Текст книги "Танго нашей жизни: Пара, в которой трое"

В ту минуту, когда мы вышли на лед, вышли на самый главный старт в своей жизни, я была в прекрасном настроении. Мне в этот вечер все казалось по плечу, я могла горы свернуть. А Татьяна Анатольевна стояла рядом и повторяла: «Ничего не нужно делать, кататься нужно средне – это Олимпийские игры, здесь не вылезают из себя». Я говорила «да», но по внутреннему ощущению шла на рекорд. Поэтому в начале программы у меня случился сбой, который сразу привел меня в чувство. Сбой небольшой, но для нас – грубая ошибка. Впрочем, сколько я помню, с ошибками выступали на олимпиадах все чемпионы: такие уж это соревнования. Но долго-долго простить себе той ошибки я не могла. Как только мы откатались, я сразу начала плакать. А Андрей тут же перестал со мной разговаривать. Повода судьям для снижения оценок мы не дали, падения отсутствовали, а сбой, честно говоря, и не очень-то был заметен.

В Канаде есть город Окотокс, где мы проходили акклиматизацию те самые злополучные три недели. Там сидели, замерев, на трибунах зрители, их пустили на наши тренировки, предупредив, что аплодировать нельзя, поэтому они только судорожно тихо вскрикивали «хо-хо». Потом, когда мы переехали в Калгари, все резко изменилось, и в худшую сторону. Мы оказались в двухкомнатном номере по нескольку человек, я же привыкла жить в гостинице одна. В одной комнате я с Наташей Анненко, рядом Катя Гордеева с Аней Кондрашовой – и общий холл, и общий туалет. Сперва мне жить в коллективе даже понравилось, потом я поняла, что такая обстановка забирает у меня массу сил. Плюс вокруг огромная толпа, масса спортсменов – я отвыкла от такой обстановки на соревнованиях. Третий раз я попадаю на Олимпиаду, но Игры проходят раз в четыре года, и суету Олимпийской деревни успеваешь забыть. Игры – не чемпионаты мира или Европы, они не могут стать привычными. Какая это психологическая тяжесть, понимаешь через несколько дней, а в начале Олимпиады все приятно, все красиво, все необычно.

На следующий день после произвольного танца мы с Андреем отправились погулять по городу, нас узнавал каждый встречный, останавливали, поздравляли, желали успехов. Я до этого дня жила в таком ужасном стрессе, что для меня поздравления от незнакомых людей – будто задыхающемуся давали кислород. Я медленно приходила в себя.

Только через два дня я поняла, что Олимпиада закончилась. Пришли счастье и покой. Такой я помню последнюю неделю в Калгари. Мы готовились к последнему вечеру зимних Игр – вечеру показательных выступлений.

«Прощальный бал Олимпиады в Калгари» – для меня эти слова звучали как музыка прощания со спортом. Нет, я знала, что поеду через месяц на чемпионат мира: мы так решили еще в начале сезона и ничего менять не собирались. Но Олимпиада уж точно последняя в жизни – все, финиш! На показательных мне хотелось выложиться до самого конца, как на последнем выступлении в жизни. Тем более нас восторженно принимали зрители. Наверное, каждый человек, если его профессия связана с публикой, всегда мучается – правилен ли его путь. И только признание зрителей помогает избавиться от сомнений.

Катались мы в свой последний вечер в Канаде не так, как всегда. Я не контролировала каждый жест. Заиграла музыка, я оторвалась от льда и полетела. Я и прежде испытывала что-то похожее, но только на показательных выступлениях, на соревнованиях никогда.

АНДРЕЙ. Чемпионат Европы мы выиграли легко, но и смотрели на нас, возможно, из-за отсутствия конкурентов, очень придирчиво. Порой мне казалось, что судьи раздумывают, то ли вторых и третьих к нам подтянуть, то ли нас спустить с небес. Проще, естественно, снизить оценки нам. Тем более что выступали мы не блестяще.

На Олимпиаде, если бы мы выступили с утра вместо тренировки, то выглядели бы роскошно. Именно на тренировочном прокате мы попали в то состояние, когда все получается идеально. Каждое движение ложилось точно под музыку – просто блеск. Я говорю: «Наташа, не торопись, когда нашей музыки нет, спокойно повторяем элементы». Но остановить ее невозможно, она вся горела, неслась, а я был более или менее спокоен – разные состояния – и мы поругались. Я держал эмоции на вечер, а она, возможно, тоже думала о вечере, но трясти ее начало с утра – это Олимпиада.

Никаких восторгов в Калгари я не высказывал – все всхлипы и вскрики после Олимпиады: берег эмоции. Это уже профессионализм, это приходит с большим опытом, когда знаешь, сколько должно быть душевных сил у тебя в нужное время.

Олимпийское золото – последняя моя цель в спорте. После Калгари никаких задач передо мной не стояло. Конечно, было обидно, что заканчиваю, что стартую на Играх в последний раз, что надо начинать новую жизнь, – но старался не думать об этом, откладывал проблемы с собственным будущим на потом, когда закончатся Игры, когда сойду с пьедестала. Классным выступлением в Калгари я хотел самоутвердиться, уйти из спорта с гордо поднятой головой. Чемпион Олимпийских игр – последний в спорте титул, которого я не имел. Чемпионом Олимпиады я мог стать только в первый и последний раз.

Утром Наташа сорвала на тренировке элемент – это подпортило настроение. И это, конечно, повлияло на наше вечернее выступление. Отсюда и Наташин сбой во время соревнований, хотя и совсем небольшой. Как и утром, она хотела сделать элемент чуть сильнее, чем обычно. Несмотря ни на что, я ни на одну минуту не сомневался в победе. Сорок пять оценок за три дня, и ни одна не была ниже первого места.

НАТАША. Свободную неделю, что выпала нам в Калгари между произвольным танцем и торжественным закрытием Игр, мы приняли как каникулы и на них задумали в Москве сделать новый показательный танец к первенству мира. Но в Москве поняли – сил больше не осталось. Там, в Канаде, еще держался запал, казалось, открылось второе дыхание. Но нет, не открылось.

В Москве Татьяне Анатольевне стало плохо, она попала в больницу. Первая мысль, какая у меня мелькнула, – что она решила спрятаться от наших забот. Правда, сердечные приступы у Татьяны Анатольевны повторялись все чаще и чаще, наверное, наступил кризис. Возможно, он мог произойти и раньше, но Тарасова для себя решила, сколько надо продержаться, и продержалась, она сильный человек.

Первое, о чем нас спросили в Будапеште на пресс-конференции перед чемпионатом мира, – не вспоминается ли нам история Линичук и Карпоносова, ставших в 1980 году олимпийскими чемпионами, а спустя месяц проигравших чемпионат мира венграм Регёци и Шаллаи? Я ответила: «Я никогда себя с ними не сравнивала».

На той же пресс-конференции кто-то сказал: «Вы уже столько лет первые, что все заранее знают, кто здесь станет победителем». Я обычно спокойно отвечаю корреспондентам, но тут не выдержала: «Нам в отличие от вас не известен заранее результат, мы готовимся к каждому старту, и никто, кроме нас, не знает, каких нам сил стоит каждый турнир. Ваши слова перечеркивают нашу работу. Вроде бы мы ничего не делаем, подъезжаем, выигрываем и отъезжаем». Андрей толкнул меня: «Ты что заводишься?»

Татьяна Анатольевна на соревнованиях много с нами возилась, но дело даже не в этом – вошло в привычку чувствовать ее рядом. Мне было очень страшно, что мы едем без нее.

Дней за пять до отъезда мы с Андреем поссорились, и сильно. Он перестал появляться на тренировках. Я приходила одна и одна каталась. Так продолжалось дня три. Для себя решила: так, наверное, и лучше. Мы в хорошей форме, важно сохранить силы. Обычно в такой ситуации я по секрету от Андрея созваниваюсь с его Ольгой. Но только в том случае, если волнуюсь. А здесь я ни разу не позвонила. Нет, один раз набрала его номер, спросила, захватит ли он меня с собой на машине на прием в Кремле (традиционный после Олимпиады), и получила совет заказать такси.

Скорее всего, я была права, перерыв нам требовался, но я перенесла его тяжело. Если Андрей в состоянии несколько дней не тренироваться, то я теряю форму. Поэтому, когда в Будапеште мы впервые вышли на тренировку, меня трясло так, будто я впервые оказалась на льду. К счастью, первая тренировка никакого значения не имела, судьи на нее не пришли. А уже на следующий день к нам стали приглядываться. Бетти Калловей мы передали письмо, которое ей написала в больнице Тарасова, и Бетти не расставалась с нами до конца соревнований. Правда, помочь она могла только в первой части чемпионата, в обязательных танцах. Совсем по-другому себя чувствуешь, когда знаешь, что кто-то пришел с тобой, кто-то стоит рядом. Порой неважно, что сказал тренер, важно, что он отвлекает тебя от того, что мешает на соревнованиях.

Бетти сидела на всех наших тренировках. Мы к ней подъезжали не в любую минуту, как к Татьяне Анатольевне, а только в конце, она говорила: «Молодцы, хорошо» – или что-нибудь еще в этом духе, как правило, не больше. Больше и Тарасова в такое время себе не позволяла. Бетти, кстати, сделала пару раз нам замечания и даже поправила какой-то элемент. Она продолжала учить, а Татьяна Анатольевна во время соревнований старалась нас не дергать.

Вечером перед последним стартом, то есть третьим днем соревнований танцоров, я сижу у Андрея в номере, жую яблоко, смотрю телевизор. Андрея нет, он ушел за билетами на произвольный танец для своих московских друзей. Часов в десять, когда нам полагается разойтись и почитать на ночь каждому свою книгу, он возвращается. Глаза огромные, будто он только что откатал произвольную. Возбужден страшно. Я, полагая, что они посидели в мужской компании, строго спрашиваю: «Ты соображаешь, привести себя вечером в такое состояние?» А Андрей мне отвечает: «Я только что случайно услышал разговор Натальи Ильиничны Дубовой (тренера пары Марины Климовой и Сергея Пономаренко) с арбитром из ФРГ. Она объясняла ему, что настал день, когда пора сменить чемпионов. «Понимая ситуацию, – говорила Дубова судье, – не приехал их тренер, Тарасова на самом деле совершенно здорова. Советская федерация будет приветствовать подобное решение вопроса. Вы посмотрите, как Бестемьянова и Букин волнуются, они боятся проиграть, но они должны проиграть. Климова с Пономаренко готовы стать чемпионами». Арбитр ей отвечает: «Зачем нужна такая спешка? Климова и Пономаренко еще будут выступать не один сезон, или они тоже заканчивают?» – «Нет, – отвечает Наталья Ильинична, – кататься ребята еще будут, но чемпионами должны стать завтра, настала пора».

Андрюша сказал, что он вышел в коридор и дождался, когда Дубова пройдет мимо. Ему хотелось взглянуть ей в глаза.

Мы тут же позвонили Анне Синилкиной, почетному председателю федерации, вызвали руководителя делегации. Мы отдавали себе отчет, что может произойти так, как хочет Дубова, еще и потому, что по ее настоянию от Советского Союза приехала арбитр, которая судила чемпионат мира первый раз и которая с первого же обязательного танца (всего их три) начала наши оценки подравнивать под Климову и Пономаренко. Если судьи ставили нас гораздо выше, то советский арбитр выносила оценки одинаковые, тем самым давая понять, что она, выражая мнение советской федерации, сомневается, кто лучше. Никто ее сомнений не поддержал, и она тоже начала отдавать предпочтение нам. Но перед произвольным танцем она за оригинальный танец вновь выставила нам одинаковые оценки.

Нас закулисные переговоры подхлестнули. Мы хорошо провели тренировку и так на ней откатали произвольный танец, как мне мечталось прокатать его весь год. В конце сезона всегда трудно, но тут такая пришла свобода, такая легкость в ногах. Наш стартовый номер оказался последним. Обычно мы редко завершали турнир. И вдруг – последние наши соревнования – и мы их закрываем! С последним тактом музыки я поняла – победа!

АНДРЕЙ. Чемпионат мира – это не Олимпиада, здесь своя кухня. Здесь можно договариваться, тем более прецедент имеется: олимпийские чемпионы уже проигрывали сразу после Игр. Считается, что таким образом открывается новая эра, рождаются новые звезды.

Я считал принципиальной ошибкой отправить на чемпионат мира арбитра Анну Шарашкину, прежде судившую небольшие международные турниры. Устроив борьбу между двумя советскими дуэтами, она могла невольно позволить в этой драке сделать вторыми канадцев Тресси Уилсон – Роберта Макклоу, а может, и первыми – такие случаи бывали. Если бы мы дали повод усомниться в себе или выступили чуть слабее Марина с Сережей, неизвестно, кто с какими медалями возвращался бы из Будапешта.

В газетах писали, комментаторы вещали, что у Марины и Сережи изумительная техника и легкий конек. А за счет чего он легкий? Легкий конек достигается облегченной техникой, в которой нет сложных элементов. Ехать на красивой дуге – одно, а делать элементы на большой скорости – совсем другое. Но зрителю, как и малоквалифицированному судье, легче смотреть на технически простое упражнение, чем разбираться в сложном элементе.

Я остался недоволен нашим выступлением в Калгари. Мне даже радоваться не хотелось, когда мы получили медали. Потому что в произвольном танце присутствовала «грязь», потому что за день до него мы показали не лучший вариант оригинального танца. Но все искупил чемпионат мира. Точку я поставил стопроцентную.

Как говорила Татьяна Анатольевна, последний год мы со своими характерами мешали постановке, все время влезали в ее работу и так придирчиво ко всему относились, что ей надоели.

Последний год – для меня самый тяжелый за всю спортивную жизнь. Прежде всего потому, что мы все давно уже жили «в разных квартирах». Два года Тарасова и Наташа делили шоу. Я понимал, сил у Татьяны Анатольевны осталось только на постановки, заниматься ежедневным вычищением программ она уже устала. Тем более что это неблагодарное нервное дело, постоянно вызывающее споры со спортсменами. Последние два года я сам взвалил на себя эту работу.

НАТАША. В последнем турне нас прекрасно принимали. Чаще всего закрывали программу или мы, или Катарина Витт. По очереди. Она суперзвезда, и впечатление, что мы все при ней, как свита. Хотя те, кто понимает в катании, видели – Катарина не напрягается. Да и зачем ей это? Она выйдет, постоит на середине катка – народ уже сходит с ума. Чтобы мне устроили овацию, я должна полностью выложиться, ей же достаточно только прокатиться мимо трибун. Но Катя, так мы все ее называем, не баловень судьбы, два раза на везении олимпийским чемпионом в фигурном катании не станешь.

В последнем турне выступали мы в Западной Европе, и всюду за нами ездили две девочки-бельгийки Жоэль и Николь Тангле. Шесть лет они всюду нас сопровождают, знают и любят нас как никто. Старшая – ровесница Андрея, младшая – моя. Я не думаю, что у них много денег, потому что они приезжают на скромной машине – самый дешевый транспорт в Европе. Все фигуристы их уже знают. Младшая носит прическу, как у меня, заранее спрашивает: «А что ты сделаешь на следующий год?» В Бельгии мы побывали у них дома, познакомились с их родителями. Жоэль и Николь приехали в Париж на последнее наше показательное выступление и плакали беспрестанно. Особенно переживала младшая сестра. Я и сама вся изрыдалась: Париж, стадион Берси, никогда я больше вас не увижу.

Мы договорились, что, если нам в Москве устроят торжественные проводы, я пришлю им вызов. Но потом мы решили не принимать участие в этой похоронной церемонии.

Часть вторая. Наташа и Игорь

Игорь без Наташи

НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ

 
Твои глаза уютно сини,
Морщины – шрамы долголетья.
Ты жизнь прошла, свое столетье.
Об этом Бога мы молили.
Ты в душу впущена без стука,
Когда она теряет силы,
В твоих ресницах дрожь осины —
Тревожной радости за внука[1]1
  Здесь и далее стихи Игоря Бобрина.


[Закрыть].
 

Начну так, как все обычно начинают автобиографию: я родился 14 ноября 1953 года в городе Ленинграде, в семье, как раньше говорили, служащих. Я младший ребенок. Володя, мой брат, старше на четырнадцать лет, он родился перед войной, в 1939-м.

Мама хотя и называлась «из служащих», но жизнь посвятила детям. Урывками работала до войны. Потом война, эвакуация, пять лет работы в Ивдельлаге. Мама родила Вовку в восемнадцать лет, значит, в 1953-м ей уже исполнилось тридцать два года. По тем временам такой возраст считался уже слишком большим, чтобы заводить ребенка.

У меня сохранились ясные воспоминания о последней ее работе, когда она добирала крохи стажа для получения пенсии. Мне нравилась ее должность, хотя я и стеснялся о ней рассказывать приятелям, уж очень непрестижное место она занимала. Но оно для меня представляло буквально кладезь удовольствий. Мама работала микшером в кинотеатре. Микшер – человек, который убавляет и прибавляет звук. Зато я мог ходить в кино сколько хочу. На балконе стоял ее микшерский пульт всего с одной рукояткой – громче и тише. Я приходил к маме смотреть кино, садился на балкон и независимо от того, сколько зрителей собиралось в зале, выставлял звук по последнему ряду, чтобы самому хорошо слышать. В кинотеатре, не переставая, шел поток жалоб, требовали сделать звук потише, но я не сдавался. А некоторые сцены, которые мне нравились, я мог смотреть как минимум по три раза: прежде всего те, где поцелуи, вздохи, слезы, их звучание я еще микшированно прибавлял. Моим любимым фильмом был «Фанфан-тюльпан», а в нем вздохов хватало.

Отец у меня на первый взгляд был простым рабочим, но его предприятие носило гордое название «СпецСМУ управления культуры». Впрочем, у нас в те годы каждая вторая контора называла себя «спец». В чем заключалось папино «спец», я понял позже, и это вызывало у меня настоящую гордость. Папа, будучи бригадиром электриков, занимался ремонтом электрооборудования во всех театрах и концертных залах Ленинграда. А так как даже такие знаменитые театры, как театр имени Комиссаржевской или Ленсовета, дошли до состояния полной трущобности и проводка в них не менялась, скорее всего, с момента строительства, то есть с дореволюционных времен, то во всех этих элитных театрах папино спецподразделение занималось установкой новых проводов, розеток и выключателей. Но не только в театрах работал мой папа, он устраивал по праздникам иллюминацию на Дворцовой площади и даже занимался освещением правительственной трибуны. Это кое-чего да значило. Только спецорганизации могли доверить установку прожекторов на вождей.

Папа был электриком по призванию, поэтому до сих пор в нашей квартире в Ленинграде сохранилось одно из важнейших его приспособлений: когда входишь в туалет, лампочка зажигается сама, а на пластмассовой дощечке, прикрепленной к двери, контуром им был высверлен силуэт мамы, сидящей на унитазе, – и эта табличка, когда закрываешь на щеколду дверцу, загоралась и мигала, что означало – туалет занят. Мама этой таблички очень стеснялась. Или открываешь в комнате шкаф, а в нем зажигается лампа. До сих пор все эти папины чудеса техники работают.

В 1960 году мы перебрались в Куйбышевский район Ленинграда и поселились на Владимирской площади – это центр города. Мама работала на Невском в кинотеатре «Октябрь». Сейчас он называется очень красиво, как в старые времена, «Паризиан», и находится на пересечении Невского с Литейным проспектом и Владимирским проспектом. А до переезда на Владимирскую мы обитали в коммуналке на Петроградской стороне. Там я и родился, на Пионерской улице, недалеко от Дворца спорта «Юбилейный». И крестили меня во Владимирской церкви, что напротив «Юбилейного». То есть все – и тело и душа – с рождения оказалось около искусственного льда. От папы скрыли, что меня понесли в церковь, мама с бабушкой проявили инициативу. Но, скорее всего, папа был в курсе, а утверждал, что его обманули, чтобы я не подумал, будто он, коммунист, согласился с таким антисоветским решением.

За Владимирским собором, рядом с которым мы поселились, раньше находились двухэтажные монашеские кельи. Владимирский собор недавно вновь открылся для прихожан. Довольно долго в нем находился завод по ремонту печатных машинок. А кельи перестроили в квартиры для работников культуры. Надстроили их, клетушки-комнатки образовали квартиры минимум в десять квадратных метров, максимум – сорок, а надстроенные этажи дали строителям этого дома. В этом необычном доме без лифта мы получили пятый этаж, на который мама в восемьдесят лет до сих пор ежедневно поднимается. Получение новой квартиры в советское время – неописуемое счастье. Но несколько лет мы жили в абсолютно пустых комнатах, не было денег на покупку мебели.

Скорее всего, то, что со мной происходило, – трагикомические случаи. Все они случились в 1958 году, когда мне было пять лет и шесть месяцев. Возможно, именно в них корни моего трагикомического амплуа.

А напоминает мне об этом фотография, где папа и мама вместе с моим братом Володей. Брат – в морской форме. Правда, не в военной, а торгового моряка. Значит, он уже курсант «шмоньки». Так называли школу торгового мореходства в Риге. Снялись родители там же, уехав проведать старшего сына. А меня оставили с бабушкой – Анной Яковлевной Андреевой, мамой моей мамы. Я когда-то посвятил ей стихи. Бабушка по очереди опекала то меня, то мою двоюродную сестру. Жила она на улице Щорса, в доме номер один, тоже рядом с Дворцом спорта «Юбилейный». Дом – это большая угловая семи– или девятиэтажка. Тогда он мне казался небоскребом, тем более что в нем был лифт.

Итак, начало лета, мы с бабушкой собирались уезжать на отдых. А отдыхали мы у нее на родине, в Горьковской области, в небольшой деревушке. Перед самым отъездом я пошел гулять. Мне разрешалось самому спуститься вниз и ждать во дворе бабушку. В Ленинграде погода нередко дождливая, я вышел из дома с зонтиком. Спустившись до второго этажа, я вдруг решил: а интересно, получилось бы у меня полетать? Совершенно не задумываясь, я влез на окно парадного, открыл зонтик и прыгнул вниз. Зонтик, конечно, тут же сложился. Мне жутко повезло: одной ногой я упал внутрь мусорного железного контейнера, а второй – мимо него. Повезло дважды: во-первых, не разбился, во-вторых, так как контейнер оказался наполнен доверху, то меня просто выбросило из него. Но ногу я сломал. Зато меня не разрезало пополам. Замечу, что второй этаж того дома – это как третий, а то и четвертый в новостройках.

Так что жив я остался случайно, ну подумаешь – сломанная нога. Ничего страшного. Правда, тот день остался зарубкой на сердце у бабушки.

Все же мы доехали до бабушкиной деревни. Я, конечно, загипсованный. От переполнявших меня чувств – природа, свобода! – я со своим гипсом носился как сумасшедший. Однажды бабушка гладила днем белье. Белье в те времена в деревне гладили так: бабушка на печке разогревала чугунный утюг, а потом ставила его на подставку на полу. Я подставку не заметил. И когда она взяла утюг, то наступил здоровой ногой на раскаленную железную решетку.

Нога тут же вспухла, бабуля дула на нее, теряя сознание. Потому что, когда она переставала дуть, я начинал орать… На следующий день деревенские врачи сняли у меня гипс, и вновь от переполнивших меня чувств я, хромоногий теперь уже на другую, обожженную ногу, понесся по деревне. Тут же на меня напала свора собак, и одна из них меня укусила. Далеко от больницы я не убежал, там же мне назначили сорок уколов от бешенства, причем в живот. Бабушка, наверное, уже не знала, что со мной делать, все эти события происходили в течение полутора-двух месяцев.

Наконец мне закончили делать уколы, вторая нога зажила, я снова почувствовал полную свободу. Очередной эпизод произошел на деревенской танцевальной площадке. В ее центре в основном танцевали девчонки с девчонками. Вдоль площадки огромная скамейка, а я стоял, чтобы все видеть, за ней. На скамейке девочки сидели, мальчики подходили, их приглашали. И когда последнюю девочку уводили, она встала, задела ногой скамейку, и та, вся окованная железом, упала мне прямо на голеностопы. Они тут же вздулись, и я снова охромел на две ноги.

Вскоре дело дошло до последнего, пятого несчастья. Когда я вновь смог ходить, то помогал двоюродной сестре Тане собирать в поле ромашку. Потом Таня уезжала в город, ромашку сдавала в аптеку и покупала на вырученные деньги мороженое себе и мне. Сестра возвращалась на электричке, в ней свое мороженое съедала, другое везла для меня. Мне полагалось ждать ее около станции, до деревни она бы мороженое не донесла: жарко. Я доползал до станции и ждал этого вагона проходящей электрички, чтобы успеть съесть мороженое. Иногда у меня возникало подозрение, что Таня все-таки половину моего слизывала, объясняя его неровности тем, что оно уже подтаяло.

Вот как-то сижу я на платформе в ожидании электрички, разглядываю свои опухшие голеностопы, мимо проходит поезд. Как сейчас помню, Горький – Ленинград. Я в пять лет уже свободно читал. И только подумал: родное едет, и тут же получил точно в лицо выброшенный кем-то из окна помидор. Сижу, плачу от досады, весь залепленный гнилым помидором. Ну нельзя, чтобы так подряд не везло, и надо же… последнее получил от питерского поезда. Учился бы в школе, сочинение получилось бы замечательным: «Как я провел лето»…