Текст книги "Мария-Антуанетта. С трона на эшафот"

Только один человек, казалось, был совершенно равнодушен к происходящему – мой супруг дофин Людовик Август!

Луи очень робок и медлителен, настолько, что я не представляла себе, как можно вообще заниматься с ним любовью. Никакого опыта в этом деле у меня не было, но я уже не была наивным ребенком, вместе с Шарлоттой полагавшим, что любовь между Изабеллой и Мими – это прогулки по парку с меланхолическими бреднями. Я прекрасно знала, что любовь бывает физической, и как все происходит тоже знала, довелось даже оказаться невольной свидетельницей таковой у слуг. Но представить, как это будет происходить у меня, не могла.

Позже я поняла, что матушка сделал главную ошибку, нужно было заботиться не о наставлениях мне по поводу государственных интересов Австрии, а научить, как стать настоящей любовницей своему супругу и как справиться с завистниками при дворе. Но матушка горячо любила папу, а он ее, потому проблем не возникло. А завистников у императрицы при дворе просто не могло быть, если таковые и появлялись, то долго в Шенбрунне не задерживались.

У меня положение совсем другое, Луи и я не только не любили друг друга, но и чуть тяготились необходимостью быть вместе. Неудивительно, двух детей заставили играть перед взрослыми спектакль, изображая при этом не пастушка и пастушку, а мужа и жену. А взрослые были весьма любопытны, вереница придворных выстроилась, чтобы посмотреть, как жених войдет в мою спальню, но главное, как скоро и с каким выражением лица он оттуда выйдет.

Меня проводили туда торжественно, так же торжественно переодели в роскошную сорочку и уложили на роскошную огромную кровать… У меня мелькнула мысль, что если мы с Луи совсем не понравимся друг дружке, то на такой кровати можно спать, и вовсе не соприкасаясь.

Пока меня переодевали, несколько пар любопытных глаз успели оценить фигуру, отметив все недостатки, но, кажется, он был один: пока еще слишком юна, не оформилась до конца. От такого вердикта, произнесенного шепотом и несколько раз другими устами повторенного, было одновременно и обидно, и радостно – оформлюсь. Зато дамы отметили мою великолепную осанку. Жаль, что этого не слышала мама, осанкой своей Антуан она всегда гордилась.

Но вот в спальне осталась только графиня де Ноай (кому, как не ей, моей главной наставнице во Франции, быть со мной до последнего). А еще… Его Величество. Конечно, король не видел моей осанки и худеньких плеч, он вошел, когда я уже лежала в постели, и, кажется, собирался оставаться на ночь?! Я не знала, как мне попросить его удалиться. Я не смогу даже позволить Луи стянуть с себя одеяло, если только кто-то, тем более король, будет присутствовать рядом!

Я осторожно сделала знак графине, чтобы та приблизилась, и зашептала:

– Его Величество останется в спальне?!

Ответить графиня не успела, появился Луи, но совсем не с той стороны, где его ждали любопытные до неприличия придворные. Он тоже был в рубашке, также врученной ему королем. Наша постель уже была освящена архиепископом Реймским, оставалось только выполнить положенное…

То ли пожалев нас, то ли просто понимая, что в его присутствии ничего не произойдет вообще, Его Величество сделал знак следовать за ним и удалился.

Я замерла, не в силах не то что пошевелиться, но и вздохнуть поглубже. На другом конце кровати сидел мой супруг, с которым мы едва знакомы, такой же юный, как я сама, такой же дрожащий и нерешительный. Я знала, что не должна противиться, что бы он со мной ни делал, напротив, помогать ему, а вот как – подскажет мое собственное тело. Давать слишком подробные инструкции матушка не сочла нужным. «Доверьтесь своим чувствам, моя дорогая». Я прислушалась к себе, никаких чувств, кроме ожидания неведомого и откровенного страха, не было. Не прислушиваться же к нему, иначе нужно было бы стремглав бежать из этой роскошной золоченой постели, этого роскошного дворца, не останавливаясь до самой Вены, и, рыдая, зарыться в матушкину грудь. Нет, это чувство для подсказки действий совсем не подходило.

Луи, видно, тоже к чему-то прислушивался. Он лег, но ко мне не прикасался. Я вдруг подумала, что должна как-то ласкать мужа, но как?! Вот об этом никто не рассказывал. Лихорадочно попыталась вспомнить некоторые картины, которые удалось увидеть здесь, в Версале (дома матушка таких не одобряла, в Вене было все прилично), но на ум ничего не приходило. «Доверьтесь своему телу»… Прекрасный совет! Может, дофин просто ждет от меня знака, что я не против? Конечно, как же я сразу не сообразила?! Ведь я ему совсем чужая, а он должен мной овладеть. Надо дать мужу знак, что я готова принять его насилие, если это необходимо для рождения детей.

Я тихонько повернулась к дофину и осторожно протянула в его сторону дрожащую руку. Хорошо, что не успела коснуться, потому что… муж уже лежал на боку ко мне спиной, сладко посапывая!

Я обомлела. Вот тебе и первая брачная ночь! Захлестнула какая-то сложная смесь чувств, в этой смеси было все – от обиды до облегчения. Но, вспомнив наставления матушки, быстро взяла себя в руки. Нельзя давать волю обиде. Если рассудить, что страшного произошло? Дофин устал после трудного дня, множества переживаний, разморен сытным и вкусным ужином, потому и заснул.

Но против моей воли обида все же накатила. Ведь я же тоже устала, замучена еще больше него, столько дней находилась в поездке. Неужели я ему так не нравлюсь, что противно даже прикоснуться? Что я завтра скажу множеству любопытных? Муж не стал даже смотреть на меня?

От обиды перехватило горло, на глазах выступили слезы. Некоторое время я лежала, пытаясь справиться с собой.

Рядом сладко посапывал супруг. Нет, он вовсе не плохой, он добрый, а то, что такой нерешительный, так это пройдет. Вдруг меня пронзило понимание, что ему еще хуже, чем мне! Он слишком нерешителен, чтобы овладеть мной в первую же ночь, но если я могу лишь скромно потупить глазки, то дофину придется отвечать на множество любопытных взглядов. Он не смог… не стал… заснул… не оправдал надежд, опозорил Францию…

Это потом, когда все случится, отвечать буду я: смогла ли родить наследника, да не одного, не потеряла ли при этом привлекательность и любовь мужа…

Мне стало даже жалко Луи. Тетка Аделаида звала его Несчастный Бэри. Луи действительно похож на медвежонка, но тетки же не вспоминают о том, что и сами не отличаются изяществом. Я защищу от их насмешек мужа! Он поймет, что я друг и меня не стоит бояться. Мы действительно подружимся, и тогда он полюбит меня…

В голове почти ребенка рождались проекты один нелепей другого – удалиться с дофином от двора и жить в замке в окружении только самых близких людей и слуг, там Луи будет заниматься тем, что ему нравится, а я растить детей. И вот когда наши мальчики (а их будет много-много) подрастут, случайно мимо будет проезжать их прадед, король Людовик, в сопровождении противных тетушек и придворных. Король спросит, что это за чудесный замок? Ему ответят. Он войдет и увидит очаровательных малышей. Спросит, чьи это дети? Ему снова ответят. И тогда все поймут, как недооценивали Луи и меня. Но мы, как две добрые души, не станем им пенять, дадим себя уговорить уехать в Версаль, и весь двор будет плакать от чувств и хвалить юных дофина и дофину.

Мне так понравились эти мечты, что я забыла, с чего вообще все началось. Хотелось спросить у Луи, когда едем, но он спал. Немного придя в себя, чуть не рассмеялась: рядом в первую брачную ночь спал муж, даже не повернувшийся ко мне лицом, а я мечтала о множестве малышей, очень на него похожих. Но настроение все равно осталось хорошим.

А в окна уже заглядывали первые рассветные лучи. У меня слипались глаза, но на губах застыла блаженная улыбка, малыши в моих мечтах были просто очаровательными. Ничего… Луи поймет, что я ему не враг… Луи полюбит меня…

Но ничего не произошло и в следующую ночь, и еще несколько. Мы продолжали спать на разных краях огромной кровати, не прикасаясь друг к другу.

Возможно, все изменилось бы само собой, но уж слишком много вокруг оказалось любопытных глаз, далеко не всегда сочувствующих, чаще почти злорадных. Изо дня в день каждое утро звучал один вопрос:

– Ничего?

И множество уст отвечало:

– Ничего.

Находиться под вот таким присмотром было невыносимо.

И все же Луи сделал попытку овладеть мной. Я ничего не поняла, меня наставляли, что боль должна испытывать девушка, становящаяся женщиной, но отнюдь не юноша или мужчина. Здесь же все наоборот, я не чувствовала ничего, зато Луи явно мучился от какой-то боли.

– Бэри, я причинила вам боль?

Каково было спросить это? Шепотом, почти со всхлипом, с ужасом понимая, что со мной что-то не так, потому что мужчине со мной больно. И вдруг ответ:

– Причина не в вас, а во мне!

В следующие ночи я супруга в спальне не видела.

Кому можно рассказать о таком, не королю же! И не графине де Ноай, старой и строгой. И не тетушкам, которые начнут смеяться над юными супругами.

Да уж, моя семейная жизнь в Версале не задалась с самого начала…

Днем веселье, множество самых разных публичных дел, а по ночам тоска и страх, что если ничего не изменится, то меня просто вернут Австрии как не сумевшую выполнить задачу, а задача – рождение наследников.

Но и днем не всегда бывало весело и даже спокойно.

Его Величество, выйдя из покоев юной дофины, направился поскорее к своей любовнице, мадам Дюбарри. Видно, мысли о прелестях брачной ночи так распалили короля, что ему самому срочно требовалось женское внимание.

Графиня Дюбарри всегда умела понимать своего венценосного покровителя, она не стала ломаться, сначала удовлетворила королевский пыл и лишь потом принялась расспрашивать, что же произошло в спальне новобрачных.

Людовик вздохнул:

– Боюсь, ничего.

– Как это? Малышка показалась мне вполне очаровательной.

– Мне тоже, но не Бедному Бэри. Мой внук не взглянул на свою супругу, кажется, ни разу, а уж дождаться от него слова… Боюсь, малышка не скоро услышит голос собственного мужа.

– А в этом виноваты вы, сир!

– Я?! – изумился Людовик.

– Вы, вы! До того как отправлять Бедного Бэри, такого медлительного и нелюдимого, в постель к неопытной девочке, нужно было обучить его кое-чему.

– Не вы ли собирались учить, мадам?

– Нет, не я, без меня найдутся. Мужчина, ложащийся на супружеское ложе, должен быть опытен.

Людовик подумал, что Дюбарри, как всегда, права. Он вспомнил себя за ловлей мух с подружкой и усмехнулся:

– Может, у Бэри что-то получится и так?

– Да он и пробовать не станет, лентяй этакий! Ах, сир, хватит о проблемах внука, подите ко мне, я вам создам другие проблемы…

Дофина

Выйдя замуж за Луи, я неожиданно для себя из младшей дочери Марии-Терезии, которую все воспринимали ребенком, вдруг превратилась в первую даму Франции! Король – вдовец, мать Луи – дофина Мария-Жозефина умерла, и первой дамой невольно становилась супруга дофина, то есть я. Быть младшей, последней, той, до которой просто руки не доходят, и вдруг оказаться первой, да еще и во Франции – это столь крутой поворот в жизни, что дух захватывало. К счастью (или несчастью?), я была жизнерадостной девочкой, не задумывавшейся над сложными вопросами и неспособной вообще долго на чем-то удерживать свое внимание.

Я испытывала шок за шоком. Привыкшая, что матушка с отцом никогда не выставляли свою и нашу личную жизнь напоказ, в Версале встретилась с полной противоположностью.

В Вене жизнь четко делилась на публичную и личную. Для публики были появления на балконе во время праздников, приемы, поездки, шествия, гуляния… даже для двора Шенбруннский замок, а для нас – закрытые от посторонних глаз внутренние комнаты и Лаксенбург, куда двор просто не помещался, а потому не присутствовал. Матушка говорила, что ей вполне хватает за столом собственной большой семьи, чтобы была необходимость в присутствии десятков гостей за обедом ежедневно. Мы с Шарлоттой за столом на приемах бывали в исключительных случаях, но знали, что это так.

А уж пустить толпу придворных в свою спальню… о таком не могло быть и речи! Даже при рождении детей матушка держала любопытных не в соседней комнате, а гораздо дальше.

Став дофиной, я окунулась совсем в другую жизнь.

В Версале публичность понималась буквально, жизнь королевской пары, а затем и дофинов была не просто регламентирована, она была прозрачна! День состоял из одних церемоний, проходивших на виду у множества любопытных. Когда утром ко мне в спальню вдруг заявилась целая толпа придворных, я решила, что что-то случилось. Но, пожелав доброго утра, никто беспокойства не проявлял и уходить не собирался. Я лежала, до самого кончика носа укрывшись одеялом и ожидая, когда наконец придворные удалятся и можно будет вылезти, чтобы одеться.

Но графиня де Ноай, моя статс-дама, вдруг начала представлять мне дам, указывая их должности при совершении мной утреннего туалета и ритуальном вечернем раздевании. Стало даже дурно: я обязана одеваться и раздеваться не при помощи пары камеристок, а в присутствии десятка пар любопытных глаз? Подавать дневную рубашку будет одна, а принимать снятую другая? Зачем?! Я не могу просто бросить снятую на кровать, чтобы служанки потом убрали? Ответ: нельзя. Почему? Дама выполняет обязанности, которые щедро оплачиваются, и очень гордится своей должностью. Так не лучше ли сэкономить на такой должности?

В ответ смех графини де Ноай:

– Мадам, не вздумайте заняться переделками, вас просто не поймут. Подчинитесь правилам этикета.

Возмущаться дуростью такого этикета нельзя, действительно не поймут, пришлось подчиняться.

Я быстро выучила большую часть правил этикета, но если чего и не знала, то на помощь всегда приходила графиня де Ноай, я прозвала ее мадам Этикет. Любившая меня графиня не обижалась.

Утром торжественный туалет, даже ночной горшок выносился определенной дамой, вечером все в обратном порядке… Смешно потом встречать такую даму на приеме и понимать, что раскланиваешься с той, которая утром уносила твои ночные испражнения. В Вене у нас мадам Лерфенхельд, до того как заняться нами с Шарлоттой, отвечала за весь гардероб старших эрцгерцогинь, здесь, кажется, за каждое платье отвечала своя дама, а за перчатки – иная. Я представляла себе возможный ужас своего экономного и даже прижимистого брата Иосифа, дотошно подсчитывающего расходы на все подряд. Его хватил бы удар от такого расточительства. Сколь же должна быть богата Франция, если может себе позволить даже для дофины держать десятки человек непонятно зачем, щедро кормя и оплачивая ненужные услуги? Много позже я осознала, что это была жизнь взаймы, два предыдущих королевских двора тратили, а рассчитываться пришлось нам с Луи, но тогда такие вопросы меня вовсе не беспокоили. Мне было четырнадцать и куда важнее казалось собственное удобство или неудобство от правил этикета.

Еще одним мучением для меня явилась необходимость есть прилюдно. Не каждый раз, но довольно часто на наши трапезы приходило множество людей. Первый раз я едва не попала впросак, увидев, что зал, где мы должны обедать с Луи, заполняют придворные и просто совершенно незнакомые люди.

– Мадам де Ноай, у нас прием?! А я этого не знала…

Графиня, кажется, даже испугалась вопроса:

– Какой прием?

Заглянув в комнату, она рассмеялась:

– Нет, все просто собрались на публичный обед, и только.

– Но стол накрыт на двоих?

– Вы пригласили кого-то?

– Я нет, но что будут есть все эти люди?

Тут до графини дошло, она рассмеялась снова:

– Мадам, они не будут есть, они будут смотреть, как будете есть вы.

– Что делать?!

– Смотреть. Что тут удивительного?

И все равно я не могла поверить:

– Они будут стоять и смотреть, как мы с Луи будем есть?

– Да, поверьте, это не только у вас, все младшие принцы обедают публично, и король тоже, у него каждый обед публичный, и Мадам Елизавета, и остальные принцессы.

Разговор прервало появление Луи, он предложил мне руку:

– Мадам, нам пора, я проголодался.

– Луи, я не смогу есть, когда на меня смотрят!

– Почему? Пусть смотрят.

Я вдруг поняла, как дурацки выгляжу со своими страхами, глубоко вздохнула и положила свою руку на руку Луи, в конце концов, чем обязанность что-то жевать прилюдно хуже необходимости прилюдно же переодеваться или садиться на горшок за тонкой ширмой?

У Луи был отменный аппетит, и он мог поглощать все, что подавалось, в большом количестве, обгрызать косточки, есть пирожные, запивать и даже требовать добавки, не обращая ни малейшего внимания на десятки любопытных глаз. Я на такое не была способна совершенно, каждый крошечный кусочек норовил застрять в горле. Приходилось себя перебарывать. Но постепенно я привыкла и к склоненной рядом со мной, готовой во всем услужить пожилой графине де Ноай, и к четырем дамам, стоявшим в полном парадном одеянии с блюдами в руках в ожидании, когда дофина проглотит ложку супа, чтобы подать ей оленину или десерт.

Постепенно я привыкла и уже видела тех, кто вокруг. Потому удивительным было понимание, что каждый раз присутствует множество разных людей. На мой вопрос графиня де Ноай утвердительно кивнула:

– Да, посмотреть на публичные обеды приходят все, кто пожелает. Требование – только быть прилично одетыми и иметь шпагу, – чуть подумав, она добавила: – Впрочем, шпагу, кажется, можно взять напрокат у входа в Версаль.

О, Господи! Значит, глазеть на то, как Луи работает челюстями, просто из любопытства, ежедневно приходит половина Парижа?! Я тут же остановила себя: не обольщайся, они приходят поглазеть на будущего короля и королеву. Как только привыкнут, потом схлынет.

Привыкли, но не схлынули. Кроме того, оказалось, что большинство даже не стоит весь обед у одного стола, любопытные путешествовали из одних покоев в другие. У кого-то присутствовали, когда ел суп, у кого-то подглядывали за десертом, у кого-то – за тем, как обгладывают ребрышки убитого на вчерашней охоте кабана.

Иногда доходило до смешного и даже неприятного.

Однажды утром камер-фрейлина уже приготовила мне рубашку, подать которую, однако, не имела права, я разделась донага, готовая принять на себя эту деталь туалета, старшая придворная дама уже сняла перчатку, чтобы взять рубашку, и тут раздалось царапанье в дверь, это пришла герцогиня Орлеанская. Она была куда старше по положению, и возможность подать мне рубашку перешла к ней. Пока герцогиня снимала свою перчатку, снова послышалось царапанье, и вошла графиня Прованская. Луиза, как супруга младшего брата дофина, была членом королевской семьи, и ее права выше, чем у герцогини, потому сорочка перешла к ней.

Из-за открывавшихся дверей, да и просто сквозняков в спальне было совсем не жарко, откуда-то тянуло холодом, я просто замерзла, стоя голышом в ожидании, когда же наконец правила этикета позволят надеть злосчастную рубашку. Видя, что я дрожу от холода, Луиза поторопилась снять свою перчатку скорее, очень хотелось крикнуть, чтобы подавала в перчатке, но это было бы грубейшим нарушением этикета, и я дрожала молча. Но тут графиня, резко дернув рукой, локтем сбросила со столика на пол домашний чепец. Бросились поднимать его. Не выдержав, я рассмеялась:

– Это смешно! Это сумасшествие какое-то!

Тут дамы вспомнили обо мне, стоящей в обнаженном виде, обняв саму себя руками.

Этот случай вынудил меня ввести несколько другой распорядок дня, хотя и он был просто странным для нашего Хофбурга или Шенбрунна.

Хотят видеть, как я одеваюсь, и подавать мне всякую всячину? Прекрасно, только сделать это надо иначе, чтобы не дрожать от холода из-за соблюдения этикета. В результате я разделила первую и вторую часть одевания. Просыпалась между девятью и десятью утра, одевалась при помощи просто камеристок неофициально, молилась, скромно завтракала и бежала проведать дорогих тетушек и сестриц Луи. Особенно мы подружились с Елизаветой.

К одиннадцати следовало вернуться в свои апартаменты, потому что являлся куафер меня причесывать. Это целая наука, даже если не предстоял прием или бал, особенно сложно оказалось ежедневно пудрить огромные сооружения на голове. Мы и в Вене пудрили прически, но не до такой же степени! Кроме того, лично мне это делали не слишком часто, я все же была младшей и для всех маленькой. Чтобы не засыпать пудрой весь наряд, мы накидывали большие пелерины, а потом лишнюю пудру с них стряхивали. Вообще, пелерины стали неотъемлемой ежедневной деталью, пудру периодически приходилось подсыпать и тогда без такой накидки не обойтись.

К двенадцати являлась целая толпа придворных, страстно желающих посмотреть (и к чему это делать каждый день, словно могло появиться что-то новое?), как я буду мыть руки и накладывать румяна. При этом строго согласно этикету подавались полотенце и баночка с румянами.

Мне они были совершенно не нужны, собственный румянец играл на щеках, но приходилось подчиняться и старательно размазывать по щекам искусственный. Правда, я категорически сопротивлялась тому, чтобы румяна накладывали красными кругами, как делали при дворе многие. Долго пришлось объяснять и настаивать, чтоб хотя бы повторяли мой собственный румянец.

После этого кавалеры удалялись, а дамы помогали мне одеваться парадно. Ко всему этому я легко привыкла, как и к необходимости обедать прилюдно. Просто ела, как птенчик, вызывая изумление у присутствующих.

Но мое озорство временами ставило в тупик даже видавшую виды мадам Этикет. На вопрос, какое поведение будет считаться приличным для дофины, упавшей с осла, мадам де Ноай долго не могла ничего ответить. Зато мадам очень гордилась тем, что быстро обучила меня двум премудростям: умению управляться с тяжелым шлейфом и фижмами юбок и версальскому шагу. И то и другое получилось легко благодаря моей любви к танцам. И все же брать несколько уроков у месье Юара, обучавшего искусству реверанса, пришлось. К счастью, умение держать спину (моя осанка нравилась матушке) и танцевать помогли освоить и легкий версальский шаг, при котором не грозило наступить на шлейф впереди идущей дамы или попросту споткнуться. Впереди меня ходили теперь редко, но шаг действительно был легким, порхающим, и очень мне нравился.

И все же без неприятностей не обошлось. Подход ко многим вещам в Вене и в Версале был противоположным, и я, наученная матушкой, временами делала что-то не то, особенно касающееся этикета. Если мелкий проступок вроде взятой из рук у камер-дамы рубашки еще можно скрыть, то бывали неприятности и похуже, вызывавшие настоящий скандал, причину которого я долго даже не понимала.

Предстоял бал, и я с внутренним трепетом к нему готовилась, так хотелось показать свое умение легко скользить по паркету, чувствовать музыку, очаровывать…

Когда ко мне пришла дальняя родственница, графиня де Бриони, и попросила поставить ее дочь, Анну Шарлоту, мадемуазель де Лоррейн, в одну из пар, открывавших менуэтом бал, я даже не задумалась. Графиня де Ноай потом очень долго укоряла за такое самоволие, требуя, чтобы я советовалась в подобных случаях обязательно. Но мне был всего пятнадцатый год, и мысли в голове роились совсем о другом, я обещала графине де Бриони попросить короля о такой услуге, все же она была моей дальней родственницей, а матушка всегда твердила, что родственные связи за границей – дело святое.

Откуда мне, а потом и королю было знать, что герцогини против такого нежданного продвижения вперед несчастной Анны Шарлотты? Видно, графине де Бриони не удалось договориться с герцогинями или она не захотела этого делать, получилось, что их обошли, и это вызвало такой скандал!.. Пришедшие в ярость многочисленные ревнительницы строгого этикета объявили, что на бал просто не придут. Это грозило сорвать прием совсем. Бал состоялся, но скандал продолжал развиваться, нашлось много тех, кто буквально потребовал у короля разобраться с вопиющим нарушением правил. Людовик был в шоке, он терпеть не мог этих дамских разборок и отказался принимать какие-либо меры (да и какие меры можно было принять?), объяснив, что приглашением в одну из первых пар мадемуазель де Лоррейн было его любезностью дофине. Получилось, что во всем виноватой оказывалась я.

В результате бал был совершенно испорчен, никакого моего триумфа, напротив, на меня теперь смотрели, как на иностранку, презирающую правила Версаля и готовую ради продвижения родственников даже их нарушить. Нет, старые герцогини ничего не имели даже против самой мадемуазель, они протестовали против того, что ее поставили в пару с графом д’Артуа в обход их воли! Остаток ночи после бала я проплакала. Дома жить с оглядкой на мать, а теперь попасть вот под такой страшный диктат целого двора! Но другой жизни просто не было, и решила во всем советоваться с мадам Этикет, а еще, конечно, с матушкой. Хотя советы именно матушки временами заводили в тупик, потому что шли вразрез с требованиями Версаля.

Например, она категорически требовала, чтобы у нас с Луи была общая двуспальная кровать, доказывая, что именно так и рождается страсть между супругами. Но никакой страсти у нас не было, после первых неудач Луи пообещал, что сделает меня своей женой после собственного шестнадцатилетия, которое мы собирались праздновать в Компьене. Я воспарила духом, все же ежемесячно, отчитываясь перед матушкой, писать, что ничего не произошло, не слишком приятно.

Наивный ребенок, я умудрилась поделиться своей радостью с тетушками. Ах, какой же это вызвало восторг! Наконец-то, наконец-то их дорогой племянник собрался стать настоящим мужем очаровательной малышки.

Все бы ничего, если бы болтовня не выплеснулась за пределы тетушкиных апартаментов. Двор с восторгом подхватил сплетню – и понеслось… О неспособности Луи «оседлать кобылку» и так говорили слишком много, практически на каждом углу, на улицах даже распевали неприличные куплеты вроде: «Овладел – не овладел, поимел – не поимел». Бедный Луи совсем замкнулся, он вернулся в нашу постель, куда перестал приходить после нескольких первых ночей, но все равно ничего не получалось. Я так и оставалась девственницей.

Подкупленная прислуга регулярно сообщала самым разным дипломатам, что мои простыни остаются девственно чистыми и даже не смятыми по утрам. Сначала я требовала у графини де Ноай удалить мерзких болтушек, но та лишь пожала плечами:

– Мадам, вы полагаете, что следующие будут менее болтливы? Если есть возможность заработать, выдавая ваши секреты, то кто же удержится?

– Но им достаточно платят и они давали клятву верности?!

– Денег никогда не бывает много, а клятва… не на Библии же. К тому же они вам верны, другие болтают гораздо больше.

Графиня де Ноай, сама того не желая, сделал подарок Антуанетте. Именно во время ее недели танцевальных вечеров дофина сблизилась с принцессой де Ламбаль, давно привлекавшей ее внимание.

В этом не было ничего удивительного, у дофины сложилось довольно странное для юной девушки общество – Антуанетта ежедневно по несколько часов проводила с тетушками Аделаидой, Викторией, Софией и Луизой. Влияние престарелых дам было очень сильным, именно из-за него неопытная дофина любила одних и ненавидела других. Тетушки с удовольствием вели войну против мадам Дюбарри руками дофины. Если б только знать, насколько это осложнит ей жизнь в будущем!

Дофине давно требовалась близкая по статусу и возрасту подруга. Принцесса была вдовой, вспоминающей собственное замужество с ужасом, но славилась чистотой и безупречным поведением. Да, она не была слишком умна, но доброта и некоторая меланхоличность так напоминали Антуанетте Шенбрунн, Мими с Изабеллой и ее саму с Шарлоттой… Привыкшая к нежной дружбе с сестрой, дофина невольно искала такого же общества, но сестры мужа были слишком малы для этого (это позже они с Елизаветой станут близкими подругами), а тетушки слишком стары.

В Версале новая свадьба – женился второй внук короля, Людовик Станислав.

У меня с братьями мужа довольно странные отношения. Станислав одного со мной возраста, Карл – на год моложе. Три брата совершенно разные: старший, Луи, серьезен, застенчив, неуклюж. Станислав умнее, даже хитер, злобен и нагловат. Он рослый, крупнее Луи, полный, но при этом очень подвижен. Самый очаровательный Карл, граф д’Артуа. Возможно, с годами он тоже располнеет и станет солидным, но пока это был болтун, умевший очаровывать и явно гораздо более опытный в альковных делах, чем дофин.

Станислав откровенно ненавидел Луи, считая, что это он, а не мой супруг должен быть дофином, что он куда больше годится для роли будущего короля.

Ненависть и зависть усугубились тем, что я Станиславу явно понравилась, как и Карлу тоже. Карл был даже откровенно влюблен, но наши отношения удержались на грани дружбы, чему не верили придворные.

Не имея возможности изменить решение деда и закон, Станислав постоянно насмехался над Луи Августом, иногда весьма оскорбительно, тем более когда появился такой повод, как неспособность выполнять супружеский долг. С одной стороны, Станислав радовался, ведь, не имея наследников, тем более мужского пола, Луи обязан будет оставить престол ему. Я злорадно думала, что мой супруг проживет куда дольше своего младшего брата. Потому что много времени проводит на воздухе и в седле и занимается физическим трудом.

Но временами насмешки становились невыносимыми, и тогда на помощь Луи приходила я со своим едким язычком. Муж смотрел на меня с благодарностью, но я понимала, что из-за такой помощи ему еще хуже, что за дофин, который не может защитить себя сам? Постепенно наши со Станиславом отношения из хороших превращались в ненавистные.

И вот его решено женить. Уже заранее было известно, что будущая супруга – Мария-Жозефа очень некрасива, если не сказать больше – уродлива. В ответ на такие разговоры Станислав презрительно возражал:

– Зато она из очень плодовитой семьи, у ее матери четырнадцать детей, а у ее бабушки было и вовсе девятнадцать!

Я едва сдержалась, чтобы не напомнить, что у моей матушки тоже шестнадцать, однако у меня их нет вовсе. Такое замечание было бы слишком болезненным для Луи, а так хотелось поставить на место противного Станислава, ведь понятно, почему он это говорит – чтобы унизить нас с Луи.

И вдруг я получила неожиданное подкрепление со стороны той, от которой не ожидала и вовсе не желала ничего, – мадам Дюбарри. Фаворитка насмешливо поинтересовалась, все ли дети столь некрасивы или только одна Жозефина?

Станислав, кажется, с трудом удержался, чтобы не наброситься на фаворитку с кулаками, а я мысленно ей зааплодировала. Но только мысленно, я демонстративно не замечала эту даму.

Когда невесту Станислава, Марию-Жозефу, привезли в Версаль, мы даже пожалели бедолагу.

Вот почему, когда меня только готовили к поездке во Францию, надо мной измывались целый год?! Исправляли зубы, улучшали фигуру, хотя было понятно, что она просто детская, воспитывали и обучали… Почему этого всего не сделали с Жозефой? Почему ее не заставили похудеть или выщипать черные усы на верхней губе, почему не вымуштровали во французском, не выровняли зубы, не улучшили цвет лица, не научили наконец, как замазать оспины на щеках? Почему я должны была быть совершенством, а другим можно оставаться самими собой?