Текст книги "Круги по воде. Январь 2006 – август 2008"

Наталья Горбаневская
Круги по воде. Январь 2006 – август 2008

«Губы льются и поются…»

 
Губы льются и поются,
обе гулом отобьются
от обрушившихся стен,
обе – бэби в колыбели
гонобобелью без цели,
без эстрад и прочих сцен,
 
 
обе – ягода-малина,
от изломанного тына
отдаваясь эхом эх,
обе – клюква, обе – кряква,
обе – пенная Арагва,
раздувающийся мех
 
 
целокупного органа,
хроматическая гамма
от ларька недалеко,
не модель и не программа,
но штандарт и орифламма…
Значит, дышится легко
 
 
этим грязным мыльным губкам,
этим гулким медным трубкам,
сочлененным между до —
до концерта-представленья
и до светопреставленья,
до-ре-ми и ми-ре-до.
 

«Кочерыжка водокачки…»

 
Кочерыжка водокачки,
точно витязь у распутья,
а за пазухой в заначке
пирожок и в нем капуста,
 
 
чтобы съесть на поле битвы,
чтобы схавать умилённо
без воды и без поллитры
овощное теста лоно,
 
 
чтобы лук не перепрягся,
чтоб копье не затупилось,
чтоб ворона, точно клякса,
с водокачки не спустилась
 
 
доклевать сухие крошки,
выклевать пустые очи
и на все на три дорожки
каркать, каркать что есть мочи.
 

«Кто видел англичан…»

 
Кто видел англичан,
ушедших по-английски?
Кто знал и различал
закуски и загрызки?
 
 
Кто на своем веку
во сне не змружил века?
Кому на всем скаку
бил колокол-калека?
 
 
Кому, о ком, о чем
застольный и застойный,
в толпе к плечу плечом
молчит мой город стольный?
 

Свобода воли
Почти поэма

1.

 
Этот год начинался хореями,
хоровым музицированьем,
это пчелы роились и реяли
не ко времени и не по времени
года.
 
 
Это снова менялась погода,
падал снег и истаивал, нем,
эта холода-голода нота,
эта белая глухонемóта
в Лютеции.
 
 
Как до блюда додатые специи,
дадаисты сбивались кружком,
потрясая жирком и брюшком,
и гласили друг другу концепции
о сакральном и о мирском
 
 
на своем языке, разумеется,
если он у них вправду имеется.
Год едва отошел от начала
и едва устремился вперед,
но уже поглядеть на мочало
на колу собирался народ,
и прещедрая власть назначала
кому кнут, кому пряника в рот,
 
 
медового пряничка, мятного,
а кому и кнута непечатного.
 

2.

 
«Этот год» – это время. А место?
А место, увы, неуместно,
я качаюсь на проволке меж,
и растет из словесного теста,
где словам (а не мыслям) не тесно,
тот истаявший снежный рубеж,
что и служит мне проволкой шаткой,
смотровою площадкой.
 
 
Погляди в смотровое окно,
за стеклом и свежо, и мокрó,
и само оно накренено
к горизонту, и к синему бору,
и к лошадке размером в перо,
торопящей телегу-шкатулку
и, теряя колесную втулку,
не охочей до разговору
ни о чем.
Этот год был ни шаткий, ни валкий,
не стучал по засову ключом,
но ятвяги, жемайты, сувалки
не томились, как мы, в раздевалке,
не сходились послушать оркестр,
их речей отголоски ни жарких,
ни прохладных, как наши, окрест
не ложились – речей их, ни жалких,
ни величественных,
 
 
– на пустые леса и поляны.
Этим роком, на них излиянным,
сам себя ударяешь под дых,
сам себе уготовуешь рок
на качелях Запад-Восток,
где повисли два красных флажка,
серпомолот и свастика,
и нещадная рока рука
не сжимает ластика,
того ластика, что на простор
храбро вышел и лишнее стёр.
 
 
Были б раньше не шатки, а валки,
то и прусы, ятвяги, сувалки
могли бы стоять в раздевалке
вместе с нами за шубами, польтами
и на вешалку сданными кольтами,
получать от налогов повестки
и на Русь посылать эсэмэски.
 

3.

 
В свете сумерек, в утреннем блеске
над пожарищем века вишу,
косоглазо зыряя наружу,
что ни сделаю, что ни решу
– всё садится в глубокую лужу,
но и мятным головокруженьем
я зато себя не оглушу.
Не рифмуйте бессмертную душу
с этим новым, медовым глушеньем,
этим пряником в виде кнута
(и наоборот).
 

«Глубóкоуважаемый…»

 
Глубóкоуважаемый
вагоноуважа…
катаючись трамваями,
не сесть бы на ежа,
 
 
не скушать бы ужа,
с угрём нечайно спутав,
пока углём беспутным
не греется душа,
 
 
пока она трамваями,
одевшись плотью, ездит,
пока в бесснежном мареве
глядит себя без лести
 
 
и, да, без снисхожденья,
претензий и обид
себя она глядит,
и этот скорбный вид
в парах самосожженья
 
 
заслуживает нашего
молчания, да-да,
и ты ее не спрашивай:
зачем? почём? куда?
 

«Выхожу с Восточного вокзала…»

 
Выхожу с Восточного вокзала
и с восточным распростясь морозом.
Заумь – безумь, я уже сказала,
но она же, если хочет, розумь,
 
 
но она же мотыльком по розам,
утюжком по грёзам поизмятым,
вопреки угару и угрозам,
вопреки таблеткам сердцемятным,
 
 
вопреки самой себе… О заумь,
о Котаумь с зелеными глазаумь,
так дерзайся, только не слезайся
с поезда, где едешь в виде зайца.
 

«Что это…»

 
Что это
зашептало
на ветке через окно,
не посмело, не щебетало,
тем более не свистало,
что это – или кто?
 
 
Это весна, равноденствие,
это зима, зиме, зимы кончается срок,
и она выходит на волю, на дальний,
самый дальний восток,
и чем дальнéй, тем печальней.
А весна сбивается с ног,
 
 
смывает остатки сугробов,
вымывает останки гробов,
ибо час Воскресения пробил
в выходные отверстия белых лбов,
 
 
ибо Бог – это вправду любовь,
но себя ко всему приготовь.
 

«Ни хвостиков, ни черточек, ни точек…»

 
Ни хвостиков, ни черточек, ни точек,
емеля нам выравнивает почерк,
и спросишь: «Как жена?» – а выйдет «зона»,
и держишь сам себя за фармазона,
который был исходно франкмасоном,
умом не сонным, духом не бессонным,
душой не чутким и несклонным к шуткам,
давно отправленным ко всем анчуткам.
 
 
Поставь на переписку знак товарный,
и верный росс пойдет, как лях коварный,
извертываться, врать и лицемерить
и самому себе уже не верить,
не доверять рефлексам и привычкам,
ключам в кармане, спичкам и отмычкам,
влюбленностям заречным и заморским
и давним радостям консерваторским.
 
 
Поставя копирайт на переписку,
ты сам себя переберешь по списку,
по перечню, где уши-руки-ноги
гуляют парами, за ними по дороге
– как зэк со шконкой – печенка с селезенкой,
и все одето кожицею тонкой,
которой так недолго надорваться
и обнажить… – и обнажиться, братцы!
 
 
У переписки, пересвиста птичья,
ни замысла (а значит, и величья),
ни умысла (на подрыв и сверженье),
ни помысла (как выйти из окруженья),
ни мысли, хоть бы вялой и небойкой,
и только рифмы ходят парой или тройкой.
 

«Неистовствуй и истину гласи…»

 
Неистовствуй и истину гласи
так истово, как некогда, как встарь,
и помни, что веселие Руси —
ложить людей как жертву на алтарь.
 

«Господи, услыши мя…»

 
Господи, услыши мя,
я тебе не лишняя.
– Слышу, доню.
Не прошу переменить
эту дёрганую нить,
мою долю.
 
 
Что захочешь – Сам подашь,
как подал мне карандаш
и тетрадку.
Господи, услыши мя,
чтоб не вышло из меня
беспорядку.
 

«Распаянный бульвар…»

 
Распаянный бульвар
лудильщик не поправит,
сухое солнце плавит
бессильный Вавилон.
Жую, как в детстве, вар,
пока в зубах настрянет,
пока в ушах стреляет
неслышный перезвон.
 
 
Забравшись на Парнас,
как нимфа, загораю,
загубленному раю
вчерашняя сестра.
«Помилуй бедных нас»
шепчу – и оступаюсь,
и тут же просыпаюсь
(такой вот сон с утра).[1]1
  Примечание для непарижан (а парижане легко догадаются): действие сна происходит где-то близ перекрестка бульваров Распай и Монпарнас.


[Закрыть]
 

«Кто там стучится в висок, но снаружи…»

 
Кто там стучится в висок, но снаружи,
рушится мой герметический череп,
через растрещины глубже и глуше
грузный паром ударяется в берег
и удаляется снова и снова,
сном или явью, явью ли, снами,
с нами отходит от брега родного
прямо на дно, под зеленое знамя.
 
 
Знаешь ли, знаем ли, знаю ли, кто там
кодом выстукивал в кости височной
точный маршрут к недоступным высотам,
сотовым медом текущим, к заочной
ставке и с летом, и с веком, и к рекам
млеком бегущим, и травам подводным,
смертным грехам и прощенным огрехам,
к точке, где станешь навеки свободным.
 

«Поленья в печи не сгорают, а греют…»

 
Поленья в печи не сгорают, а греют,
не тают, не тлеют, в трубу не влетают
и бремени времени как не имеют,
от вымени имени пьют и питают.
 
 
Бревёшки и чурочки дивное диво
и чудное чудо, без дыма, без чада,
творят – и горят терпеливо-счастливо,
как сада невырубленная ограда.
 

«Как бы ты ни шел…»

 
Как бы ты ни шел —
переулком кривым
или по переулку кривому,
всё, что ты нашел,
обращается в дым,
не донесешь до дому.
 
 
Что бы ты ни пел —
торжествующую песнь
или песенку павших повстанцев,
петел отлетел,
и осела плеснь
на строфы недописанных стансов.
 
 
Что бы ни лилось
без рифмы, на авось,
из динамиков что бы ни звучало,
этот дым, этот прах,
эти строфы на кострах,
начинайте сказочку с начала.
 

«Сгорю, сгорю на ветру, как свеча…»

 
Сгорю, сгорю на ветру, как свеча,
утрачу всё – и тепло, и свет,
но не совру, даже сгоряча,
когда ты спросишь: да или нет?
 
 
Уткнуся лбом, словно снежный ком,
в холодную снежную ночную мглу,
когда проведешь по стеклу ножом
и, поражен, уткнешься в углу
 
 
между печкой и шкафом.
 

«Прими на закуску лекарство…»

 
Прими на закуску лекарство
Не пой не дыми не дыши
Нетленная власть государства
Над физисом бедной души
 
 
И мета-физический трепет
Особенно крепок и свят
Гд е души за уши оттрепят
Но казнию плоть не казнят
 

«Демокра! И восклица!…»

 
Демокра! И восклица!
Пить нам воду не с лица.
Да и не к лицу.
Вот икра, и фуа-гра,
и другие сплендора
важному лицу.
 
 
А личинкам – сок земли,
чтоб окуклиться могли,
выработать шёлк.
Заземли опасный ток,
чтобы мирно тёк и тёк,
отвечал на щёлк.
 
 
А ликующим во тьме,
тем, что не в своем уме,
но и не в чужом, —
горький хлеб и чистый спирт,
частый дождик, что кропит
землю мятежом.
 

«Этой заросшей дорожкой…»

 
Этой заросшей дорожкой,
этой тропинкою тесной,
полупротоптанной стёжкой
с полупрошёптанной песней,
 
 
с полуулыбкой и полу —
свисшей слезою с ресницы
ходишь до смерти в школу,
учишься слову-глаголу,
как проспрягаться – то есть
сопрячься, а не склониться.
 

«Эти волны, эти сопки…»

 
Эти волны, эти сопки,
эти шарки по паркету,
эти слёзы, эти сопли,
то ли хохот, то ли вопли,
– но за чистую монету
 
 
принимаю их, доверясь
тем, кто слаб, как я, и грешен,
ибо Тот, Кто Царь и Ферязь,
в Ком жива я, не озверясь,
этой малостью утешен.
 

И Троя не пала

Ольге Мартыновой, Олегу Юрьеву

 
И не падет. Вовеки устоит.
Покуда жив хотя б один пиит
в подлунном мире. Хоть бы полужив.
Полупоэт. Читатель, что нелжив.
Пока шуршит гексаметры аэд.
Пока Аид – не место наших бед
и наших мук. Покудова метель
не отмела отсюда и отсель
разброшюрованных страницы книг.
Покуда Ипокрены бьет родник
даже из суши наших тощих душ.
Даже из лужи. Из иссохших луж
заледенелых. И Приамов дом
не вымерзает даже подо льдом.
 

«Что релевантно – рост ли, вес ли…»

 
Что релевантно – рост ли, вес ли,
французский метр иль русский пуд?
Но эти ежели и если,
это терпение и труд
и эти мысли, мыши в кресле…
И бросишься, как некто, в пруд,
и гусли путь из старой песни
в щебенку, в гравий перетрут.
 

«В первый раз мне жалко незаписанных стихов…»

 
В первый раз мне жалко незаписанных стихов.
Голова была полна не тем, не тем, а бытом —
поиском жилья и набиванием тюков,
плачем о ключах и о стекле разбитом
 
 
на гравюре Ясика, о церкви за углом,
перелом ли в моей жизни или же облом,
или просто ничевоки пришли ночевать
на приземистую плоскую японскую кровать?..
 

Malakoff

 
Во степи стоит курган.
Наш Аника бездыхан.
 
 
Малах, которому курган,
Конечно, тоже бездыханен
Был в тот момент, когда врагам
Не отдан был на поруганье,
 
 
А был честь-честью погребен,
Как в эту рань средневековья
Еще велось у тех племен
Для лиц военного сословья.
 
 
Но много лет тому спустя
Враги кургану угрозили
И свой – не наш трехцветный стяг
В его вершину водрузили.
 
 
И в раже враг, и рожа рыжа,
В ладоши бьют и руки жмут,
И жалкий пригород Парижа
С тех пор Малаховкой зовут.
 

«Ах где эти бульвары…»

 
Ах где эти бульвары,
гульвары-боливары,
под звяканье ль гитары,
под пенье ли, под пляс.
Остались только свары,
да ссоры, да удары,
дары мои раздарены,
плоды мои разварены,
такого вот компоту
наготовлено у нас.
 

«Неудержимо стихоизверженье…»

 
Неудержимо стихоизверженье.
Прорвало сеть,
и рыба на свободу косяком.
Сдеру капкан ли, цепь ли, ожерелье.
Посмею сметь,
и тает застоялый в горле ком.
 

«Еду-еду, не свищу…»

 
Еду-еду, не свищу,
свистнула б, да не умею.
Скоро-скоро полечу
там, «где небо всех синее».
 
 
И опять не просвистать,
разворачивая свиток,
не прочесть и не привстать
над напрасностью попыток.
 
 
Самолётик, самолёт,
доберусь ли до конечной,
где свистулька лёд невечный
обратит в текучий мёд.
 

«По кругу живешь ты, по кругу…»

 
По кругу живешь ты, по кругу,
мой брат и товарищ и друг,
и, взявши подругу под рýку,
с ней подруку чертишь ты круг.
 
 
Окрýга ли, óкруг ли, óкрай[2]2
  Okraj (польск.) – край, предел, граница.


[Закрыть]
околица ли, окоём,
очерчен палёною охрой
окраинный водоём.
 
 
И круглые реют кувшинки
над плоской окружностью вод,
и круглое солнце пушинки
на тополе сушит и рвёт.
 
 
И вьются пушинки кругами,
как фигуристки на льду,
и кто-то разводит руками
чужую беду.
 

«Знаю, знаю…»

 
Знаю, знаю,
слышу, слышу:
голова конька резная
вылезла на крышу.
 
 
Еду, еду
в чистом поле,
я к тебе доеду к лету,
братик по недоле.
 
 
Головою
коник машет,
а над скошенной травою
польный коник[3]3
  Konik polny (польск.) – кузнечик.


[Закрыть] пляшет.
 

«Эти места…»

All I have is a voice…

W.H. Auden

 
Эти места,
где нигде не была я.
Холод холста
на закраине рая.
Ноты с листа
ненаверно играя,
глянешь в окно:
скушно, смешно.
 
 
Там в сентябре
ты проехал в телеге,
в пыльной жаре,
позабыв о ночлеге,
а на заре,
очутившись в побеге,
вынул смычок,
вывел крючок.
 
 
Это заря
наступает с востока,
шестизарядна,
шестидестиока,
значит, не зря
перестала до срока
скрипочка петь,
половица скрипеть.
 

«Нечего – почитать?…»

 
Нечего – почитать?
Вона, полные полки.
Глядят, как несытые волки:
кто кого будет глотать?
 
 
Разумеется, мне
проглоченной быти
и сыграть не во сне
роль волчьей сыти.
 
 
Обрушатся,
под собой погребут,
и нет ружьеца,
ни охотника тут,
 
 
чтоб живот распороть
и извлечь мое трухло.
Взжёг лампаду Господь,
а лампада взяла и потухла.
 

«Божьи мельницы мелют медленно…»

Анджею Вайде

 
Божьи мельницы мелют медленно,
а все-таки смелют.
Всё, что было в мýки смелено,
всё посмеют
 
 
перемесить в это тесто памяти,
которое всходит
над горизонтом, и наши пажити
правду уродят.
 

«Молчание бывает музыкой…»

 
Молчание бывает музыкой.
Речение бывает шумом.
Но тот ручей в ущелье узеньком
журчит на языке заумном
 
 
то главное, невыразимое,
чего не скажешь ни словами,
ни нотами. И то, предзимнее,
как иней между мной и вами.
 

Три стихотворения о дожде

1.

 
Но дождь и ветер
– это ты любишь?
Это без зонтика
губами голубишь?
 
 
Эту экзотику
впиваешь в лёгкие,
а верб и вётел
листочки лёгкие
 
 
пошатываются,
покачиваются,
и дышат без лица,
и плачут без конца.
 

2.

 
Закрой калитку,
не отворяй,
сухую нитку
не оставляй,
 
 
не дай в усушку
ни дар, ни дань,
поедешь в Кушку
и в Аристань,
 
 
поешь несметных
небесных слёз
и безответных
земных угроз,
 
 
угрозы, слёзы,
охапки роз,
дожди ли, грозы
– вот в чем вопрос.
 

3.

 
Всего лишь три? Три тысячи
и будущих, и прежних!
Уже сбылись мечты свечи
о тех касаньях нежных
 
 
текучих, утоляя жар
и угашая жажду…
Владыка туч кулак разжал,
и больше я не стражду.
 

«Где-то, кто-то…»

 
Где-то, кто-то,
неопределённо.
Что ты косо
смотришь, удивлённо?
 
 
Отрок ли, девица,
нечего дивиться,
нечего коситься,
чубчик ли, косица.
 
 
Все вы юны, юны, юны,
в головах бряцают струны,
посинение в очах.
Цапля чахла, цапля сохла
– нет-нет-нет, она не сдохла,
стихотворец – тот зачах.
 

«Но музыка – и в ухе…»

 
Но музыка – и в ухе
глухом она звучит.
И различатся духи,
и добрый дух смолчит,
 
 
пока ее ты слушаешь,
и слушаешь, и слушаешь
не потому что уши есть,
а потому что… Нет,
без всяких потому что,
затем что, оттого что.
Как мышку ловит кошка,
так ловят звуки свет.
 

«И снова спасибо общественным средствам…»

 
И снова спасибо общественным средствам
передвижения
за то, что везут на свидание с детством
жизнь заржавелую,
за то, что в их ритме звучат перебои
сердцебиения,
за то, что тебя же рифмуют с тобою
– ветр с каравеллою.
 

«Я по улицам хожу…»

 
Я по улицам хожу,
точно крокодила.
Непременно угожу
тоже грызть лоскут.
Просто так стишки пишу,
а не ради дела.
До конца не довожу
этот легкий труд.
 
 
Этот легкий ветерок
где-то возле уха.
Там, где легкий матерок
веет из окон.
Гд е тут запад, где восток,
разбери, старуха.
Вдохновенье ли, восторг,
лишь бы всё не в тон.
 

«А на чьем же – да, на чьем…»

 
А на чьем же – да, на чьем
черновике она писала?
Слёзы градом ли, ручьем,
гости дышат за плечом,
им, акулам, нипочем
смазь вселенского скандала!
 
 
А на чей же – да, на чей
призыв из дому выбегала?
Начинавшихся ночей,
раскрывавшихся очей
чьих – доищет книгочей —
сон навеки замыкала?
 
 
Наводила сон на веки,
отводила взгляды,
сон на очи наводила,
взоры отводила,
и сегодня человеки
в двадцать первом что ли веке
до сих пор ломают голову
над ее загадками.
 

«И князь и тать…»

 
И князь и тать
и пастырь и кметь
и время шептать
и время шелестеть
опавшей листвой
неразрезанных книг
не твой не твой
а чей же двойник
 
 
шуршит шебуршит
в пожелтелой листве
на поверхности луж
это уж или змей
это змей или уж
вползает на щит
со львом в голове
с девизом Посмей
 

«Ступай себе не торопясь…»

 
Ступай себе не торопясь
дорожкой неторопкой,
чини разорванную связь
не кружевом, а штопкой.
 
 
И чтоб то ни было в пути
надвинется и встретит —
ты потихохоньку лети,
как ветерок, не ветер.
 

На крещенье – богоявленье
Три стихотворения

1.

 
В эту синь
в эти вóлнины
кинь свой взор
неозлобленный
слушай звон
в небе словленный
– Сей есть Сын
Мой возлюбленный
 

2.

 
Зверю – зверево.
Вязу – вязь.
На вросшее дерево
перекрестясь,
выходишь, кемаришь,
закуриваешь
и марево-хмарево —
хмурево ешь.
 

3.

 
На Крещенье-Богоявленье
брызжет веник молодой,
и серебряное ангелье
льется пенье над водой.
Льется пение над пролубью,
льет свячёная вода,
и гуляют голубь с голубью
по-над ломкой кромкой льда.
 

«Новый год…»

 
Новый год.
Вдоль по улице идет
по мордам подобный урке
малый с надписью на куртке
«Hand of God».
 
 
Ни снежка
не просыпала Рука
из глухой зависшей тучки,
Он глядит на наши штучки
свысока.
 

«Как приказчик лавку, открываю с утра компьютер…»

 
Как приказчик лавку, открываю с утра компьютер,
шевелю ушами и безглазою белой мышью,
шевелю губами, как латыноязычный патер,
отпеваю мессу свою скоморошью.
 
 
Как товарищ Сталин, знаю толк я в языкознаньи,
сохранить, раскодировать, выслать – я всё умею,
но какие-то, некие вдруг выпадают звенья,
и тогда я сижу и маюсь по месяцу маю.
 

«Свет мой зеркальце, в которое…»

 
Свет мой зеркальце, в которое
отродяся не гляжусь,
расскажи ты мне историю,
чтобы ужас, чтобы жуть.
 
 
Чтобы сердце хладнотёплое
содрогнулося до пят,
чтоб видение утоплое
проскочило водопад.
 
 
Чтоб валилась, как из видика,
страхов скрежущая жесть,
чтобы страшненькая выдумка
заслонила то, что есть.
 

«Под кого ты косишь?…»

 
Под кого ты косишь?
Чье ты сено косишь?
Стонет в горле, как свищ,
комар-долгоносик.
 
 
Чья трава на лугу
выкошена дó дна?
Чей ручей на бегу
стал водой подлёдной?
 
 
Чей комар? Чей Макар
не телят гоняет —
со свечи сняв нагар,
смотрит вниз с верхних нар,
сам же догорает…
 

«И Ирода-царя…»

 
И Ирода-царя,
и – и Иродиады
запнешься, говоря
и имена, и даты,
и Иоанн главой
Предтеча лёг на блюдо,
и не было у люда
– никто не поднял вой —
ни гнева, ни досады,
и римские солдаты
замучили шутя
вифлеемское Дитя.
 

«Книжку читаю…»

 
Книжку читаю —
книжка в руках рассыпается.
Таю, не таю —
сосулька в груди просыпается.
 
 
Сплю ли, не сплю ли —
через горло сыта сновиденьями.
Сыплются пули
прови´денья ли, Провиденья ли.
 
 
Сыплют горохом
по тонкому льду и прозрачному.
Катятся эхом
наживо, наголо, начерно.
 

На коленях в огороде

 
Не пою, а подпеваю
голосу снаружи.
Надеваю, набуваю
галоши на уши.
 
 
Духом чару выпиваю
зелена вина.
Забываю, забываю,
в кого я влюблена.
 
 
Пропадаю, выпадаю,
словно соль в осадок.
Не полю, не прободаю
в огороде грядок.
 

«Еще неделя февраля…»

 
Еще неделя февраля
с костлявым лишним днем.
Тепла зима, кругла земля
и крýжит кверху дном.
 
 
Как со сумчатого зверька,
мы свалимся с нее.
Земля – кисла, зима – горька,
а небо – СИНЕЁ…
 

Zimeysa

 
Полустанция Зимейса
из проезжего окна.
Изумися, изумейся
над изгибом полотна.
 
 
Изумляюсь, из-умляюсь,
из ума на всем скаку,
глаза жмурю как умляут
над ухмылкою как U.
 

На стихотворение Олега Юрьева «Толстый Фет»

 
Печаль моя… и тёмен Фет,
бесприлагательный, некроткий,
неукрощенный, некороткий,
не свéтящийся на просвет.
 
 
А на подушке Дездемона,
умучена, удручена,
и смотрят мёртво, беззаконно[4]4
  Или, что то же самое, безоконно.


[Закрыть]
два веницейские окна.
 

Два стихотворения неизвестно о чем

1.

 
Это, конечно, ещё
не настоящая осень.
Бродят ищейки, ища
след моих стоптанных ног.
Но уже не горячо,
но уже жарко не очень.
Вскинуть – и выстрел с плеча,
и погребальный венок.
 
 
И, загребая плащом
первые палые листья,
четырехпалым граблям
снова на край наступлю.
И, предпоследним лучом
с вами хотя поделиться,
свой сладкозвучный обман
в чистую правду стоплю.
 

2.

 
Нагая истина,
наряженная ложь.
Читай по-быстрому,
а то не разберешь.
А то, атонику
в мелодию введя,
не вхлынешь толику
апрельского дождя.
 
 
А то, на атомы
атаку разложив,
встряхнешь кудлатыми
и всхлипнешь, еле жив.
 
 
И всхлип откликнется
не тем, не тем, не тем.
И ссылка кликнется,
но где-то, а не там…
 

«Ищите и обрящете…»

 
Ищите и обрящете,
иду, клюкою тыкаю,
похрустывают хрящики,
потрескивают, тикают,
 
 
как часики. Еще часок,
вон тот еще пройти лесок,
и рощу, и болотце,
как конь или как ящерица, —
всё равно обрящется,
отыщется, найдется…
 

«Поэт, заблудившийся в чаще…»

 
Поэт, заблудившийся в чаще,
потом очутился в раю.
Такое бывает. Но чаще
я чашу отчаянья пью.
 
 
Отчаянья, но не унынья.
Отчаянья, но не навек.
Потщатся ли частые клинья
застопорить времени бег?
 

«Хоть бы в петлю, хоть бы в рай…»

 
Хоть бы в петлю, хоть бы в рай,
хоть бы в дедовские орды,
не горды мы и не твёрды,
не рабы мы и не лорды,
по старинке помирай.
 
 
По старинке помолясь
у порога в путь-дорогу,
в пурги, замяти, мороку,
обмороки, поволоку,
сутолоку, мрак и грязь.
 
 
За порогом замерев,
обойму и тьму, и тучи,
хлябей тяжких пар летучий,
где в засаде из созвучий
с агнцем затаился лев.