

– Шучу, шучу! Мне эти ваши фашистские штучки совершенно без надобности! Но учти – если не отдашь деньги вовремя, я заберу твою игрушку!..

Штандартен убрал руку, перевел дыхание – который уже раз за сегодняшний день, пробормотал:

– Я отдам, отдам, не сомневайся!

– А я и не сомневаюсь, – отозвался Славик и направился к двери. – Я же знаю – ты себе не враг!

Он покинул бывшую дворницкую вместе с безмолвными телохранителями.

Штандартен запер дверь на все засовы и наконец опустился в свое кресло, положив на колени заветный кинжал.

Принял долгожданную дозу кокаина, но не откинулся на спинку кресла, как обычно, а склонился над кинжалом, уставился на его резную рукоятку.

Когтистая свастика закружилась, как пропеллер самолета, втягивая его в свой бездонный черный водоворот. Штандартен погрузился в темную маслянистую воду, пахнущую смертью и забвением, и вынырнул в другом месте – в бурном, бушующем штормовом море.

Волны выбросили его на скалистый берег. Он поднялся во весь рост, огляделся…

Перед ним было разъяренное море, над ним – мрачное, низкое небо в косматых клочьях облаков, и в этом небе парил, раскинув широкие крылья, белый орел.

Белый и могучий, как белая арийская раса, высшая, безупречная раса господ…

Кровь и Почва! Кровь и Почва – великие символы их беззаветной борьбы!

Штандартен забыл, что давно уже стучит на своих соратников лысому оперативному работнику с пристальными холодными глазами, забыл о долге наркодилеру, забыл обо всех своих неприятностях. У него теперь есть кинжал, а значит…

Это значит…

Он неожиданно пришел в себя.

Вокруг была тихая полутемная комната, его логово, его надежное убежище.

У него на коленях лежал кинжал, ради которого он уже убил человека и чуть не отдал собственную жизнь.

Но теперь он знал, что этого недостаточно.

Кинжал хотел от него еще чего-то.

Он должен что-то найти, что-то сделать…

Но что?

Штандартен напряженно вгляделся в темноту, сгустившуюся вокруг его, чтобы разглядеть то, что скрывалось внутри него, в его собственном мозгу.

Только что он услышал какой-то приказ – но не смог его как следует разобрать.

Чего требует от него кинжал?

Штандартен опустил глаза, вгляделся в тускло светящееся лезвие, в резную рукоятку. От свастики разбегались к краям рукояти какие-то загадочные значки. Эти значки были ему смутно знакомы, он их где-то уже видел…

Может быть, если прочесть эти значки, он поймет, чего требует от него кинжал?

Штандартен знал только одного человека, который мог ему в этом помочь. Этим человеком был Серега Куницын.

Мехмет из последних сил приподнялся в стременах и вгляделся в сгущающуюся темноту.

Тропа начала снижаться, впереди виднелся выход из ущелья.

Это уже не играло роли.

Даже если он выбрался из каменной западни – это случилось поздно, слишком поздно.

Он остался один из своего рода, из той ее части, которая по приказу отца отправилась на восток.

Их странствие с самого начала было неудачным. В пустыне они потеряли половину овец, потом на них напали курдские разбойники. С большим трудом от них отбились, но уцелели только десять человек и несколько верблюдов.

Мехмет упорно шел вперед, на восток, во исполнение безжалостной отцовской воли. Пустыня бесконечным ковром лежала перед ними – всегда одинаковая, но бесконечно переменчивая, меняющая цвет тысячу раз на дню, по мере того как солнце карабкалось по небосклону, само утомляясь от своего безжалостного жара.

Ветер пустыни пел им свою тоскливую песню, и припевом этой песни была идущая по следу смерть.

Курды шли по пятам маленького каравана, как волки идут по следам раненого оленя. Мехмет пытался запутать следы, потом повел своих людей через горное ущелье.

Тропа увела их высоко в горы, пришлось бросить верблюдов. Двое воинов сорвались в пропасть, вороной конь Мехмета ослабел от усталости и голода, сбил в кровь ноги на каменистой тропе.

Если прежде, в пустыне, путники мучились от жары и жажды, теперь, в горах, их преследовал беспощадный холод. Только одно было хорошо – курды отстали, потеряв караван среди бесконечного лабиринта горных ущелий.

А потом их застигла снежная буря.

Мехмет завернулся в бурнус из верблюжьей шерсти, лег рядом с верным конем. Вскоре снег замел их с головой – человека и коня…

Так пролежали они несколько часов, пока не стихла буря.

Тогда Мехмет разбросал снег саблей, выбрался из огромного сугроба, огляделся.

Снежный буран неузнаваемо изменил окрестности. Вокруг, сколько хватало глаз, сверкали белые холмы и отроги, под которыми прятались бездонные обрывы и каменные уступы.

И ни одного живого человека. Всех его соплеменников похоронила снежная буря.

Мехмет поднял глаза к небу.

Стоила ли та реликвия, которую перед смертью вручил ему отец, стольких жизней?

А если даже и стоила – все равно он не сможет ее сохранить. Он погибнет в этих горах, и ножны священного кинжала пропадут без возврата в одном из ущелий…

Он запустил руку за пазуху, прикоснулся к свертку, который хранил на груди.

Его верный конь тихо заржал, приподнялся, отряхивая снег, сделал шаг вперед. Мехмет обнял коня за шею, вскочил в седло… нет, конечно, не вскочил, как прежде, – он с трудом взобрался в седло, как беспомощный старик. Голод и холод этого бесплодного горного края сделали его слабым и жалким.

Вороной медленно двинулся по засыпанной снегом тропе…

И вот наконец впереди показался спасительный выход из ущелья, выход из этого безжизненного, бесплодного мира, выход к жизни, к воде, к зелени…

Конь, почувствовав близкое спасение, заржал и пошел немного быстрее, даже попытался перейти на галоп. Мехмет, собрав последние силы, выпрямился в седле…

Но сил больше не осталось. Он покачнулся, в глазах потемнело…

Мехмет пришел в себя от разливающегося по телу животворного тепла.

Он лежал на кошме возле костра, над ним склонился чернобородый человек в косматой шапке, в руке его была пиала с горячей ароматной похлебкой.

Человек сказал что-то на непонятном языке, но Мехмет понял – незнакомец предлагает ему поесть.

И он стал есть – жадно глотая похлебку прямо через край пиалы, захлебываясь и обжигаясь.

Человек в мохнатой шапке что-то спрашивал, но Мехмет не отвлекался на такую ерунду – он ел, ел, и силы к нему постепенно возвращались. Только насытившись, он вспомнил о своем коне, спросил своего спасителя. И тот его каким-то непостижимым образом понял – кивнул, проговорил что-то успокаивающее. И вправду – неподалеку раздалось знакомое ржание вороного.

Мехмет прикрыл глаза – теперь ему хотелось спать, спать… однако, прежде чем заснуть, он прикоснулся рукой к своей груди.

Сверток с ножнами был на месте.

Прошел месяц, прежде чем Мехмет полностью восстановил свои силы. Человек в мохнатой шапке, который подобрал его возле выхода из ущелья, принадлежал к племени тюрок, кочевавшему в бескрайних восточных степях. Так же, как родное племя Мехмета, тюрки пасли стада овец, перегоняя их от колодца к колодцу, от оазиса к оазису. Так же, как родичи Мехмета, тюрки время от времени грабили торговые караваны, добывая себе дорогое оружие и красивые одежды. Так же, как бедуины западных пустынь, они разводили верблюдов и коней. Только здешние верблюды носили на спине не один, а два горба, а кони были низкорослыми и мохнатыми. Кроме того, кочевые тюрки не познали еще свет Аллаха, милостивого и всемогущего, они поклонялись духам предков и жестокому богу с волчьей головой. На первых порах Мехмету трудно было понять их язык, казавшийся ему грубым и неблагозвучным, как скрип тележных колес и блеянье овец, но он вслушивался в их слова и скоро начал понимать их, а к зиме заговорил.

Зима в здешних местах была непривычно суровой. Мехмет кутался в одежду из волчьих шкур, грелся у костра и с грустью смотрел на запад, туда, где за горами и пустынями лежали его родные места.

По ночам ему снились песчаные барханы, уходящие за горизонт, благодатные оазисы с пальмами и журчащими ручейками.

На первых порах тюрки косо смотрели на пришельца, недобро шептались за его спиной. Но Архан, тот человек в мохнатой шапке, который нашел его в горах, защищал Мехмета, напоминая соплеменникам о священном законе гостеприимства. А к весне все к нему привыкли. Когда же случилась схватка с курдами, Мехмет показал себя настоящим воином, и тюрки окончательно признали его своим.

Дочь Архана, Сары-Кыз, то и дело попадалась на пути Мехмета, поглядывала на него из-под жесткой черной челки, как необъезженная степная кобылица. Весной, когда степь покрылась алыми маками, Мехмет поехал на дальнее пастбище за отбившимся от табуна конем. Там, в степи, возле реки, извивающейся, как серебряная змея, к нему подъехала Сары-Кыз. Она хлестнула его вороного нагайкой и поскакала прочь. Конь встал на дыбы, обиженно заржал.

– Чего ты хочешь, Сары-Кыз? – спросил Мехмет, справившись с конем и догнав девушку.

– Ты сам знаешь, – ответила та, взглянув из-под челки. – Пришла весна, степь расцвела, но цветение это будет недолгим. Мое цветение будет таким же коротким, как степная весна. Не теряй времени, чужеземец, иначе ты будешь горько сожалеть.

Они вернулись вместе, и Мехмет вошел в шатер Архана как проситель.

Архан заколол десять баранов, и все племя пировало три дня.

Теперь Сары-Кыз жила в шатре Мехмета.

Однажды, когда он поил коней, она нашла сверток, спрятанный в изголовье.

Когда Мехмет вернулся в шатер, Сары-Кыз встретила его у входа и спросила, почему он прячет у себя в изголовье простые ножны, ножны без кинжала, если у ее отца, да и у самого Мехмета много дорогого оружия, отбитого у врагов, отнятого у водителей караванов.

И тогда Мехмет ответил своей жене Сары-Кыз, что эти ножны – великая святыня, которую он хранит по завету своего отца, и когда она, Сары-Кыз, родит ему сына и сын этот станет мужчиной – он передаст эти ножны ему, а тот передаст их своему сыну, и так будет продолжаться столько лет, сколько будет угодно Аллаху, милостивому и всемогущему.

– Да будет так, – ответила Сары-Кыз и погладила свой приподнявшийся живот.

Катя с трудом втиснулась в переполненную маршрутку, проехала два квартала, скособочившись в неудобной позе, после чего выпустила озабоченную старушку у рынка и с облегчением села на освободившееся место.

– Осторожнее! – раздраженно рявкнула девица в норковой курточке и такой короткой юбке, как будто ее и не было вовсе. – Все сапоги истоптала!

– Простите! – вспыхнула Катя. – Я не нарочно…

Девица негодующе фыркнула, окинула Катю презрительным взглядом и высунула в проход ногу, чтобы исследовать сапог на предмет повреждения. Сгорая от стыда, Катя забилась в уголок. Девица была рослая, да еще и сапоги носила на огромных каблуках, так что нога ее протянулась едва ли не по всей длине маршрутки.

– Копыто-то убери! – не выдержал мужичок постарше, сильно попахивающий с утра перегаром. – Не в такси едешь! Неча в людей сапоги свои пихать!

– Отвали, козел! – деловито ответила девица. – А не то живо сапогом в рожу пьяную получишь!

Мужичок не растерялся и обозвал девицу непечатными словами. Девица, ни капли не промедлив, ответила ему в том же духе, да так забористо, что мужичок замолчал, подбирая слова. Тут вмешалась дородная тетя и напустилась на девицу. Та успешно отлаивалась, поворачивая голову в разные стороны.

Скандал разгорелся с ужасающей быстротой, как торфяной пожар, Катя вжалась в спинку сиденья и закрыла глаза. Она не забыла, с каким презрением смотрела на нее рассерженная девица. И поглядела на себя ее глазами – убогая поношенная куртка, скромный серый беретик, немодные ботинки. И сумку давно пора поменять, и оправу для очков новую заказать… В общем, в глазах таких, как эта девица, Катя выглядит форменным чучелом.

«Ну и что, – сказала себе Катя. – Алеша любит меня такой, какая я есть».

Она тут же прижала руки к забившемуся сердцу. Впервые она в мыслях сказала это слово – «любит». У них с Алексеем пока не велось разговоров о любви. Он просто приходил в библиотеку и сидел там до закрытия, а потом они с Катей шли гулять по городу. В выходные они выбирались в Эрмитаж или в Русский музей, потом пили кофе в кофейне на Большой Морской – там такие вкусные булочки…

Катя всю жизнь считала, что не любит сладкое, и мама утверждала, что это вредно для здоровья. И кофе она не любила – тот, дешевый, с привкусом картона, который заваривала дома в простом алюминиевом ковшичке. Кофе вредил маминому сердцу, так что со временем Катя вообще перестала его покупать. У них в библиотеке не было заведено после работы пойти в кафе, поболтать с подругами. Сотрудники предпочитали решать проблемы на рабочем месте, а заодно пить чай. Да и некогда было Кате разгуливать по кафе – дома ждала мама, она скучала весь день одна в обществе телевизора и стеллажей с классической литературой и жаждала общения.

Мама проработала в школе больше тридцати лет, но ученики ее не навещали. Никто простой открытки к празднику не присылал, даже к Новому году или на Восьмое марта, а бывшие коллеги даже не звонили. Мама говорила, что это хорошо, что школа вытянула из нее все соки и надоела ей, маме, до зубовного скрежета, но Катя понимала, что так неправильно, что маме все же обидно. Выходит, ученики маму не любили?

Впрочем, разбираться, в чем там дело, Кате было недосуг.

Сейчас Катя усилием воли отогнала грустные мысли о маме. После ее смерти Катя долго чувствовала себя виноватой, ей казалось, что она уделяла маме мало времени, иногда была неласкова, иногда – страшно вспомнить! – раздражалась, в общем-то, по пустякам.

Мама не любила, когда Катя уходила куда-нибудь по вечерам. И в выходные тоже отпускала Катю только по неотложным делам – в магазин или заплатить за квартиру. А иногда так хотелось сходить в кино, в театр, в гости… Да просто вырваться из четырех мрачных стен…Теперь Катя ужасно стыдилась своих мыслей. Нет, конечно, вслух она никогда маме ничего не высказывала, этого еще не хватало. Но помыслы, помыслы, конечно, одолевали!

Тут тоже помог дядька.

«Не дури, – твердил он, – выброси из головы эту ерунду. Тебе ли себя упрекать! И вообще, не копайся в себе, ни к чему хорошему это не приведет. Думай о будущем!»

Кате казалось, что у нее нет никакого будущего. В самом деле, что нового может случиться в ее жизни? Будет все та же работа в библиотеке, все та же квартира, давно требующая ремонта, те же соседи и то же одиночество.

«Не дрейфь, Катюха, прорвемся!» – говорил дядька, и Катя, слыша, как наяву, его громкий смех, настраивалась на лучшее.

Штандартен с Сергеем Куницыным учились когда-то в одном классе. После окончания школы, само собой, пути их разошлись – Куницын поступил на исторический факультет Петербургского университета, а Штандартен, тогда еще просто Леня, пошел по своей кривой и узкой дорожке.

Но через восемь лет на этой дорожке он нос к носу столкнулся с бывшим одноклассником.

Серега ему неожиданно обрадовался, они зашли в паб, выпили несколько кружек пива, разговорились.

И неожиданно выяснили, что их интересы странным образом пересекаются.

Штандартен с пьяной гордостью рассказал Сереге о своем увлечении мистическими идеями Третьего рейха, идеями превосходства белой расы, арийской расы.

А Серега сообщил, что после окончания университета занимается именно этим периодом истории – становлением нацистской идеологии – и, как следствие, – историей арийских племен. Он что-то говорил о переселении народов, о древних богах, о рунических надписях… Штандартен плохо понимал, выпитое пиво давало о себе знать, но он понял главное – бывший одноклассник здорово разбирается во всех этих хитрых и интересных вопросах.

К нему-то и следует обратиться, чтобы как можно больше узнать о найденном кинжале.

Наутро Штандартен набрал номер Куницына.

Сначала Сергей отнекивался, говорил, что очень занят, но, когда Леня сказал ему, что хочет показать интересную вещь, подлинный артефакт, связанный с интересующим Куницына историческим периодом, тот заинтересовался и согласился. Он предложил встретиться в том же ирландском пабе, где они выпивали прошлый раз, но Штандартен представил, как показывает заветный кинжал в шумном, многолюдном помещении, где его может увидеть кто угодно, любой неотесанный болван, любой недочеловек, и наотрез отказался. Кинжал требовал тишины и уединения.

Серега недолго колебался и наконец пригласил бывшего одноклассника к себе домой вечером, после работы.

Куницын жил в однокомнатной квартире в спальном районе на севере города.

Дом был самый простой, панельный, построенный лет тридцать назад, Сергей говорил при первой встрече, что получил эту квартиру в результате обмена после развода с женой. Жили они недолго и плохо, жена была недовольна его работой – денег мало, а сил он отдает той работе много. И времени у него вечно нету с женой куда-нибудь сходить, и на встречах с коллегами разговоры только о науке, она, мол, чувствует там себя полной дурой.

– Дура и есть! – вздохнул Серега тогда, в пабе, выпив порядочное количество пива.

– Да ну их к черту, баб этих! – согласился Штандартен, и больше они на эту тему не говорили.

Лестница была грязноватая, стены давно не крашены, исписаны ненормативной лексикой, лампочки не горели – в общем, обычный подъезд, но, когда Штандартен вошел в квартиру одноклассника, он словно перенесся в другую эпоху.

На письменном столе, на низкой тумбе, на полках валялись доисторические черепки, ржавые железки, наконечники стрел и копий. Тут же попадались и хорошо знакомые самому Штандартену предметы – эсэсовские эмблемы и партийные значки НСДАП, нарукавные повязки со свастикой, нашивки, споротые с офицерских мундиров, и прочие «сувениры» Третьего рейха.

Книжные полки от пола до потолка заполняли толстые тома – на русском, на английском, на немецком. История индоарийских племен, Великое переселение народов… и тут же – истоки нацистской символики, оккультные секты в Германии…

– Хорошо ты устроился! – одобрил Штандартен, оглядев кабинет приятеля.

– Ну, что там у тебя? – нетерпеливо проговорил Куницын, потирая руки.

Штандартен тяжело вздохнул, положил на стол сверток, помедлил, прежде чем развернуть светлую ткань.

Очень уж не хотелось ему показывать этот кинжал кому бы то ни было. Даже школьному приятелю. Хотя, впрочем, они вовсе не были приятелями – так, одноклассниками…

– Ну, что же ты? Показывай! – поторопил его Серега.

Штандартен снова вздохнул и развернул сверток.

– Интересно, интересно! – Серега низко склонился над кинжалом, долго его разглядывал невооруженным взглядом, потом взял из ящика стола старинную лупу в медной оправе, еще несколько минут молча изучал предмет.

Штандартен терпел сколько мог, но наконец не выдержал и нарушил тишину:

– Ну, что скажешь? Это ведь не офицерский кортик, это совсем другое! Может быть, оружие каких-то элитных частей?

– Погоди, погоди, – отмахнулся от него Куницын, бросился к шкафу, вытащил с полки толстый том на немецком, принялся его торопливо перелистывать, время от времени искоса поглядывая на кинжал, бормоча что-то под нос.

Штандартену показалось, что в этих взглядах сквозит неодобрение. Он снова заговорил:

– Ты не гляди, Серый, что он такой неказистый! Понятное дело – шестьдесят с лишним лет в земле пролежал!

– Шестьдесят лет? – переспросил Куницын насмешливо. – Ты думаешь, что этот кинжал пролежал в земле шестьдесят лет?

– Ну, немножко побольше! С конца войны уже почти шестьдесят пять прошло, а бои там были раньше…

– Шестьдесят пять! – Куницын хлопнул в ладоши и громко засмеялся. – Ну, уморил!

– Что тебе кажется смешным? – спросил Штандартен, мрачно насупившись.

– Шестьдесят пять лет! – снова повторил Серега, и улыбка сползла с его лица. – Если бы ты сказал – шестьдесят пять веков, это было бы куда ближе к истине!

– Что? – переспросил Штандартен, нервно сглотнув. – Сколько, ты говоришь?

– Ну, так точно я смогу сказать только после тщательного исследования… – протянул Куницын. – Может быть, конечно, не шестьдесят веков, это уж я так сказал, для красного словца, но сорок уж, наверное, будет…

– Сорок веков? – До Штандартена все никак не доходила такая потрясающая цифра. – Это что – выходит, четыре тысячи лет? Ты не шутишь, Серега?

– Приблизительно, конечно, приблизительно! Ты же сам понимаешь, Ленька, – точный возраст без серьезного научного обследования назвать невозможно.

– Так, значит, этот кинжал не немецкий?

– Ну, как тебе сказать… когда выковали этот клинок, на свете еще не существовало таких народов, как немцы или русские, не было даже таких племен, как германцы, или кельты, или славяне… Существовали лишь индоевропейские племена, которым еще только предстояло разделиться на все эти ветви…

– То есть древние арийцы? – сообразил Штандартен, вспомнив знакомое слово.

– Можно сказать и так. Ты же знаешь, что изображенная на рукоятке кинжала свастика – древний и загадочный символ, широко использовавшийся индоевропейскими народами. Первое изображение этого символа найдено на территории нынешней Венгрии, ученые относят его к позднему неолиту…

– Чего? – переспросил Штандартен, у которого от ученых слов заломило зубы.

– К каменному веку, – пояснил Серега. – При раскопках древнего Илиона, или Трои, знаменитый археолог Генрих Шлиман тоже находил каменные плиты с изображением свастики. Интересно, что в тех областях, где жили в древности семитские племена – в Финикии, в верхнем Междуречье, – свастика практически не встречается. Поэтому немецкий археолог Эрнст Краус еще в конце девятнадцатого века создал теорию, что свастика – символ, присущий только народам арийского происхождения.