Текст книги "Палата №…"

Люба рассказывает о своей двоюродной сестре:

– Уехал у нее муж в командировку. Она в баню пошла, а воду горячую отключили. Живет сестра в маленьком поселке, у них одна баня. День мужской, день женский, через один. И вот сестра забыла лавку кипятком окатить, полиэтилен не подстелила и уселась. А кто-то из мужиков вчера на эту лавку, сами понимаете, спустил. И бедная моя сестренка забеременела, вползло в нее чужое семя…

В этом месте я начинаю хохотать:

– Непорочное зачатие в бане? Ой, не могу! Ты что же думаешь? Что сперматозоиды как блохи? Могут затаиться, переждать, а потом быстро бегать в поисках половых щелей? Умора!

– Ничего смешного! – вспыхивает Люба. – Искусственно женщин оплодотворяют? Откуда семя берут? Из пробирки!

– Правильно! Но донорскую сперму замораживают и так хранят! На воздухе мужское богатство через несколько минут погибает. А чтобы на следующий день сперматозоид был активен, да еще преодолел путь от лавки до внутренних органов? Это даже не фантастика! Это бред! Как допустить, что мертвец собственным ходом отправился из Москвы в Магадан и пришел туда живехоньким. Люба, а муж твоей сестры, он поверил в эту историю?

– Конечно! – с вызовом ответила Люба.

– Святой человек! Святая наивность!

– Моя сестра! – Люба зарделась маковым цветом и от негодования повысила голос. – Моя сестра не гулящая, она порядочная женщина! Столько пережила!

– Люба, милая! Я не хочу ничего плохого сказать о твоей сестре. Но все женщины, честные и гулящие, умные и глупые, беременеют одним способом!

На мою сторону неожиданно встала Света, задумчиво проговорившая:

– Ведь тогда нам было бы опасно ходить в бассейн или в речке купаться с мужчинами! А сперматозоиды умеют плавать?

– Девочки! – подала голос Мария Петровна. – Не надо представлять мужчин какими-то страшными драконами, которые постоянно и повсюду разбрасывают ядовитые семена. Не это в мужчинах главное.

– А что? – хором спрашиваем мы.

– Затейливость, – хитро улыбается Мария Петровна.

Она заканчивает макияж и отправляется на свидание. Отвечая на Светин вопрос про плавающих сперматозоидов и, главным образом, желая как-то реабилитироваться перед Любой, чью сестру я обвинила в супружеской измене, читаю маленькую научно-популярную лекцию о физиологических особенностях процесса человеческого воспроизводства. Узнав, что женская половая клетка и мужская соотносятся как большой арбуз и теннисный мячик, Света наивно восклицает:

– У меня на арбузы аллергия!

Люба демонстративно не слушает, нервно листает журнал. Вижу, что она внутренне кипит. Мое присутствие мешает ей излить Свете свое негодование. Со словами: «Пойду новости по телевизору посмотрю» я выхожу из палаты.

В холле я занимаю место на диване, с которого прекрасно слышно и частью видно, как за фикусом воркует Мария Петровна со своим инвалидом в коляске. Мое ухо решительно отказывается внимать телевизионному диктору и нахально тянется подслушивать.

– Суточный анализ мочи назначили, трёхлитровую банку дали, – говорит «жених», – а у меня никак. Сделали укол мочегонный. И я тридцать литров сдал!

Он произносит это с неподражаемой гордостью, как о мировом рекорде сообщает.

Что бы я ответила на месте Марии Петровны? Я бы сказала: «Голубчик! Тридцать литров – это десять банок, а у вас всего одна была. Как у нас с арифметикой? Так же, как с мочевым пузырем?»

Но мудрая Мария Петровна радостно восклицает:

– Замечательно! Я очень рада за вас!

Польщённый «жених» вдохновенно услаждает «невесту»:

– Сегодня дежурит медсестра, которая отлично клизмы ставит. Если у вас есть проблемы со стулом, попросите ее…

Нет, затейливость влюбленных старичков не для меня! Пересаживаюсь в другое кресло, чтобы не слышать их разговор. Это слишком интимно. Неужели когда-нибудь доживу до времени, когда беседа о клизмах будет овеяна романтическим любовным флёром?

Возвращаюсь в палату, когда Люба и Света мне косточки уже перемыли, теперь на повестке дня заведующий отделением.

– Он был женат три раза, – доносит Люба. – Первая жена была негритянкой, от этого брака осталась девочка-мулатка. А негритянка замерзла зимой. Шла по улице, упала, сломала ногу и замерзла. Вот!

Люба с вызовом смотрит на меня в ожидании возражений. Но я спорить не настроена.

– Негритянки в наших краях редкость, – миролюбиво замечаю. – На учебу всё больше негров мужского пола присылают. И замерзнуть им, конечно, легко.

– А вторая жена у Дмитрия Сергеевича, – продолжает Люба, – была украинкой. Она входила в лифт с ребенком, а лифта не было. Упала в шахту насмерть, а ребенок на всю жизнь инвалид.

– Ужас! – восклицает Света.

– Кошмар! – соглашаюсь я, расстилая свою постель. – Досталось мужику!

– Сейчас у Дмитрия Сергеевича третья жена, якутка, она ему двойню родила, – информирует Люба.

– Жива? – спрашиваю.

– Кто? – удивляется Люба.

– Якутка жива или тоже…

– Естественно, жива! – с вызовом отвечает Люба. – И всех воспитывает! Мулатку, инвалида и близнецов!

– Якутки очень верные и преданные, – заверяю я.

– Сколько живу, – подаёт голос вернувшаяся со свидания Мария Петровна, – ни одной якутки не встречала.

Честно говоря, я тоже никогда не сталкивалась с представителями этой малой народности, и слова мои – враньё из желания не расстраивать Любу. Но Люба чувствует подвох и сомнение.

– На твоем месте, – в качестве доказательства Люба тычет пальцем в мою кровать, – лежала женщина, которая в доме Дмитрия Сергеевича консьержкой работает. Она рассказывала, у нее предынфарктное состояние было.

– У якутки? – уточняет Света.

– У консьержки! – возмущенно восклицает Люба. – Света! Ты иногда как спросишь! Точно недоразвитая или прикидываешься!

– Девочки! – Я по-прежнему за мир во всем мире и в нашей палате. – Не надо горячиться!

Тут в палату входит медсестра с вечерними уколами и невольно слышит мою дипломатически безупречную речь:

– Кто бы мог подумать, что наш Дмитрий Сергеевич пользуется такой интернациональной популярностью? С виду не скажешь. Одна жена негритянка, другая украинка, третья якутка. И полный комплект детей всех рас и народностей.

Медсестра гневно меня стыдит и упрекает, поднос со шприцами дрожит в ее руках:

– Как же вам не стыдно! Интеллигентная женщина! Говорят, книжки пишете, а сами сплетни разводите. Да Дмитрий Сергеевич! Кроме всего прочего! – Девушка от возмущения задыхается. – Да он! И жена у него одна! Давно, с рождения русская! Что вы, больные, вечно сочиняете? Лечь на живот! – командует она. – Ягодицы оголить!

Мария Петровна, Люба и Света покорно оголяются. Мне, выписывающейся, уколы не положены. Я расхаживаю в проходе между кроватями и рассуждаю:

– Больничный фольклор еще никому не нанес вреда. И это прекрасно, когда о человеке выдумывают небылицы! Значит, он интересен, он пользуется успехом! Дмитрий Сергеевич был бы счастлив услышать, какие подвиги ему приписывают. И в жизни! Чего только не случается в жизни! Да каждая беременность – чудо негаданное! Любую женщину спросить, скажет: ее дети от чуда родились. А понести, сходив в баню! Это же фантастически красивая легенда! Это же придумать надо!..

– Могу сделать успокоительный укол, – перебила медсестра. – Вам надо? Или так уснете?

– Так, – отказываюсь я.

Мария Петровна и Света отвечают на мое «спокойной ночи!» Люба, накрывшись одеялом с головой, молчит.

А утром она умерла. Точнее, Люба умерла ночью. Тромб из ее натруженных ног сорвался с места, побежал по сосудам и закупорил артерию, ведущую к сердцу. Во сне тихо умерла. Такая смерть – то ли подарок труженику, то ли наказание: как обрыв песни на полуслове.

Мы сидели на моей кровати, обнявшись, Света в середине, и плакали. Света рыдала навзрыд, Мария Петровна плакала тихо и привычно, меня трясло от желания что-то говорить, что-то делать, куда-то бежать, чтобы вернуть к жизни крепышку-всезнайку Любу.

Приходила старшая сестра, пыталась нас рассоединить. Но мы были как тройственный сиамский близнец: отрезать – значит убить.

– Не трогайте их, – сказал неизвестно откуда взявшийся Дмитрий Сергеевич.

Он еще что-то проговорил, и нас заставили выпить какие-то пилюли.

Завотделением сидел на противоположной койке и слушал, как мы, перебивая друг друга, зачем-то убеждаем его.

– Любаша всю жизнь работала, с тринадцати лет, – говорила Мария Петровна. – Про дома отдыха и санатории она только слышала, никогда не была.

– Муж алкоголик тяжелый, у дочери в семье проблемы, и другие родственники неблагополучные, – заикалась Света. – И она всем!.. Всем помогала! В две смены посуду мыть – это очень-очень тяжело!

– Не знала! – казнилась я. – Ничего про нее не знала! Думала, фанфаронка невежественная. Представляете? Писательница называется! Беллетристка! Это я про себя, понимаете?

Потом Марию Петровну и Свету уложили на койки, поставили капельницы. А меня с вещами Дмитрий Сергеевич повел к выходу. У двери остановился:

– Ну вот и всё. Прощайте! До свидания не говорю. Там дети и муж вас ждут.

Я ничего не ответила, толкнула дверь, когда он в спину мне сказал:

– Главное, помните, что жизнь продолжается!

На секунду я замешкалась. Повернула голову, через плечо на него посмотрела.

– Продолжается? Верно. Это вы правильно сказали. Тогда привет якутке!

– Кому?!

Я собрала все силы, чтобы улыбнуться:

– Шило от народа в мешке не утаишь! Изучайте устное творчество своих пациентов.

За дверью меня встретили родные. И увезли прочь от больницы.

2004 г.

Секс по-больничному

Всё началось с письма в редакцию. Нет, до этого еще были разговоры, в которых я активно разоблачала байки про якобы процветающие в наших больницах амурные утехи пациентов. Приходит кто-нибудь из коллег и с квадратными глазами рассказывает, что его родственник лежал со сломанной ключицей в травматологии и нагляделся там! Как к ночи дело, так больные по темным углам загипсованными телами переплетаются!

– Враки! – возмущаюсь я. – Наглые враки!

Доверять мне должны, потому что я, во-первых, отвечаю в редакции за медицинскую тематику и по долгу службы часто бываю в лечебных учреждениях, во-вторых, сама периодически оказываюсь на больничной койке то с кудряво сломанной рукой, то с отвалившимися пальцами по причине разрезанных сухожилий. И не надо мне арапа заправлять!

– Любая травма: перелом, растяжение, ранение – это боль, хорошенькая такая боль, когда искры из глаз и небо в алмазах. Если ты попал в больницу, значит, травма сложная, нужна операция. Тех, что попроще, пользуют в травмпунктах – гипс наложили и до свидания. Итак, тебе очень больно, и до операции и после. И живешь ты от одного обезболивающего укола до другого. Кто на своих ногах и может до туалета добраться, испытывает большие трудности со сниманием трусов ввиду травмированных плеча, ключицы или кисти. Лежачие, с перебитыми ногами, и вовсе отданы на милость сестры или нянечки, у которых судно не допросишься, да и стыдно на первых порах. Какой тут секс, скажите на милость? Думы об этом приятном занятии так же редки в голове травмированных, как попугай в тундре.

– А в психиатрических больницах? – не унимается мой оппонент. – Там физически все здоровенькие.

– Не знаю, – честно отвечаю я, – не лежала. Вот про онкологию могу сказать. У одной моей подруги рак обнаружили.

Стоит произнести слово «рак», как люди в лице меняются и начинают причитать: какое несчастье, какое горе!

– Да нормальное горе, обычное! – осаживаю я. – Подумаешь, рак! Ну, рак! Болезнь как болезнь, отлично излечивается на ранних стадиях. А на поздних и от воспаления легких можно коньки отбросить. Многие люди, оказавшись в онкологической клинике в качестве пациентов или навещая родных, поначалу удивляются: все там нормальные люди, даже улыбаются. А почему им не улыбаться? Тем более, что особенность ракового процесса заключается в том, что больного он не беспокоит, а доктора крайне беспокоит. То есть ситуация противоположная привычной: не мы со своими жалобами достаем врача, а он нас, с виду таких крепеньких, на операционный стол тащит.

– Не отвлекайся, – просят меня. – Итак: твоя подруга, онкология, секс?

– Моя подруга лежала в больнице в ожидании операции. Ожидание затягивалось, потому что в операционном блоке не то трубу какую-то прорвало, не то электричество закоротило. Домой больных не отпускали, чтобы свежесть уже сданных анализов сохранить. Неделя проходит, вторая, операционную ремонтируют. Подруга моя скучает отчаянно, уж книжки не читаются, телевизор не смотрится. Общее состояние, повторяю, почти олимпийское. А в соседней палате точно так томился олимпиец мужского пола. Как-то вечером они разговорились в холле, потом книжками обменялись, потом обсудили прочитанное на прогулке в парке. Словом, всё как по нотам. Мужчина и женщина плюс масса свободного времени.

– А они были семейными?

– Да, но в данном случае это на сюжет не влияет. Итак, понесло их на волне симпатии, закрутило-завертело и вплотную приблизило к любви в конкретно физиологическом проявлении. Но! Аккурат тут операционную и починили.

– Ну и что?

– Ну и всё! Сделали им операции. Затем была реанимация, облучение, химиотерапия – едва ползали, уж не до шашней на стороне. Еще раз повторяю! В больнице больные болеют! Это не дом терпимости! Это дом скорбящих!

Вот так я высоко держала знамя морального облика наших лечебных учреждений, когда пришло то письмо.

– Почитай! – положила мне на стол послание заведующая отделом писем. – Вообще-то по теме на фельетон тянет. У Эдика (это наш фельетонист) хлеб отбираю. Но ты столь пламенно про чистоту госпитальных нравов вещала! Слеза умиления по щеке катилась. А на самом деле? Стыд и позор!

В правом верхнем углу на пол-листа формата А-4 находилась шапка, то есть кому письмо: «Во Всемирную организацию здравоохранения, в Минздрав Российской Федерации, в мэрию г. Москвы, в редакцию газеты…» Ни много ни мало. Ниже следовал текст, уже на всю ширину страницы.

«Я, Кошкина Ирина Владимировна, находилась на излечении в больнице №… по поводу варикозного расширения вен правой и нижней конечностей. Мне была сделана операция.

Претензий к хирургу и лечащему врачу не имею. Но считаю необходимым довести до вашего сведения, что заведующий отделением Умнов Алексей Петрович поощряет разврат на вверенном ему участке.

Поясняю на конкретном примере.

В соседней с нами палате лежал молодой мужчина кавказской национальности. Хотя палата рассчитана на четверых, троих Умнов распорядился перевести в другие палаты, чтобы грузин был один. И к этому грузину на всю ночь регулярно ходила женщина. Для удобства их свиданий в дверь был врезан замок. Я лично видела, как Умнов передавал ключ женщине грузина. Передачи денег не видела, но, конечно, не бесплатно блуд справляли!

По причине возмущения, а также из-за криков и стонов за стеной мы одну ночь не спали полностью. Когда утром пожаловались Умнову, он только отмахнулся и сказал, что пропишет нам сильное снотворное. И при этом веселился и потирал руки, наверно, в ожидании новой взятки. Я сказала, что не буду травиться наркотиками, чтобы грузины публичный дом устраивали. Умнов сказал: а вас мы выписываем на долечивание по месту жительства.

Это не анонимка, я свой адрес и телефон прилагаю, также есть другие свидетели, но они сомневаются на врачей доносить. А честное имя советского (зачеркнуто) российского доктора с клятвой Гепокрратта (орфография автора) позорить можно?

Прекратите разгул преступности, эротики и порнографии!»

– Дела! – сказала я вслух и почесала затылок.

Клинику, о которой шла речь в письме, я знала. Она относилась к Академии медицинских наук и славилась уникальными микрохирургическими операциями. Трудно было поверить, что за стенами столь почетного учреждения процветает сутенерский бизнес.

Я позвонила Кошкиной Ирине Владимировне, автору письма. Но к уже изложенным фактам она новых не прибавила, только возмущенными эмоциями всё удобрила.

– Ирина Владимировна, – спросила я, – вас вышвырнули из больницы раньше времени? Нанесли вред вашему здоровью?

– Нет, – ответила она после паузы. – Швы мне сняли, а на физиотерапию я рядом с домом в поликлинику хожу. Но вы, девушка из газеты, поняли, что Умнов…

– Да, спасибо! – перебила я, попрощалась и положила трубку.

Первый раз в клинику я отправилась инкогнито. В справочной узнала время посещения больных: с пяти до семи вечера. Около семи бродила по коридорам, заглядывала в палаты, как бы в поисках нужного мне пациента. Расспрашивать больных, не творятся ли тут под покровом ночи бесчинства, язык не повернулся. Потому что больные были как больные – слабые и несчастные. Их посетители – с печатью тревоги и заботы на лице. Задавать вопросы медсестрам или дежурным врачам бесполезно. Корпоративная солидарность, она же круговая порука, у медиков железобетонная. В своей среде они друг друга костерят, но за порог чужую ошибку вынести – никогда!

На следующий день я позвонила заведующему отделением Умнову и представилась.

Он ответил:

– Журналистка? Приезжайте! – И назначил время.

Когда мы встретились, лично познакомились, Алексей Петрович с ехидцей спросил:

– Почему вы так поздно явились? Из Минздрава у нас уже были, из мэрии были, а вы спите? Так-то с письмами трудящихся работаете!

– Алексей Петрович! Судя по вашему тону, всё, изложенное в письме, домыслы?

– Всё, изложенное в письме, чистая правда! – с вызовом ответил врач.

– Как же так?! – в сердцах воскликнула я. – Поощряете разврат, превратили отделение в дом свиданий? Берете деньги с лиц кавказской национальности…

– Стоп! – перебил Умнов. – Насчет денег – отказываюсь. И все лица у нас здесь одной национальности, точнее, таковой не имеют, только диагнозы. А история такая, слушайте.

И вот, что я услышала.

В городе Ереване жила-была молодая семья: Армен, Карина и двухлетний сынишка. Карина – учительница младших классов, Армен зарабатывал частным извозом на старенькой иномарке, купленной в долг. Карине и Армену было по двадцать шесть лет. Их, конечно, не миновали все лишения, обрушившиеся на Армению в последние годы, но как-то выкручивались, молодость города берет. Но случилось у ребят несчастье. Армен попал в аварию, его вины не было, а пострадал отчаянно. Машина – в лепешку. Армену ногу перемололо и часть ступни, как ножом, отрезало. Карина в больницу примчалась, когда мужа в операционную везли. Он успел ей сказать: «Что хочешь делай, но не давай ногу ампутировать!» Карина – к врачам. Они – ампутация без вариантов, скажите спасибо, что жив остался. Карина такой крик подняла, так голосила: «Не смейте резать моему Армену ногу!», что профессиональные армянские плакальщицы могли бы ей позавидовать. Видя такое дело, врачи рукой махнули, хирургическую промывку сделали, кровь остановили, повязку наложили. Потом в минуты слабости Карина не раз пожалеет, что не дала отрезать ногу. Протез бы сделали, ходят ведь люди на протезах. Но кто же знал, что предстоит два года жутких мытарств. А тогда главное было: Армен сказал! Надо как Армен сказал! Карина продала бабушкино наследство: золотые украшения, столовое серебро, хрусталь – всё за бесценок. Нужно было Армена в другую больницу перевозить, где доктора сто процентов успеха обещали. Только никакого успеха не было. За полтора года семь операций, муж с больничной койки не сходит. Кость как попало срастается, ткани воспаляются. А тут еще долг за машину требуют… Продала Карина квартиру, вернула долги, сына у сестры оставила и повезла мужа в Москву. Как жителя другого государства, Армена в клинику только за плату положить могли. Деньги те были, первый взнос, – десятая часть от уже потраченных. Но ведь последние! Карина у знакомых жила, и брало ее страшное отчаяние, что из милости приютили, что не может накупить тем знакомым коньяков-деликатесов, отблагодарить.

Алексей Петрович Умнов, заведующий отделением, Карине по-простому сказал:

– Какого лешего вы в своем Ереване полтора года сопли жевали, в переводе – ерундой занимались? Почему не привезли мужа сразу после аварии? Другие напортачили, а нам переделывать?

Карина за долгие месяцы многих врачей перевидала. И все об одном толкуют: если бы ваш муж сразу попал в мои руки, он бы уже бегал. Хирурги напоминают каменщиков или маляров. Приходят к тебе строители и за голову хватаются: кто вам так безобразно стенку сложил, какой сапожник стену красил? Вот я бы!.. Конечно, можно было бы хирургов сравнить с какими-нибудь возвышенными творцами. Скульпторами, например. Только Карине, что скульпторы, что маляры, что хирурги – едино. Она устала вселять в Армена надежду и, что самое печальное, сама устала от надежд, веру потеряла.

– Давайте скажем Армену, что необходима ампутация? – предложила Ларина.

– Привет! – возмутился Алексей Петрович. – Зачем было тыщу верст киселя хлебать? Ампутацию любой сельский фельдшер сделает. Нет, мы еще поцарапаемся. Но хочу вас предупредить, голубушка, что мы в начале пути. И гарантий, тьфу, тьфу, – он суеверно сплюнул через плечо, – мы не даем! Сбербанк давал? И плакали наши денежки. Про сроки меня тоже не спрашивайте. Скажу только, что нужны минимум три операции.

Карина кивнула. Она знала, что в их случае, который из травматологии через две недели после аварии вдруг перетек в ортопедию, то есть застарелую болезнь, ничто не делается быстро и за один раз. Прооперировали, зажило, оперируем дальше. Как в портняжном деле (опять нелестное сравнение) – нельзя пришить рукав, если лиф не готов.

Умнов сделал три операции, понадобилось полгода. Карина устроилась уборщицей в метро, потому что за больницу нужно было платить. Сына не видела, только по телефону разговаривали.

Последняя операция была самой сложной. Мышцу со спины пересадили на ногу. Двенадцать часов три бригады микрохирургов сосуд к сосуду пришивали.

И получилось! Лоскут прижился – любо-дорого! Алексей Петрович, когда мне рассказывал, даже кончики своих пальцев поцеловал – так радовался той победе.

Но Армен сдох. Не умер! А израсходовал силы и волю до донышка. Он, Армен, по словам врача, был джигит, горный козел. Ему бы скакать и саблей размахивать, а он два года к койке прикован, операция за операцией, одна надежда за другой в прах обращаются. Ну, кончились у человека душевные силы! Ну, нет у него больше желания карабкаться и выздоравливать!

Тогда Алексей Петрович отселил из палаты Армена других больных, призвал Карину в кабинет и поставил перед ней задачу:

– Даю вам ночь на растерзание мужа! Ему нужна хорошенькая гормональная встряска.

Карина… Что Карина? Смену отдежурила в метро, швабру отложила и поехала к мужу ночевать в больницу. Привычное дело – после операций она рядом с Арменом всегда ночевала.

Утром Карина честно Алексею Петровичу докладывает: спали как брат с сестрой, тепло обнявшись.

– Даю еще одну ночь! – погрозил пальцем Умнов.

Эффект был прежним. Армен очень любил жену. Она очень любила мужа… платонически!

Умнов на Карину всех собак спустил. И тогда она, рыдая, рассказала: и про квартиру проданную, и про долги, и про бабушкино наследство, и про сына заброшенного, и про работу в метрополитене, и про то, что у нее самой тоже сил не осталось. А дверь в палате легко открывается! Не получится у них, когда в любую секунду сестра или дежурный врач могут зайти!

Алексей Петрович Умнов – вредный мужик, что равняется – врач от Бога. Он стал действовать по трём направлениям. Во-первых, вызвал слесаря, чтобы замок в дверь палаты врезать. Во-вторых, Карине разнос устроил. Умнов и больных не очень-то жалел, а уж здоровым спуску не давал.

– Голубушка! – призывал Умнов. – Вы обязаны по-женски постараться! В парикмахерскую сходите, фигли-мигли-бигуди накрутите! С вашего лица, извините, картину про монашку-девственницу писать, которая два года молилась (что было правдой!) и засушила свои гениталии. А нам опытная обольстительница нужна! Если вы не справляетесь, то мы проститутку найдем! По газетным объявлениям вызовем!

В-третьих, Алексей Петрович подключил доцента с параллельной кафедры, специалиста по половым гормонам. И вкатили, то есть вкололи, Армену… Не буду врать, ноу-хау Умнов мне не открыл. Я поняла только, что в виде инъекций Армену ввели лошадиную дозу мужского гормона тестостерона и еще какой-то гормональный коктейль, чтобы тестостерон активно действовал.

Напуганная проститутками Карина привела себя в максимально обворожительный вид. Приехала к мужу в больницу. И состоялась у них бешеная ночь любви, или ночь бешеной любви – одинаково. Только наутро бабульки из соседней палаты первыми прибежали к Алексею Петровичу жаловаться на буйство разнузданной плоти за стенкой.

– Тех бабулек, – признался мне Алексей Петрович, – чуть не расцеловал!

– И выписали? – со смехом спросила я.

С легким сердцем! А как у Армена заживление пошло! Сказка! В кино убыстренный рост растений видели? Вот так я видел, что в его тканях происходит! Нет, конечно, потом я у Карины ключ отобрал, и сокамерников к Армену подселил. Но ведь умудрялись пристраиваться! Рецепт гормонального коктейля ведь мы на глаз давали, без научных испытаний. Наверное, малость переборщили. Или молодость ребят свое взяла? Потом уж и сестрички знали: на шумы под лестницей не реагировать. Это Армен с Кариной. Им досталось, им еще о-го-го хлебать, имеют право.

– Потрясающая история, Алексей Петрович! – призналась я.

– Ага, голубушка журналистка!

Я потом узнала, что у великолепного московского хирурга, мастера по штопке человеческих тел, у Алексея Петровича Умнова, напрочь, патологически отсутствует память на имена. Он всех непациентов называет «голубчик» или «голубушка», всех больных так и величает – «больной» или «больная». Диагнозы помнит, лечение гениально планирует, а имена – хоть убей! Лежал у Умнова известный академик, дёргался каждый раз, когда Умнов называл его «больным». При выписке, подарив какой-то реликтовый, пятидесятилетний коньяк, академик сказал: «Сам ты больной! Меня вся мировая научная общественность знает, а тебе трудно “Иван Егорович” запомнить!» Не помнит! И то, что он Карину и Армена по именам величал – знак!

– Вы об этой истории, голубушка журналистка, не пишите! Ладно? По-человечески прошу! Ну, поменяете вы имена. Армена Карином назовете, Карину – Арменой. Только ведь их многие знают, догадаются, судачить начнут. А ребята еще только-только к нормальной жизни возвращаются. И проблем у них выше крыши, начиная с ее отсутствия, то есть своего дома.

– Ничего не могу обещать, – выдала я профессиональную фразу. – Алексей Петрович, а что вам было за эту историю?

– Как водится. Устный выговор и предложение написать статью в научный журнал.

– Получается, вы ни копейки не получили за Армена?

– Получается, голубушка, только у тех, кто репу чешет и ничего не делает. Карина и Армен ведь не безродные. Она клич бросила, друзья и родные сбросились. Пришли ко мне делегацией, Армен, пока на костылях, во главе. Что? Я должен был их благодарность с возмущением вернуть? Или в фонд борющихся эскимосов отправить? Какие, к бесу, эскимосы, когда у меня дочь беременная, зять в бегах, а нас еще соседи по макушку залили?! На какие шиши я буду ремонт делать и беременность моей дочери сохранять?

– Да! – согласилась я. – Общество еще не готово трезво взглянуть на труд врачей.

– Голубушка! Мне на общество на… начихать! У меня трое больных поступили! Мужики-кормильцы. У меня мозги плавятся, – Умнов постучал себе по голове, – как их в мало-мальски приличный вид привести, вернуть рукам хоть треть подвижности. Короче! Будете вы писать?

– Короче: я не буду! Но если главный редактор решит прислать другого журналиста, то ничего не обещаю.

– А редактор, поди, не заговорённый! Вы, голубушка, ему предметно объясните. Вот у вас: одна ручка оперирована, на другой сухожилия на пальчиках шили. Извините, не фонтан работа хирурга! Значит, кухню знаете.

Меня поразило, что Алексей Петрович успел отметить мои отлично замаскированные кривые ручки. А казалось только в лицо смотрит.

– И редактору передайте, – продолжал Умнов. – Никто не застрахован от случайностей: ни сам, ни дети, ни родственники, ни приятели. Нет статьи – мы с распростёртыми, есть статья – в общую очередь.

– Не верю! – усмехнулась я по-станиславски. – Всех вы примете, и всех лечить будете.

– Этого, голубушка журналистка, начальству передавать не следует!

В редакции меня ждали. Вернее, ждали подтверждения, что в очередной номер идет гвоздевой материал про разврат в московской клинике.

Я прямым ходом отправилась к редактору и объяснила ему ситуацию. Особо напирала на то, что не следует светить ни Умнова, ни молодую армянскую семью на столь щекотливой теме.

– Ладно, – согласился мой начальник и добавил: – Никогда не быть тебе главным редактором. Такая тема! Мать и отца журналист должен продать за такую тему, а ты антимонии разводишь.

Насчёт главного редактора он ошибся. Но, по сути, был прав: не стану портить человеку жизнь ради нескольких строчек в газете.

Иное дело – рассказ в книжке.

2004 г.