Текст книги "Роксолана Великолепная. В плену дворцовых интриг"

Перехитрить хитреца

«Прощаясь с вами, я пообещал писать из Турции. Теперь я решил сдержать обещание. Я полностью сдержу свое обещание и расскажу о своих впечатлениях. Расскажу и о приключениях, случившихся со мной по пути в столицу и Амасью.

По сути, произошедшее со мной нельзя охарактеризовать, как какое-то чрезвычайное приключение. Более того, это было вполне заурядное путешествие. Иногда со мной случались веселые истории, иногда – грустные. Но теперь, описывая их, я ощущаю одно – удовольствие…»

Огьер Гиселин де Бусбек был не совсем честен в письме перед своим однокашником Николасом Михольтом. Но, опасаясь, что письмо прочтут, он не рискнул рассказывать, как еще не став послом Австрии в Османской империи, невольно явился последней каплей, переполнившей чашу гнева султана Сулеймана Великолепного против его старшего сына и наследника престола шехзаде Мустафы.

Боясь повторить судьбу предшественника синьора Малуэцци, которому пришлось отвечать перед османским падишахом за действия австрийского короля Фридриха свободой и в результате жизнью, Бусбек решил быть незрячим и глухим, если дело коснется внутренних проблем османов.

Даже в письме своему приятелю он описывал обычаи турок поднимать с земли любой обрывок бумаги, потому что написанное вызывает у них огромное уважение, и также обходиться с лепестками роз… Конечно, новый посол писал о проблемах отношений Австрии и Османской империи, но только этих. Внутренних дел самой империи он не упоминал, боясь снова попасть впросак и окончить свою службу императору Фридриху, не начав ее.

По пути в Стамбул, а потом в действующую армию османов, где находились в походе против персидского шаха Тахмаспа и султан, и его наследник, и еще двое сыновей, и зять султана Великий визирь Рустем-паша, Бусбек встретил отряд янычар. Воины приветствовали его со всем почтением, показавшимся новому послу даже избыточным, и, между прочим, дали понять, что янычарский корпус поддерживает восшествие на престол нового султана – шехзаде Мустафы.

Прикинув, сколько лет нынешнему султану, а также узнав, что у того серьезно болит раненая в молодости нога, посол принял заверения своих новых знакомых к сведению и… едва не угодил следом за предшественником в тюрьму. Посещать наследника раньше самого султана смертельно опасно – об этом янычары упомянуть забыли. Что им жизнь какого-то неверного, даже посла?

Шехзаде Мустафа принял Огьера Бусбека с распростертыми объятьями. Принц очень понравился послу, он разумен, не воинственен, у Бусбека сложилось впечатление, что следующий султан из тех, с кем можно договориться. А разве с султаном Сулейманом нельзя? Можно, но османам пора бы уже сменить правителя на троне, Сулейман правит тридцать три года, пора уступать престол взрослому сыну.

Посол осторожно поинтересовался у драгомана – прикрепленного к нему переводчика, сколько лет шехзаде Мустафе.

– Тридцать восемь.

У Бусбека невольно вырвалось:

– Ого!

И впрямь пора править, не то собственные сыновья повзрослеют.

А потом случилось страшное…

Уже имевший в руках письма Мустафы, подписанные «Султан Мустафа», что само по себе означало смертный приговор для шехзаде, султан Сулейман еще обнаружил, что австрийский посол направился вместо его шатра к шехзаде!

Много лет назад султан Мехмед Фатих объявил:

– Любой, кто покусится на мою законную власть, будет уничтожен, даже если это мой собственный брат.

Завоеватель Константинополя считал, что лучше потерять принца, чем провинцию, не говоря уже о троне или разжигании гражданской войны, его поддержало высшее духовенство (которое сам султан и возглавлял), а потому его потомки, придя к власти, безжалостно уничтожали родственников мужского пола, могущих претендовать на трон, включая собственных взрослых сыновей.

А тут наследник, которому под сорок, и почти шестидесятилетний султан. Было от чего забеспокоиться Сулейману, обнаружив, что австрийский посол отправился прямиком к Мустафе.

Янычары упорно твердили, что это дело рук султанши Хуррем и ее подпевалы султанского зятя Рустем-паши, бывшего сераскером (главой) похода. Все понимали, что шехзаде Мустафа переступил черту дозволенного, но считали, что султану пора на покой.

Никто не задумывался, что покой будет вечным, а такого едва ли мог желать даже престарелый султан. К тому же Мустафа, придя к власти, непременно уничтожил бы братьев с племянниками – детей султанши Хуррем.

Султан Сулейман опередил сына – приказал уничтожить его самого, а затем и его единственного сына тоже. Матери шехзаде Мустафы Махидевран пришлось оплакивать не только самого Мустафу, но и семилетнего внука.

…Бусбека спасло только то, что сам Сулейман о нем забыл. Все же казнить старшего сына, по своим качествам вполне достойного трона, – не самое легкое дело для отца.

К тому же, поход продолжился, персидский шах вовсе не был намерен сдаваться, несмотря на казнь своего сообщника из султанской семьи. А во всех грехах привычно обвинили султаншу Хуррем и ее зятя Рустема-пашу.

Не написал Гиселин де Бусбек и о том, что в Алеппо умер младший из султанских сыновей шехзаде Джихангир. Говорили, что от тоски по старшему брату, который незадолго до похода приблизил к себе младшего. Никто не желал слушать, что влияние старшего было вовсе не положительным, что и без того больной с детства Джихангир стал принимать дурманящие средства. Опий хорош только для обезболивания изредка, к нему легко привыкнуть, а вот отвыкнуть невозможно. Дозу приходится увеличивать и рано или поздно она становится смертельной.

Но какое кому дело до этого? Умер и умер, на Джихангира никогда не рассчитывали, как на султана, и без него наследников хватало.

Пожалуй, смерть младшего из шехзаде прошла почти незамеченной.

И еще об одном умолчал посол (об этом он рискнул бы писать только в секретном послании своему королю): прошел слух, что шехзаде Мустафа не казнен, ему удалось выжить. Нет, того человека, что вошел в шатер Повелителя, действительно задушили. Но как любой восточный правитель, шехзаде Мустафа был очень осторожен, а потому имел несколько двойников, как две капли воды на него похожих. Янычары шепотом говорили, что вместо настоящего шехзаде Мустафы в шатер к султану, опасаясь расправы, отправился двойник.

Гиселин Бусбек оказался умным дипломатом, он извлек урок из увиденного, верно оценил возможности Османской империи и силу ее правителя султана Сулеймана. Больше ошибок посол не допускал, а ведь служил связующим звеном между Австрией и Турцией еще очень долго, и при сыне Сулеймана, и при его внуке тоже.

Рустем-паша прислал два письма – одно жене Михримах Султан, второе теще – всесильной Хасеки Хуррем Султан, хотя мог бы написать только одной, все равно мать с дочерью словно единое целое.

– Госпожа, гонец от Рустем-паши…

По тому, как нынешний главный евнух Джафер-ага взволнован, ясно, что гонец срочный, а срочный гонец и не от Сулеймана, а от Рустема мог означать только… О нет!

Не успев сорвать печать с письма, почти выкрикнула:

– Повелитель?!

Евнух поспешно ответил:

– Нет, Повелитель здоров, да продлит Аллах его дни.

– Иншалла…

Строчки прыгали перед глазами, от волнения пыталась прочесть слева направо, руки дрожали, пришлось отвернуться от слуг, чтобы не заметили.

Но, конечно, заметили, хотя вида не подали. У нее вышколенные служанки, не хотят потерять свои места и отправиться топить печи в хаммам.

Рустем сообщал, что… Повелитель казнил шехзаде Мустафу!

– О Аллах!

Этого просто не могло быть! Но это было, вот оно сообщение Рустем-паши. На всякий случай глянула на печать, нет, все верно, да и почерк самого Рустема, не секретаря. Зять не умеет писать ровно, его строчки неизменно ползут вверх, потому весь текст получается изогнутым, и закорючка в конце предложения тоже его. Конечно, можно подделать, но зачем?

– Аллах, о чем я думаю, какая подделка, Мустафа казнен!

Эстер говорила, что на сей раз Повелитель решится, знала что-то неведомое ей, конечно, знала.

Роксолана вспомнила о застывших за ее спиной евнухе и служанках. Повернулась, окинула взглядом сверху вниз:

– За предательство Повелитель был вынужден казнить шехзаде Мустафу!

Надо бы не так, не «вынужден казнить», а «казнил», ибо никто не может вынудить сделать что-то Тень Аллаха на Земле. Но сказала прежде чем подумала.

Она гордилась бы тем, что стала матерью Vali Ahad – наследника трона, но в ту минуту не могла, в голове билась мысли о том, что в опасности сам султан. Янычары не простят Повелителю казни своего любимца. Что же будет, бунт в армии? А ведь армия так далеко от Стамбула. Успокаивала себя тем, что там Рустем-паша, Селим, там верные султану сипахи и янычары не все против султана…

Но успокоиться не получалось, сердце ныло и ныло.

Зато в Стамбуле янычар много, и все под рукой Кара-Ахмед-паши, который на защиту не встанет… А в память Роксоланы навсегда врезался бунт янычар, когда ей пришлось скрываться самой и укрывать у себя беременную Хатидже Султан.

Встрепенулась:

– Джафер-ага, пошли кого-то к Михримах Султан, пусть немедленно приедет сюда с Айше Хюмашах. И позовите ко мне Нурбану.

Хорошо, что перед походом Селим привез Нурбану и мальчиков в Топкапы. Роксолана понимала, что сын просто хотел отдохнуть от своей властной наложницы, но сейчас это оказалось кстати. Почему все вокруг поступали так, словно заранее знали о том, что произойдет?

Евнух сделал знак служанкам, чтобы вышли и склонился перед султаншей:

– Госпожа, я уже все сделал.

– Что сделал?

Поведение Джафера-аги только подкрепило ее подозрения. Она что, самая неосведомленная из всех живущих в Стамбуле и в этой империи?!

– Госпожа, не гневайтесь, гонец сказал, что шехзаде Мустафа казнен, а Рустем-паша снят с должности Великого визиря…

– Что?!

Евнух прикусил язык, на чем свет стоит ругая себя за его длину. Видно в письме было не все?

– Повтори! Рустем-паша снят с должности Великого визиря?!

– Да, госпожа. Это уступка янычарам. Временная уступка.

Роксолана с трудом сдержалась, чтобы не швырнуть в евнуха чем-нибудь. Резко отвернулась к окну, стояла, молча, стараясь выровнять дыхание. Слуги не должны видеть ее волнение. Все идет, как надо, Джафер прав, это временное отстранение от должности, просто уступка янычарам, чтобы не бунтовали.

А в комнату уже входила Михримах. Быстро она…

Дочери султанши позволено входить без стука в любое время дня и ночи, потому никто не спросил разрешения впустить Михримах Султан. За ней следом вошла наложница шехзаде Селима красавица Нурбану.

Михримах прямиком прошла к матери, Нурбану, как положено, остановилась у двери, смиренно сложив руки на животе. Роксолану не обманывала ни эта покорность, ни опущенный взгляд, она сама выбрала и обучила Нурбану для Селима (вернее, тогда для Мехмеда, но ему не пригодилось), а потому знала и цену этой юной женщине, и то, на что она способна. Мелькнула мысль, что если Селим и не самый лучший султан, то уж эта будет султаншей настоящей… Селима покорила мгновенно, но сына Мурада родила только через три года после того, как стала наложницей шехзаде. Хитра…

– Матушка, Рустем-паша прислал письмо…

Короткий резкий жест одних пальцев и служанки исчезли за дверью, Нурбану смиренно последовала за ними, но уж очень медленно.

Роксолана не стала ее останавливать. Конечно, очень может быть, что именно ее Селим станет наследником престола, но может и не станет, ведь есть еще Баязид. Пусть пока идет…

– О Мустафе я знаю, Михримах, а ты знаешь, что Рустем-паша снят с должности?

– О Аллах! – прижала пальцы к губам Михримах.

У Роксоланы возникло сомнение, вдруг гонец неверно понял или что-то напутал Джафер?

– Джафер-ага, позовите гонца.

– Да, госпожа, но куда?

Действительно вопрос, не в гарем же его звать.

– В тайную комнату, но чтобы никто не знал.

– Да, госпожа.

Гонец был перепуган, но, видно, спешил, потому что усталость до сих пор слышалась в голосе. Из-за решетки Роксолана не видела его лица, но понимала, что он готов свалиться на ходу.

– Кто дал тебе письмо?

– Рустем-паша, госпожа.

– Откуда известно, что он больше не Великий визирь?

– Я слышал это в лагере.

Роксолане полегчало, значит, ошибка, мало ли что болтают между собой янычары. Но на всякий случай поинтересовалась:

– А кто вместо него?

– Этого я не знаю, госпожа, но фирман о казни шехзаде Мустафы и назначении наследником престола шехзаде Селима уже оглашен.

Роксолана прижала пальцы к губам, чтобы не вскрикнуть. Значит, султан решился, все-таки, Селим? Он знал, что сама Роксолана больше склоняется к Баязиду, но выбрал Селима. Почему? Умом понимала, что выбор младшего Баязида (искалеченного Джихангира в расчет никто не брал, таких султанов не бывает) было бы вызовом всем обычаям. Конечно, султан имеет право сам выбирать того, кто ему наследует, но приязнь султанши к Баязиду известна, решат, что это ее рук дело.

Что ж, так тому и быть.

Не с гонцом же обсуждать такие дела, Роксолана протянула из-за решетки пару золотых монет – щедрый дар за принесенную тяжелую весть.

– Благодарю вас, госпожа.

– Иди…

Кто же вместо Рустем-паши? Это сейчас стало главным.

Да уж, новости… Мустафа казнен, Селим наследник, она мать наследника и теща опального бывшего Великого визиря. И хорошо, и плохо, но главное – опасно.

Мустафа был любимцем янычар, не секрет, что в войске давно шли разговоры, что все чаще болевшему султану пора на покой. Вместо него есть кому править – шехзаде Мустафа прекрасный наследник. Был… Мол, султана пора отправить отдыхать в Дидимотику, а на трон Мустафу. Потому тот и использовал печать «Султан Мустафа», султаном себя считал.

И янычарам плевать на то, что жизнь султана в Дидимотике будет очень недолгой, если вообще будет, свергнутые Повелители вообще долго не живут. Вместе с султанской оборвалась бы и ее жизнь, и жизнь ее сыновей и внуков. Закон Фатиха…

– Он сделал этот последний шаг, сделал…

Роксолана понимала, как тяжело Сулейману, казнить старшего сына, достойного наследника и всеобщего любимца, не имея ему настоящую замену…

– Баязид… ну почему он не выбрал Баязида?..

Да, из двух сыновей, теперь претендующих на трон, Баязид был бы лучшим.

Султан не рискнул вызвать настоящий бунт в армии, назвав наследником любимца султанши. И все равно армия не могла быть довольна, особенно янычары, лишившиеся своего ставленника. А в Стамбуле янычар полно, и Роксолана не забыла, что такое их бунт, как приводит в ужас горожан стук ложек о днища котелков.

Когда-то, в отсутствии султана в столице янычары понимали бунт, тогда ее спасло отсутствие в Стамбуле. Повелитель выслал ее в Летний дворец на другой берег Босфора, это позволило не только избежать гибели Роксолане с детьми, но и спасти беременную Хатидже, у которой янычары разорили дворец на Ипподроме.

Не стоило ли временно укрыться где-то и сейчас? Но где? Если она вдруг объявит, что уезжает в Дидимотику, это может плохо закончится, Чорлу опасное для султанских семей место, там, по пути в Дидимотику вдруг умер дед Сулеймана султан Баязид, там же умер и отец Сулеймана султан Селим Явуз.

Нет, на север нельзя… Тогда куда, снова в Летний дворец? Времена не те, это тридцать лет назад Бофор был преградой для бунтовавших янычар, теперь нет. Нужно выбрать место, куда даже янычары не посмеют сунуться, святое место. Да! И отправиться туда, якобы помолиться. Только куда, на север в Эдирне нельзя, там опасно, может, в Бурсу? Но там придется встретиться с Махидевран, если Мустафу похоронят в Бурсе.

Нет, нужно недалеко, но не в Бурсу.

Биледжик – вот куда! Поклониться могилам первых Османов, а потом съездить в Эскишехир на источники.

Роксолана отдала распоряжения готовиться к поездке, не объясняя куда, приказала снова позвать к себе Михримах, а Нурбану с внуками категорически запретила выезжать даже на прогулку.

Первой появилась Нурбану, Роксолана уловила блеск в ее глазах, хотя наложница Селима старательно опускала их вниз. Ясно, не может прийти в себя от известия, что ее Селим теперь наследник престола. Глупая, до султанского трона еще нужно дожить… Тем более, им самим. Сулейман был султаном, Повелителем, уже одержавшим блестящие победы, любимцем армии, но вот перевернули свои котелки янычары, застучали в них ложками, и весь Стамбул сначала застыл от ужаса, а потом от него же содрогнулся, занявших пожарами.

Пока Стамбул задыхался в пламени пожаров и дрожал от страха из-за погромов, учиненных янычарами и просто бандитами, использующими неразбериху бунтов, валиде Хафса и Махидевран с Мустафой сидели, запершись в Старом дворце, где тогда жил гарем. Хатидже тряслась от страха в их с Ибрагим-пашой дворце в Ипподроме. А сама Роксолана с детьми (их было четверо один другого меньше) «отбывала» наказание в Летнем дворце по ту сторону Босфора.

Умница Хатидже, несмотря на большой срок беременности, не потеряла мужество и сумела выбраться из дворца, который чуть позже разгромили полностью, и добраться к Роксолане.

Янычары считались защитниками султанской семьи и Стамбула, а от самих защитников защищать город оказалось некому. Султан был далеко в Эдирне и вернулся нескоро, когда бунт уже пошел на спад. Это было верное решение, израсходовав основной пыл и немного опомнившись, янычары увидели дело рук своих и ужаснулись. Те, против кого они бунтовали, – Ибрагим-паша и Хуррем Султан – не пострадали, зато горожане еще долго косились на гвардию, как на отъявленных бандитов и откровенно сторонились их.

Вернувшись, Сулейман разобрался с бунтарями быстро и жестоко. Явился к ним без большой охраны, снес голову мечом первому же произнесшему слово аге янычар, а потом приказал казнить всех возглавлявших бунт. Оставшись без своих руководителей, янычары быстро пошли на попятный.

Какое-то время они были смирными, но о свою силу не забыли. Сулейман, больше не доверяя янычарам, поручил охрану дворца бостанджиям – специально созданному корпусу вооруженных садовников, а янычары окончательно уверовали в свою поддержку шехзаде Мустафе. В их кругах все чаще звучало: вот станет наш Мустафа султаном…

Теперь уже не станет, и пока неясно, как отреагируют янычары на известие о его казни. Конечно, большинство сторонников шехзаде вместе со всеми в походе, наверняка сам Мустафа на их поддержку и рассчитывал, к тому же султан, спешно отбывая в армию, забрал с собой многих, видно, опасаясь оставлять большую силу в столице. Но и тех, кто остался, вполне хватило бы, чтобы превратить жизнь в Стамбуле в кошмар.

Роксолана прекрасно понимала, что ее присутствие в столице может спровоцировать новый взрыв. Этого допустить нельзя…

Янычары умеют бунтовать, особенно если их некому приструнить. Кара-Ахмед-паша если и станет это делать, то только после того, как гвардия разнесет гарем Топкапы и дворец Рустем-паши. Защита от них только собственная смелость и хитрость. Но показывать врагам, что испугалась, никак нельзя.

– Что ты хочешь узнать, Нурбану?

– Госпожа, Джафер-ага приказал слугам собираться. Куда? Мы бежим?

– Бежим? – приподняла бровь Роксолана. Ну что за наложницу она нашла Селиму?! Если эта амбициозная, крайне самоуверенная красавица не научится быть еще и смелой, то грош цена ее амбициям, до хорошего не доведут. – Почему ты решила, что мы бежим, зачем и куда бежать?

– Госпожа, – Нурбану голову опустила, но в глазах все равно недоверие, – но к чему тогда сборы?

– Ты знаешь, кто такой шейх Эдебали?

Немного помолчала, наблюдая, как девушка из итальянского рода Баффо, прозванная за красоту Нурбану – «Принцессой света», судорожно вспоминает, о ком спросила свекровь, поняла, что не вспомнит и укорила:

– Нурбану, я приставлю к тебе дополнительную учительницу. Неужели тебе не говорили о шейхе Эдебали и Майхатун?

– Не помню…

– Ты мечтаешь о престоле Османов для Селима и в будущем для своего сына Мурада, но не желаешь знать историю той страны, в которой надеешься быть первой женщиной?

– Я выучу, госпожа.

– Надеюсь… шейх Эдебали был духовным наставником первого из Османов. А дочь шейха Эдебали Майхатун – первой женой султана Османа. Если бы ни поддержка шейха Эдебали, едва ли удалось Осману стать султаном. Таких людей мы должны почитать, их могилы тоже.

Снова немного подождала, наблюдая, как Нурбану пытается уловить связь между умершим более двухсот лет назад шейхом и их сборами в дорогу. Наконец красавица уловила:

– Госпожа султанша, а где могила шейха Эдебали?

– Его мавзолей в Биледжике. Мы поедем поклониться наставнику первого Османа, а потом съездим к источникам в Эскишехире. Первое полезно для души, второе для тела. – И жестко добавила. – Из дворца пока никуда. Поедем все вместе, когда будем готовы.

Нурбану хотела спросить, почему Михримах можно, а ей нельзя, но не рискнула, и правильно сделала, потому что Роксолана могла ответить очень резко. Кто Михримах, и кто Нурбану? Михримах – дочь Повелителя, причем дочь любимая, а Нурбану всего лишь бывшая рабыня, ставшая наложницей шехзаде по воле султанши. То, что шехзаде Селим стал наследным принцем, мало что значит, завтра султан может поменять свое решение.

Но сейчас ее меньше всего занимали амбиции Нурбану. Наверное, она надоела и Селиму тоже, не зря шехзаде, отправляясь в поход, с удовольствием отправил наложницу с сыном и дочерью в Стамбул.

Иногда Нурбану сильно раздражала Роксолану, вот и сейчас мысли о ней были не к месту, следовало думать о ином. Роксолана сделала жест наложнице:

– Иди…

Конечно, от султанши не укрылось то, что Нурбану поджала губы, но это мало заботило Роксолану. Пусть обижается, не до нее.

Когда приехала Михримах, Роксолана распорядилась устроить их с Айше Хюмашах рядом со своими покоями, и позвала дочь посмотреть, как идет строительство имарета.

Михримах тревожно поинтересовалась:

– Матушка, вы распорядились собираться в дорогу, но рискуете выезжать за пределы Топкапы?

– В дорогу все соберут без меня, а на строительство мы поедем смотреть, чтобы наши враги видели, что мы их не боимся.

Хвала языку ишарет, придуманному придворными чтобы, якобы не беспокоить Повелителя, а в действительности, чтобы говорить беззвучно. Всю дорогу до строительства Роксолана и Михримах обменивались знаками за закрытыми занавесками носилок. Вот кто ее понимал! Только с Михримах Роксолана могла быть откровенной.

Роксолана любила город, хотя почти не видела его. Особенно любила шум стамбульских рынков, она добилась только закрытия невольничьего рынка, если желают покупать рабов, то путь делают это вне города, где она живет.

Сулейман разрешал ей бывать на рынках, но только с охраной. Спрятавшись за накидкой поплотней, окруженная дильсизами, султанша проходила рядами, жадно впитывая в себя видения обычной жизни. Особенно богат Бедестан, где сосредоточены, кажется, товары всего мира. Причем часто ходила не только по рядам, которые любят женщины, не ткани рассматривала, не снадобья для красоты, не украшения, а самые простые вещи: кованые медью сундуки и расписные колыбели для младенцев, красочные одеяла и сафьяновые расшитые сапоги, кувшины и блюда, чеканные с чудным узором подносы, крошечные чернильницы, чернил в которых только на один стих и хватит, каламы, тонкими пальчиками гладила бока обычных глиняных сосудов и днища таких же блюд, приводя в изумление торговцев, которым невдомек, что глина домом пахла…

Там, на рынках, хотя и было все иначе, чем в далеком родном Рогатине, но стоило закрыть глаза, начинало казаться, что сейчас и русскую речь услышит. Но русской речи не было, в Османской империи закон: из других стран все привозят чужие купцы, сами турки не большие любители мерить дороги с караванами или пересекать моря. Стамбул на большом перепутье расположен, нет необходимости ехать за товарами, сами привезут и с востока, и с запада. И купить тоже сами приедут.

Голоса на рынках самые разные и речь тоже, но у торговцев она всегда турецкая, на рынках торгуют только местные. Это правило ввел все тот же Мехмед Фатих. Он был не только грозным Завоевателем, но и разумным правителем. Привозят арабские, китайские, индийские, персидские товары огромными тюками, сундуками, связками, сосудами… продают местным купцам, закупают на рынках у местных же то, что необходимо, и уезжают. Также и с европейцами.

Продать испанцу или французу свой товар напрямую тот же индус не может, нужно при въезде в город все продать турку, а уж у того купит европеец. Купить тюком, а продать поштучно, купить корзину – продать на развес… Купить у восточных купцов то, чего нет за западе, и продать купцам с запада… Доход от самого положения Стамбула – вот чем жил разноголосый рынок. Хвала мудрому султану, завоевавшему Константинополь и сделавшему его Стамбулом.

И на строительстве голоса и речь тоже разные.

Султан Сулейман политику предков поддерживает всеми силами. Можно завоевать страну и даже много стран, но тот завоеватель, который будет думать лишь о разграблении, долго не продержится. Армия нахлынет, как волны во время бури, но потом уйдет как те же волны, а скалы на берегу останутся стоять как стояли. Море всегда отступает, даже если разрушит что-то на берегу, разъярившись.

Так и завоеватели, если только пограбить – это всего лишь поход, завоевать – значит, взять под свою руку независимо от языка и веры. Тогда будет толк от завоевания.

Конечно, были завоеватели, которые норовили силой увезти лучших мастеров из всех стран к себе, чтобы там создавали изделия невиданной красоты и качества. Но это же ненадолго, разве станет простой раб стараться обучить себе замену, разве будет он сам придумывать что-то новое? Конечно, настоящий мастер невольно будет, потому что не может не создавать и не придумывать. Но как в неволе вырастить новых мастеров? Нет, чтобы человек пел, как птица, он должен небо видеть.

Сулейман предложил иное: переселившись в Османскую империю, продолжать жить вольно и заниматься своим делом. Конечно, мусульманам преимущество, они налоги платят меньше, а еще чиновником империи может стать только мусульманин. Государство мусульманское, значит, и чиновники тоже.

Купцы и ремесленники оставались в своей вере, и ислам принимали только добровольно.

Но Роксолана все эти годы старалась не вспоминать о том, в какой вере рождена, на каком языке первые слова произносила. Нельзя вспоминать, это больно и опасно. Однако, с годами все чаще ездила на рынки или просто на улицы Стамбула, чтобы послушать. Ухо искало русскую речь. Славянскую встречала, замирала, сидела, выуживая из потока голосов тот, что произносил слова на родном языке…

Славянами были янычары, но те так старательно забывали все родное, что даже между собой старались разговаривать по-турецки, видно, боялись воспоминаний, как и султанша. Может, потому и не любили ее, что считали предавшей родную веру и родной язык? Но разве сами не так же?

Михримах, рожденная в Стамбуле и знавшая несколько языков благодаря учителям, не знала русского и не всегда понимала мать.

Вот и сейчас она с некоторым удивлением смотрела, как Роксолана напряглась, услышав славянскую речь. Почему султанша не желает брать себе служанок-славянок, ведь с ними можно бы говорить на родном языке? Михримах знала, что мать старательно избегает именно таких рабынь. Все считали, что просто боится красавиц, словно красавицы-славянки более опасны, чем, например, итальянки или испанки. Нет, не их золотоволосой красоты боялась Роксолана, а самое себя, боялась своей тоски, растущей с каждым годом с каждым прожитым днем, боялась, что однажды не выдержит и разрыдается у всех на виду.

Голоса, беседующие на каком-то из славянских языков, отдалились, султанша вздохнула:

– Нам пора… Думаю, Кара-Ахмед-паше уже донесли о наших сборах…

– Матушка, вы не приказали делать это тайно?

– Зачем? – Роксолана еще понаблюдала сквозь щель в занавеске за строительством. – Разве можно что-то сделать тайно в Топкапы? Все равно найдется либо предатель, либо просто болтун, который расскажет. К тому же я не намерена скрывать наш отъезд.

Так и есть, у ворот в гарем их уже поджидал Кара-Ахмед-паша, чем-то очень довольный.

– Чему это он радуется, тому, что мы уезжаем?

– Не думаю…

Кара-Ахмед-паша сделал знак евнухам, чтобы остановились, подошел к носилкам. Роксолана слегка отодвинула занавеску. Они с Михримах уже закрылись яшмаками – вуалью, скрывающей нижнюю часть лица.

– Приветствую вас, султанша Хуррем, да продлит Аллах ваши дни.

– Благодарю, паша.

– Султанша, куда это вы собираетесь?

Вопрос задан почти вольно. Роксолана замерла. Он чувствует себя победителем? Почему? Только потому, что у Рустем-паши отобрали государственную печать? Едва ли, этого недостаточно, чтобы вот так разговаривать с султаншей. Неужели?..

Ах, вот в чем дело, вот зачем падишах вызвал в Стамбул этого толстого червяка!

Мысли вихрем пронеслись в голове Роксоланы. Отреагировала быстро, бровь султанши недоуменно приподнялась:

– Кара-Ахмед-паша, что дает вам право разговаривать со мной так? То, что вы на время стали Великим визирем вместо моего зятя Рустем-паши? Но это не изменило моего статуса кадины-эфенди, к тому же матери наследника. – По тому, как у Кара-Ахмед-паши вытянулось лицо, поняла, что попала в точку. Голос стал жестким, почти зазвенел, а взгляд злым. – Не думаю, чтобы Повелителю понравилось такое обращение с его супругой кого бы то ни было.

– Хуррем Хасеки Султан, вы меня неправильно поняли… я интересуюсь только ради вашей же безопасности…

Роксолана наклонилась к нему из носилок.

– Дорогой паша, о своей безопасности, как и о безопасности дочери и внуков Повелителя, я позабочусь сама. Если вы, конечно, не станете мне мешать. – Оценивающе оглядев Кара-Ахмед-пашу, с сожалением добавила. – Возможно, не стоило назначать на место Рустем-паши именно вас даже на время… Паша, занимайтесь делами государства и не мешайте мне заниматься своими, но если уж вы так заботитесь о нашей безопасности, обеспечьте хотя бы дорогу до Измита. Джафер, пусть двигаются дальше!

Кара-Ахмед только зубами заскрипел от злости, откуда эта проклятая ведьма узнала, что он назначен вместо Рустем-паши?!

Но уже мгновенье спустя его захватила другая мысль: султанша упомянула Измит, значит, едет не в Эдирну, а на восток? Куда, неужели к Повелителю?! Эта мысль была столь захватывающей, что Кара-Ахмед-паша даже отмахнулся от Ильяса-паши, поздравлявшего с назначением Великим визирем:

– Потом, Ильяс-паша, потом!

Понимая, что мысль нужно обдумать в спокойной обстановке, он поспешил в свой дворец, распорядившись вызвать туда же Аласкара. Упускать такую возможность было бы грешно, но сделать все нужно настолько тонко, чтобы никто не догадался даже при дотошном расследовании.

Аласкар пришел быстро, он всегда оказывался рядом в нужную минуту. Поистине, Аласкар – Великий воин, что означает по-арабски его имя.