Текст книги "Люблю тебя"

Люблю тебя
Наталья Ананьина

Дизайнер обложки Наталья Владимировна Ананьина

© Наталья Ананьина, 2024

© Наталья Владимировна Ананьина, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-8879-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Она села на пороге своего дома, на ступени крыльца с навесом и поставила в старую керамическую вазу, наполненную дождевой водой, ветку гортензии. Теплая осень, уютная. Самый сезон, когда спала жара, и вот-вот – дожди. Ощущение как после танцев с хороводами, по подсушенной жарой траве. Кислый морс и медовуха, до сиплых нот в голосе и каменных ног, и головокружения, наконец-то спокойствие и прохлада.

Её ноги находились за лето по траве, по песку и камням. Лёгкие мокасины не сильно защищали, и ей это нравилось: чувствовать лес, кожей, дышать вместе с ним. Счастье.

По глине, по мелководью, куда она приходила в конце дня, или в жару, она ходила босиком все лето, и долго, но сегодня вода особенно холодная, хватило пары минут, чтобы холод пробрал все тело, вогнал ее в искры мурашек, онемение, и перевернулся теплом и расслаблением.

Укрыла плечи красным, как маки, платком, что ждал её на перилах к концу лета, дерево уже с растрескавшейся краской цвета перезрелой листвы. В ее длинных, спутанных, чуть, золотистых волосах, металась Златка. Ирма высвободила ее и запрокинула голову, не сопротивляясь тяжести волос, что спускались золотым водопадом на старые доски, и подставила лицо солнцу, опираясь на оставленные назад руки. Закрыла глаза. Лес по-разному пахнет с утра, днём и вечером. Она вслушивались в запахи, как они меняются, звуки, чувствовала кожей, как нежные лучи солнца соскальзывают вниз по щеке, по шее. Ирма допила остатки солнца, сердцем, чутко, и села, наклонившись вперёд.

Ощущение, что солнце прогревает до самой души, и когда заходит, остаётся послевкусие, как после поцелуя, объятий теплых.

Руки загорели снова. Темные, в жёлтой пыльце и пахнут горечью. Она наносила на руки, шею сок травы, что отпугивал насекомых, но это спасало плохо, и она зажимала места укусов пальцами, когда горела кожа. В родной деревне жгли костры и окуривали сад, но она была одна, и не хотела рисковать.

Она сидела на прогретом солнцем крыльце, трогала стопы. Ноги постепенно согревались, отпускали память о ветках, что втыкались в кожу, камни, мох, влажный, подернутый травами, и листьями, шершавость коры дерева, перекинутого через ручей, глина и плотный песок на берегу. Случайно наступила на ужа, и он выскользнул упруго, оставив ощущение вибрации тысяч гладких чешуек. Она гладила ноги, бедра, подняв длинную широкую юбку к животу, и смотрела как играют ласточки, охотятся стрекозы. Любовалась острыми, прорезающими небо макушками столетних елей, они, как стражи, обступили ее хутор, со всеми строениями. Деревья высокие, статные, тянулись к набегающим облакам, они, уже освещенные закатным солнцем, заняли почти все небо, расположившись на деликатном расстоянии друг от друга.

Осень заботливо, аккуратно, касалась кожи, прохладными нотам, всполохами холода, напоминала ей, касаниями ветра, что вот уже, скоро, не простудись.

Одиночество? Просто жизнь. Она справлялась. С 15 лет, уже две зимы, первую зиму с братом, вторую сама, и вот сейчас она снова будет справляться одна, условно.

Раз в пару недель кто-то обязательно появлялся. На пару дней, или подчиниться проездом, иногда у нее оставляли заболевших, и она выхаживала их, как детей, и не хотела отпускать пока не видела розовые щеки и теплые руки. Ирма не понимала ещё, зачем мужчины хотят селиться у нее, или вникать в ее дела. Или переживать, как она тут зимой. Поселение в двух часах от дома, за медвежьим лесом, обеспечивало ее всем необходимым, она лечила людей травами и выращивала ягоды. Тушки зайцев, одежду привозили торговцы, иглы, нитки… А с детьми она проводила много времени, когда охотники уходили на неделю, и женщины не справлялись одни с карапузами. Даже не думала о том, чтобы рожать своих детей. Она любит их, этот лес, птиц, которых узнавала по оперению и голосу, а вечерами занималась шитьем и чинила сбрую и ремни. Она любила снег и в шубах, что дарили ей за хорошую работу охотники, не замерзала даже в лютые морозы. А валенки и ботинки иногда перегревали ноги, и щеки горели на морозе сильнее.

Да и одна она не была долго, максимум неделю. Торговцы, путешественники, проезжая, останавливались согреться и заночевать в гостевом доме, который сами же и обустраивали.

Её немного пугал азарт мужчин, когда они хотели непременно что-то чинить и поправлять.

Еще не было особого, как у взрослых женщин, отношения к мужчинам. Для нее было странным даже с ними дружить. А они напротив, даже если ей не особо это было нужно, они пытались ее или накормить, или обнять. И вели они себя с ней, то как с взрослой, то – как с маленькой, что скорее забавляло, чем располагало доверять им.

Сложилось все ладно. Ей нравится дом, тихие вечера в одиночестве. Гостей она принимала с радостью, но так, чтобы к кому-то привыкнуть или кого-то ждать, – нет.

Принимала и радовалась она только брату, и еще одному, Ориэну. Он был ей другом и другом семьи, одногодка, рослый, выше на три ладони, если ставить ребром. К тому, кто перевез ее в этот дом от родных, чтобы он не пустовал и не развалился, когда хозяева покинули его и переехали в город. Они вместе с Ориеном пили чай, обсуждали новости. И топили печь, ели пироги с чаем. Она обнимала его, и они как будто обновлялись, наполняя друг друга теплом и нежностью, по-братски, чисто, и сильно. И год за годом Ирма отшучивалась, когда он называл ее отшельницей.

И сейчас ей хорошо. Она сидит на крыльце своего дома.

Под крышей ласточки. И в этом году начали цвести пионы.

Ее ноги в мягкой траве, прорастающей через крупный песок, обрамлявшей теплые гладкие камни, согреваются после купания в прозрачной ледяной воде, нежное солнце, в воздухе запах созревших трав, и предвкушение ужина, и теплой постели, и завтра. Прекрасного завтра.

С утра обычная суета, сходила на реку, сад требует все больше и больше времени и сил.

И этот солнечный день так же пронесся быстро и ярко, будто взмах крыла огромной птицы, оставив её в странном ощущении. Она ответственна за все вокруг. И накапливалось столько дел, что казалось, она упадет на повороте из сада в дом. И начинал накрапывать дождь. Огромный кот, когда-то он был диким, приложил тяжелую голову на ее ноге и довольно сильно боднул, включившись всем телом, чуть не уронив ее, когда Ирма проходила мимо бочки с травой. Ее руки пахли травами, в волосах солнце, мягко-сонное. Представляя, как она поджарит хлеб, и поставит в печь бочонок с тыквой, и положит на стол букет из свежесрезанной зелени, и капли ледяной воды будут стекать на стол рядом с ее любимой кружкой кваса, только что из погреба, она направилась к дому. И по тропе к колодцу споткнулась о чей-то ботинок.

Нога подтянулась в куст сирени, и Ирма сделала шаг назад, осмотрелась, прислушалась, поставила на землю корзину с зеленью и овощами, наклонилась к земле, и услышала сзади выдох. Повернув глаза, а потом голову, уставилась на гостью. Высокая, чуть младше, с темными глазами, как у яркой игривой лани, с черными средней длины волосами, красными бусами на коричневом в мелкий цветок, когда-то дорогом платье, явно не по статусу гостьи, с теплым платком по бедрам. Она стояла как будто на базаре, широко расставив ноги и упершись руками в низ талии сзади, выгибая спину. Огромный кошель за спиной или просто сума с походным, было непонятно. Она смотрела, не отрываясь и с интересом, и одновременно, по ощущениям, была везде. Пахло от нее землей, бренди, или виски, и очень дорогим табаком, этот запах Ирма запомнила в городе, когда ездила в мастерскую за нитками, иголками и пирожными. Люди, от которых так пахло сигаретами, были одеты лучше остальных и отличались хорошими манерами и тихим голосом, вальяжностью, в противовес живому и быстрому уму, в отличии от ее гостьи.

Одета она не по сезону. Изношенная обувь отличалась от той, что делают мастера поселений поблизости, очень изящная работа, с множеством заклепок, и узор, выбитый в коже, тщательно выделанные шнурки. И голос гостьи, акцент, яркий и резковатый, как у народа, проживающего далеко, в горах. Звонкий и громкий. Надо было два раза пересечь реку, чтобы добраться оттуда до леса Ирмы. Лошади рядом не было, иссушенные руки цыганки и худое, загорелое лицо, не согласовывались с одеждой, и манеры… Очень много вопросов.

Гостья осталась, после ужина, заночевала в гостевом доме, а утром ушла в поля, прихватив ломоть хлеба, и морс в бутыли.

В целом она не причиняла неудобств, ее присутствие не ощущалось, когда-то раздражала, когда-то смешила, но вместе стало легче. Она часто вела себя развязно, ломая грядки, и заборы, которые они вместе чинили.

Но если она переставала чудить, то это было поводом для беспокойства. После тихих дней, когда она вела себя спокойно, ее накрывала чудовищная грусть. Она переставала есть, и плохо спала. Ругалась и злилась, начинала назойливо опекать, и податливость Ирмы, терпение, вежливость, проваливалась, как осыпаются лепестки цветов в глубокий и черный колодец, когда она пыталась гостье угодить. И пугающая тьма во взгляде цыганки, казалось, ждала случая поглотить весь свет, и все тепло, и даже не насытилась бы, а напротив, только разожгла бы азарт и голод.

В такие недели она могла сидеть, выставив ноги на тропинках, или облокотившись на необходимую в данный момент утварь. И не в состоянии сдвинуться. Перед сном в гостевом доме била в барабан, как будто отпуская сигнал SOS, зная, что его не услышат, как поехавший умом космонавт, на заброшенной станции в недосягаемости до земли.

Но были и плюсы, она на порядок лучше охотилась в таком состоянии: могла часами ходить по лесу, – а когда возвращалась, быстрее, разделывали мясо сама. И они успевали к зиме запастись, в том числе и шкурами… В один день гостья перестала есть и охотится совсем, и Ирма потерялась, не знала, что с ней делать. И состояние замедления, не ступор, просто ощущение, как будто все проявления эмоций бесполезны. Страх бесполезен, и непонятно, чего ждать… Она сидела на полу около своей кровати и смотрела перед собой.

Ветер стал другим к ночи. И стихли птицы. Сухой далёкий гром, и шелест травы.

Эйя, так звали гостью, все время что-то жгла, в ее комнате. Ирма села рядом с ней, ругаться не хотелось, захотелось ее обнять.

Цыганка еле заметно, в такт дыханию, шевелила плечами и потом замерла. Ирма потерялась на секунду, комната будто стала второстепенным фоном: то ли во сне, то ли наяву она увидела издалека надвигающуюся армию. Спокойно ступали лошади, со стороны реки, прямо на неё. То ли сон, то ли явь. Но земля, и Ирма тоже, ощущала так, как будто каждый удар копытом был в 20 раз тяжелее, но бесшумный. Просто под сердцем отдавало тяжестью и душило страхом. При приближении, так, что ещё чуть-чуть, и можно разглядеть силуэт всадника, они исчезали, но земля продолжала дрожать. Не так сильно, чтобы ощущения оглушали, и не настолько тихо, чтобы не замечать. Постепенно комната исчезла, и всадники шли прямо через нее. Ирма сидела рядом с гостьей, и смотрела, забывая дышать. Она не могла сдвинуться. Всадники надвигались плотной стеной, невозможно было понять, границы, сколько, откуда, не рассмотреть… от монотонности уже начала терять контроль, кружилась голова, этот гул земли, не позволял ни на чем сосредоточиться.

Ощущение, что этот гул идёт и снаружи, и изнутри. Вывел из транса голос цыганки.

«Бочка, вода, вставай!!Одежда»

По крыше барабанил дождь, гремела труба, и вода билась о крышки бочек во дворе, о камни, и почти высохшая одежда съежилась на верёвках от потоков воды, побитые цветы… Эйя смеялась над растрёпанный Ирмой и живо собирала белье и одежду, пока Ирма выставляла ведра и открывала бочки.

Через час они топили баню. Готовили настои трав, и пекли хлеб. А после заснули в одной комнате. Цыганка отключилась просто на полу на медвежьей шкуре.

А с утра огород, и распаковка теплой одежды, обычная рутина.

Скучать было некогда.

Друг семьи приехал к ним на хутор к концу сезона, со шкурами, инструментами, он высадился, и на траву у дома, выложил мешки. Ирма с цыганкой увидели издалека, и она, сгрузив сумки, с разбегу, с писком счастья, с выдохом, повисла на шее. Они больше разговаривали, чем ели, а после – отправились осматривать дом и сад. И они вместе готовили дом к зиме, выбрасывали ненужную утварь, подготовка дома к зиме процесс непростой. Справится сама она не смогла бы. Эйя не могла включится в работу надолго, и могла внезапно тихо уйти, и появиться только вечером, пропахшая дымом и землей.

Ориэн, красавец, широкоплечий, светлые волосы, зелёные глаза, под два метра ростом, деловито, как для любимой дочери, проверял полы, набивал щели дома мхом, проверял крышу.

Ирма любовалась им.

Недавно женился, и стал неповоротливые и солиднее. С более спокойным взглядом. От него пахло орехами и хлебом, пряностями и ванилью. Супруга перекладывала одежду травами, в шкафу. Даже долгая дорога не выветривала этот запах уютного дома, и заботы.

Цыганка собирала то ли грибы, то ли травы, в поле, побыла явно не из вежливости пару часов, и ничего не сказав, ретировалась к реке. А Ирма с другом остались в доме. Пахло печеными яблоками, тыквой, и картошкой, что на перекус запекли в золе.

Осмотрел дом, мебель, и устроился в кресле.

«Отшельница»

«Нет. Просто зима скоро».. и… В попытке уйти от разговора, взялась за свитер, нитки… Огромный кот прошёлся по ее ногам и улегся у ног друга.

«Тебе одной не страшно? «Нет, я не одна, мы справимся»

и опустила руки, глядя как Эйя бросалась шишками в птиц и кричала на своем.

Он придирчиво осмотрел большое зеркало, как настройщик осматривает рояль, осмотрел краску, и прописанные на незнакомом языке то ли ноты, то ли просто детские рисунки. Поотковыривал пальцем, погладил широкой ладонью. Они спустились в погреб за элем, морсом, и за ужином долго обсуждали родных, смеялись, шаман стал совсем старым, в деревне, чудил, воспитывал непутёвого преемника, со странностями, гонял его по деревне, а потом они вместе что-то курили, и смотрели на звёзды. Шаман учил его словам, чему-то важному, а он смотрел на девку, что повадилась носить им хлеб, и произносил молитвы которым его учили, повторял так, будто это название предметов обихода и обтесывал палки, думая о своем.

То ли шамана забавляла эта возня, то ли ему было откровенно все равно, кто займет его шалаш после его смерти, непонятно. Все были просто счастливы.

Нет, нет, все правда хорошо»

Она обняла Эриена, утонув в его руках, когда он встал, чтобы налить в кружку еще морс. Как в 9 лет, ещё до ритуала, когда она не мыслила даже о жизни на отшибе, и чувствовала себя маминой драгоценностью, не стала еще самостоятельной от пары зим в лесу одной, и не знала ничего другого, кроме как любить.

А сейчас только надежда на то, что местная стая волков не покинет лес, Сит со своей стаей защищал ее как родную, и мужчины из соседней деревни будут заезжать чинить сбрую. Тревожно. Есть кому привозить припасы, и в случае опасности она могла просто выпустить птицу, с чердака. Скучала по ощущению безопасности, и безмятежности. Эти минуты нежности хотелось растянуть, впитать, хотелось почувствовать себя как маленькой, как с братом, когда он днём читал ей сказки, уснуть рядом. Она высвободилась, сама себя с трудом оторвала от его рук, и забралась в постель, освободившись от домашней обуви, в ночной рубашке.

Ирма не заметила, как он ушел в гостевую комнату ночевать, уснула раньше. Сладкое теплое ощущение, безмятежность, нежность, спокойствие. Она забралась в кровать.

Огромный кот сразу улегся в ногах, жар от печи, сытный ужин, и свежее бельё. Хруст перины, уханье филина за окном, и усталые ноги… Отключилась не успев ощутить весь кайф. И проспала до утра без сновидений.

Утром после завтрака уехал, обняв и подержав ее над землёй. Ирма почти не дышала, наслаждаясь минутами в его сильных руках.

Наверное, так же мы провожаем последние жаркие дни.

Лето отпускать не хочется. Не хочется в осень. Не избежать слякоти и холодного дождя, как ни согревай себя изнутри, как ни люби, если сыро и холодно вокруг, неуютно, и стараешься прожить побыстрее, зажмурившись.

Лето появилось из ниоткуда, когда ещё не ждёшь,

И вроде бы ещё весна холодная, а утром уже тепло и солнце вовсю дышит. Целует в щёку, дышит жарко, играется. Дарит, цветет, и требует, изводит зноем, насекомыми, и ледяная вода реки в радость. А к осени, земля, ее сад, как будто вытянул все силы из нее за весну и лето, прооргазмировал, разродился урожаем и замотался в тряпки и хворост, утепление перед зимой. Она оставила птицам немного ягод, не стала собирать все, и так красивее сад.

Вместе с цыганкой, что появилась, через неделю после отъезда друга, через день, голодная, грязная, вынесли остатки утвари в лом. Что-то сожгли на костре, что-то вынесли к сараю, подальше с глаз.

Холеный дом, тропинки, выложенные камнями, крепкий забор, все хорошо. Она грелась под осенним солнцем, и ждала мужчин из деревни, чтобы уйти помогать с детьми, и распутывала волосы гостьи, её тяжёлые кудри забились паутиной и травой.

Это были редкие уютные моменты, когда она сидела спокойно, и улыбалась, глядя в небо, ничего не разрушала и не жгла.

Утром Ирма одна ушла на реку, и в лес, ягоды и грибы, самый сезон. Лес богат осенью, по-особенному, на запахи. Влажный мох, зрелые опавшие листья и ветки. Сит увязался за ней, и ещё пара волков из стаи, держались поодаль. Познакомилась она с ним в первую ещё зиму. Накормила его совсем малым. И не раз.

Он ступал осторожно, мягко проминая влажный мох, прислушиваясь, казалось, всем своим существом. Тихий, сильный, с борзым взглядом немного, на удивление широкая грудь, и необычный окрас, ближе к седине, он как будто светился на фоне начинающей желтеть листвы. Ирма видела его краем глаза, и любуясь. Улыбалась про себя. Он был дома. Сильный, смелый и красивый зверь. Он не сможет быть приручен, он не сможет жить по чьим-то правилам. Но если что-то шло не так, если чувствовал волнение в голосе Ирмы, он всегда был рядом.

Он знает обо всем что происходит в его лесу. Проверив силки, и набрав ягод, с тяжелыми корзинами она направилась в огород, а Сит заигрался по пути с собратьями, и Ирма долго слушала их визги. И позже сбор тыкв, и яблок. И уставшая, она затащила последние корзины в дом, умылась, и забралась в постель. Сит не спал, завороженно смотрел в пустоту за окном… Ставни были закрыты. Сит слушал. Ирма тоже. Что-то было не так как всегда, и она набросила шубу, осенью в ночь было холодно, и вышла на крыльцо. Воздух был не таким как обычно. С поля доносились редкие негромкие удары в небольшой ритуальный барабан. Она видела что-то похожее у местных шаманов. Она видела костер, издалека, и покачивающаяся в такт фигуру. Удары бубна звучали в ритме с ветром и расширяли пространство, сбивая ритм, перенастраивая биение сердца. Ирма подошла ближе, настороженный и обескураженный Сит шел рядом.

Издалека она видела, как танец костра, далеко в поле, за ее домом, двигался в ритме движения рук гостьи, небо становилось все чище, ветер как будто потерялся, в пространстве, которое становилось больше с каждым движением. Танец рук гостьи, и ритм барабана, завораживали даже птиц. Ирма с Ситом подошли ближе. Сит улёгся неподалеку, и слушал, прижав голову к земле. Слушал и землю тоже. Гостья начала петь. И дышать, в одном ритме с дыханием земли и неба. Ее голос, разливался по просторам, силой, которую невозможно сдержать и тем более осмыслить. Она выдыхала, и наполняла пространство своим грудным голосом, вводя в транс. Ирма подошла ближе. Гостья сидела у огня, который дышал с ней, подчинялся ей. В одной руке была скрутка, сизый дым, пахло жженым деревом и полынью. Она смотрела в небо, и отдавала ему эту любовь, на коленях она держала упряжь и мужской платок. Ирма села рядом. Гостья глубоко и уверенно дышала, и пела, и совершенно спокойным лицом, умиротворённая, просто отпускала любовь, и смотрела в чёрное небо, как танцевали звёзды. И смотрела на нее вселенная. И вселенная, глубокая, яркая, становились все ближе. Все вдруг потеряло смысл, она чувствовала только небо, Она была как на ладони, на маленькой планете, и огромный космос, с невероятными вселенными, мягко обнимал ее, звезды выстраивались то в гигантских китов, то в замысловатые узоры, и перетекали в образы знакомых пейзажей, и в дыхании и движении звёзд, магия, казалось она чувствовала вложенные в сознание слова родных, молитвы, гулкие удары в барабан, казалось, в такт ударам она видела танец звёзд, буйство чувств, и бархатное невероятное ощущение в области сердца. Ей просто хотелось, чтобы это не заканчивалось. Небо вдруг закружились, так сильно, чувство полета, любви, и она, прикрыв глаза, провалилась в бесконечную темноту, и очнулась она уже в своей постели. Гостья сидела на полу, и зашивала одежду. Она заулыбалась во все 32, и показала на стол. Хлеб, остатки приготовленного вчера кролика и помидоры из сада, и корзина душистых трав.

Днем приехали гости.

Навьюченные лошади, и мужчины рядом, шли вдоль леса, не торопясь, оглядываясь вокруг, собаки держались рядом, похожие на волков, пара, приехали с основателем, и брели в конце, старые, и по сути бесполезные. Могли просто подать голос, и согреть ночью. Пять особей, отдаленно похожие на благородных борзых, несуразные, из охотничьих из города, веселые и борзые, бело черно коричневые, с большими ушами, и ещё пара крепких приземистых, битых не раз, в шрамах, и на привязи. Они ещё не успели привыкнуть к мирной жизни, бойцовские собаки. Их просто бросили, у переправы, собаки не справились с течением и отстали, или просто их заменили на молодых.

Если бы один из охотников не отошёл справить нужду, остались бы умирать на берегу.

С фырканьем, и попытками уйти в поля, хозяйские лошади, сытые и ленивые, осторожно, спокойно, как на прогулке, несли лоснящееся бока и не сбитые ноги. Они не замечали груза на спинах, и спокойно размеренно дышали. Люди в деревне жили миром, охотились, и раз в сезон осматривали близлежащие территории. В междуречье обычно было тихо, и мужчины просто проводили время, без женской управы, и хозяйства, дикарями. Через два изгиба реки на север было поселение Ирмы, на востоке, через лес, огромный город с высокими стенами. Он высился как неприступная гора, казалось очень далеко.

Осень все ближе, наступает сразу со всех сторон. Промерзала земля, менялось небо, воздух…

По земле уже не пройти босиком, и в легкой обуви, она холодная, укутывалась в праздничное, по-боярски, по-царски. Сияла каплями дождя на яркой листве, гроздьями рябины, клюквой на болотах. Волшебные дни. Запах влажной земли, и жаркое ещё днём солнце.

Холод – это неплохо. Высвечивает внутренний огонь, человека, тепло, и любовь. Не дрожишь, а несёшь любовь. Сохраняешь тепло рук и сердца, чтобы любить и отогревать других. Согреваешься изнутри, предчувствием хорошего. Тем, что тепло ладоней и сердца нужно этому миру. Ирма уже оделась, и тащила по лесу, навстречу мужчинам из деревни тюки с травами.

На охоту и обход леса междуречья уходили самые сильные, в деревне оставался кузнец и несколько солдат с гонцами, но как правило, ничего серьезного не случалось, если только из города не прибивался вор, сбежавший с ворованным, и после пары месяцев дрессуры в подвале, и обучения оставался работать в кузне, или в монастыре. Ирма любовалась, улыбалась им издалека, высокие, со смуглой кожей, крепкие, чернобородые, белозубые, с серо-голубыми глазами, хорошо и заботливо одетые, от 17 до 60 лет.

Побыли они недолго, сразу отправились дальше, в лес, вдоль реки.

Ирма с парой мужчин и с провизией направились в деревню. Дорога не измотала ее. Сопровождающий, ярко рыжий парень, из города, прижился год назад, его ловким пальцам уличного вора, нашлось применение, кузнец забрал его в свою мастерскую, и не прогадал. Не все в его руках ладилось, но его мастерство красиво говорить не раз выручало. Погода была прекрасная, за разговорами они не заметили, как оказались у ворот деревни. Прохладный ветер, сухая земля, согревающее солнце. Пару раз всего Ирма за всю дорогу, просилась на лошадь, которая везла в деревню сбрую, тыквы с ее поля, и травы на повозке. Отдыхали, на траве, ели хлеб и спелые, медовые помидоры. Яблоки, дикие и кислые. И очень быстро кончился морс из ягод, из сада и прилеска. Земля у хутора очень уж плодородная, сколько не собирай, будто прирастает ещё.

У ворот деревни, уже к вечеру, их встретили собаки, лаем и визгами.

И через пару переливов местных птиц, они услышали лязг железа за стеной.

Через ров, перекинули мост, и они вошли за ворота. Прошли к площади, хотелось пить, и так пахло вкусной едой в деревне, что моментально разыгрался аппетит.

Ирма поселилась в доме, в комнате, как обычно, рядом с торговой площадью, и сопровождающий оставил ее одну, обняв на дорогу. Закрыла дверь. Оставила обувь у порога, и с удовольствием размяла пальцы ног, на плетеном вручную коврике, сняла верхнюю одежду.

В кресле качалке сидела, спала женщина, лет 80—85, все как обычно, любимая Мара. Невысокого роста, полненькая, милая до невозможности. С шаром из седых волос на макушке. Она нагревала для нее воду в ванной, и следила за печкой.

Высокие потолки, видимо готовили дерево, и стены тоже, под покраску, аккуратно было зачищено и очень гладко. Полы, отполированные, крепкие, и отремонтированная мебель пахла деревом. Небольшая кровать, три одеяла, одно из них связано руками, небрежно, и от того ещё уютнее, тот же стол, зеркало в толстенный раме, неподъемное, стояло на столе. Стулья простые, как будто наскоро собранные, и очень удобные. Так умели только мастера этой деревни. Она села на кровать, Мара пораспрашивала ее, повздыхала, заботливо, мягко улыбаясь, и сочувствующе. Как дома. Только лучшее для нее, горячая ванна, вкусная еда, в печи, свечи, на столе и комоде связанные вручную салфетки. Стемнело, и пришлось начать переодеваться, и трогать воду, чтобы дать понять, что с дороги устала, и Мара засобиралась домой. У порога она задержалась и долго рассматривала ее обувь и говорила про обувщика. Жаль, что он не в деревне, и какие у него золотые руки, и надо непременно его дождаться и какой безрукий у него подмастерье. И как Нюра, светловолосая крупная, крепкая, готовит настойки, и как этот, ну помнишь… Ирма обняла ее, завернув ее в платок, ей привезли за простой торговцы, яркий, с большими цветами, позолоченной нитью, с кистями, теплый из тончайшей тонкой шерсти и шелка. И поцеловала на дорогу. От Мары пахло хлебом и жасмином, очень любит она такой чай. Оставшись одна, Ирма наконец то погрузилась в воду, с ароматным настоем. Никто кроме Мары не умеет так… Сокровище.

После ванной запечённая баранина, с картошкой и овощами, квас. И теплая постель, она опустилась на подушку, закрыла глаза.

И сразу утро, в глаза яркий свет под звуки стука в дверь деревянным набалдашником, запах навоза, шум на площади и крики кур и баранов, вперемешку и воплями продавцов. Ирма поскорее закрыла окно, налетело достаточно пыли, и перьев, задвинула штору, от солнца было уже жарко.

За дверью стояла дочь молочника. Отличница, белокурая Вия, складный почерк и быстрый ум. Подросла. Ещё лет пять и невеста. Как нераскрывшиеся цветок, готовый взорваться женственностью, силой, властью, с которой безуспешно, очень далеко борется инквизиция.

Они позавтракали молоком, и хлебом с сыром, и запеченными яблоками и грушами в меду, и сушеными привозными ягодами, сладкими как сахар. Пачкали руки, крошили на стол, смеялись, пили молоко и корчили рожицы с усами, и играли, собирали в шкафу книги и бумагу, перья, пока не пробили часы полдень, и надо было собираться в зал, столовую при местной церкви, где проходили уроки. Ирма любовалась золотом ее волос, нежностью, дурашливостью неловкого подростка, она ещё не приняла в себе женщину, не приняла свою красоту, и вела себя просто по-детски.

Старые часы никогда не сбивались, и из окошка выстреливал птичка, выкрашенная разноцветной эмалью. Само дерево было не в первый раз отполировано и покрыто лаком, стекло, с облезлым золотом от времени стало матовым, только голос, звон часов не менялся.

Торжественно и деликатно звонкий.

Они не могли ослушаться, быстро собрались, и через 20 минут были уже у ворот храма.

Тепло солнца разрезали порывы ледяного ветра, деревня, лес, как будто надели все самое лучшее к празднику, уставшие и торжественные поздние яблони, красовались богатым урожаем, рябины красными гроздьями, и роскошный красный дуб за воротами храма, уже готовился сбросить листву и укрыться в белый снег.

Батюшка, седой, худой до безобразия старик, принял их по-доброму, долго расспрашивал, как там, за воротами, кто, как болезнь постепенно делала его слабым, светящимся изнутри от бессилия, он как будто старался впитать как можно больше жизни, тепла, но уже не удавалось.

Столовая была просторной, там праздновали свадьбы, и провожали ушедших, юбилеи, встречались старейшины.

Огромное помещение, потолки высоко, под углом, от окон, белое дерево, недавно выкрашенное. с золотыми звездочками из бумаги на нитках, сделанными руками деток, самых маленьких так учат усидчивости, и аккуратности. Деревянные столы, покрытые лаком, скамейки, салфетки, из самотканого льна.

Посуда из глины, и разномастного стекла, из города, о своей стеклодувной мастерской мечтал подмастерье кузнеца.

Кузнец, Фил, Филин, как его прозвали в деревне, запугал пьяниц. Если заставал пьяным, заставлял отрабатывать, как считал нужным. Держал порядок. Подмастерье просился в город.

Кузнец смотрел на него, и было ощущение, как… представьте, как в горах, в тишине, кашляешь, и где-то далеко разбивает тишину падающий камень. Надо было дождаться приезда купца, того самого, что основал эту деревню, и он решал кто может уехать. Но никто не знал, когда он появится, и где проведёт еще полгода.

В окна било солнце, щебет птиц перекликался со смехом детей, шорох перьев по бумаге, вздохи монашек что следили за чистотой, летающие самолётики, высунутым языки, локти в соседа, от старания, и кляксы… Разлитые чернильницы, задетые рукавами. Ветер, долгожданно прохладный после жаркого лета, воровал со столов не прижатые чернильницами и чашками с чаем у самых маленьких, путал, и уносил в угол, один из таких листов, вылетел, из-под руки, когда малышка поставила кляксу и от испуга убрала руки, и оставил след на рукаве монахини, что попыталась поймать, выставив руки, с сильными пальцами. Добрая Ханна делала самый вкусный хлеб в деревне. Солнце в локонах, щурятся, слушают внимательно, кто-то запоминает, кто-то просто так любит Ирму, что ждёт момента конца урока, чтобы поболтать о том, как вырос щенок, и какой синяк оставил соседский гусь, и яблоки в-о-о-н там… те, дикие, в нашем месте… вздох малыша Мика, опять у него выдернули накрахмаленные платок, и привязали на шею коту… И бросили на кухню… Только построились и сели, как в полной тишине треск рассыпавшихся по всей столовой орехов…