Текст книги "Тень доктора Кречмера"

– Ты собираешься выкинуть меня на улицу?! Лора закатила грандиозную истерику, Наталье Львовне пришлось отпаивать ее валерьянкой. Она уговорила сына потерпеть, попытаться хоть как-то наладить отношения, «раз уж так вышло».

Коля сам не понимал, как дошел до жизни такой. Где были его глаза? Да что глаза, где были его уши? Лора «гыкала», говорила «звунишь», «ляжь», «ехай»… и много чего еще. Как же он раньше не слышал? Чем думал? Уж точно не головой.

Вера, выросшая в одном доме с Лорой, вспомнил он, говорила правильным русским языком. Впрочем, о Вере в это первое время Коля старался не думать. Ему было слишком больно, слишком стыдно. Но ему и не нужно было вспоминать, она стояла у него перед глазами. Ее застывшее, помертвевшее лицо, когда она вошла в его спальню в то роковое утро после ночных бдений с песнями на берегу, преследовало его, как кошмар.

Если друг оказался вдруг…

Бог миловал, Коля так и не узнал, что Лора делала авансы его отцу. Действовала она инстинктивно, сама не задумываясь над своими мотивами, во многом по привычке. Про запас, на всякий случай. Вдруг пригодится?

Расколоть семью, заручиться поддержкой свекра, уважаемого человека, солидного, с положением… Иметь поле для маневра, рычаг для шантажа… Но тут у нее ничего не вышло. При первой же попытке Александр Николаевич крепко взял ее за плечи, отстранил от себя и холодно отчеканил:

– Еще один такой заход, девочка, и вылетишь отсюда, как пух.

Но он ни слова не сказал ни жене, ни сыну.

Стыдясь родителей, Коля снял однокомнатную квартиру для себя и Лоры. За квартиру надо было платить, Лорины прихоти надо было удовлетворять, и он, с трудом урывая время для занятий в РАТИ, освоил многоканальное видеооборудование, стал подрабатывать постановкой музыкальных клипов, рекламных роликов, даже номеров для чужих команд КВН…

Он и сам не знал, зачем так старается. Как будто хотел наказать себя. Все это он делал уж точно не ради Лоры. После переезда в Москву, еще до своего «выкидыша», она совершенно перестала волновать его как женщина. Он постоянно, поминутно вспоминал Веру – тоненькую и хрупкую, как веточка, вспоминал ее доверчивые глаза, ее чистоту и нежность, тот единственный раз, когда они любили друг друга на лесной поляне в горах.

Лора, видимо, что-то чувствовала и злилась. Иногда она влезала к нему в постель, и между ними вспыхивали безобразные сцены. Он не хотел ее, но она умела его «завести», а когда он приходил в бешенство, ловко оборачивала против Коли его же гнев. Секс превращался в нечто омерзительное, грязное, скотское, они рвали друг друга, как дикие звери, но Коле казалось, что чем грубее, тем больше ей нравится.

– Зачем ты это делаешь? – задыхаясь, спросил он после одной такой сцены.

– Оттачиваю технику, – нагло ухмыльнулась Лора ему в лицо. – Тебе ж на меня плевать. Приходится самой о себе заботиться.

Как многие провинциалки, она почему-то воображала, что в Москве для нее зарезервировано место Аллы Пугачевой. Когда выяснилось, что место занято, Лора почувствовала себя обманутой и всю досаду стала вымещать на Коле. Она требовала перспективных знакомств, показов, просмотров, словом, золотого ключика, отпирающего волшебную дверцу.

– Ты что, собираешься сниматься в порнофильмах? – прозрел вдруг Коля.

– Ты мог бы пристроить меня куда-нибудь в театр, – ушла от прямого ответа Лора.

– Разве что в анатомический, – с ненавистью бросил ей Коля.

Шутка не сразу дошла до Лоры, но, когда дошла, она кинулась на него, как кошка, и расцарапала ему лицо. Коля перехватил ее руки, но она брыкалась, вырывалась, уворачивалась, кусалась, а когда ему все-таки удалось ее подавить, опять попыталась перевести драку в секс.

Коля решил, что с него хватит, и сказал ей об этом прямо.

– Что, хочешь чистеньким остаться? – злорадно ощетинилась Лора. – Да чем ты лучше меня?

– Ничем, ты права.

– Вот и не вороти нос! Все об Верочке об своей мечтаешь?

Коле хотелось крикнуть, чтобы она не смела упоминать о Вере, но он вовремя сообразил, что только подзадорит ее еще пуще.

– Одно могу сказать, – ответил он, – тебя я никогда не любил.

– Плевала я на твою любовь! – взвилась Лора. – Мне в Москву надо было! Не по вокзалам же мне мотаться?

– Тебе там самое место, – не сдержался Коля и ушел, хлопнув дверью.

С какой завидной оперативностью она его подловила! Чуть ли не в первый день после возвращения из Дагомыса! Когда же она успела все это подготовить и разыграть как по нотам? Интересно, ее мать была в сговоре с самого начала? Наверняка. Может, они созванивались, пока Лора еще была в Дагомысе, откуда ему знать? Коля живо представил себе, как все это происходило. Может, Лидия Алексеевна позвонила дочери:

– Закругляйся там. Тут перспективный кадр нарисовался. С московской пропиской. Не Верке же его отдавать. С какой стати? Перебьется. Она и так в Москву едет. Поживет в общежитии.

Так или примерно так. Ему стало тошно.

После того случая Коля стал пресекать все попытки сближения. Однажды, вернувшись домой с очередных съемок, он застал Лору в постели с мужчиной. Его это даже не удивило. Совершенно спокойно, без малейшего раздражения, он вытолкал за дверь постельного партнера своей предприимчивой половины и выкинул ему вслед одежду и ботинки.

– Ты что себе позволяешь? – возмутилась Лора. – Если ты сам со мной не спишь, что ж мне теперь, в монашки идти?

– Спи с кем угодно, хоть с гориллой из зоопарка, – невозмутимо ответил Коля, – только не здесь.

– Я тоже здесь живу! И такие же права имею!

– За квартиру плачу я, – напомнил он, – и, если ты еще хоть раз приведешь сюда кого-нибудь, я врежу новые замки.

Угроза подействовала. Лора еще что-то недовольно бормотала себе под нос, но Коля ясно видел, что она просто хочет и на этот раз оставить последнее слово за собой.

Он давно уже, сразу после переезда, купил себе надувной матрац и спал на полу. Лорина кровать целыми днями стояла неубранная, и вообще стиль жизни у них установился такой: вещи будут разбросаны по всей квартире, если Коля их не соберет, посуда останется немытой, если Коля ее не вымоет, еды в доме не будет, если Коля ее не купит и не приготовит. Она же в прислуги не нанималась! Он приспособился и терпел молча.

Лора целыми днями бегала по каким-то сомнительным модельным агентствам и фотостудиям. Она идеально, как по лекалу, вписывалась в сформировавшийся еще в конце 80-х образ глянцевой секс-киски: прорывной бюст, пышный зад, губы, как у карпа, лакированные волосы, веки и ногти, холодный, оценивающий взгляд, притворяющийся томным. Ей довольно часто предлагали позировать, и она соглашалась, причем все заработанные деньги тратила исключительно на себя, но ей казалось, что это все не то, какая-то мелочовка. Ей хотелось сорвать сразу крупный куш. Выйти в звезды. Поэтому она просачивалась на закрытые вечеринки, презентации, международные промышленные выставки. Заарканить иностранца было верхом ее мечтаний.

К несчастью для Лоры, безмозглых секс-кисок с зазывной фигурой и глазами, как кассовый аппарат, кругом было пруд пруди, мосты мости. Коля наблюдал за ее попытками штурмовать вершины довольно равнодушно, только предупредил, чтобы не вздумала соглашаться, если будут предлагать работу за границей.

– Тебе-то что за дело? – тут же окрысилась Лора.

– Да мне-то по барабану, но вряд ли ты захочешь оказаться в каком-нибудь ближневосточном борделе. И что я потом скажу твоей матери?

– Мама меня понимала! – истерически взвизгнула Лора и залилась слезами, но Коля давно уже научился воспринимать ее истерики без эмоций.

Так они и существовали, почти не сталкиваясь. Их странный брак тянулся года полтора, пока Лора не нашла себе на какой-то презентации более перспективного кавалера. После этого они тихо и мирно развелись, но Коля так и не сумел вырваться из замкнутого круга рекламы, клипов, эстрадных номеров, тем более что Лора, уходя, оставила ему кучу долгов. Он с трудом дотянул до последнего курса, но выпускного спектакля не поставил и диплома не получил. Ушел со справкой о том, что проучился в РАТИ пять лет, прослушал такие-то и такие-то предметы.

Ему обещали работу в кино, сулили «полный метр», но он не хотел в кино, он по природе своей был театральным режиссером. Ему нужен был цельный спектакль со сквозным действием, а не набор дублей, когда все можно повторить, исправить, переиграть и снять финал в середине сюжета, а начало – в самом конце.

У него была только одна смутная надежда. После развода с Лорой он стал разыскивать Веру. Отправился в Плешку, но там ему, разумеется, ответили, что справок не дают. Тогда он узнал адрес общежития и поехал туда. В общежитии выяснилось, что такая не числится, но Коля познакомился со студентками, знавшими Веру, и они ему сказали, что она в общежитии не живет, снимает жилье где-то за городом, а вот где именно, они не знают. Зато они знали, на каком она факультете, в какой группе. На радостях он повел их в кафе и угостил мороженым. Всю дорогу они перешептывались, перемигивались, хихикали, пихали друг друга локтем в бок, но Коля все это списал на провинциализм и ничего не заподозрил. А они ничего ему не сказали.

Глава 6

Вера прилетела в Москву 29 августа, без приключений добралась до Долгопрудного и разыскала, следуя подробнейшим Зининым указаниям, дом, где жила Антонина Ильинична Поливанова.

Это был добротный краснокирпичный дом на улице Дирижабельной, то есть в прекрасном месте, окнами на парк. Когда-то мужу Антонины Ильиничны, имевшему две докторские степени – по военно-инженерному делу и по военной истории, – дали в этом доме трехкомнатную квартиру. Будучи доктором наук, он имел право на лишние двадцать метров площади.

Правда, реализовать такое право в советских условиях было практически невозможно. Лишние двадцать метров шли в зачет, если каким-то образом уже имелись в наличии, а вот, к примеру, подать заявку на расширение жилплощади, ссылаясь на докторскую степень, было делом безнадежным. Но супругам Поливановым в силу каких-то непостижимых уму движений военного ведомственного механизма досталась именно трехкомнатная квартира.

Сочинские родственники таким преимуществом пользовались вовсю: приезжали всей семьей, спали в гостиной на диване валетом, в кабинете на раскладушке и даже на полу. В эту гостеприимную квартиру и приехала теперь Вера.

Антонине Ильиничне исполнилось пятьдесят шесть. Оформив пенсию, она продолжала преподавать в музыкальной школе города Долгопрудного. Впрочем, в 1992 году и зарплату, и пенсию не выплачивали месяцами. Вера сразу сказала, что будет платить за жилье.

Сочи – город богатый, и не имеет значения, кто сколько получает. Все кормятся с курортного сезона, все комнаты сдают. Кое у кого есть и другие приработки, но этот – главный, поэтому Вере за занятия с отстающими платили щедро. За годы репетиторства у нее скопилась солидная сумма, а в девяносто первом году, когда инфляция стала зримой и наглядной, когда у магазинных касс появились откровенные таблички «Купюры по рублю, три и пять не принимаем», Ашот Багдасарян обменял ей все деньги на доллары, хотя в Уголовном кодексе еще действовала статья восемьдесят восемь, карающая за незаконные валютные операции.

Но Антонина Ильинична отказалась брать плату за комнату.

– Зина говорила, ты ждешь ребенка. Это правда?

– Я еще не была у врача, – смутилась Вера. – В Сочи я не могла, меня там все знают, и маме я говорить не хотела… У нас сложные отношения. Но… да, это правда. Я жду ребенка.

– Значит, надо деньги на ребенка копить.

– Я найду работу.

– Тебе учиться надо. Тебе когда рожать?

Вера покраснела до слез. Когда ей рожать, она знала совершенно точно.

– В конце апреля, – ответила она тихо.

– А как же институт?

– Не знаю, – вздохнула Вера, – там видно будет.

– Вот и я так думаю, – согласилась Антонина Ильинична. – Поживем – увидим.

И они стали жить. Вере понравилось, что Антонина Ильинична не донимает ее расспросами об отце ребенка и о жизни в Сочи. Она ни единого вопроса не задала.

А работу себе Вера все-таки нашла. В их домоуправлении уволилась старая бухгалтерша – отказалась переходить на компьютерный учет. Вера вызвалась вести бухгалтерию вместо нее. Платили гроши, но все лучше, чем совсем ничего. Зато управдомша познакомила Веру с владелицей одной частной фирмы, арендовавшей помещение по соседству, и та стала давать ей надомную работу – ту же, что Вера в Сочи делала для Ашота.

И все бы ничего, но вскоре после переезда в Долгопрудный Веру настигло то, что в художественной литературе изящно именуется «утренним недомоганием», а в медицинской – токсикозом. Она ничего не могла есть, днем и ночью ее преследовало ощущение отравленности: клубящаяся мутным туманом дурнота заполняла все тело от макушки до пяток. Вера испытывала отвращение ко всему, на что бы ни упал взгляд. Ей становилось дурно от мелькания деревьев и телеграфных столбов в окне электрички, от запахов, от одного лишь вида пищи. Как-то раз она увидела в институте однокурсницу в меланжевом свитере, у нее зарябило в глазах, и ей стало дурно от пестроты. Но хуже всего было чувство вины. Она казнила себя за то, что ее тело, как ей казалось, отвергает ребенка.

Кроме того, Веру мучили страхи. С самого детства она была запуганной, а беременность добавила ей новых, совсем уж иррациональных опасений. Она боялась выкидыша, боялась поскользнуться, упасть и повредить ребенку, боялась, что он родится больной, что у нее не будет молока, что она не сумеет его выкормить и вырастить.

Лишь много позже Вера узнала, что все ее тревоги довольно стандартны, описаны в медицине и понятны любому психологу. Но в 1992 году мысль о психологе даже не пришла ей в голову, а посещение женской консультации обернулось новым кошмаром. Врач, женщина средних лет с обесцвеченными пергидролем, чернеющими у корней волосами и бледно-голубыми – тоже как будто обесцвеченными – глазами, приняла Веру, мягко говоря, неприветливо:

– И куда тебя, шкильду такую, рожать понесло? Тебе сколько лет-то?

– Восемнадцать, – ответила Вера, хотя до восемнадцати оставалось еще дней десять.

– Муж есть?

– Нет.

– Вот и сидела бы дома, мамку слушала. Нечего было коленки раздвигать.

Вера промолчала.

– Да ладно тебе, Евдокимовна, что ты девку-то зазря пугаешь? – вступилась за Веру медсестра-акушерка.

– Ничего не зазря! Вот разорвется она до подмышек, потом на меня еще в суд подаст! – огрызнулась врачиха.

– Не бойся, милая, все будет очень даже распрекрасно, – приговаривала, не слушая докторшу, медсестра.

– Да тебе-то откуда знать, – не унималась врачиха. – Она ж астеничка, чисто по Кречмеру! Давай-ка лучше аборт сделаем, пока не поздно, а? – предложила она Вере.

– Не слушай ее, девушка, меня слушай, – опять вмешалась медсестра. – Родишь в лучшем виде, не хуже, чем другие рожают.

– Я буду рожать, – еле слышно прошептала Вера.

– Вот и хорошо.

– Вот ты наобещаешь с три короба, – продолжала пергидролевая врачиха, повернувшись к медсестре, – а мне потом отвечать. Ты на анализы посмотри. Гемоглобин – как у покойницы! Немочь бледная! Я удивляюсь, как она еще ноги таскает! А ты – рожать!

– Ничего, справится. Ты, милая, на мясо налегай, – начала наставлять акушерка Веру. – С кровью! Свекла хорошо идет, яблоки… Фасоль. Кагорчику можно попить – по ложечке в день.

– Нет, я не буду спиртное, – испуганно сжалась Вера.

– Я ей уколы пропишу, – устало пробурчала врачиха. – Кагором тут не обойдешься.

…При первом же уколе на теле у Веры образовался болезненный инфильтрат, и на второй укол она уже не пошла. Бифштексы с кровью тоже не лезли в горло. Пергидролевая врачиха прописала ей препарат желтого тела, и тут уж Вера выпросила не внутримышечно, а в таблетках. Врачиха, хоть и ворча, согласилась. От низкого гемоглобина ей назначили пить протеин железа: приторную жидкость, сладкую до обморока. Вера смирилась – это было все-таки лучше уколов, – хотя после каждого глотка долго приходила в себя, стараясь отдышаться.

И тем не менее она училась и работала. Просто заставляла себя превозмогать дурноту и делать то, что нужно. Измученная, разбитая, ездила в академию на занятия, по вечерам сидела за компьютером и через силу, опасаясь, что ребенку повредят излучения, что он родится с патологией, вела калькуляцию для фирмы, закупавшей ширпотреб за границей. Спать хотелось так, что приходилось пальцами разлеплять ресницы.

Когда пошел четвертый месяц, организм приспособился к новому положению, дурнота прошла, но навалилось множество других непредвиденных проблем.

Рождение ребенка – предприятие дорогостоящее. Кроватка, манежик, коляска, еще одна коляска – легкая, сидячая (по-модному «строллер»), столик для пеленания, весы, устройство для подогрева бутылочек и сами эти бутылочки, кремы, присыпки, пеленки, распашонки, ползунки, чепчики, пинетки, игрушки…

Ребенок растет стремительно, ему нужно менять одежду каждый месяц. Вера вспомнила споры своих родителей. «Она – маленькая девочка. Ей нужны обновки». «Не вынашивают дети одежду, вырастают!» Пожалуй, мама была кое в чем права… Но Вера даже мысли не допускала, что ее ребенок будет что-то за кем-то донашивать. Подержанная коляска – еще куда ни шло, но одежда? Нет, у него будет все новенькое с иголочки.

На это «новенькое» нужны были деньги, а деньги с каждым днем стремительно уменьшались в цене, сжимались, как шагреневая кожа. Экономика напоминала вязкую болотную топь, и каждый барахтался в ней, пытаясь выжить в одиночку.

В совсем еще недавние советские времена существовала циничная поговорка: «Дело не в деньгах, а в их количестве». Правда, советские деньги всегда мало что значили, куда важнее денег был блат, но теперь, на глазах у Веры, эта поговорка стала совсем неактуальной. Количество уже не имело значения, оно перешло в качество. По-настоящему качественные товары, в том числе и еду, продавали только за качественные деньги – за доллары. В Москве открылись магазины – и продуктовые, и промтоварные, – торговавшие за свободную валюту.

Даже на колхозном рынке Вера видела, как отдельные отчаянные продавцы предлагают купить мясо по три доллара за килограмм. Умом экономиста она понимала, что это неправильно. Нельзя, чтобы на рынке ходили две валюты сразу. Нельзя пускать в страну сильную валюту, это еще больше подрывает валюту национальную. Но она понимала и продавцов. Гиперинфляция буквально уничтожала деньги. Слабый с советских времен рубль просто не в состоянии был справиться с экономическим хаосом. Продавая за рубли, никто не знал, окупятся затраты или нет. Что уж говорить о прибыли!

Страна превратилась в огромную барахолку. Все что-то продавали, на улицах стихийно возникали летучие торговые точки. Кто-то торговал привезенным из-за границы ширпотребом, кто-то предлагал горшки с цветами или бархатные переходящие знамена из красных уголков, старинные монеты и ассигнации, значки «Ударник коммунистического труда». Или дедовские военные награды. А какие диковинные объявления печатались в газетах! «Снятие сглаза, порчи, венца безбрачия. Очищение чакр. Коррекция биополя». «Меняю старинные золотые часы на автоответчик или двухкассетный магнитофон». Империя распалась, и обломки сыпались в образовавшуюся расщелину.

Вера твердо решила беречь до поры имевшиеся у нее доллары и тратить их только на ребенка. «Левых» заработков в частных фирмах на жизнь пока хватало. Антонина Ильинична ее поддержала.

Отношения между ними складывались не безоблачно. Антонина Ильинична сокрушалась по распавшемуся Союзу, на дух не принимала реформаторов, не могла им простить своих «сгоревших» накоплений на сумму в четыре тысячи рублей. Гайдара она называла вампиром и винила во всех смертных грехах. Вера пыталась объяснить ей экономический механизм роста цен и распада Союза.

– Гайдар – просто честный кассир. Ему хватило мужества выйти к народу и сказать, что в кассе денег нет. Если бы он не пошел на либерализацию цен, было бы только хуже. Гораздо хуже.

Но Антонина Ильинична и слушать ничего не хотела.

– Нельзя было так сразу все менять, не спросив людей!

– А в семнадцатом году людей спросили, когда все поменяли?

Бедная Антонина Ильинична задохнулась от возмущения.

– Как же можно сравнивать?! В семнадцатом году все сделали для людей, чтоб все были равны!

– А что, у нас все были равны? – не сдавалась Вера. – Вот возьмем деньги. Одна и та же сторублевка стоила неодинаково в Москве и, скажем, у нас, в Сочи. Не говоря уж, например, о Салехарде.

– Как это? – недоверчиво нахмурилась Антонина Ильинична.

– Очень просто. В Салехард мясо завозили два раза в год – на майские праздники и на октябрьские. Все остальное время мясо просто невозможно было купить. Ни за какие деньги. То же самое с молоком, с маслом, с промтоварами. Мне один отдыхающий рассказывал. То есть в Салехарде, да и в других местах, сторублевка была условностью, а в Москве на нее хоть что-то можно было купить. Какое уж тут равенство!

– Ну и что? Зато в Салехарде можно было накопить денег, приехать в Москву и все потратить. Машину купить!

Вера покачала головой:

– За машинами люди в очереди стояли года по три, а человеку из Салехарда еще надо было в эту профсоюзную очередь пробиться. Так что одни и те же деньги имели разный вес. Все зависело от того, в чьих они руках.

– Зато теперь все равны. Ни у кого денег нет!

Антонина Ильинична так обиделась за семнадцатый год, что дулась на Веру весь вечер. Ужин прошел в тяжелом молчании, но, когда они разошлись на ночь, Антонина Ильинична все-таки решила помириться. Заглянула к Вере, вошла и присела на краешек кровати.

– Ты меня пойми, я по себе сужу. Думаю, раз мне хорошо жилось, значит, всем было хорошо. Конечно, все не так просто. Я-то за мужем жила, как за каменной стеной, но тоже всякого навидалась. И за колбасой в Москву ездила…

– Это еще не самое страшное, – вздохнула Вера.

– Да, не самое, – согласилась Антонина Ильинична. – Я, еще когда в Гнесинке училась, меня на практику летом послали в пионерлагерь. Хор там, аккомпанемент на фортепьяно… В пяти километрах от лагеря – деревня. Так чья-то светлая голова удумала детей в эту деревню на экскурсию вести. Приходим, а в деревне одни старые бабы. Ни мужиков, ни детей. Колхоз далеко, так из этих баб организовали артель – игрушки елочные делать. Выдували эти игрушки где-то в другом месте, а они только глянцем покрывали. Это называется «реакция серебряного зеркала». Страшно вредная – аммиак, формальдегид… А они каждый день и целый день этими испарениями дышали… Все производство – в каком-то жутком сарае, в корыте… И все бабы пили. Боже, ты бы видела, как они пили! Самогон гнали. А я их понимаю. Нищета беспросветная… Ходили все опухшие, страшные, как вурдалаки…

Она помолчала и со вздохом продолжила рассказ:

– Потом, помню еще, как на овощебазу нас гоняли – капусту перебирать. В той же Гнесинке. Капуста гнилая. Новую подвозят, мы говорим, давайте эту разбирать! Нет, говорят, сначала вон ту, лежалую. А нам работать не хочется, да и руки испортить страшно, мы ж музыканты. Так мы водкой от работы откупались. Привезем водки, нам в ведомости отмечают, что мы норму выполнили. А капуста эта так на базе и гниет. И никому не жалко. Воровали все, кому не лень. Колхозная, значит, ничья.

Она опять вздохнула, поплотнее укрыла Веру одеялом и ушла.

Вроде бы помирились, но… до следующей ссоры.

– И за что ты Советский Союз так не любишь? – в очередной раз спросила Антонина Ильинична, прицепившись к какому-то замечанию, неосторожно оброненному Верой.

– У меня был учитель математики. Любимый учитель, понимаете? Частным образом со мной занимался и денег не брал. Он был страшно болен, ему нужны были заграничные лекарства. В Сочи их даже в четвертом управлении было не достать. В конце концов моряки из-за границы привезли, да только поздно. Он умер, и он так страшно мучился! А теперь эти лекарства в киосках продаются без рецепта и не так уж дорого стоят. Куда дешевле каких-нибудь сжигателей жира. Я иду мимо, и, как увижу, так прямо сердце останавливается.

– И что, по-твоему, его убила советская власть? Ты так считаешь?

– Да, так, – храбро ответила Вера. – Советская власть семьдесят лет бессмысленно перемалывала ресурсы – и людские, и материальные. В результате у нас нет ничего. Ни хороших лекарств, ни машин, ни обуви. Атомную бомбу – и ту у американцев своровали.

– Как ты можешь так говорить? – вознегодовала Антонина Ильинична. – У нас была великая страна! Мы войну выиграли! Мы Гагарина в космос послали! Такую страну развалить… Да их за это расстрелять мало!

Вера вынула из холодильника пузырек нафтизина с запаянной в жесть резиновой пробкой.

– Вот модель нашей экономики, – сказала она. – Весь мир давным-давно делает пузырьки с пипеткой-дозатором в крышке. А мы до сих пор шарашим вот это. Потому что в какой-то Тмутаракани где-то году в сорок девятом, а может, и в тридцать девятом, еще до войны, построили фабрику по изготовлению таких пузырьков. Что ж теперь – всех увольнять?

– Ну и что ты этим хочешь сказать? – не поняла Антонина Ильинична.

– Что наша экономика запрограммирована на воспроизводство старья. Промышленность устроена так, что модернизировать ее невозможно. Думаете, все дело в этом пузырьке? Здесь все: и автомобили, и станки, и ракеты, и бритвенные лезвия. Все, что хотите. Я хочу сказать, – добавила Вера, увидев, что Антонина Ильинична по-прежнему не понимает, – что мы «сломались» на техническом прогрессе. У нас экономика портянок и кирзовых сапог.

– Но мы же жили! – вскипела Антонина Ильинична. – И неплохо жили. Все было нормально, пока не пришел Горбачев!

– Думаете, если бы пришел не Горбачев, а какой-нибудь другой «верный ленинец», мы бы так и жили, как раньше? – улыбнулась Вера. – Я же вам говорила, деньги кончились. Как только республики увидели, что центр их больше кормить не может и силу применить тоже не может, сразу все дружно побежали во главе с братской Украиной.

– Они просто неблагодарные! – Бедная Антонина Ильинична уже чуть не плакала. – С прибалтов все пошло. Мы их от немцев спасли, мы их столько лет кормили-поили, столько им всего понастроили, а они…

– Они не просили, чтобы мы им что-то строили. И вовсе мы их не кормили, они всегда были самодостаточными.

– Вот именно! – ухватилась за ее слова Антонина Ильинична. – Что им при советской власти – плохо жилось? Жили лучше всех!

– Это не критерий, – возразила Вера. – Вот сравните Прибалтику, например, с Финляндией.

Финляндия отделилась от России в семнадцатом году, а мы у финнов и колбасу, и сахар, и бумагу, и, главное, пшеницу закупали. А ведь они севернее нас, и по площади их с нами не сравнить. Вот и Прибалтика жила бы без нас прекрасно.

Антонина Ильинична не нашлась с ответом. Она не забыла, как ее муж приносил с работы финский сервелат в праздничных заказах. Эта колбаса считалась большим лакомством, ее выставляли на стол «для гостей», она была символом благополучия и приобщенности к клану избранных. Финская бумага вообще ходила вместо валюты. У чиновников пачка финской бумаги считалась солидной взяткой.

И все-таки Антонина Ильинична осталась при своем мнении. А Вере вдруг вспомнились папины слова: «Колхоз устраивать не позволю». Интересно, как папа воспринял бы новую жизнь? Скорее всего, в штыки, так же, как и Антонина Ильинична. Он же был военным, приносил присягу… Но он не любил колхозов и на многие вещи – теперь, задним числом, Вера это понимала – смотрел не так, как иные его ровесники. Будь он жив, все было бы совсем по-другому. Тогда, может быть, и Коля… Вера не представляла, как папа помог бы ей удержать Колю, но не сомневалась, что при папе все было бы иначе. Она сама была бы другой. Ей не пришлось бы столько сил тратить на выживание.

«Папа, а что такое «отродье»?» – прозвучало у нее в голове совсем уж некстати.

Сколько бы Вера с Антониной Ильиничной ни ссорились, обе не забывали о главном. Обе ждали одного и того же, хотя вслух об этом не было сказано ни слова.

После визита в женскую консультацию Вера пошла в библиотеку, отыскала в медицинской энциклопедии немецкого доктора Эрнста Кречмера и прочла о психофизическом типе астеника. Она как будто читала о себе. В энциклопедии даже картинка была, и, хотя на ней был изображен мужчина, Вере казалось, что это ее портрет. Худощавость, узкие плечи, впалая грудная клетка, сутулость, длинные конечности, крупные ступни и кисти с длинными, узловатыми в суставах пальцами, вытянутое лицо, длинный и тонкий хрящеватый нос. И все так называемые «астенические чувства» были на месте: подавленность, уныние, меланхолия, нелокализованный страх…

По Кречмеру, эти негативные эмоции свидетельствовали об отказе от борьбы с трудностями, но в психологическом портрете Вера себя не узнала. Она не была, как описывал Кречмер, слезливой холодной эгоисткой, принимающей близко к сердцу только свои проблемы и переживания. И она не отказывалась бороться с трудностями. Напротив, с трудностями она боролась всю жизнь, сколько себя помнила. Но Кречмер все-таки открыл ей глаза на многое. Она пожалела, что раньше ничего не знала о типологии Кречмера, особенно о нелокализованных страхах. Впрочем, самой Вере ее страхи казались вполне обоснованными и закономерными.

Из Долгопрудного, который для краткости все называли Долгопом, до Москвы можно было добраться на электричке или маршрутке. Электричкой было дешевле, особенно если купить сезонный билет со студенческой скидкой, но Вера предпочитала маршрутку.

По электричкам ходили нищие. Часто это бывали женщины с грудными детьми, и Вера не сомневалась, что дети у них на руках – чужие. Это было видно даже по тому, как нищенки их держат. Дети с бессмысленными, безучастными чумазыми личиками никогда не плакали. Наверно, их чем-то опаивали перед выходом на «работу». Никто не обращал на них никакого внимания – ни милиция, ни пассажиры. А Вера обмирала от ужаса, воображая, что ее ребенка могут украсть и вот так – с бессмысленным, уставленным в никуда взглядом – таскать по электричкам, чтобы с его помощью выпрашивать милостыню.

А однажды, в самом начале октября, когда у нее еще ничего не было заметно, произошел случай, еще больше укрепивший Верину решимость отказаться от электричек. В Москве, прямо на перроне Савеловского вокзала, ее окружили девицы весьма недвусмысленного вида.

– Ну ты, длинная, куда прешься? Айда с нами! Сколько Вера ни пыталась протиснуться, они не давали ей пройти. Заглядывали в лицо, строили рожи, гоготали. Глаза у них были подведены так густо, что казалось, будто они выглядывают, как узники из темницы. Бесформенные разноцветные патлы, нездоровые, помятые лица, грубый ярмарочный румянец… Брови, ноздри, губы, проткнутые сережками…