Текст книги "Мария-Антуанетта. С трона на эшафот"

Два дня после этого я тайком разглядывала свои руки и, проходя мимо зеркал, старательно сворачивала шею, чтобы поглядеть на свою осанку. Пока не налетела на мсье Кауница. Тот остановил меня, взяв обеими руками за плечи и смеясь:

– Мадам, Вы свернете свою прекрасную шейку, если будете смотреть в одну сторону, а идти – в другую. Что Вы пытались увидеть в зеркале? Не ловили ли чей-то тайный взгляд?

Я вспыхнула: какой взгляд?! Венцель Кауниц вдруг внимательно всмотрелся в мое лицо, потом довольно хмыкнул и пошел дальше, не обращая внимания на мое смущение.

Кауниц был матушкиным главным советчиком, сколько я себя помнила. Говорили, что он стал таковым до моего рождения, но все, что касалось этих древних времен, меня не интересовало вообще. Потому этот министр казался мне не просто старым, а древним, почти доисторическим. Наверное, для всех детей всемирная история начинается именно с них, и только потом приходит понимание, что люди как-то жили до их рождения. Говорят, однажды я подозрительно сказала Эрзи:

– Что-то я не помню, чтобы меня не было…

Шарлотта тоже не помнила, когда я родилась, ей было всего три года, и сестре казалось, что я была всегда.

Но Кауниц точно существовал до моего рождения и даже до рождения Шарлотты. Министр не без основания считался модником, потому что долго представлял Австрию в Париже, научился всем французским «прелестям», как об этом выражалась сестрица Мими, одевался щеголем и с ним часто советовались по поводу нарядов даже матушка и старшие эрцгерцогини. Нам в советах Кауница нужды пока не было, а потому мы с Шарлоттой вспоминали о министре крайне редко. Я видела его на праздниках, но никогда не разговаривала и совсем не представляла, о чем с Кауницем вообще можно беседовать, кроме скучных депеш и разных сложностей, про которые даже матушка говорила, что от них болит голова. Разговоры, от которых болит голова, меня не вдохновляли совсем.

Может, потому я очень быстро забыла об этой встрече, да и о самом празднике тоже. Слишком бурным и страшным для нашей семьи оказался следующий, 1765 год, начавшийся так красиво.

Беда

Брат Леопольд тоже женился, но он не страдал, как Иосиф, и не боялся брака. Его свадьба с Марией Луизой Испанской должна была состояться в Инсбруке в августе, однако дела не позволили отправиться туда матушке. Сестра Амалия ворчала, что если бы это была свадьба любимицы Кристины, то ради Мими матушка отменила бы даже собственные именины!

Отец уехал в Инсбрук один. Уезжал он странно. Мы, как положено добрым дочерям, проводили папу, пожелав доброго пути, и занялись своими делами. Я рисовала, а вернее, просто обводила то, что до меня уже набросала на листе верная Эрзи. Мы так поступали в отношении большинства занятий, Эрзи, страшно расстроенная моей неспособностью к усидчивому обучению, просто писала тонким карандашом задание, а я старательно обводила, все равно сажая при этом неимоверное количество клякс. Из-за того, что я писала не свое, а обводила уже написанное, получалось очень медленно, я так привыкла именно к медленному письму, что и позже писала тоже как улитка, вызывая массу насмешек и обвинений в безграмотности.

Но в тот день я пыталась раскрасить уже набросанный Эрзи рисунок. Это удавалось хорошо. Вдруг в комнату для занятий почти вбежал взволнованный слуга:

– Мадам эрцгерцогиня, Вас просит выйти император Франц.

– Кто? – обомлела я, ведь папа уже уехал.

– Ваш отец, он просит, чтобы Вы вышли к нему. Он почему-то вернулся.

Я бросилась к выходу. Вернуться отец мог только по очень важной причине. Что же такое он забыл мне сказать, что заставило повернуть обратно уже после отъезда?

Но отец не сказал ничего особенного, он крепко-крепко обнял меня и поцеловал. Потом чуть оттолкнул, тихо пожелав:

– Будь счастлива, дитя мое.

В его глазах сверкали слезы. Окружающим отец вдруг объяснил:

– Господь знает, как мне вдруг захотелось обнять именно этого ребенка.

Я была потрясена, никогда не видела отца таким, у него не было любимчиков, как у матушки. Растерянно стояла на ступеньках крыльца, глядя вслед уезжавшему императору. Если бы я знала, что вижу его в последний раз…

Больше живым отца не видел никто из нас, оставшихся в Вене, – 18 августа в Инсбруке император умер прямо на руках у Леопольда.

Жизнь в нашей семье просто остановилась. Отчаяние матушки было таким, что все боялись за ее разум. Она не просто любила отца, она любила его больше всех нас, вместе взятых, больше самой себя. Пожалуй, больше она любила только свою страну и власть. Но в те дни даже власть перестала для матушки существовать.

Во дворце не просто траур, все замерло и умерло, все в черном. Даже когда умирали дети – Карл, Иоганна или Изабелла, такого не было.

Занятия отменены, но впервые я этому вовсе не радовалась, мы с Шарлоттой сидели у себя и плакали. Не звучала наша любимая музыка, не слышен смех и веселые голоса. Не было больше нашего доброго папы, который никогда не спрашивал с нас так строго, как матушка, зато часто был ласков и чуть насмешлив. Матушка говорила, что из-за своей невнимательности и легкости ума он не может управлять государством, а потому правила сама. Отец, если и обижался, то вида не подавал. Правда, частенько поговаривал, что он в семье всего лишь гость, а мы с матушкой, собственно, и составляем семью.

Мария-Терезия не представляла себе жизнь без мужа. Она вышла замуж по любви, особой выгоды там не имелось, была мужу безусловно верна, закрывала глаза на его небольшие грешки, занималась государством и семьей, причем то и другое было для императрицы единым. Мария-Терезия так любила супруга, что готова была рожать от него детей каждый год, что, собственно, и делала. До самого младшего, «Толстого Макса», следующего за Антуан, дети действительно рождались почти каждый год.

Франц Стефан был наполовину французом, наполовину в нем текла лотарингская кровь, может, потому он оказался неисправимым любителем женщин, правда, очень старался не обижать супругу. Сама Мария-Терезия стойко была ему верна и ничуть не тяготилась постоянными беременностями.

И вот теперь этого добродушного весельчака, ее обожаемого Франца не стало! Жизнь померкла в одночасье. На несколько дней она заперлась в своих покоях, никого не впуская. Первым побуждением было уйти в монастырь, тем более аббатисой одного из них была сестра умершего супруга.

Мария-Терезия навсегда надела черные траурные одежды и приказала обить стены своих покоев темным бархатом, словно хороня себя, свою любовь, свои надежды. Близкие боялись за ее здоровье, всегда энергичная императрица просто сидела, уставившись в одну точку и о чем-то размышляя. О чем она думала? Наверное, вспоминала счастливые дни супружеской жизни, своего дорогого Франца, его смех, его шутки, возможно, его ласковые руки…

Франца Стефана больше не было, но оставалась Австрия и ее дети. Императрица всегда говорила, что все австрийцы – тоже ее семья. Как бы ни страдала Мария-Терезия, она не могла бросить своих детей на произвол судьбы. Тем более они выросли и пора заниматься не только женитьбой сыновей, но и замужествами дочерей, что куда сложнее…

Кристина сумела воспользоваться минутной слабостью матери и выторговать себе брак с нищим возлюбленным, Мария-Терезия не смогла отказать своей любимице Мими. Но больше такого допускать не следовало, остальные дочери должны выйти замуж не по своей, а по материнской воле! Недаром Мария-Терезия давным-давно сказала, что они рождены для повиновения. И пусть Амалия, до беспамятства влюбленная в Карла Цвайбрюккенского, дует губки сколько угодно, взывая к справедливости, пусть шипит на каждом углу, что если одной дочери позволено выйти замуж по любви и без богатства, то и остальным надо так же, мать на это не пойдет.

Начался подбор возможных партий, а попросту – женихов.

Императрица сидела, разложив, словно карты пасьянса, портреты своих дорогих девочек. Дочерей было пять: красавица Элизабет двадцати трех лет, строптивая Амалия, которой двадцать один, шестнадцатилетняя Жозефа и две младшие – Шарлотта, которой пятнадцатый год, и одиннадцатилетняя Антуан, эта в расчет не бралась вообще. Первым Мария-Терезия отложила в сторону именно ее портрет, пока есть незамужние старшие, подумав, отодвинула и изображение Шарлотты, Каролина недалеко ушла от младшей сестры, пусть возятся со своими собачками, придет и их черед.

Все дочери красивы, великолепно воспитаны, в меру умны и весьма покладисты. Это очень достойные невесты, лучших в Европе просто не имелось, потому Мария-Терезия не слишком беспокоилась за успех предприятия.

Теперь женихи. Их портретов у императрицы не было, но внешность возможных зятьев мало интересовала мать, подбирающую мужей своим дочерям, ведь дочери рождены, чтобы повиноваться. За неимением портретов их заменили листки с именами. Имени пока только два, оба Фердинанды – Неаполитанский и Пармский. Обоим женихам и наследникам своих отцов по шестнадцать.

Рука императрицы чуть замерла над портретами дочерей и вдруг решительно отложила изображение старшей из невест и самой красивой из эрцгерцогинь Элизабет, но не к младшим сестрам, а в другую сторону. Какие планы родились в голове у императрицы по поводу этой дочери? Наверное, грандиозные, и сама Элизабет о них знала, потому что девушка никогда не высказывала недовольства тем, что младших сестер выдают замуж, а о ней не идет даже речи, и дело было явно не в привычном повиновении. Мария-Терезия никому не говорила о надеждах на скорую кончину супруги короля Франции, Людовика XV. Королева Мария Лещинская была на целых семь лет старше своего мужа, и Марии-Терезии доносили о том, что состояние ее здоровья оставляет желать лучшего. Конечно, король уже почти стар, но он по-прежнему красив и галантен, нужно только уметь не обращать внимания на его ветреность или приручить его, как это делала маркиза де Шатору или мадам де Помпадур.

Но сейчас мысли Марии-Терезии были не о престарелом французском короле, а об одном из его внуков – Фердинанде Пармском. Житейски мудрый дедушка, по собственному опыту знавший, что более взрослая жена – не преграда для рождения детей, дал внуку совет не обращать внимания на разницу в возрасте с невестой, если она знатного рода и вполне подходит в качестве супруги. В то же время Карл Испанский возражал против значительной разницы в возрасте с супругой для своего сына – Фердинанда Неаполитанского.

Это означало, что за герцога Пармского выйдет старшая из сестер, Амалия, а за Неаполитанского шестнадцатилетняя эрцгерцогиня – Жозефа.

К обоим кандидатам отправились послы. Конечно, не самим Фердинандам решать такие вопросы, за них подумают старшие, но Мария-Терезия почти не сомневалась в успехе. Все решилось, как было задумано, но, как и бывает обычно, в расклад вмешалась судьба-злодейка.

Во дворце сплошной траур. Началось с того, что наша Мария-Кристина потеряла новорожденную дочь и чуть не умерла сама. Как мы ни презирали противную доносчицу, но ее было жалко, особенно когда сказали, что у Мими больше не будет детей. Мама сидела у постели своей любимицы день и ночь, страшно боясь, чтобы слуги не перепутали микстуры или не сделали что-то не то.

Злорадствовала только Амалия, которая уже знала, что ей предстоит выйти замуж не за любимого Карла Цвайбрюккенского, а за маленького Фердинанда Пармского, которому всего шестнадцатый год. Сестра твердила, что это Господь наказывает Мими за все ее грехи. Мы с Шарлоттой не любили Мими, но с Амалией были не согласны, ребенок-то при чем?

Потом заболела Жозефина, жена нашего Иосифа. Дворец поделился на места, где можно и куда нельзя ходить, молодая императрица была больна оспой! И теперь мы не понимали Иосифа. Ну разве Жозефина виновата, что он до сих пор любил свою Изабеллу? Замуж-то она вышла против собственной воли, тоже любила другого, но воля родителей сильнее. Но Иосиф даже не заходил к больной жене, а когда Жозефа все же умерла, даже не пошел ее хоронить.

Сестра утверждала, что бедная Жозефа умерла не от оспы, а от отсутствия любви. Может быть. Нам с Шарлоттой впервые стало страшно. А вдруг и нас вот так будут избегать мужья или не любить в их семьях? Как же не хотелось взрослеть! Но шли дни, и нам все чаще стали напоминать, что скоро и наша очередь решать вопросы замужества. Мы прекрасно понимали, что решать их будет матушка и уговорить ее, как Кристине, никому не удастся, она даже слушать не стала Амалию, рыдавшую уже не первый день.

А потом заболела сама матушка!

Я сидела за пяльцами, это одно из немногих занятий, кроме танцев и игры не арфе, которое мне нравилось и за которым я проявляла чудеса усидчивости. Эрзи всегда дивилась, как это у меня получается терпеливо делать стежок за стежком при том, что в остальном я словно шарики ртути – не поймать. Неожиданно в комнату почти вбежала страшно взволнованная Шарлотта, у нее даже волосы растрепались. У меня упало сердце:

– Что?!

– Мама… у нее оспа…

Я метнулась сама не зная куда, меня удержали мадам Лерфенхельд и Шарлотта:

– Куда, туда не пускают!

Наступили черные дни. К матушке не пускали никого, даже ее любимую Мими. Не пускали вообще в ее половину дворца, заставляя нас сидеть на своей. Это было, конечно, правильно, потому что матушка заразилась, когда хоронили Жозефу, но как же жестоко! А вдруг… а вдруг она умрет, а мы даже не сможем с ней попрощаться?!

Из покоев императрицы даже слуги не выходили, они только выставляли грязную посуду и ночные горшки и принимали все чистое. Нас не подпускали даже на лестницу, ведущую к матушкиным комнатам.

– Эрзи, а я тоже умру от оспы?

– Тьфу на вас, мадам! Во-первых, вовсе не обязательно умирать, даже если заболела, а во-вторых, вы уже болели, так что едва ли заразитесь снова.

– Почему меня тогда не пускают к матушке?!

– Я сказала едва ли, а не точно.

– А Шарлотта болела?

– И мадам Шарлотта тоже. И император Иосиф.

Я поспешила поделиться новостью с сестрой. Та помнила, что я болела, тогда никого не пускали в мои комнаты даже посмотреть одним глазком. Про свою болезнь Шарлотта, конечно, не помнила, это было давно. Про Иосифа – тем более.

Иосиф легок на помине, явился сам. Это было так неожиданно, брат никогда не приходил в наши комнаты, а тут не просто явился, а сел, привлек нас обеих к себе и вдруг… расплакался, уткнувшись лицом в живот Шарлотты. Мы обомлели, что это с ним?

– Она причастилась…

– Что?!

– Матушка причастилась…

Это было страшно, люди причащаются перед смертью. Неужели матушка умрет?! Большее горе было трудно придумать.

Позже я поняла, что Иосиф пришел плакать именно к нам, потому что только мы трое уже переболели этой заразой, остальные нет и к ним тоже нельзя ходить никому постороннему.

Несколько следующих дней превратились в сплошной ужас ожидания худшего. Но матушка пересилила болезнь, удивительно, оспа даже не слишком изуродовала ее лицо! Несколько ямок за ушами и одна на подбородке, больше похожая на ямочку, не сделали императрицу менее привлекательной. Нам было все равно, даже если бы все ее лицо оказалось изрыто этими оспинами, мы продолжали бы любить нашу матушку.

Казалось, самое страшное позади, однако болезнь собрала еще не весь урожай.

Жозефа готовилась к отъезду в Неаполь, чтобы выйти замуж за Фердинанда Неаполитанского. Императрица заявила, что обязательно нужно сходить в фамильный склеп и помолиться предкам об удачном замужестве и будущей семейной жизни. Почему-то Жозефа совсем не желала этого делать, но матушка настояла.

Как и отец, сестра попрощалась со мной отдельно, крепко обняла и почему-то сказала, что она покинет нас, но не для отъезда в Неаполь, а чтобы уйти в семейный склеп. Это было так страшно…. Когда Шарлотта спросила, о чем со мной говорила Жозефа, я просто залилась слезами.

Предчувствие не обмануло бедную Жозефу, в склепе она, видно, заразилась от могилы своей тезки, Жозефы Баварской, умершей недавно, и… действительно последовала в семейный склеп! Жозефа умерла 15 октября в день именин матушки. Отчаянию ее не было границ, императрица обвиняла себя в гибели дочери. А Амалия снова говорила, что это кара за то, что с ней обходятся так жестоко.

Может, стоило бы прислушаться, но оказалось не до того. Оспа снова взялась за свое черное дело. Эта зараза поразила самую красивую из наших сестер – Элизабет, изуродовав ей лицо. Теперь самая красивая стала самой некрасивой, ведь Марии-Анне можно было скрыть ее возникшую после болезни кривобокость хотя бы при сидении, а как скрыть рябое лицо? Элизабет, которая так гордилась своим красивым лицом, чуть не умерла, но не из-за оспы, а от горя.

Мария-Терезия тяжело переживала гибель одной дочери и уродство другой, ведь не настаивай она на походе в склеп, Жозефа была бы жива, а Элизабет не лишилась бы лица!

Но как бы ни страдала императрица, перед ней стоял вопрос: что делать с несостоявшимся замужеством Жозефы. На лист легли строчки, обращенные к Карлу Испанскому:

«Предлагаю вам одну из оставшихся у меня дочерей. В настоящий момент есть две, которые могли бы вам подойти, – эрцгерцогиня Амалия и эрцгерцогиня Шарлотта».

Выбор Мария-Терезия оставляла испанскому королю. Карл хорошо помнил о возрасте Амалии, потому сделал выбор в пользу Марии-Каролины (Шарлотты). Амалию окончательно решено выдать за Фердинанда Пармского.

В ужасе были мы все трое. Амалия рыдала день и ночь, ведь она так надеялась на свой брак с Карлом Цвайбрюккенским!

У нас с Шарлоттой были свои причины плакать. Она стала невестой совершенно неожиданно, и нам предстояло разлучиться, причем раньше, чем мы ожидали, даже при новом положении дел.

Мы возились со щенками, радуясь, что можно хоть ненадолго отвлечься от неприятных мыслей. Шарлотта только утром говорила, что теперь понимает, почему Иосиф так боялся женитьбы. Сестра тоже боялась, а я страшно боялась за нее. Но новорожденные щенки заняли все наше внимание. Эти малыши такие душки! У них уморительно дрожали крошечные хвостики и слезились полуслепые глазки. Щенки доверчиво тыкались нам в руки и тихонько попискивали. Мамаша настороженно следила, готовая в любую минуту кинуться на защиту своих детенышей, хотя очень любила своих хозяек и прекрасно понимала, что мы не обидим ее детенышей.

Мы так увлеклись, что даже не заметили прихода матушки, только когда Эрзи кашлянула совсем громко, Шарлотта наконец подняла голову и вскочила, я за ней. Матушка недовольно обвела комнату взглядом и строго произнесла, обращаясь к Шарлотте:

– Теперь я буду относиться к вам как к взрослой.

Шарлотту перевели в другие комнаты, и я осталась одна. Когда это произошло, я, рыдая на груди у доброй Эрзи, горестно произнесла:

– Детство кончилось, осталось только стариться…

Эрзи смеялась надо мной, не подозревая, что совсем скоро меня разлучат и с ней. А пока мадам Брандейс продолжала баловать и, как позже сказала матушка, страшно портить меня. Я не видела в доброте нашей Эрзи ничего дурного, это было так удобно – копировать сделанные ею задания или обводить ее рисунки!

После того как от меня отселили Шарлотту, даже брат стал относиться куда строже, как-то он зашел проверить, что я читаю, и страшно удивился, узнав, что ничего.

– Как можно?! Разумному чтению нужно уделять минимум два часа в день!

Хотелось крикнуть: за что такое наказание? Я вовсе не любила читать, просто когда я еще только училась и с трудом связывала буквы в слова, остальные – Шарлотта, Жозефа и особенно старшие читали бегло и уверенно, временами потешаясь над моими стараниями. Не смеялась только Шарлотта, но она любила учиться, а я – нет, потому и читать она любила, а я нет. А делать целых два часа то, что страшно не любишь, да еще и помимо основных нудных уроков… к чему такое наказание?

Нет, конечно, было то, что я любила. Мне нравилось играть на арфе, нравилось учить итальянский и болтать на нем, нравилось вышивать, а особенно танцевать! Но складывать числа или подолгу размышлять над чем-то… увольте! И читать тоже, тем более серьезные книги.

И вдруг…

Невеста

Мария-Терезия едва не схватилась за голову, осознав, какую возможность чуть не упустила. Не пообещай она твердо Карлу Испанскому Шарлотту, все было бы поправимо, но эта дочь уже готовилась отбыть в Неаполь взамен умершей Жозефы. А требовалась невеста для еще одного жениха, пожалуй, одного из самых завидных в Европе – внука Людовика XV – Людовика Августа. Жених был завидным потому, что после внезапной смерти одного за другим нескольких наследников французского короля вдруг стал дофином.

Мария-Терезия лелеяла план женить самого короля на Элизабет, ведь королева Мария Лещинская была при смерти. Но Элизабет, переболев оспой, потеряла всю свою привлекательность и из списка возможных невест выбыла.

Зато теперь женихом становился внук короля, Людовик-младший. Дофину, конечно, еще рановато жениться, но думать об этом родителям (или дедушке, как в случае Людовика) следовало загодя. А у Марии-Терезии осталась только одна дочь – Антуан, которую все считали еще ребенком. И это при том, что Савойских – две подходящие по возрасту девицы! Если честно, то императрица жалела, что успела подписать брачный договор по поводу Шарлотты, Фердинанду Неаполитанскому подошла бы и Антуан, а вот Франции – куда больше Шарлотта. Но сделанного не воротишь, приходилось принимать срочные меры, чтобы не упустить и этого завидного жениха. Мария-Терезия усмехнулась: «А еще говорили, что у меня слишком много детей, вот наступил момент, когда их даже недостаточно!»

Позже Марию-Терезию злословы назовут «свекровью и тещей всей Европы», но она действительно считала, что лучше женить своих детей и этим превратить возможных противников в союзников, чем терять людей на полях сражений, земли в случае проигрыша и деньги на военные расходы.

В Париж полетели депеши, завязалась переписка между вчерашними почти врагами, каждый из которых понимал, что брачный союз детей может перерасти в прочный союз государств. Но если Марии-Терезии были скорее нужны твердые гарантии, то король Людовик отнюдь не торопился. К чему? Внук еще юн, можно и подождать.

Мария-Терезия всерьез взялась за младшую дочь.

Впервые всерьез приглядевшись к Антуан, числящейся рядом с другими сестрами малышкой, мать оказалась в шоке. Девочка, конечно, очаровательна, музыкальна, у нее хороший голос, прекрасный слух, красивые руки и шея, замечательная осанка, она грациозна, но и все! У разумной императрицы, столько лет правящей Австрией, оказалась полуграмотная дочь! Антуан не любила учебу, не любила читать, писала медленно и со множеством клякс и ошибок, говорила на дикой смеси французского и немецкого языков, ничего не знала ни в какой области наук.

Кроме того, у девочки нашлись и недостатки во внешности.

В результате эрцгерцогине пришлось срочно исправлять зубы, придумывать новую прическу, учить ее нормальному французскому и спешно вдалбливать хоть что-то по истории Франции. Письмо пока решено не трогать, если уедет, то мать разберет и каракули…

Неожиданно для себя девочка оказалась в центре внимания и одновременно зависти незамужних сестер. Вряд ли она сознавала ту роль, для которой ее вдруг взялись готовить. Антуан было все равно, куда важнее болезнь собачки или возможность попрыгать с Шарлоттой, пока не видят строгие взрослые.

Когда ребенку двенадцать, в ее голове еще не бродят мысли о замужестве. Во всяком случае, у Антуан явно не бродили. К тому же она еще не была девушкой, а это необходимое условие замужества.

Послушная дочь просто старалась понравиться матери и выполняла все требования, даже если они не были приятными.

Все закрутилось очень быстро, хотя в результате прошло целых два года, прежде чем Антуан действительно стала невестой наследника французского престола, дофина Людовика Августа. Императрица сумела «дожать» французского короля Людовика XV, который и собрался женить своего внука. Внуку Луи Августу вовсе не приспичило жениться, он тоже был совсем юн и к семейной жизни совсем не рвался. Но кто же спрашивает жениха и невесту, если речь идет о том, чтобы породниться с Габсбургами? Для обеих сторон этот брак был выгоден, а что дети совсем юные… ничего, именно этот недостаток легко проходит с годами.

Между Веной и Парижем зачастили послы, когда общая договоренность была достигнута и дата свадьбы назначена (через год), за дело взялись дипломаты. Утрясти все вопросы такого брака – дело крайне сложное, ведь не должны ни в малейшей степени быть обижены ни Габсбурги, ни Бурбоны, а это очень трудно. Несколько раз казалось, что сделка не состоится, но благодаря долготерпению дипломатов удавалось утрясти все вопросы. Например, такой: кто должен первым подписывать брачный договор – императрица с императором или король? Обсуждение практически зашло в тупик, когда вдруг кого-то осенило: экземпляра у договора два, значит, один первыми подписывают французы, другой – австрийцы! Решение удовлетворило обе стороны, каждая получала договор со своей подписью стоящей впереди.

Наконец после всех мучений и согласований французский посол маркиз де Дюрфор обратился с официальным предложением о помолвке между четырнадцатилетним дофином Франции Людовиком Августом и тринадцатилетней эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой с последующей через год свадьбой.

Кажется, многие вздохнули облегченно. Начался период сначала празднования помолвки, а потом и подготовки к свадьбе. А для самой юной невесты начался интенсивный период обучения и исправления выявленных матерью недостатков.

В моих комнатах который день стойкий запах помады для волос и пудры, которая просто облаками витает в воздухе, заставляя всех немилосердно чихать.

– Мадам, вы слишком непоседливы! Пожалуйста, держите голову ровно!

Как же мне надоел этот парижский парикмахер Ларсенер! Если в Версале каждый день вот так причесывают, то я лучше… лучше вообще остригу волосы!

Ларсенер заставлял меня часами высиживать, почти не шевелясь, пока он подбирал мне новую прическу, которая «скрыла бы мой излишне высокий лоб». Когда он уходил, изведя мои волосы и меня саму, я долго разглядывала себя в зеркале, пытаясь понять, что же всем не нравится в форме моего лба.

Никого из сестер перед замужеством так не мучили, хотя все они были красивы, но не идеальны. А уж вторая супруга Иосифа, Жозефа, так и вовсе не обладала ни стройной фигурой, ни особым изяществом. А меня ну пытались превратить в само совершенство. Я была слишком послушной и приученной повиноваться, потому не возмущалась.

Проволочки на зубы, чтобы были ровней (разве можно за полгода исправить то, что четырнадцать лет росло криво?). Волосы наверх в немыслимую прическу, которая неудобна (зато обещание, что вся Франция будет носить прически «под дофину»). Корсет и каблуки, хотя это страшно неудобно. И учеба, учеба, учеба. Мой французский почти исправили, я зазубрила всех королев и королей Франции, часами слушала и запоминала имена и характеристики придворных, что можно и чего нельзя говорить и делать, но потом оказалось, что о самом главном рассказать забыли. Может, моим наставникам это и было привычно, но меня учили держать себя в обществе, забыв рассказать о том, какое оно, а еще о том, что очаровательной нужно быть с раннего утра до поздней ночи, потому что жизнь французского короля и дофина на виду у всех даже в спальне.

Только неспособность огорчаться или надолго о чем-то задумываться помогла мне не ввергнуться в ту самую черную меланхолию, которая отличала Изабеллу.

Уехала в Неаполь Каролина, которую все звали Шарлоттой, отбыла к супругу обиженная Амалия, ставшая герцогиней Пармской. Сведения о них отнюдь не радовали мать. Словно в отместку за нежеланное замужество, Амалия сделала все, чтобы опорочить мнение о воспитании Марией-Терезией своих дочерей. Бывшая эрцгерцогиня мстила за невозможность сочетаться браком с любимым, она вела предосудительный образ жизни, возможно, простительный бы в Версале, но не где-то в другом месте. Швыряя деньгами, герцогиня Пармская за два месяца умудрилась истощить финансы страны и серьезно опорочить свое имя.

Не лучше было и у несчастной Шарлотты в Неаполе.

Оставалась всего одна дочь, и только теперь Мария-Терезия вдруг осознала, что ее Антуан, которую все считали просто малышкой, немного погодя станет сначала дофиной, а потом и королевой одной из мощнейших стран, а она как мать и императрица так мало ей успела внушить. Все время было не до младшей, занимали дела старших детей. И мать перевела Антуан жить в свои покои. Для юной девушки это было очень тяжело, Мария-Терезия привыкла к своим обитым черным бархатом покоям, а каково Антуан? Точно в склепе, где приходится оплакивать прошлую, светлую и веселую жизнь. После этого не очень верилось в такое же светлое будущее и рассказы о веселом Версале.

Используя последние месяцы перед отъездом дочери, Мария-Терезия предприняла вместе с дочерью совместное паломничество в Маризель, где сама когда-то впервые причастилась. Они вели долгие беседы, мать старалась наставить дочь во всевозможных политических и житейских делах и с ужасом убеждалась, что девушка слишком юна и непоседлива, чтобы толком чему-то внимать.

Мария-Терезия стояла на коленях перед скульптуркой Девы Марии, но вместо молитвы получались просто невеселые раздумья. Императрица сама торопила события, стараясь поскорее получить заверения короля Людовика и официальное предложение для Антуан, а теперь вдруг испугалась. Если куда более взрослая и сдержанная Амалия и властная Шарлотта не смогли удержаться, то каково будет малышке Антуан, которую отправляли к одновременно самому фривольному и самому невольному из-за правил этикета двору? Как девочке, которая не знала жизни и не была вдумчивой, суметь балансировать на грани приличий, не вызвав ни насмешек, ни презрения?

Она билась за дофина Луи Августа, как за приз, не столько для дочери, сколько для себя и Австрии, за возможность союза между державами, не думая над тем, что дочь может оказаться неготовой к той роли, которую ей отводили.

Мария-Терезия решила, что будет помогать Антуан, ежемесячно писать ей, давая подробные наставления, поручит заботам и пристальному вниманию посла Австрии в Париже Мерси д’Аржанто… То, чего не успела сделать дома, в Вене, обязательно доделает на расстоянии.

Внезапно вспомнилось пророчество астролога, сделанное при рождении Антуан. О чем говорил старый астролог? Что за воспитанием и образованием девочки нужно постоянно следить, иначе она не явит и десятой доли своих природных способностей, а те, что все же проявятся, не принесут толка. А еще… что ее нужно выдать замуж как можно дальше от дома и за человека, который ей вовсе не ровня, иначе ее ждет отсечение головы!