Текст книги "Дожить до весны"

Тетя Дуся мрачно объявила, что все умрут, людей или убьют, или заморят голодом.

И тут Женя впервые услышала, как Станислав Павлович кричит. Да, он именно кричал, что не допустит паники в семье, что именно паника и может стать причиной гибели, а не голод, холод и даже бомбежки! Он так и сказал:

– Семье.

Юркина мама как-то сжалась, закивала, ее тоже поразило это слово. Значит, Станислав Павлович считает всех своей семьей, и ее девочек тоже? Женя вдруг поняла, что, пока жив сам Станислав Павлович, они будут живы тоже. И не только они.

У Леночки Звонцевой мама умерла, об этом Вадик сказал. Лена сидела за партой перед Женькой и иногда поворачивалась, чтобы спросить подсказку. Ее маму, тетю Лиду, Женя знала хорошо, она работала с Еленой Ивановной. Умерла от голода.

Все знали, что Ленинград уже голодает, не просто голодает, а умирает, но это казалось не относящимся к ним самим. Всем нечего есть, всем плохо, но как же надо голодать, чтобы умереть?! Тетя Лида была веселой толстушкой, а когда умирала, стала словно скелет. Это тоже Вадик сказал, его встретили в очереди в магазин.

Станислав Павлович ахнул:

– А Леночка с кем же?

– Ее тетка забрала, она у Лавры живет.

– А у вас как?

Вадик помрачнел:

– Сестренка умерла, а мама совсем слабая стала, не встает… Папа на фронте.

– Вадик, ты к нам зайти сможешь? Я тебе немного грибов сушеных дам. Приходи, адрес знаешь?

– Вам самим нужно…

– И нам нужно, и вам тоже нужно.

Он пришел, хотя грибы брать не хотел.

– Тепло как у вас, каждый день топите?

– Посиди, погрейся.

– Не могу, к маме надо…

Глядя ему вслед, Станислав Павлович, которому все же удалось сунуть небольшой кулечек с грибами Вадику в руки, покачал головой:

– По отдельности мы все вымрем. Это главная беда, что по отдельности.

– А как надо? – почему-то шепотом спросила Женя.

– Обойдите своих ребят, посмотрите, кому нужна помощь. Кому дров, кому воды, кому хлеба принести. И вам самим это полезно будет, человек живет часто только потому, что ему нужно о ком-то заботиться.

Они пошли по квартирам сначала в своем доме, а потом к одноклассникам.

Умерли Полина и Аллочка. Когда утром они не открыли дверь в ответ на Женькин стук, Станислав Павлович взломал замок ломом и обнаружил мать и дочь едва живыми. Ночью при артобстреле у них выбило оконное стекло, и к утру в комнате было не теплей, чем на улице, но Полина постеснялась обратиться за помощью. Утром было поздно. Их отправили в больницу, но спасти уже не смогли.

У Иры Свешниковой из тринадцатой квартиры умерла бабушка. Она была совсем слабая, никуда не ходила и просила выкупить ее хлеб и принести дров. Ира осталась одна, папа на фронте, старшая сестра на казарменном положении. Станислав Павлович просто привел девочку к себе:

– Вот тут поживешь, а там будет видно. Только вот похоронить твою бабушку не могу, ни сил, ни средств нет.

Они с Юркой просто завернули тетю Паню в простыню, перевязали веревкой ноги и шею, привязали к саночкам и стащили на улицу. Таких трупов на саночках, а потом просто кусках фанеры или вовсе без ничего, если санок уже не хватило, на улицах становилось все больше. По городу их иногда собирали, грузили в кузов машины и отвозили хоронить в общие могилы. А иногда спеленатые мумии успевало занести снегом раньше, чем приходила машина, и те оставались лежать под сугробом.

Как-то узнала о смерти матери старшая сестра Иры и забрала девочку. Правда, оказалось, что не к себе – некуда, а в детский дом, мол, там выживет.

Узнав о том, что Иру уже оформили, Станислав Павлович расстроился:

– Зачем же? Мы бы вместе выжили.

Тетя Дуся пришла счастливая – ей выделили целых два талона на девчонок, чтобы обедали в столовой! Нарядила Таню и Олю в довоенные платьица, хотя сверху все равно надела все, что нашлось, уж очень было холодно на улице. С начала ноября стояли сильные морозы, а к концу и вовсе застудило, и снегу было по колено.

Юрка пошел помогать матери и сестричкам, им самим до Аничкова моста не дойти. Но в столовой не остался, потом признался Женьке, что там слишком сильно пахло едой:

– Даже голова закружилась, боялся, что упаду.

Он вышел на улицу, а чтобы не околеть, прохаживался до Аничкова моста и обратно. Столовая в полуподвале, там, где всегда был рыбный магазин.

Когда ахнула бомба, Юрка стоял напротив Дворца пионеров, вспоминая занятия в своем кружке. Почему-то сразу побежал к столовой, хотя было видно, что дом не разрушен. Дом нет, а вот внутри столовой все превратилось в крошево – мебель, еда, но главное – дети!

Тетя Дуся не пострадала, даже не была ранена, она в это время вышла на улицу, чтобы посмотреть, где Юрка. На другой стороне проспекта 25-го Октября его не увидела и пошла по Рубинштейна. Выжить-то она выжила, но словно тронулась умом, лежала, молча глядя в потолок. Никакие беседы и даже крик Станислава Павловича не помогали, она твердо решила умереть, чтобы «там» встретиться со своими девочками и попросить у них прощения за этот проклятый суп в столовой.

– А Юрка уже большой, выживет и без меня…

Юрка махнул рукой:

– Она после гибели отца все равно уже мертвой была, только делала вид, что живет. Доставала фотографию и обещала, что мы все скоро к нему, чтобы немного подождал. Накаркала.

Тетя Дуся умерла через три дня. Люди выживали в этом аду, только если хотели жить, если было ради кого. Она не хотела, хотя оставался еще Юра.

Юрка перебрался в комнату к Станиславу Павловичу – так дров расходовалось меньше, что важно. И питаться вместе легче. Они отоваривали и соседские карточки, но хлеб отдавали Елизавете Тихоновне, а крупы и муку складывали в общую кучу, щедро добавляли из своих запасов и готовили вполне съедобное и сытное варево.

Удивительно, когда бабушка и Станислав Павлович только наполняли полки кладовой и большого буфета, казалось, что запасов хватит не на один год. Но на пятый месяц стало ясно, что запасы иссякнут если не до Нового года, то вскоре после него. Наверное, это потому, что Станислав Павлович щедро делился припасенным с любым голодающим, который появлялся в их квартире. Об этом прознали, и к ним норовили заглянуть даже просто без повода, якобы расспросить о положении дел на фронте, посмотреть новые позиции красных флажков на карте, погреться и… получить хоть что-то в подарок. Быстро разошлись и сушеные грибы, и табак из листьев, и даже хвоя. По горсточке, по щепотке, по кусочку, но съедобное исчезало все быстрей не в желудках Станислава Павловича и его подопечных. Ни Женька, ни Юрка, ни Елена Ивановна не осуждали: разве можно не поделиться с тем, у кого от голода на лице одни глаза, если у тебя самого еще что-то осталось?

У Станислава Павловича появилось новое прозвище: Дон Кихот. Женька не знала, кто это такой, Юрка тоже не знал. Елена Ивановна объяснила просто:

– Очень хороший человек. Добрый.

С таким прозвищем своего наставника и защитника Женька и Юрка были согласны совершенно!

19 НОЯБРЯ, среда

Наконец после обработки и систематизации разведывательных данных о ледовой обстановке на Ладожском озере найдено единственно возможное направление трассы для связи Ленинграда с Большой землей – от мыса Осиновец к островам Малый и Большой Зеленцы и далее на Кобону и Лаврово.

20 НОЯБРЯ, четверг

В Ленинграде проведено еще одно, пятое по счету, снижение норм выдачи хлеба. На рабочую карточку теперь будет выдаваться 250, а на все остальные – по 125 граммов хлеба в сутки.

Продолжаются артиллерийские обстрелы. Сегодня в городе разорвалось 100 снарядов.

Женя с Юркой вернулись из Дворца пионеров, где в устроенном там госпитале помогали раненым – читали им письма, писали под диктовку, даже пели песни. Ходить далековато, и делать это с каждым днем все трудней, природа словно сошла с ума: забыв, что ноябрь еще не совсем зима, она обрушила на и без того замерзающий город такие морозы, какие не в каждом январе бывали.

Дети пришли совершенно замерзшие, мечтая только об одном: поскорей к буржуйке и к кружкам с горячим чаем. Чаем это только называлось, заваривали хвою и веточки, к тому же Станислав Павлович не позволял много пить, опасаясь отеков и водянки. От этой гадости погибло много ленинградцев, пытаясь заглушить чувство голода, люди пили много подсоленной воды.

Из комнаты слышался голос Елены Ивановны.

– Мамочка! – бросилась туда Женька.

– Замерзли? Идите скорей к огню.

Женька с болью заметила, как много морщинок появилось на мамином лице, как оно осунулось, под глазами темные круги.

– Устала, – призналась Елена Ивановна. – Всех, кого только можно, на фронт забрали, второй хирург, смешно сказать – зубной врач! Приходится подсказывать, где и как резать. Сутками от стола не отходим, пока скальпель или игла из рук валиться не начинают. Ладно, не будем о грустном. Хотите, смешное расскажу?

– Расскажи! – обрадовалась Женька.

Но смешное тоже оказалось невеселым. Во дворе Елену Ивановну встретила соседка из второй парадной, та, что всегда разодета в пух и прах, у нее муж где-то на продовольственной базе работал.

– Елена Ивановна… по секрету скажу: я готова обменять спирт на хлеб.

– Но у меня нет хлеба, и спирт мне не нужен.

Соседка рассмеялась:

– Я не вам предлагаю, а у вас прошу. Вы мне спирт, я вам хлеб или что-то другое, что скажете.

– Но у меня и спирта нет, – с изумлением пожала плечами Женькина мама.

– Вы же делаете операции? Наверняка спиртом пользуетесь. Отливайте по чуть-чуть каждый день, к концу месяца будет достаточно. Я, знаете, к Новому году готовлюсь. У Вадима Сергеевича юбилей как раз, хочу отметить и важных людей пригласить. Сами понимаете, не жидким вином же их поить. Я щедро заплачу. Вам деньги не нужны, а вот продукты…

– Я пользуюсь спиртом исключительно в медицинских целях, им не торгую и ни на что не меняю! Он для больных, для раненых, понимаете, а не для ублажения важных людей! – разозлилась Елена Ивановна.

Да, они отливали понемногу и даже меняли спирт на что-то съедобное. До войны чаще, теперь редко, но не так же!

Вслед ей неслось:

– Ах, боже мой! А… я вас просто проверяла, знаете ли! – соседка испугалась своей откровенности и теперь старалась исправить положение.

Ночью Женьке приснилось, что мама принесла большую бутыль со спиртом под полой своей шубейки, но, когда достала, за стеклом оказались чернила. На эту огромную бутылку чернил указывала разодетая соседка, хохоча:

– Я вас просто проверяла!

Утром Женька сквозь дрему услышала, как мама шепотом спрашивает у Станислава Павловича:

– Может, и правда принести, обменяете на что-то?

Тот покачал головой:

– Нет, Леночка, не стоит. До крайности не дошли, чтобы детей сиротить. Пока справляемся.

Целуя маму на прощанье, Женька тоже посоветовала:

– Не связывайся ты с этим спиртом. И с соседкой тоже.

Елена Ивановна рассмеялась:

– Как же вы единодушны, друзья! Каждый сказал мне одно и то же. Не буду связываться.

Оказывается, и Юрка успел ей шепнуть что-то про чертов спирт и соседку.

Их снова навестила Мила. Живая, подвижная, явно сытая, она была словно с другой планеты.

Принесла еду, целый большой пакет. Мялась, отвечая о себе уклончиво, все пыталась узнать, не слышно ли чего о ее родных.

– Откуда ж нам может быть слышно? Это скорее ты узнаешь. Твои-то далеко от Ленинграда остались, поди под немцами, – вздохнул Станислав Павлович.

Было заметно, что и Мила, и он сам хотят что-то сказать, но опасаются Женьки и Юрки. Станислав Павлович отправил их за какой-то ерундой на улицу, друзья вышли в холл, но уходить не стали, потопали ногами, стукнули входной дверью и превратились в слух.

Любопытно же, вдруг Мила что-то такое сообщит… Ну, например, что завтра большое наступление и блокаду вот-вот снимут! Нет, про блокаду вряд ли. А может, товарищ Сталин сам в Ленинград прилетел? Испугавшись его, немцы бы точно драпака дали. И это нет, под Москвой положение тяжелое, товарищу Сталину не до разъездов даже в Ленинград.

Да и вряд ли официантка знает такие подробности.

Они были правы в своих сомнениях, Милу и Станислава Павловича интересовало иное. Первым спросил Станислав Павлович, он кивнул на выложенные на стол продукты:

– Скажи честно… там… знают о голоде?

Мила ответила не сразу, только через несколько секунд промямлив:

– Я не знаю… не знаю…

– Значит, знают. Сами сыты, раз ты смогла принести столько. А свет есть? – Мила молча кивнула. – И вода? И все остальное?

Видимо, это была пытка, Мила решилась попросить:

– Станислав Павлович, если сюда придут и будут обо мне спрашивать… не рассказывайте о моих родных, ладно? Мы же не знаем, где они. И Елене Ивановне передайте мою просьбу. Меня могут из-за родных… уволить…

Станислав Павлович усмехнулся:

– Не бойся, девочка. Я ничего о твоих родных не знаю, Ирина Андреевна умерла, а Елене Ивановне тебя выдавать резона нет, у нее самой первый муж немец был.

– Как?!

– Вот так… Знаешь, ты не ходи сюда, а то мало ли что, заподозрят, места теплого лишишься. Лучше про родных забудь и про нас тоже. Так спокойней. Иди. Прощай.

Мила вышла из комнаты бочком, словно побитая собака, Женька с Юркой успели спрятаться, чтобы не заметила. Потом они старательно изобразили собственный приход, топали ногами, якобы отряхивали шубы, хлопали дверью…

– Чего шумите, я поверил, что вы уже пришли.

Теперь они вошли в комнату бочком, было стыдно из-за обмана. Но Станислав Павлович выговаривать не собирался, он кивнул на стол:

– Вот какой вам подарок принесли. Только одно запомните: это была бабушкина заказчица. Принесла за платье рассчитаться, должна была еще с довоенного времени. Живет не здесь, а в Москве или еще где-то, только договоритесь, чтоб не завраться. А про Милу вы ничего не знаете, как уехала окопы рыть, так и пропала. И о ее родных слыхом не слыхивали.

– Да, чтобы ее не уволили, – выпалила Женька.

– Хороший у тебя слух, с улицы наш разговор услышала. Я не шучу, забудьте и о Миле, и о том, что слышали. А это съешьте скорей, чтобы не травило душу.

Когда они развернули сверток, Станислав Павлович все же не удержался и покачал головой:

– Вот, значит, как там едят… где уж им понять про жмых или клей…

Конечно, они не стали есть ни шоколад, ни сахар, ни колбасу сразу, взяли только пирожное, да и то одно на двоих. Ужин был сладким на вкус и горьким от понимания, что их добрая Мила ради сытой жизни отказалась не только от них, но и от своих родных, вся вина которых в том, что не успели эвакуироваться при наступлении немцев, остались в родной деревне. Она зря боялась, после войны выяснилось, что ее родные партизанили и были награждены боевыми наградами. Тогда Мила «вспомнила» и старшего брата, и дядю, и тетку и поправила свою анкету в соответствии с новыми данными.

Промолчать им удалось с трудом, потому что узнать о Миле пришла ее подруга Нина. Учились вместе, к экзаменам готовились, в кино бегали, о будущем мечтали.

– О Милочке ничего не слышно?

– Нет, Ниночка. Проходи, чай будем пить, у нас есть, гостья из Москвы привезла.

За спиной Станислав Павлович показал Юрке и Жене кулак. Юрка фыркнул и чуть все не испортил, начав рассказывать о мифической бабушкиной должнице из Таганрога. Увидев еще один кулак Станислава Павловича, он заткнулся.

– Как ты, Нина? Как мама, папа, сестрички? Кто у тебя еще?

– Только один брат на фронте в Невской Дубровке, а там, сами знаете как – сейчас жив, а через минуту нет…

– А остальные?!

Юрке даже стыдно стало за свои дурацкие слова о Таганроге.

– Маму при обстреле убило, Полинка и Люся умерли, папа тоже…

– А ты где и как?

– Я в комсомольской бригаде.

– Это как? – поинтересовался, наливая ей чай в кружку, Станислав Павлович. Эта некогда румяная, как яблочко, девушка, веселая, даже озорная, растеряла все – ни румянца, ни щек, где он мог быть, глаза ввалились, скулы выступили, разве что блеск в глазах остался.

– Мы по квартирам ходим, выявляем тех, кто сам уже ничего не может. Где умершие, где больные, где дети или старики одинокие остались. Детей в детские дома, старикам воды принести, дров, карточки получить или отоварить.

Она пила чай правильно, по-блокадному: сначала грела о кружку руки, потом отхлебывала по малюсенькому глоточку. Станислав Павлович пододвинул ей кусочек сахара и шоколадку:

– Ешь. Сейчас хлеба дам.

– Нет, не надо. У вас дети…

– И они тоже будут чай пить. Ешь. И рассказывай.

Совсем недавно за этим столом сидела Мила, принесшая продукты в обмен на молчание о ее родных, а теперь оголодавшая Нина рассказывала, как им втроем удается наносить кому-то дров, увезти покойника хотя бы к моргу, разыскать воду…

– Вот если бы в каждом районе так позаботились о тех, кому нужна помощь! Мы уже кинули клич, комсомольцы начинают обходить квартиры. Но, знаете, многие не верят. Видишь, что человек не может сам в булочную сходить да на морозе выстоять, а карточки отдать боится. Так мы сначала дрова принесем, потом воды, потом просто хлебца дадим или дуранды или суп сварим. Так и оттаивают.

Она осторожно лизнула сахар и вздохнула:

– Надо чтобы в каждом доме своих спрашивали, чтобы знакомые приходили, а не чужие. Тогда доверия больше будет. Я не виню недоверчивых, я их понимаю. Мы в обком комсомола письмо написали, чтобы такое движение шире развернулось. Решили и в Смольный товарищу Жданову написать.

– Нина, ты заходи почаще. С твоим появлением словно солнышко в доме побывало, – улыбнулся Станислав Павлович.

– Не могу, далеко мне. Сил уже нет много ходить, и ноги опухать стали. Но я буду иногда забегать, ладно? Спасибо за чай, пойду, мне до комендантского часа еще троих навестить нужно. А Милу я разыщу, найду и вам сообщу. Это ничего, что она не приходит, может, на казарменном положении. Или хуже того – больна.

– Не ищи ее, – хмуро возразил Станислав Павлович и, пресекая расспросы Нины, добавил: – Эвакуировалась она. Еще осенью. Не ищи.

– Успешно? Жива?

– Еще как…

После ухода Нины Станислав Павлович долго сидел, уставившись в карту на стене. Кружка с чаем остывала в его ладонях. Юрка не выдержал:

– О чем вы задумались?

Станислав Павлович вздохнул:

– О многом, Юра. Думаю вот, как воспитанные в одинаковых условиях девушки такими разными вырастают. О том, что не стоит им в Смольный писать. А еще о том, неужели там совсем не знают, что в городе творится? Эх, дожить бы до весны… Не мне, вам и Нине вот, Леночке, Капе… хорошим людям.

Дожить до весны – это стало для многих ленинградцев смыслом существования в первую блокадную зиму, самую холодную и голодную.

Ленинградцы не знали, что самое страшное «смертное время» только начинается.

1 ДЕКАБРЯ, понедельник

С сегодняшнего дня Ленгорисполком ввел обязательное прикрепление продовольственных карточек к определенным магазинам. Цель – упорядочить работу магазинов и ликвидировать очереди.

У Женьки день рожденья – десять лет.

– Старуха! – объявил Юрка. – Второй десяток пошел.

Женька не поняла, пришлось объяснять, а Станислав Павлович порадовал:

– Женечка, второй десяток лучшее в жизни человека десятилетие, это юность. Жаль, что начало так испоганено…

Он подарил Женьке интереснейшую книгу о путешествиях и дальних странах:

– Держи, девочка. Три года берег, понимал, что раньше ты мала для такого чтения была.

Не стал говорить, что до следующего все могут и не дожить.

Маму в тот день отпустили домой, она принесла конфеты, целый кусок сахара и две плитки дуранды. А еще плитку шоколада.

– Боец раненый дал, когда узнал, что у дочки день рожденья. Так что тебя Красная Армия поздравляет.

Они натопили печку и даже завели патефон! Сахар к чаю, сэкономленный Станиславом Павловичем хлеб, конфеты… настоящее пиршество. И гости пришли – две соседки. До войны с ними были едва знакомы, но когда из всего дома людей осталось – по пальцам пересчитать, то каждый близок. Или, наоборот, далек.

Шоколад Женька припрятала и достала, когда девочки ушли:

– Вы не подумайте, что я его сама съесть хотела. Вот, давайте делить.

Уходя утром в свой госпиталь, Елена Ивановна шепнула Юрке:

– Что-то мне не нравится Станислав Павлович. Присмотри за ним, ослаб, видно, ест плохо. Он кашляет?

– Да, все чаще.

– Это плохо, Юра, очень плохо.

Женьке стало даже обидно, мама разговаривала с Юркой, как со взрослым, а с ней, Женей, словно с ребенком. А ведь ей уже десять лет!

Но если честно, все справедливо, если кто и повзрослел за последние месяцы, так это Юрка. Он стал хорошим помощником, ходил со Станиславом Павловичем в булочную, все знал. Поступали так: когда объявляли по репродуктору или сообщало «сарафанное радио», что в их булочную привезут хлеб и крупы, Юрка уходил в очередь задолго до открытия, часов в шесть. К определенному времени к нему подходил Станислав Павлович с карточками. Так казалось надежней. Но однажды хлеб привезли чуть пораньше, а Станислава Павловича все не было. Если бы Юрка не догадался поменяться очередью с учительницей из Жениной школы Ираидой Васильевной, то остались бы без хлеба. Просто Станиславу Павловичу было уже очень трудно ходить, он задыхался и кашлял все сильней.

Станиславу Павловичу уже не под силу спускаться в подвал при воздушных тревогах, а потом подниматься обратно. Юрка неожиданно заявил:

– Нельзя бояться все время, с ума сойдешь, я не пойду в убежище. На два этажа ниже, что это даст, только сильней завалит, если что.

А еще они с Женей стали ходить за хлебом одни. Просто Юрка видел, как тяжело, задыхаясь и с остановками, бредет Станислав Павлович, и подговорил Женю сходить самим.

– Станислав Павлович, что-то мы дома засиделись. Давайте мы сегодня в булочную сходим. А вы завтра.

Он только грустно посмотрел и кивнул:

– Только осторожно, карточки берегите.

Не сказал: «Не потеряйте», смягчил: «Берегите».

Юра солидно заметил, пряча драгоценные клочки бумаги с печатями поглубже за пазуху:

– Что мы, маленькие, что ли?

9 ДЕКАБРЯ, вторник

Наши войска освободили Тихвин!

В целях сокращения расходования электроэнергии Ленгорисполком принял сегодня решение упразднить восемь трамвайных маршрутов: 2, 11, 26, 28, 29, 34, 37 и 39[7]7
  Полностью трамвайное движение прекратилось в конце декабря.


[Закрыть]…

…Убирать снег тяжело и опасно. Тяжело – потому, что люди до крайности истощены. Опасно – потому, что город подвергается обстрелам. О приближении вражеских самолетов оповещает сигнал воздушной тревоги. А снаряды начинают рваться внезапно. 12 декабря в городе разорвалось 134 снаряда. Убито и ранено более 30 человек.

Но убирать снег необходимо…

Все закутаны с головы до ног, дети замотаны так, что одни глаза видны в узкую щель платков или шалей, да и не ходят маленькие дети по улицам, взрослые стараются оставлять их дома. В домах тоже холодно, так холодно, что лед на воде по утрам удается пробить с трудом, но все же теплей, чем на улице.

А еще темно. Многие стекла выбиты взрывной волной, потому окна закрыты одеялами или фанерой. Фанера пропускает холод, но хоть от ветра защищает, а одеяла закрывают свет совсем. Керосин или масло в коптилке надо беречь, потому их не зажигают днем. Вот и лежат дети в холоде и темноте под грудой одежды.

Стужа… Мороз, кажется, сковал не только Неву и Фонтанку, Мойку или Лебяжью канавку, он сковал тела, силы, сами души людей. Упавших на улицах не поднимают. Не потому, что жестоки, просто сил нет. Оголодавшие до последней степени люди знают: попытаешься помочь, упадешь сам и тоже погибнешь. А для многих это смерть оставленных дома детей.

Особенно страшно, если с собой карточки, ведь их потеря означает гибель всей семьи.

Упавшие, особенно пожилые люди, от помощи нередко отказываются, не желая тащить за собой еще кого-то. Падение – это смерть. Каждый выход из дома – за хлебом ли, за водой или еще за чем-то – как проход над пропастью по проволоке, как смертельная рулетка. Но человек так устроен, что, пока жив, борется. Если перестанет бороться, то умер, пусть и передвигает еще ноги.

У блокадного Ленинграда женское, детское и старческое лицо. Вернее, только глаза, в которых боль и сосредоточенность. В обледеневшем городе живут одной мыслью: дойти. Все, кто может что-то дать фронту и вообще работать, давно на казарменном положении, это спасает от необходимости пешком преодолевать большие расстояния по сугробам, но лишает возможности иногда даже узнать, как там дома твои родные. Троллейбусы встали совсем, а трамваи ходят так редко, что взять их можно только штурмом, сил на который нет.

Детей тех, кто на казарменном положении или в больнице, определяют в детские дома, а самых маленьких, если есть кому водить или забирать, то в садики и ясли. Там кормят лучше, чем дома, правда, забирая карточку, но зато дают суп, которого в семье может и не быть. И в школе в столовой тоже суп есть, тоже по карточке.

Но почти все школы закрыты. Младшим трудно ходить и сидеть в мерзлых классах, а старшие работают – у станков, тушат зажигалки, помогают в госпиталях, в больницах, ходят за хлебом…

Очередь за хлебом в булочной особенная. Она страшна и величественна одновременно. Будет ли хлеб, привезут ли? Каким-то чудесным образом весть о том, что хлеб привезут, разносится по району в отсутствие телефона и бабушек, сидящих на лавочках у подъезда, мгновенно. Иногда об этом объявляют по радио, иногда нет, но у булочной уже с пяти-шести утра стоит народ. Это в основном старики и дети, остальные на работе или службе. Никто не толпится, очередь стоит ровно, даже если приходится изгибаться вокруг сугробов, все плотно прижимаются друг к другу – так теплей и больше вероятность, что не упадешь. То и другое важно, ведь на жутком холоде нужно не только добрести до булочной, но и отстоять несколько часов, не обморозившись.

На ногах огромные, на несколько размеров больше обычных, валенки, это тоже не случайно. В большие валенки можно много всего набить и подложить вниз, это сохранит тепло хоть на время.

Нужно собраться в комочек, так тепла расходуется меньше, прижаться к спине стоящего впереди и замереть, чувствуя своей спиной дыхание стоящего следующим. Иногда из очереди кто-то выпадает – его жизнь закончилась. Если рядом стоят соседи по дому или просто знакомые, то забирают карточки, чтобы спасти оставшихся у умершего дома. Если нет, то очередь просто смыкается. Труп заберут, если только его не занесет снегом до весны.

Когда приезжают сани с хлебом, никто не пытается прорваться в булочную, очередь так и проходит – медленно, как стояла. Это правило, которое соблюдается неукоснительно. Толкаться или лезть без очереди нельзя. Никто правило не устанавливал, но все соблюдают, понимая, что иначе смерть всем. Разве что в магазин набиваются плотно, даже если там не топится печь, от множества людей становится теплей.

Больше всего боятся подростков, которые выхватывают полученный хлеб и даже карточки. Стоит такому появиться в булочной, как все поджимаются, словно прикрывая собой самое дорогое. Жалко этих голодных мальчишек, часто оставшихся без родителей и поневоле промышляющих мелким разбоем, но вылавливать беспризорников ни сил, ни людей пока нет. Хотя бьют их постоянно и довольно жестоко. Но для них главное – успеть запихнуть хлеб в рот, чтобы под ударами прожевать, проглотить вырванный у другого кусочек.

Некоторые голодные подростки не отнимают, но промышляют тем, что канючат:

– Тетенька, дайте довесочек?

Отдать довесочек к и без того крошечному ломтику, значит, оторвать его от себя или своих родных. Но иногда дают. Тогда счастливый мальчишка быстро запихивает свою добычу в рот, стараясь проглотить как можно скорей, пока не появился конкурент и не отобрал. Смотреть на таких голодных детей страшно, но и кормить их тоже нечем: отдашь свой хлеб, твои собственные дети станут попрошайками завтра.

Попрошаек немного, их стараются выловить и определить в детские дома либо на работу, если уже есть тринадцать-четырнадцать лет. Иногда вчерашние попрошайки становятся героями трудовых будней. Но куда чаще они проклятье людей из очереди в магазин.

Во время обстрелов и даже бомбежек никого из очереди не прогнать, все боятся не получить заветные граммики. Многие стараются отоварить и завтрашние тоже, ведь кто знает, доживешь ли до завтра. Большинство так и съедает свой хлеб – завтрашний сегодня. Продавать по карточкам следующего дня вообще-то не положено, но продавцам не запрещают. А вот на несколько дней вперед они не рискуют и правильно делают, бывало ведь, что, не сдержавшись, люди съедали весь купленный хлеб и умирали – кто потом от голода, а кто от несварения в тот же день.

Еще одна примета: в случае очень сильной бомбежки или опасности торопились поскорей съесть отложенный хлеб – вдруг убьют и он пропадет?

Проведать Станислава Павловича зашел племянник Борис. Он ходил с трудом и долго стоял на площадке перед дверью, не в силах отдышаться после подъема на второй этаж.

До войны Борис работал в исполкоме, летом занимался эвакуацией музеев, но давно уже не появлялся у них в доме, а потому Станислав Павлович ничего не знал о судьбе племянника и его семьи.

– Боря, ты? Проходи, садись ближе к печке, она еще теплая.

Расспросы получились тяжелыми, Борис объяснил:

– Ходил проведать Марининых родных… Решил на обратном пути и к вам заглянуть.

– И?

По тому, как помрачнел Борис, понятно, что проведывать некого.

– Погибли. Мария Петровна умерла, остальные под бомбой…

– Боря, а твои как? Марина, детки? Ты же их эвакуировал?

И снова мрачный кивок.

– Их баржу потопили.

– Погибли? – невольно ахнул Станислав Павлович. – Точно знаешь?

– Да. А вы как?

– Вот… – обвел рукой комнату Станислав Павлович, – живем. Мы запасливые, знаешь ли.

Объявили воздушную тревогу, никто не пошел в бомбоубежище, но Борису пришлось остаться на ночь.

– Меня до завтра отпустили, если не прогоните, переночую у вас.

Он выложил на стол то, что нес погибшим родственникам. Не слишком роскошно, всего лишь буханка хлеба, дуранда и большой кусок шоколада, но в ноябре в Ленинграде это был богатый подарок.

Женька с Юркой забрались под одеяла и шубы, а взрослые еще долго сидели у чуть теплой печки, беседуя вполголоса. Борис рассказывал о положении на фронте, о том, что вот-вот заработает дорога на Большую Землю по льду:

– Скорей бы мороз покрепче, чтобы лед встал.

– Боря, но ведь мороз для всех будет. Как нам-то? – тихо поинтересовался Станислав Павлович. В его голосе Женьке послышались нотки жалобы.

Гость тяжело вздохнул:

– Если лед не встанет, то всем крышка. Самолетами столько продовольствия не привезешь, чтобы город прокормить.

– Борис, скажи, – чувствовалось, что вопрос дается Станиславу Павловичу тяжело, но не задать не мог, – как определяют, кому сколько дать? Почему одним больше, другим меньше? Я старый, мне не важно, а вот как им выжить? – Он кивнул на притихших под горой тряпья детей.

И снова Борис помолчал, прежде чем ответить.