Текст книги "Четыре самолета"

Всю неделю, пока я находилась там, Алексей был с Яриком. Впервые за год разлуки отец и сын увидели друг друга. И были счастливы. А я, все больше теряя силы, безучастно лежала в постели, обвешанная датчиками.

9

Однажды вечером мой лечащий врач Анна Дмитриевна позвала меня в парк на прогулку. Мы медленно брели по мягким от молодой травы тропинкам, вдыхая терпкий аромат влажной земли. Она говорила громко, чеканя каждое слово:

– Знаешь, моя дорогая, я не буду делать тебе никаких операций. Но ты можешь и дальше тут лежать и помирать. Гарантирую: ты можешь достичь в этом успеха. Была у меня такая в прошлом году. От любви померла. Натурально, дура такая, померла! Встань, наконец, и сделай какую-нибудь глупость! Влюбись, разлюбись, поменяй работу, квартиру! Это в старинных романах герои красиво чахнут от любви. В жизни это выглядит ужасно. Поверь моему стажу! Значит, так: я выпишу тебе кое-какие таблетки. Подлечим депрессию. А дальше, милая, действуй сама! Меняй свою жизнь! Меняй мысли, разберись с окружением. Найди себе мужика, в конце концов! Только чтобы в больницах духу твоего больше не было! Поняла? Все! Советов больше давать не буду. Сама не знаю, как надо жить правильно. И еще. Сегодня в больницу позвонил один человек. Он сказал, что ты хорошо его знаешь. Он оставил номер своего телефона. Номер не питерский, но ты можешь позвонить ему из моего кабинета. И еще. Он прислал тебе вот это.

Анна Дмитриевна передала мне внушительный пакет, в правом углу которого в качестве адреса отправителя значились слова: Париж, Франция. И ниже от руки было написано: «От Давида». Прямо тут, в парке, дрожащими руками я разорвала конверт. Это был толстый путеводитель по Парижу! А внутрь книги было вложено письмо с предложением приехать к нему на несколько недель, на Рождество, в Париж.

Когда я позвонила по указанному номеру телефона, мне ответил взволнованный мужской голос. Это был Давид.

– Ты прости меня, идиота. Надеюсь, что все еще можно поправить. Ты не ответила на мое последнее письмо, и я испугался, что потерял тебя. Я искал тебя два месяца. Очень долго. И нашел. И больше не хочу терять. Приезжай ко мне на Рождество. Будь моей гостьей. Будь гостьей нашей семьи. Только будь…

10

– Мадам, соблаговолите вернуться обратно в Париж! – Давид помахал ладонью перед моим лицом, отвлекая меня от воспоминаний, – вы споткнулись уже три раза. Так и до окончательного падения недалеко!

И я вернулась в Париж.

На улицах было уже довольно много прохожих: кто-то спешил на работу, кто-то – за свежей провизией, благо эта живописная улица была полна уютными лавочками, где продавалась разнообразная снедь. Пройдя несколько шагов, я с удовольствием ощутила восхитительный аромат. Он исходил из магазинчика неподалеку. Над входом красовалась надпись «La boulangerie». Я остановилась перед вывеской и шевелила ноздрями, как гончая, идущая по следу.

Давид понял, что я не устояла перед главным парижским искушением – запахом свежего хлеба, доносившимся из булочной.

– Что ж, давай зайдем и я представлю тебя Жаку, – предложил Давид.

– Давай, – ответила я, не имея ни малейшего представления, кто это.

Мы вошли в булочную. За прилавком в высоком белом колпаке стоял немолодой мужчина, а перед ним в плетеных корзинах были разложены румяные горячие багеты, теплые слоеные булочки с разнообразными начинками, воздушные десерты и еще что-то такое, чего мне раньше видеть не доводилось.

Булочник немедленно приветствовал нас ворохом утренних французских восклицаний, из которых я почти ничего не поняла.

– Говори: Бон Матён, Жак! – шепнул Давид мне на ухо.

Я послушно повторила, после чего Жак разразился целой речью на красивом, но, увы, совершенно не понятном мне языке. Давид объяснил Жаку, что я его русская подруга, приехавшая в Париж впервые. Жак в ответ зацокал языком и немедленно, со знанием дела, произнес:

– О-ла-ла, мадемуазель, тре жоли!

Затем он вручил мне конфетку в золотистой обертке и лукаво подмигнул. От неожиданности я поблагодарила учтивого Жака по-русски, на что Жак поцеловал мою руку и протяжно произнес:

– Паажяялююстаа.

Давид пресек поток наших взаимных любезностей:

– А теперь, пока старина Жак не сделал тебе предложения руки и сердца (он довольно часто женится), пожалуй, пойдем дальше. Оревуар, Жак!

Так Давид представил меня всем молочникам, булочникам, мясникам, имевшим свои лавки на этой улице. И перед тем, как мы нырнули в метро, он заговорщицки произнес:

– Ну что, Мари. Теперь ты здесь свой человек.

11

Началась моя первая неделя в Париже, и всю эту неделю я честно пыталась быть обычной туристкой. В качестве главного блюда на этом пире мне был подан тот самый декоративный Париж: Эйфелева башня, Лувр, Музей Карнавалэ, набережные Сены, выставки фотографий, современный французский кинематограф, магазинчики комиксов, блошиные рынки.

Давид и Камилла поделили дни моего пребывания здесь между собой: пока один сидел с Изабель, другой путешествовал со мной по Парижу и окрестностям. Дни, когда гидом был Давид, были особенными. Мы говорили о литературе, искусстве, философии. Мы проходили огромные расстояния по узким средневековым улицам и по широким проспектам, не замечая, как день сменяется вечером. Хотя Давид, привыкший дарить Париж своим новым знакомым, не забывал устраивать для меня целые представления. Вроде того, когда он словно из кармана вынул Эйфелеву башню.

Париж закружил меня в своем невероятном танце, соблазнил, лишил воли, опоил сладким дурманом. Давид хорошо знал, как это делается. Это была игра с давно известными правилами. Невзрачные тесные улицы сначала дурманили запахами чужих тайн, а потом неожиданно выталкивали на туристические тропы, которые, в свою очередь, сменялись роскошью широких проспектов с огромными витринами. Скверы и сады плавно перетекали в фешенебельные районы со всеми атрибутами красивой жизни. Улица Сен Дени, рю де Риволи, Пляс де ля Конкорд, остров Сите, Люксембургский сад… Чашка горячего шоколада, круассан, сэндвич и снова бесконечные часы кружения по городу. Я изо всех сил сопротивлялась этому сладкому дурману. Ведь рано или поздно (а это было подтверждено датой вылета на моем билете) Париж закончится, и все вернется на круги своя.

Макияж, наряды, украшения… Весь этот женский арсенал я сознательно оставила дома, в Петербурге. Здравый смысл говорил мне: для того чтобы быть желанным гостем в доме Давида и Камиллы, мне следовало не выказывать никакого женского кокетства. Правда, трудно было забыть о том, как билось мое сердце, когда я получала письма от Давида. И, конечно, я запретила себе ловить его пристальные взгляды здесь, в Париже. Сказала же Изабель: «Это папин друг». Я должна была оставаться именно им – папиным другом. Ради семьи своего друга. Ради самого друга. Да и ради себя самой.

Но механизм сближения уже включен, и его невозможно остановить.

Давид тоже понимал: на этот раз все складывается иначе, чем обычно, когда к нему приезжали прежние гостьи. Тогда он был хозяином положения, и все происходило по его сценарию. Отношения двигались по той схеме, которую он нарисовал у себя в голове. Переписка, ни к чему не обязывающее общение. Максимум – маленький флирт, и, к общему удовольствию, – скорое расставание. В этот раз эта проверенная схема то и дело давала сбой. И это злило его. Так злило, что он делился этим со мной. Будто надеялся, что я окажусь разумней его и удержу наши отношения в дружеских рамках. Так же считала и моя совесть, но ее голос слабел. И мы с Давидом стремительно становились друг для друга все ближе и дороже.

Дни, которые я проводила в Париже с Камиллой, как ни странно, были для меня ужасно интересными. Хотя сначала, когда они решили гулять со мной по очереди, я почувствовала укол досады: ведь я приехала к тебе, Давид, и я совсем не хочу гулять с твоей женой! Но уже через час общения с ней я поняла, почему Давид выбрал эту женщину.

Точно так же, как и с Давидом, мы с Камиллой бесконечно ходили по городу и бродили по музеям. Камилла была настоящим ученым, интеллектуалкой. Казалось, нет такого европейского языка, на котором Камилла не говорит. Но самое главное, что было в Камилле, так это ее бесконечная мудрость. Она ни о ком не говорила за спиной, никого не осуждала и любое явление – будь то добро или зло – рассматривала как течение жизни. Она была отличным наблюдателем.

Иногда, после музеев и галерей, мы сидели с ней в кафе, пили вино и болтали обо всем на свете. Но в основном мы говорили о Давиде. Камилла любила говорить о нем. Ее безупречный русский, лишь чуточку приправленный нежным акцентом и редко встречающимися смешными несуществующими в русском языке словечками, ласкал мой слух. Из ее рассказов прорастал образ Давида – такой, каким видела его она, Камилла.

Она любовалась им. Всегда. Высокий, пронзительно-черноглазый, стремительный и основательный. Сильные руки, широкие плечи. Она всегда была настроена на его частоту, на его волну. Какое бы расстояние ни разделяло их, она всегда чувствовала, что они вместе.

Камилла познакомилась с Давидом – новоиспеченным студентом – в далеком октябре девяносто четвертого года. Улыбаясь, она вспомнила, что в тот день с реки дул пронзительный осенний ветер. Приехавший в Париж всего месяц назад Давид продирался сквозь дебри какого-то учебника, сидя на ступеньках набережной Анатоля Франса. Мимо Давида пробегали неугомонные туристы, неслышно скользили влюбленные парочки. А рядом с ним пристроилась веселая компания – шумные студенты. Среди них была и Камилла.

Камилла улыбнулась, вспомнив себя девятнадцатилетнюю, образца девяносто четвертого. Девушка с чисто выбритой головой. В знак протеста. Против чего? Она уже не помнит. Главное, что это был протест, выбритая начисто голова, очки и мешковатая куртка.

Камилла вместе с компанией юношей и девушек – ее однокурсников – отмечали первый сданный экзамен. Девушки-интеллектуалки, в очках, в вытянутых свитерах, с наскоро подведенными глазами, хорошо понимали, что вызывали в своих однокурсниках – жизнерадостных молодых людях – сладкое желание. И Камилла была одной из этих юных соблазнительниц, похожих на разноцветные фрукты с бархатной кожицей. Ее компания оживленно гудела, дымила дешевыми сигаретами.

В тот день Камилла отчаянно мерзла. И уже хотела уходить, как вдруг ей на спину опустилось теплое облако. Она обернулась. Это Давид, заприметивший незнакомую озябшую студентку радикального вида, неслышно подошел к ней и накинул поверх ее куртки свой свитер, все еще хранивший тепло его тела.

Камилла снова улыбнулась, вспомнив, как Давид произнес свое Bonsoir. С совершенно жутким акцентом. Это показалось ей трогательным. Они разговорились. Он говорил довольно сносно, хотя и чудовищно коверкал слова. И почему-то Камилла сразу выбрала его. Безоговорочно. И он выбрал ее.

Камилла в тот же день пригласила его к себе домой. Две электрички, пятьдесят минут пешком, почти бегом. И они оказались в буржуазном парижском предместье, на берегу реки. Камилла помнит, как, увидев ее дом, Давид удивился: внешне она была похожа на хиппи, а оказалась профессорской дочкой, живущей в фешенебельном особняке в дорогом пригороде Парижа. И еще его изумил ее папа-профессор. Он, случайно встреченный ими на кухне, не задал дочери ни одного вопроса, а ему – чужаку Давиду – сердечно и крепко пожал руку.

Здесь, в комнате Камиллы, под самой крышей они и провели много-много часов, не помня о времени.

Они занимались любовью. Потом Камилла рассказывала Давиду о том, как несколько лет работала волонтером в Бангладеш. О том, что ненавидит фашистские правительства и что мечтает заниматься наукой всю жизнь.

Скоро они поженились. Кажется, не прошло и полугода. Простая церемония в мэрии. Камилла хорошо помнила косой взгляд мэра на грузинский паспорт Давида. Так он стал ее мужем.

Конечно, она не думает, что у них идеальный брак. Она человек науки и, к счастью, избавлена от иллюзий. Давид – эмигрант. И во Франции у него есть только она. Так что Давид хоть и любим, но все же порой чувствует себя одиноким.

Давид привез это одиночество с собой. Порой берет его в союзники и тогда подолгу сосредоточенно играет на своей американской электрогитаре или, не шевелясь, слушает птиц в лесу, застывая во время утренней пробежки. Но иногда он то мается, как бессловесный зверь, запертый в клетке, то хватает ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. И пишет кому-то длинные письма, а потом нетерпеливо ждет ответа. И получив его, читает, близко-близко наклоняясь к экрану компьютера, еле заметно шевеля губами, и тогда его мир снова приходит в порядок.

13

Это вижу даже я: Давид и Камилла – виртуозный дуэт. Его партия – страстная мелодия, несущаяся вперед и сметающая все на своем пути. Эффектные стаккато, фортиссимо, крещендо… Ее дело – идеальный ритмический рисунок, основа. И пусть они противоположности, оба знают, что соединены этой музыкой навсегда.

Но сейчас я вижу, как она иногда морщится, словно эта музыка то и дело нарушается слабым, слышным только ей неприятным звуком. Похожим на звук будильника. Как будто он заставляет ее помнить о чем-то таком, о чем ей хочется забыть. Но Камиллу не так легко вывести из равновесия. Все-таки она без пяти минут доктор наук, и терпения ей не занимать. Придет время, и она все проанализирует и разложит по полочкам. А мне страшно. Я-то знаю: этот дисгармоничный тревожащий звук будильника – мое появление здесь.

На это мое немое умозаключение Камилла вдруг отвечает так, будто она читает мои мысли.

– Знаешь, а ведь ты не первая русская в нашем доме…

Меня эта фраза ошеломляет, больно ударяет, ломает мне крылья. Я внимательно смотрю Камилле в глаза. И не вижу в них желания обидеть меня. Просто она вот так запросто рассказывает мне о них. Буднично и без эмоций.

Камилла хорошо помнит первую русскую Давида, Светлану из далекой Сибири. Светлана была сестрой какого-то школьного товарища мужа. Давид почти не помнил лица своего товарища, но сестру его запомнил хорошо – слишком уж она была заметной. Приехав во Францию, она тоже пыталась поступить в Сорбонну, но так и не осилила даже самых основ французского языка. Давид показывал ей Париж, учил правильному французскому произношению и этому особому парижскому выговору.

Светлана хохотала, все время поправляла свои роскошные каштановые волосы и гипнотизировала Давида пристальным взглядом. Она жила у них в квартире целых две недели.

Каждый вечер она тащила Давида на прогулки по темным улицам, и возвращались они далеко за полночь. Но исчезла она так же неожиданно, как и появилась. Просто объявила однажды за обедом, что самолет завтра в восемь утра и провожать ее не нужно. Давид после ее стремительного отъезда какое-то время словно пребывал в растерянности, но обыденная жизнь быстро излечила его. Правда, еще несколько недель Давид по вечерам подолгу не ложился спать или, сидя в наушниках, неслышно перебирал струны электрогитары, иногда он что-то писал в потрепанной тетради или наблюдал за звездами в любительский телескоп.

Только спустя пару месяцев Камилла, выбрав подходящее время, спросила мужа: «Ты в порядке?» В ответ Давид кивнул: «Да». Камилле этого было достаточно.

Второй была дама бальзаковского возраста из маленького белорусского городка. Давид сделал ей подарок: пригласил в Париж. Он водил ее на концерты классической музыки, пугал авангардными постановками в небольших экспериментальных театрах. Она подолгу задерживалась в книжных магазинах, листая книгу за книгой и жалея, что не понимает ни слова.

Потом были чья-то подруга, бывшая жена одноклассника и, кажется, какая-то неизвестно откуда взявшаяся несчастная девушка. И все они приезжали к нему, всех их Давид неизменно очаровывал, покорял, одаривал. Они приезжали к ним в дом, и Давид сразу давал им почти смертельную дозу Парижа. Он обрушивал на них бриллиантово переливающуюся в ночи Эйфелеву башню, цветущие сады Тюильри, Сену, подернутую предрассветным туманом – поддельное парижское великолепие, живущее только на обложках путеводителей, в мечтах путешествующих и в кошельках бизнесменов, торгующих телом Парижа, как сутенеры – продажными женщинами. Но в конце концов все его гостьи тонули в пучине забвения вместе со своими жизненными коллизиями и именами.

Камилла наблюдала. К тому же она прекрасно знала, что настоящий Париж умело скрывается от глаз зевак. От глаз гидов и экскурсантов. Это тайное, внебрачное дитя художников, писателей, фотографов, бродячих поэтов, уличных музыкантов, артистов крошечных убыточных театров, показывается только зорким циникам, которые умеют видеть сквозь непроницаемый глянец выдуманной изящной французской столицы.

Давид получил этот истинный Париж в подарок от нее, Камиллы. Они сделали Париж своим первым семейным секретом. Давид прошел этот обряд посвящения в букинистических лавках, пропахших плесенью; в кинозалах, где идут фильмы на корейском, китайском и арабском языках, на уютных посиделках с бородатыми художниками и сумасшедшими учеными всех мастей. Париж – это их тайна, он скрепил их союз крепче церковных обрядов и брачных клятв.

Так что пусть у Давида будет ровно столько гостей, сколько ему нужно. И пусть он принимает их у себя, побеждает, спасает и доказывает что-то самому себе, воссоединяясь ненадолго с приезжающими оттуда… Но ни одна из них никогда не проникнет в их святая святых – в их Париж и в их семью.

Камилла молчит, а потом, видимо, чтобы подсластить только что данную мне пилюлю, добавляет, как самая обычная домохозяйка:

– Представляешь! Перед твоим приездом мы перекрасили стены, заново побелили потолок и развесили по стенам картины. Нам их целую вечность назад подарил наш друг-художник Жан-Мари. У Давида все не доходили руки. А перед твоим приездом вдруг дошли…

14

Время шло. То, чего мы с Давидом усердно избегали, все-таки накрывало нас с головой. Когда наши руки соприкасались, через тела словно проходил электрический разряд.

Наверное, поэтому мы бесконечно говорили о политике и искусстве. Это была последняя и решительная попытка остаться в спасительном кругу дружеских разговоров.

Однажды Давид сказал мне:

– Хочешь, пойдем, поглазеем на то место, откуда не вылезают модные парижанки?

Бескрайний торговый центр был похож на муравейник. Точнее сказать, гламурный муравейник. Люди с пакетами сновали туда и сюда. Элегантные женщины. Девушки с ярким макияжем и одетые по последнему писку моды. Красивые мужчины и веселые дети.

– Мари! Я хочу купить тебе платье. Если тебе так угодно, то это подарок не тебе, а мне. Мне хочется увидеть тебя не в твоих вечных джинсах, а в платье. Понимаешь? И еще я хочу, чтобы ты сама увидела себя в платье. И добавил: – Я выберу сам.

Я осмотрелась. Десятки платьев всех цветов радуги производили на неподготовленного покупателя сильное впечатление. Продолжая держать мою руку, Давид подошел к продавщице и подробно объяснил ей, чего он хочет. Продавщица с восхищением и открытой улыбкой смотрела на него, а в конце даже рассмеялась звонким серебристым смехом. «Уи, месье! Бьен сюр, месье!»

Стараниями молодой продавщицы, очарованной Давидом, перед моим взором стаей бабочек и птиц промелькнули все платья, которые только были в этом магазине. Давид выбрал из этого многоцветья несколько нарядов и вручил их мне для примерки.

В примерочной я сняла с себя привычный свитер, скинула джинсы. И почувствовала себя змеей, расставшейся со старой кожей. Стоя перед зеркалом в одном белье, я перебирала ворох платьев, принесенных мне Давидом.

Наугад, не задумываясь, взяла одно из платьев (темно-синее, очень простого покроя) и поднесла его к лицу. От платья исходил тонкий, едва уловимый, аромат духов. Видимо, совсем недавно его примеряла какая-то парижанка с отличным вкусом и, возможно, безупречным маникюром. И мне захотелось примерить именно это платье. Оно удивительно хорошо легло по фигуре, подчеркнув все, что нужно. От восторга у меня захватило дух. Я надела синие атласные туфли на высоком каблуке, которые будто специально для меня были оставлены в примерочной, и… Возможно, мой дорогой читатель обвинит меня в нескромности, но я была великолепна. Настолько великолепна, что мне оставалось только чуть подкрасить губы и добавить румянца. Что я и сделала прямо здесь. Предчувствуя триумф, я глубоко вздохнула и вышла к ожидавшему меня Давиду.

Молодая продавщица отреагировала первой:

– О, тре бьен, мадмуазель! Тре бьен! – и в подтверждение своих слов изобразила что-то вроде аплодисментов.

Давид же, не мигая, смотрел на меня и молчал, по всей видимости, он немедленно задался вопросом: как же случилось так, что какой-то небольшой кусочек синей ткани в мгновение ока превратил меня из просто Мари в королеву красоты. (Конечно, есть вероятность, что он думал другое, но мне больше нравится эта версия.)

Я видела свое отражение во всех зеркалах магазина. Я была в центре зала, словно на сцене, на глазах Давида, других покупателей и продавцов. И именно в эту секунду мои внутренние часы начали обратный отсчет времени – десять, девять, восемь, семь… Что это был за отсчет, я не знала. Вернее, не хотела думать об этом.

Почувствовав, что между ее покупателями происходит довольно стремительная химическая реакция, продавщица, верная своему служебному долгу, решила извлечь из сложившейся ситуации выгоду и тронула Давида за рукав. Давид очнулся и безропотно принял у продавщицы коробку, в которой лежали точно такие же синие атласные туфли, которые были на мне. Она коротко что-то пояснила Давиду, и он покорно согласился.

Вечером мы ужинали в ресторане. Вышколенный официант зажег на нашем столе свечу в серебряном подсвечнике.

– Сегодня ты попробуешь все, чем потчуют туристов в нашем славном городе: устрицы, улитки и прочие насекомые, – сказал Давид. Это была моя первая в жизни встреча с устрицами. И они мне не понравились. Но так как я точно знала, что меня потом обязательно спросят, ела ли устриц, я решила идти до конца.

Устрицы прятались от меня на серебряном блюде, под россыпями колотого льда. Они больше были похожи на плоские серые камни и совершенно не внушали мне никакого энтузиазма. Раковины ни за что не хотели открываться, и я, изрядно намучившись со специальным ножом и потерпев полное фиаско, обратилась к Давиду за помощью. Их содержимое было ужасным. Прохладная прозрачная слизь, пахшая морем и заброшенным пляжем, блестела в свете парадной люстры и свечей на нашем столе. Увидев мое отвращение, Давид оживился, в его глазах сверкнул огонек: он предложил мне, намазав черный хлеб маслом и полив устрицы соком лимона, съесть этих малюток. Но малютки не желали быть съеденными: они из последних сил цеплялись за жизнь, совершенно не хотели глотаться. Мне пришлось бороться с ними еще несколько неприятных мгновений, чтобы они все-таки заняли законное место в моем желудке.

Когда я покончила с бедными «fruits du mers», Давид подвинул ко мне бокал белого Bordeaux и торжественно произнес:

– Помяни устриц и забудь о них навсегда, раз уж они так тебе не по вкусу.

Все-таки Давид был неподражаем. И невозможно притягательным. И… не моим.

Из ресторана мы брели самым туристическим маршрутом: по Елисейским полям. Здесь больше, чем где бы то ни было, чувствовалось приближение Рождества. Неоновый свет заливал весь широкий проспект, отражался в глазах прохожих. Я держала Давида за руку и была счастлива. Давид же погружен в свои мысли. А потом неожиданно спросил:

– Хочешь, расскажу о том, как я попал во Францию?

15

Диана

Семья Дианы жила в Тбилиси в одном дворе с семьей Давида. Так что Давид и Диана знали друг друга с рождения. Отец Дианы, известный в Тбилиси кардиолог, работал в той же клинике, что и отец Давида. Их матери были лучшими подругами. Дети, как им и было положено, взрослели, и каждый из них тайно подсмеивался над желанием родителей увидеть их парой голубков. У каждого в свое время появились собственные увлечения. У Дианы бывали поклонники, а Давид по очереди тайно влюблялся в своих одноклассниц и вовсе не помышлял о Диане.

Но однажды театральная студия, в которой занималась Диана, давала представление в школе Давида. Диана играла Джульетту. Шестнадцатилетняя актриса то и дело забывала слова и путала мизансцены, да так отчаянно, что Ромео – ее партнер по сцене – впал в ярость, которую к концу спектакля даже не скрывал. Зрители-школьники бестактно хохотали в самых трагических местах пьесы. Из-за этого чудовищного провала Диана даже не хотела выходить на поклон, руководительница театральной студии еле ее уговорила. Диана, со слезами на глазах, сделала маленький торопливый поклон, и под свист юных зрителей убежала за кулисы.

Но в зале был один человек, который не мог отвести от Дианы глаз. В тусклом луче школьного прожектора юная Джульетта-Диана вдруг предстала перед ним самой красивой и самой талантливой на свете. Словно сегодня он увидел ее впервые. Ее огромные глаза и длинные черные волосы, перехваченные белой атласной лентой, и хрупкая фигурка, угадывавшаяся под нежно-розовым платьем. А ее театральная неудача… Это было так трогательно, и Диана была так беззащитна.

Давид отыскал Диану в школьном спортивном зале, где она горько плакала, спрятавшись среди мячей, обручей, булав и прочего спортивного инвентаря. Сев рядом с Дианой, Давид обнял ее за плечи. До самой темноты он вытирал ей слезы. Потом проводил домой. Апрельский Тбилиси тонул в ароматах цветущих садов, и по дороге Диана и Давид болтали обо всем на свете. И, не в силах расстаться, они еще долго стояли у подъезда дома, где жила Диана.

Проснувшись утром следующего дня, Давид понял: он влюблен – окончательно и бесповоротно! И даже пообещал себе: когда придет время, он женится на Диане, чтобы до конца жизни быть вместе. Впереди был всего лишь один выпускной класс, потом – каких-то пять лет в университете и взрослая жизнь, в которой он обязательно сдержит свое обещание.

Диана и Давид стали неразлучны. Порой с утра до вечера они бродили по Тбилиси, и хоть они знали наизусть каждый его уголок, он казался им незнакомым и самым притягательным городом на свете. Давид был счастлив.

По секрету от Дианы он тайком начал учить французский язык для того, чтобы однажды признаться ей в любви на языке, который, по его мнению, более всего был для этого пригоден.

Время шло. На дворе было начало девяностых. Школа осталась позади. Давид учился в институте на инженера-конструктора. Грузия начала свой тяжелый путь в новую эпоху, все больше погружаясь в ад межнациональных войн. Родина Давида и Дианы превратилась в дымящееся поле битвы, на котором было трудно уцелеть и русским, и осетинам, и абхазцам, и самим грузинам. Тбилиси стал неприветливым и холодным. Обстрелы, пожары, голод и холод стали главными приметами этого совсем еще недавно цветущего города. Родителей ни на минуту не отпускал страх за детей, которые должны были взрослеть среди огня и руин. Дети, родившиеся в то время, считали войну естественным состоянием человечества. И это было страшнее бомбежек и голода.

Но Давид по-прежнему был ослеплен своей любовью. Только одного он не хотел замечать: страстью пылал только он, а Диана начала отдаляться. Ей, конечно, была приятна одержимость Давида, но то, что ему казалось искрами любви в ее глазах, было всего лишь северным сиянием в глазах снежной королевы. Все чаще Диана говорила Давиду, что сейчас не время для любви. Их встречи стали редкими. А потом и вовсе прекратились.

В один из дней как гром среди ясного неба прозвучала весть о помолвке Дианы с работником немецкой дипломатической миссии. Дипломат был взрослым мужчиной – кажется, старше Дианы лет на двадцать. Он был солидным, обеспеченным и надежным. Несколько раз увидев Диану в городской больнице, где она работала секретарем главного врача, дипломат представился ее отцу и сделал девушке предложение.

Диана растерялась, но была польщена. И после долгого семейного совета, во время которого мать бесконечно плакала из-за предстоящей разлуки, девушка все же согласилась на предложение, проявив волю и хладнокровие. Вот и все. Ни прогулок по вечернему Тбилиси, ни цветов, ни рассветов на берегу Куры. Оказалось, что все эти атрибуты юности ей вовсе не нужны. Ей нужна мирная жизнь в собственном доме, в тихом пригороде Мюнхена: без стрельбы снаружи и шекспировских страстей внутри.

Дипломат заканчивал свои дела в Грузии и планировал скорый отъезд в Баварию. Он хотел, чтобы Диана ехала с ним. А для этого нужно было поторопиться со свадьбой. Семья Дианы спешно занялась всеми необходимыми приготовлениями. Но, прежде всего, ее мать собралась с духом и пришла к матери Давида, чтобы рассказать ей то, о чем Диана так и не решилась сказать своему другу.

Обе женщины в тот вечер долго плакали на кухне, сидя, обнявшись, при свете керосиновой лампы.

День свадьбы Дианы, 20 апреля 1993 года, Давид запомнил навсегда. Еще ранним утром, когда солнце едва оторвалось от горизонта, он взял старый отцовский велосипед и долго-долго ехал по бугристой дороге, оставляя Тбилиси далеко позади себя. То на холм, то с холма. Пот заливал ему глаза, рубашка промокла. Проехав полтора десятка километров, Давид оказался у подножия высокого холма. Он оставил велосипед на обочине и почти взлетел на самый верх.

У подножия холма притаилась деревня. Домишки, рассыпанные по долине, и белый храм казались игрушечными. Впереди, в бескрайней дали, сколько видел глаз, покоились холмы, поросшие лесом. Синее небо медленно, с достоинством, несло облака куда-то далеко, к морю. И все здесь было на своем месте, как и тысячи лет назад.

Давид рухнул без сил и лежал неподвижно, глядя в небо. Целый день. К вечеру он принял свою судьбу.

* * *

Жизнь Давида потекла вполне обычно. Настолько обычно, насколько это было возможно в условиях военных действий и без Дианы.

Кроме всего прочего, он продолжал учить французский язык. Теперь, правда, он и сам не знал, зачем. Когда-то давно, в эпоху Дианы, ему хотелось в один прекрасный день блеснуть безупречным произношением и выученными наизусть стихами Поля Верлена и Артюра Рембо, предложить ей руку и сердце на чистейшем французском. Теперь в этом уже не было смысла, но он упорно продолжал штудировать учебники, ловить волну французской радиостанции и брать уроки у пожилой преподавательницы с филологического факультета – Нино Георгиевны.

Из-за непрекращающейся войны Давиду стало казаться, что мир вокруг сошел с ума. Грузия представлялась ему огромным кораблем без капитана, без команды, со сломанным компасом. Этот корабль несся сквозь пространство, налетал на рифы, крутился на месте и постепенно шел на дно.