Текст книги "Соты"

Наталья Барышникова
Соты

«Всего-то до смерти совсем ничего…»

 
Всего-то до смерти совсем ничего,
Но помню горячее имя его.
Я помню бассейн, палисадник и плед.
И помню я имя, которого нет.
Всего-то, всего-то.
А жили прилично –
То камерно очень,
То очень публично.
 

«Тихон на человеческом языке не говорит…»

 
Тихон на человеческом языке не говорит.
Тихон поёт музыку.
Тихон слоги долгие твердит
И подаёт руку другу.
 
 
Тихон тихонько складывает свой язык –
Музыка-мысль, мысль-слово.
Только так, как он решит,
Что ласково, что сурово.
 
 
Тихон день изо дня складывает свой спектакль –
Все предметы жизни – инструменты
Музыкальные. Буквы – сталь,
Поспать-поесть – это фрагменты.
 
 
Тихон днюет и ночует в музыке,
Тихон ночует и днюет в театре.
Так рождаются новые языки русские.
Так новая музыка рождается в мантре.
 
 
Он, как солнце за окном,
Как переменчивая погода,
Он же Тихон,
И ему пока три года.
 

Благовещение

 
Хватало солнца, тепла хватало
На каждый праздник, на каждый купол.
И весть благая во всём светала,
И благодарность дарили губы –
Как будто звали, как будто знали,
Откуда будут колосья литься.
И снег в колено, но не весна ли –
На ясном небе сияют птицы.
До серебра ли судьбой хранимым,
Когда погибель сосед пророчит?!
Но ты осталась и будешь с ними
У колыбелей, у одиночеств.
Кому ослепнуть, прости слепого,
Кому оглохнуть, прости заранее.
И, как родного, прости любого
За этим утром. За этой гранью.
 

«Толпою блажить и цвести беспробудно…»

 
Толпою блажить и цвести беспробудно
Мелеющим летом и лютой зимой
Дубкам запоздалым. А им и не трудно
Сбираться по долгим дорогам домой.
 
 
Речистых прохожих колючие трели,
Молчанье скупое озябших скворцов –
Покуда сияньем они не согрели
Прорехи трущоб и огрехи дворцов.
 
 
Но, как не крути, безутешны родные
И слепнут от света разлучного дня.
Мы примем за вечность свои выходные.
Какая ни есть, а блаженным – родня.
 

«Снова мальчик войдёт в алтарь…»

 
Снова мальчик войдёт в алтарь.
Освятите его ребро.
Петербург мне подарит янтарь,
А Москва – серебро.
И смиренно горит свеча.
Так горит, как в аду.
Петербург мне подарит печаль,
А Москва – чистоту.
Так молитва откроет итог.
И – святая вода.
Петербург мне подарит восторг,
А Москва – благодать.
Не осталось друзей и подруг,
И опала листва.
Поезда не идут в Петербург.
И забыта Москва.
 

«Дело – к осени! И мухи по Хармсу!..»

 
Дело – к осени! И мухи по Хармсу!
Не по Хармсу муки. А дело – к осени.
Жить бы богатым государству –
От осени к осени.
Цыплят посчитаем, по огороду пройдем
Походкой наших любимых родителей,
А потом полынным сном прорастем –
Памятностью обителей.
 

«Ещё один пройден день…»

 
Ещё один пройден день
Дорогой разорванных связей.
И выпита старая боль
Уже до нового дна.
А ты выходишь навстречу
Из пепла европ и Азий –
Значит опять в потерях
Буду я не одна.
Помнишь – высокие башни,
Помнишь – мосты и листья!
Помнишь, как силился снег
Выбелить мир до небес…
Мы были немного люди,
Мы были немного кисти,
Мы были немного память,
Господи, о Тебе.
Наутро вернутся птицы,
Неся на крыльях посланья.
Мы птицам оставим хлеба
Под окнами наших высот.
И будет радостно здесь.
И будет одно желанье,
Чтоб нас не покинул Тот,
Кто снова придёт и спасёт.
 

Время вечернего чая

 
Откуда такая радость – время вечернего чая?!
И чашка в руках, как якорь, брошенный в небеса.
Можно рыдать и смеяться, можно смотреть скучая –
Припоминая лица. Даты и адреса.
Время вечернего чая – время моей молитвы.
Выйдем ли с подношеньем или раздать долги?
Лучшие ожиданья кротки и терпеливы,
Лучшие возвращения – в музыку и в стихи.
И потому безымянны герои наших творений.
Но в зеркалах вселенной радость их и тоска.
Немного чая – для вкуса, а немного – для зренья.
И ещё, чтобы звезда Твоя стала моей близка.
 

«По-крещенски морозно везде…»

 
По-крещенски морозно везде.
Сипло движется локомотив.
И охрипла кукушка в гнезде,
Колыбельный кукуя мотив.
Впереди благодатные дни.
Гонят волны по Волге весну.
Мы с тобой долго в доме одни,
Долгожданно отходим ко сну.
По ресницам скользнет благодать
Безголосою тенью октав,
И кукушка затеет читать
Нам железнодорожный устав.
Отдаленно промчат поезда,
Оглушенные всхлипом птенцов.
Мне приснятся святые места,
Мамин голос и вкус леденцов.
 

«Шиповник, завещанный грустным отцом…»

 
Шиповник, завещанный грустным отцом, –
Раскидистый куст в огрубевшем сугробе.
Возможно ли ветки коснуться лицом
И с мёртвой улыбкой пройти по европе?
Дозволено нынче смотреть из окна
На жизни коварство. Смотреть, ужасаясь,
Что низкое небо, как будто стена,
Стоит между нами, сердец не касаясь.
Бессилен шиповник, а кажется горд
Своим пребыванием в мире суровом,
Где мартовский снег, как минорный аккорд,
Покажется музыкой, скажется словом.
 

Он есть

 
Вертолётно-пещерно,
Щедро, злобно – к материку.
Она выходит блаженна
С вёслами на боку.
Сеет рожь в безымянность,
Крадёт радость и боль.
Радость, сегодня радость,
Прими её, Бог мой, изволь.
Она строптива немного –
Яблоко до декабря.
Опять она одинока –
Не зря. Не зря, не зря.
Она произносит, Он есть.
Он ждёт весточку, она – весть.
 

«От первой звезды в сочельник…»

 
От первой звезды в сочельник
До Рождественского поста
Не будут иметь значенья
Пригородные поезда.
По четным и по нечетным
Дневные, ночные – они,
Подобно машинам счетным,
Шифруют чужие дни.
Чужие несут чемоданы.
Несут заботы и сны…
Механически неустанны
От божественной новизны,
Качающиеся вагоны
Вымарывают нас –
Пассажиров земной иконы,
Необживших иконостас.
Так уж вышло: под звездочкой славить.
Ты – на север, а я – на юг –
Прошагать, прослужить, прославить
Постом замыкаемый круг.
 

«Заката горестное тленье…»

 
Заката горестное тленье,
Скворца почудившийся всхлип,
Печальное на удивленье
Молчанье ясеней и лип.
В тиши старинных поселений
Шаги людей покрыты тьмой.
Мы, наломав букет сирени,
Бредем, счастливые, домой.
Не спорим о чужих дорогах
И свой не удлиняем путь.
И жизнь вослед глядит не строго,
Боясь нечаянно спугнуть.
 

«Замерзает земляника…»

 
Замерзает земляника.
Зимний день – как дом пустой.
В доме зеркало и книга –
Наша плата за постой.
Заколоченное зданье.
Неприветливый фасад.
Но слепого мирозданья
Стрелки движутся назад.
Ломких крыльев утешенье –
Бьется бабочка в окно.
Все же ягоды служенья
Нам взлелеять не дано.
И по замкнутому кругу
Незаметности земной
Зеркала ведут подругу,
Не знакомую со мной.
 

«Между третьей полосой и той, что ближе…»

 
Между третьей полосой и той, что ближе
К тротуару, прильнувшему
Ко второй продольной,
Где случайный лед зимою не русый, а рыжий,
А весной асфальт бессовестно самодовольный,
где, как ни просматривай правых, –
Да, что за усердье? –
Двадцать лет мы об одном и том же неверном:
В двух шагах от судьбы, в четырнадцати – от смерти.
Это нехорошо, но вполне правомерно.
И не заболеть, не обследоваться, не обольститься,
Когда светофоры оранжевые обнажаются алым.
В их понятии «пересечься» – почти что влюбиться
Меж ребрами зебры. Дело за малым –
Пусть гаишник узнает, где ты зимуешь,
С кем встречаешь лучшее десятилетие…
Номер твоей машины не зарифмуешь,
Поэтому – обгоняй меня по третьей!
 

«Я не знаю, почему…»

 
Я не знаю, почему
Дом так нравится ему.
В самом деле, в этом доме
Он ни сердцу, ни уму.
И за это он не мстит.
В доме дерево растит
И над черными ветвями
Все грустит, грустит, грустит.
Напевает день и ночь
Колыбельную. А дочь
Песню слушать не желает
И уйдет из дома прочь.
Вслед за матерью и за
Всем, что видела слеза.
Он, конечно, не подарок,
Но светлы его глаза.
И, наверно, потому
Не случится одному –
Умерев, стать частью рая –
Ни тебе и ни ему.
 

«Медленно-медленно тает роса…»

 
Медленно-медленно тает роса.
Русые кони под солнцем незрячим
Маются. Скоро начнется гроза.
Маются кони под небом горячим.
Клин облаков над тобой, надо мной.
Скоро роса станет тихой рекою.
Что же мы ждали от жизни земной,
Если влекли нас строка за строкою?!
Пальцы в чернилах и слезы в глазах.
Дождь все рассудит, не ведая, где же –
В снах океанов, в ночных голосах?
Мы повстречаемся, русые. Те же.
 

«Немудрено заблудиться в потемках зимы…»

 
Немудрено заблудиться в потемках зимы –
Мытные сны и чернильный оскал фонарей
Отодвигают застенчиво день, когда мы
Станем беспечностью птиц и лукавством зверей.
Если о пользе, ты встретишь меня невзначай
Там, где оттаивать вместе нам не суждено.
В сердце фарфоровом можно заваривать чай.
Может, глинтвейн? Не купить ли покрепче вино?!
Может быть, встретим под новой звездой
Рождество,
Снегом всенощным укроем обитель обид.
И бестолковое нас не покинет родство
В час, когда ангел отбой чудесам протрубит.
 

«Вчера до полуночи чай неостывший…»

 
Вчера до полуночи чай неостывший
Мы пили, и мед представлялся гречишным
На кухне салатной, где призрак гостивший
Рассказывал долго о прошлом и личном.
Сегодня мы с Пушкиным в парке шептались
О том, кто был искренней, кто был лукавей.
Две чайные чашки на кухне остались,
Согретые робкими в полночь руками.
А завтра, быть может, метели завьюжат.
А может быть, завтра поэтов не вспомнят.
И все-таки ты возвращайся на ужин –
На чай необжитых поэтами комнат.
 

«Ты мог стрелу легко заправить в лук…»

 
Ты мог стрелу легко заправить в лук,
Но птица окаянная уснула –
Прикинулась жасмином, обманула
И отцвела, не помня твоих рук.
А снег слепил сознанье, влажный, грузный.
Так электричка, бормоча «всегда»,
Все таяла. Так чистая вода
Просачивается через мед арбузный
И через мрак кремлевской тишины,
Где что ни тень, то ладные курьеры.
Спасибо за письмо. За все пробелы –
Непрожитой в который раз зимы.
 

«Придумай, пожалуйста, имя этой воде!..»

 
Придумай, пожалуйста, имя этой воде!
Который день мы в лодке одной плывем
От пятницы – пять! –
К середине жизни – к среде.
Хочет и отчество знать водоем.
Может быть, желает он и фамилию, и
Гражданство свое обозначить – чтобы забыть…
Тебе же тоже нравится каплей в глубь земли
Просачиваться. А выше – ангелом быть
В то самое время, когда
Бог в горячие руки берет текст,
Отжимает его, как прачка, и вода
Поднимается. Скоро пойдет Ковчег!
 

«На почту лучше идти налегке…»

 
На почту лучше идти налегке.
На почте всегда полно новостей
О тех, кто рядом и кто вдалеке
Приветики шлет и ждет вестей.
На почту лучше идти босиком.
На почте всегда готовы обуть
И тех, кто на почту летел бегом,
И тех, кому совсем другой путь.
В почту лучше не выходить.
Лучше и адреса не иметь.
Но как иначе тебя убедить,
Чтоб не идти на смерть?
 

Громадьё

 
Громодействуй, испив из серебряной ложечки –
У просвиры дыхание маленькой крошечки.
У подножия снов творцы-великаны ворчат вестями –
Черпают прошлое стальными ковшами-горстями.
Действо-крохи молнию кличут и гром.
Сон – корабль, пробуждение – паром.
В том твоём сне нет места серебру.
Давай сыграем в сонную игру:
Бог-гром с чертёжным карандашом,
Бог-молния режет чертёж ножом.
Физик на лирика с вилами, лирик со щитом.
Николай Чудотворец дарит каждому свой дом.
Спокойной ночи, соседи! Невещих снов!
Куст многообразен, а зверь тернов.
Ты будешь долго спать, а я пойду по грибы –
С картой в руках, где тропы росою слепы.
Сяду на пенёк, съем пирожок,
Беды и скорби – не мой ожог.
Спрячь улыбчивость бойкую,
Грудями разверзни чудь,
Пока у Бога осталось терпения чуть-чуть.
 

«Ты можешь лежать на земле белым снегом…»

 
Ты можешь лежать на земле белым снегом,
Как было вначале – под Северным небом.
Ты можешь растаять, отринув сознанье.
Но что в Тебе больше тепла?
Нам нынче не надо лекарств от ангины,
Как было вначале под Северным небом.
Теперь у движенья излеченных стрелок
Есть тайна последнего дня.
А солнце восходит и плавит границы
Наручных часов, чтоб тепло циферблатов
В крови растворялось. А что ещё надо
Уснувшим под снегом Твоим?
И снег всё не таял, а птицы вернулись.
А снег всё не таял на ягодах летних –
Чтоб Новые дети под Северным снегом
Большую Медведицу звали сестрою,
Чтоб Новые дети под Северным небом
Рождались на белом снегу.
 

«А ещё вспомнилось – из детства…»

 
А ещё вспомнилось – из детства:
Мне 5 лет, лето в деревне,
В станице Андреевской
У сестёр моей родненькой бабушки,
В усадьбе прадеда.
Приезжают Светуля
(Приёмная дочь моей бабушки)
С сыном, Мише 2 года.
Он видит стадо пасущихся коров и любопытствует:
«А этот большой кто?»
Я авторитетно отвечаю: «Большой – бугай».
Детка спрашивает: «А кто такая бугая?»
Серьёзно отвечаю: «Это корова, только бездомная».
 

«Жизнь, как положено, без добра и зла…»

 
Жизнь, как положено, без добра и зла.
Разве что девочка нам подаст весло,
Чтобы вселенная – глупенькая – росла,
Которой с нами – веселыми – повезло.
Ее – вселенную – не учили, что есть и смерть.
Ей безорбитно это. Но без нас…
Не удивляйся, девочка, что истоптана твердь
И Ч(ч)еловек, кто нас незаметно спас.
 

«В августе строки насмешливо строги…»

 
В августе строки насмешливо строги.
На ладони линии обнажены.
На ниточке жизни селятся единороги,
Канаты смерти оглушены.
Звонко и глубоко отцветает лотос.
Глухо, вся на поверхности, – лебеда.
Можешь молчать, услышу голос.
Подашь коньяк, скажу – святая вода –
Яблочная, медовая – не земляничная.
Идет вода по лебеде отличная.
А ты причисли меня к пчелам строгим –
Улыбчивым и светлооким.
 

«День ото дня, берёза от ели…»

 
День ото дня, берёза от ели,
Снег от ситца – воробьи взлетели.
Вчера мне голуби пели
Долго, молчаливо –
В саду прорастает праздничная олива.
 
 
Вчера метели мчались, рождались дети –
Дядьки рыбачили, ловили раков в сети.
Они мне – они, как голуби, пели –
Долго и молчаливо.
В моём мире рождается Мальвина.
 
 
Тогда – зачем, почему – мы в этом теле –
День ото дня берёза от ели?
Метель от поплина в одной орхидее –
Долго и мучительно,
Как божественная санскрина.
 

«А вода идет, и птицы-утки шутят…»

 
А вода идет, и птицы-утки шутят.
Мчится Яуза то глубже, то веселей.
Берега обживают охранники-люди
Те, которых нет мне милей.
Она иногда мелка, широка иногда –
А что нам – пешим странникам,
Когда давно из-под ног ушла вода
У каждого из нас – поэтов-ангелов.
 

«Все ближе осень, ближе холода…»

 
Все ближе осень, ближе холода –
За вторником лукавая среда.
Я не обманываюсь. И не прощаю –
Сгущаю краски осени. Сгущаю.
Но это не итог, не смерть, не лют,
А просто ослепительный салют,
Где радость – можно глупость городить,
По радуге счастливыми ходить.
 

«Ходит по окнам оса…»

 
Ходит по окнам оса,
За окнами небеса,
За небесами миры,
Где мы.
За нами свет и радость –
Всё, что осталось.
 

«Сады и собаки. Старухи и сад…»

 
Сады и собаки. Старухи и сад –
Выглядит ветхим деревни фасад.
лунные лужи. Собаки плывут.
Помнят старухи, какую зовут
Дайной и Джимом, Катэ, лунаком –
Слепой, одержимой глухим стариком.
Сад отражается в луже, плывёт –
летчик обследует свой самолёт,
Космос вымаливает космонавт,
Сука – проблемы, кобель – карбонат.
 

«Предельный Бог со мною говорил…»

 
Предельный Бог со мною говорил.
Мелели реки и обедни стыли.
Сын ночевал, второй наш сын варил
Борщ тот, в котором вместе были.
И что – приправы влажные к Тебе,
Что Твой Устав пророчески высокий?
Сын ночевавший рад своей судьбе.
Второй смышлён. И голубоокий.
 

«О, господи, зачем я родилась…»

 
О, господи, зачем я родилась,
Для общего вселенского призренья?
Чтоб грязь, смещение – родство и власть –
Терзали будущностью обольщенья?
Мой изболевший сын не знает сам
Куда стремятся рельсы, бьются мысли:
Мы разногрешные по адресам
В том неспокойном неутешном смысле,
Где снег уже сугробами валит.
Он засыпает горы, океаны.
Достойно отвечает Айболит,
Взорвавший города и страны.
Он пляшет пред зверушкой и зверьём,
Бардовым укрывает птичек пледом,
Но снег кружит, дымится водоём –
Как-будто радость награждает светом.
Мы будем плыть, летать, идти землёй,
Расти. Родной, нам ничего не больно,
Когда рожденье названо семьёй –
Обязанновсевышним добровольно.
 

«Достану бабушкино платье довоенное…»

 
Достану бабушкино платье довоенное,
Военное и послевоенное.
Оно и в радости, и в горе откровенное –
Надеждой бесконечной пленное.
Жаль, ясным днем, как и в неделю непогожую,
Мне не пройти в нем улицею спешною.
Я с детства выбирала ткань, похожую
На жизнь жестокую и неизбежную.
 

«Угрюмая вечность, как борода…»

 
Угрюмая вечность, как борода
Деда, похожего на кота.
А хвост кота – змея змеёй –
Стою на крыльце. Здравствуй. Ой!
Дед суров – самому до себя,
Спрашивает: «Ты знаешь, кто я?»
Внучка: «Дед», Он: «Нет!
Я твоя тьма». Она: «Я твой свет».
Помню, об этом рядились долго,
Людей – набежали – широкая Волга.
Языками шипели, хвостами язвили…
 
 
Помнишь, мы с тобой юными были.
Я ещё тебя прижала, глаза ладошкой
Прикрывала, шептала, у них понарошку…
 
 
Потом всполохи, набеги зверей,
Утончённая девочка, зыбкий еврей,
Опять войны – первая,
Вторая – неумеренные:
Дед-прадед покаялись неумиренные.
 
 
Но суть тоски не в правде, не в боли,
Отпущенной на трехглавую волю,
Не в решете, которому слава,
Не во времени семиглавом,
Ни в радости юности, ни во снах,
Ни в обесцененных орденах,
Ни в долге перевыполненном,
Не в том, каким ты зовешься именем…
Родной, нам Бог подарил потрясающую идею.
Мне сегодня неодинокую Архидею.
Кстати она обживается –
Брысь, змея – в нашем саду.
Угомонись, драгоценный мой дед.
 

«Графоманчик пришёл ко мне в гости…»

 
Графоманчик пришёл ко мне в гости.
На комод положил свои кости.
Вслед за ним ступил графаман
В тюбетейке покроя от мам.
 
 
Грофамиры топтали поверхность планеты –
Одноклассников и друзей интернеты.
Они ставились, пялились, жили –
Метмерзавцы над словом кометой кружили.
 

Осенний дождь

 
Состарившийся барабанщик
В моё окно стучит не в такт –
Как обманувшийся обманщик,
Пятак меняет на пятак.
Порастерял свою настырность.
Пораздарил свой дерзкий пыл.
И только серость,
Сырость,
Сирость…
И растворение мольбы.
 

«Уважаемые люди выходили из себя…»

 
Уважаемые люди выходили из себя –
Павлик ехал на верблюде,
Чтоб Петру поведать для –
Для чего такого надо полюбить неполюбя.
А биолог у прилавка намекнул – сегодня тля
Затуманила рассудки, расшерстила свитера.
Многоопытные утки мчатся из позавчера.
То петля, за ней петлица,
Дальше пудель неспроста –
Многоглавая столица поднимается с креста.
 

«Семьёю брошено гнездо…»

 
Семьёю брошено гнездо.
Не обернуться напоследок.
И золотой струится стон
С дрожащих ослабевших веток.
Под зиму дерево скорбит.
И крона кладбищу подобна.
Дом, что предательством убит,
Считать покинутым удобно.
А безмятежная семья
Ещё не чает оправдаться.
Но некуда уже податься.
Хотя не кончилась земля.
 

Деталь

 
ЭТО – прошлой жизни деталь,
Незначительная,
скрытая молчаливой шторой,
Абажуром,
свет выбрасывающим вдаль,
И дверью входной,
нет больше у нас которой.
Казалось, проще некуда:
адрес сменить,
Жалюзи – поажурней,
ночник, что всегда под рукой,
Разобрать будильник –
чтобы некому было звонить! –
На винтики, на детали…
Вестью плохой
Кажутся скрипы дверей,
заговоры гардин,
Терзания выключателя.
Кончился свет.
А вместе с ним
и валидол, и валокордин,
И другие детали жизни,
в которой нас нет.
 

«По улице Малыгина идут бахилы…»

 
По улице Малыгина идут бахилы,
Истоптанные. Кто покинул их?
Где был Роддом, Деревня, где могила?
Куда идут бахилы в ранний лих?
Асфальт положен под ступни прохожих,
Ноябрь нестрогий, снега мелкота.
Они идут на всех на нас похожие,
И по утрам, и, может быть, всегда.
Мне не узнать по трепетной походке –
Художница, поэт, учитель, врач,
Ученый инженер, создатель водки,
Утенок гадкий или гордый грач.
Они – бахилы – с тротуара влево
Свернули под машину лихача.
Мы потерялись. Но Адам и ева
Мне протянули яблок, хохоча,
Авоську. В ней была свеча.
 

«Вижу слёзы твои, вижу поздние…»

 
Вижу слёзы твои, вижу поздние –
Провожаю, жалею и верую –
Всяка боль растворяется в осени –
Пережить бы самую первую.
А что дальше – бледнее от схожести.
Только сердце печальнее прежнего.
И не спится часов этак до шести,
А потом – облегчение грешному.
А потом, словно райскими чащами
Проведёт тебя матушка бережно –
Отпоить бережками журчащими,
Отмолить у того, кому веруешь.
Уж которую жизнь всё нам вторится –
Вижу слёзы твои, вижу поздние.
Нам бы только опять не поссориться.
Всяк наш след растворяется в осени.
 

«Мне лично не бывает плохо…»

 
Мне лично не бывает плохо –
Полночны сырость, смерть и суета.
Голубоглазая моя эпоха,
Что скажешь о себе в мои года?
Мне лично – дом, в нем человек, его дороже
Я не могла придумать.
Человек
Яснее всех,
Всех осторожно строже –
Улыбчив, благороден.
Светел век.
 

«Странником или странницей…»

 
Странником или странницей,
Старцем или младенцем,
Камнем или птицей
Открою тебе его сердце.
Соленые воды разойдутся,
Разъярится слепая зола.
Обнимутся волк и волчица,
Он спросит, была ли птица?
Она прослезится – была.
Покажется, что крадутся
Безбуквенно по бумаге,
Что прав был чудак-Конфуций,
Когда старели монахи.
 

Заложница осени

 
Не отмолить бесстрашность листопада.
Не пролететь над пропастью листвой.
Как холодно горит Твоя лампада,
И новой смертью пахнет ладан Твой
В осеннем парке, где бывали вместе
С любимыми, родными – в добрый час! –
Где я стою одна на том же месте,
Бездарно одиночеству учась.
Как на погосте поминальным утром,
Себя найдя живой в последний раз,
Уже в чужом пространстве многолюдном
Нелепых мыслей и безумных фраз.
Опять схитрю, ослабив шарф на шее.
Оборванный продолжу диалог.
И вдруг – позволю быть себе мишенью –
На откуп осени и прошлому в залог.