Текст книги "Корабли с Востока"

2. На том берегу

1600 год, лето

За обедом и на военном совете сват не произнес четырех слов подряд, а если общим счетом – то дюжины две. Окружающие старались не встречаться с ним глазами – очень все же неприятно, когда глядят сквозь, будто тебя здесь настолько нет, что ты даже деревянный узор на стене рассматривать не мешаешь. А возмутишься грубостью… тут, может быть, заметят – но к добру ли? И стоит ли затевать ссору сейчас, накануне прямой войны? С родичем хозяина и самым сильным его союзником?

А война уже не стоит на пороге, она перешагнула порог и пока оглядывается по сторонам, любопытно и чуть растерянно, как человек, вошедший с летней улицы в полутемную прохладную комнату, или как птенец, только отряхнувший с себя скорлупу.

Великий господин тайко умер, оставив по себе малолетнего сына, единую страну и два совета, призванных вести дела страны до совершеннолетия господина Хидэёри. Совет старейшин-регентов и совет чиновников-управителей. Одни решают, что делать, другие – как и кому. Оба набраны из сильнейших людей Присолнечной, да таких, что им отроду друг с другом не сговориться, – а значит, никому не удастся поколебать положение наследника.

Тайко ошибся. Друг с другом – никогда. Друг против друга – лист упасть не успеет. Страна распалась на запад и восток. Маэда Тошиэ, старый Пес князя Оды, потом Пес тайко, держал центр Присолнечной – и баланс сил, но очень скоро годы увели его догонять тайко на темной дороге, а его сыновья не стоили отца… Равновесие рухнуло. Теперь оставалось только узнать, у кого острее копья и вернее союзники – у стратега тайко Исиды Мицунари или у главы регентского совета – Токугавы Иэясу.

Сват даже не морщился, слыша про копья и союзников. Даже не глядел пристально, как умел. Но говорившим почему-то становилось не по себе – и они тоже потом старались не смотреть в ту сторону.

Сам хозяин в другой раз посмеялся бы – шепоткам, маневрам уклонения и всему прочему, – да он и в этот раз посмеялся, но поговорить тем не менее было нужно.

Так что он улучил момент и тихо попросил зайти вечером, после восхода луны. Одному. Сват – одетый со всей сдержанностью и вкусом пьяной птицы-шалашника – поклонился, блеснув женской шпилькой в волосах, почти вежливо поблагодарил за честь и пообещал быть. В три слова.

К ночи ничего не изменилось, потому что пришел он и правда один. Даже тень свою оставил снаружи. Хозяин примерно того и ждал – поэтому тоже сидел на верхней веранде башни в практически полном одиночестве.

Телохранитель за деревянной перегородкой не в счет. Да и не успеет, в случае чего, телохранитель.

В небе – светло-серая, металлическая, перекошенная луна. Яркая – деревья внизу отбрасывают длинные тени. Каменные стены дышат дневным теплом, а деревянный пол уже остыл и перестал кусаться. На жаровне два чайника – глиняный и металлический, на подставках – плошки светлого лака, чтобы удобнее полуночничать. Фонарь. Два человека. Если посмотреть со стороны и сквозь веки, станет видно чуть иначе: гость – одноглазая ящерица тридцати трех лет, все еще удивленная тем, что удалось прожить так долго, да – ящерица, длинная, сизо-стальная, угловатая и не особенно страшная – пока не взлетит. И хозяин – пожилой барсук, на четверть века старше гостя, когда-то был молодым барсуком и тоже удивлялся каждому прожитому дню. Теперь не удивляется, а просто делает новый день из предыдущего, почти привычно, почти не замечая, мелкое обыденное чудо: прошел огонь, а я здесь, прошла волна, а я здесь, прошла война… а это решится не здесь, но, может быть, сегодня.

Потому что хозяин – не только владелец этих покоев, не только старый барсук, уже четыре десятка лет не позволяющий истории проехать по своей норе, но и восемь провинций Канто, сотни тысяч подданных, десятки тысяч бойцов, главенство в регентском совете Присолнечной, род Токугава. И сейчас этого – недостаточно. Даже чтобы выжить, обо всем прочем не говоря.

А гость – это северное княжество Ивадэяма, которое, как знают все, внутри много больше, чем снаружи, растит два урожая в год на землях, где по законам природы не всегда и один соберешь, добывает из-под тамошних гор то, чего там и не лежало, кормит армию неизвестного числа и хорошо известного качества и отбрасывает очень длинную тень на весь север Присолнечной… а хочет отбрасывать – много дальше.

Семейство Дата, потомки Фудзивара, нежная придворная глициния, проросшая в зиму, приросшая к зиме, дороги и дамбы, каналы и ветрозащитные насыпи, гроздья крепостей, пуленепробиваемые лепестки. Не первую сотню лет головная боль любого правителя страны, лакомый союзник для любого мятежника. То, что глава дома Дата сейчас сидит здесь, смотрит на южную луну черным пустым глазом, – само по себе состав преступления. Но война почти пришла, а преступление она знает только одно – потерпеть поражение.

Старый барсук, Токугава Иэясу, тянет руку к металлическому чайнику – предлагает. Гость, Дата Масамунэ, чуть поворачивает гребенчатую голову, минимумом средств выражает вежливое удивление. Что он станет делать в подпитии, предсказать не может даже он сам, а пьянеет – легко и быстро.

Хозяин бы воздержался, но… надо поговорить. Необходимо.

– Это красное сладкое вино, какое делают южные варвары, – поясняет он. – Когда меня им впервые угостили, я решил было, что это кровь. Вкус мне и сейчас не нравится, кисловат, но вам может быть интересно.

Гость кивает, с поклоном протягивает плошку, некоторое время смотрит на жидкость, вдыхает пар, делает маленький глоток, потом еще один. Потом опускает плошку на подставку, наливает хозяину сакэ… Кажется, его устраивает вкус.

Луна наполовину переплыла к соседнему дереву – и когда только успела?

– Вы читали то примечательное письмо, которое отправил мне молодой Наоэ? – спрашивает барсук.

Нет, конечно, не читал, да и не мог. Это ясно хозяину. Дело даже не в том, что копии получили только члены регентского и исполнительного советов. Дело в том, что сват был в дороге и его люди попросту никак не успевали передать ему текст, который прибыл в Осаку всего лишь на сутки раньше него самого.

– Тогда устраивайтесь и послушайте, это стоит того. Нет, – усмехается хозяин, – он не испортит нам луну, даже наоборот.

Глотнуть из плошки жидкость цвета луны, порадоваться, что сват не подозревает его в глупости, не боится отравы, а значит, можно не делить с ним чайник и пить сакэ… у иноземного вина нет плотности, нет запаха, нет тяжелого, горького масляного привкуса, тянущего за собой в опьянение, на дно. Это красное даже теплым пьется как вода, никакого веса. Чужое.

– Вы же знаете, – продолжил хозяин, – я тут на днях сам направил дорогому коллеге по регентскому совету, господину Уэсуги Кагэкацу, послание: недоумение выражал. Как это так, у нас в стране, можно сказать, почти мир, наконец, даже младший Маэда на меня покушаться перестал, даже обиженные генералы за Исидой больше не гоняются. Да что там, даже вас не слышно! А в него вдруг вселилось что-то. Крепость на своей южной границе строить у меня под дверью, дороги для войск расчищать – что за сон? Приехал бы, объяснился. Но господин князь, надежда и опора западной коалиции, даром что живет на востоке ровно между мной и вами, меня ответом не удостоил. Зато удостоил его старший советник – и не только меня, а всех подряд.

Барсук закатил глаза, на манер театрального актера, чуть приподнял лаковую плошку и взвыл голосом благородного героя:

– «Поистине жаль, что вы считаете, что мой господин, Кагэкацу, не проводит достаточно времени в Киото. Уэсуги сменили территорию всего два года назад. Если мы будем все время ездить в Киото, мы не сможем управлять провинцией. Обвинять Кагэкацу в измене на этом основании – верх ошибки. Хотел бы я посмотреть в лицо тому… поверхностному человеку, который распространяет эти слухи».

Когда он дошел до слов: «Как вышло, что такой тип, как Хори Хидэхару, смог оставить в дураках такого замечательного человека, как вы?» – то услышал, как носик металлического чайника тычется в стенку плошки, как льется, слегка булькая, невесомая заморская жидкость. Сработало.

– «Вы обвиняете нас в том, что мы закупаем оружие, – но это естественное поведение для самураев с окраин. Это лучше, чем сходить с ума по идиотским чайным приборам, как обитатели столичных округов, и уж точно это не должно вызывать беспокойства…

Уэсуги граничат с Хори в Этиго, с Датэ, Могами и многими иными кланами, однако только господин Хори Хидэхару из Касугаяма орет про измену, и всего лишь из-за того, что мы строим дорогу в соседнюю провинцию… Вероятно, он дурак».

Тут луна ушла за облако – видимо, сохранять серьезную мину у нее уже не получалось.

– «Сегодня у людей, лелеющих измену, вошло в моду склонять голову, если они не видят шансов победить. Однако ставить господина Кагэкацу на одну доску с такой низкой сволочью – воистину оскорбление для него».

А вот здесь не выдержал и сват. Потому что звук справа, – это не ночная птица: это тихий хриплый кашель, заменяющий ему смех.

– А дальше уже скучно, – разочарованно пояснил барсук. – «Если вы поверите лжецу и не проведете подобающее расследование, Уэсуги в Киото не поедут. И будет ли в том виноват Кагэкацу? Или вина ляжет на вас, Иэясу, и на ваше двурушничество? Пусть решает Небо».

– Это не скучно… – смеется ящер. Теперь он похож нельзя сказать на себя – он и раньше был, скорее на другого себя, на того, в ком много легче опознать летучую огнедышащую тварь с дурным характером и не менее скверными намерениями. – Это обязательная часть, как упоминание сезона в стихотворении. Приди и возьми, если не трус. Вызов, простой как лужа, как раз в духе Уэсуги. И вы, конечно же, встанете и пойдете объяснять, что с вами так не разговаривают, а вам придется – трусу здесь власти не видать… Пойдете и застрянете на какое-то время, зря они, что ли, крепости строили? А за вашей спиной Исида соберет и двинет армию; другой бы не смог так быстро, этот сможет и успеет. Хрусть… и прощай самая страшная угроза дому Тоётоми.

Сват шарит над жаровней, находит на ощупь правильный чайник, подливает старшему сакэ. Он плохо видит в темноте. Он вообще плохо видит, даже здоровым глазом. Близорук. И шутит, что так даже удобнее: чего тебе не видно, того ты не боишься. Вот если бы читать мешало, было бы плохо. Но не мешает.

– Молодец Наоэ, – качает головой сват, – хорошая ловушка, и на поверхности все, и не объехать. Но про себя слишком много рассказал, можно бы поменьше.

– Вы тоже гадали, кто у них там из двоих главный? – спрашивает хозяин. Ему смешно. Они со сватом совсем разные люди. А вот выводы все время делают одинаковые.

– Куда я денусь? Гадал, конечно. Соседи же. Теперь и гадать не надо.

Гадать не надо, дело светлее дня. Советник Наоэ Канэцугу написал вызов от своего имени, заверил своей печатью. Для людей неумных и, как это он выразился, «поверхностных» – просто сделал тайное явным. Признал, что землями Уэсуги управляет не князь – бездарь и тряпка, а советник. А на самом деле – показал совсем, совсем другое. Шагнул на первую линию, под удар. В случае поражения это с советника снимут голову, свои же снимут в виде извинения, а с князя – какой спрос. Но будь этот князь и правда бездарью и тряпкой, будь он хотя бы менее ценен, чем советник, – тогда Наоэ не стал бы рисковать собой. Ответственность не дала бы. Поберег бы умную голову, ради клана поберег бы. А он рискнул. Значит, последняя линия обороны проходит не по нему. Значит, старший в паре – не по званию, а по существу – бесцветный бессловесный Уэсуги Кагэкацу.

– Давно же они начали, – вздыхает барсук.

– Давно, – соглашается ящер. – Лет с пятнадцати, наверное. Когда поняли, что из них двоих не собрать одного Кэнсина… Не можешь играть вверх, играй вниз. – Поворачивается и спрашивает, серьезно и кристально трезво: – Ты зачем меня поил? Не об Уэсуги же сплетничать.

– Ты почему на совете молчал? Тебя за этим туда звали? – сверху вниз, старший к младшему и много грубей исходной подачи.

Луна ушла вверх, ей здесь не место.

– Ты звал, откуда мне знать, зачем? План мне нравится, я промолчал. Уэсуги он бы тоже понравился, но и мне.

– Говори, – приказ.

Ящер тянется, вытаскивает из очага жаровню, прямо на деревянный пол – загорится так загорится, право же, пожаром больше… да и погасят, никуда не денутся. Разравнивает песок в очаге, придвигает фонарь. Оглядывается, берет палочки с подноса для закусок.

– Чудесный план, – поет он, рисуя палочкой на песке. Он плохо видит в темноте, очень плохо; у него есть свой стратег, и отличный, но он нужен для того, чтобы решить, где и когда воевать; как воевать, князь знает сам. – Ты громко собираешь все окрестности покарать бунтовщика и нахала, который тебе нежные письма шлет, к тебе на самых законных основаниях стекаются все, кто поддерживает тебя, и все, кто терпеть не может Исиду с Уэсуги… вы толпою выступаете на север, Исида делает ход – и тут вы разворачиваетесь и падаете на них как сокол на цаплю, а Уэсуги в своей новообретенной провинции Айдзу вдруг обнаруживает, что напрочь окружен твоими союзниками: Хори Хидэхару из Этиго, Маэда из Kara, Сатаке из Хитати… – На импровизированной песчаной карте одно за другим возникают владения. – Челюсти сомкнутся, и наступит полная победа.

– Продолжай.

– Твой Хори Хидэхару, который в Этиго, он дурак без всяких «вероятно». И не потому, что доносы бредовые пишет. Он не умеет обращаться с людьми. Он пришел в бывшую провинцию Уэсуги и за два года допек крестьян и мелких самураев до пожара – а это суметь надо! Кагэкацу стоит только свистнуть – и там поднимется все. Хуже тебе скажу, даже если он их пожалеет и не свистнет, они поднимутся все равно, ради старой верности и шанса избавиться от этого кретина. Забудь про него. Ему повезет, если он переживет осень.

Этиго исчезает с карты.

– Дальше.

– Сатаке Ёсисиге сменит сторону.

– Ты предвзят и плохо о нем думаешь. – Сатаке Ёсисиге… Последний из старых врагов ящера, кто еще ходит по земле. Последний, кто как-то причастен к смерти яще-рова отца. Краем, но причастен. Но краем. Но причастен.

– Я его знаю и думаю о нем хорошо, – щерится сват. – Если бы я думал о нем плохо, сказал бы, что останется с тобой. Ты обещал ему безопасность. А Исида ему друг – и он предложил много больше. Сатаке не дурак и отроду не был трусом, он пойдет за старой дружбой и крупным кушем.

– Что ему пообещали?

– Половину твоего Канто. Четыре из восьми провинций, – смеется младший, стирая земли Хитати. – Вторую половину они еще делят.

– А что они пообещали тебе? – Насколько известно хозяину – все восемь провинций целиком.

– Слишком мало. – Гость тянется за вином, наливает не глядя, так же пьет. – Ты же знаешь, я хочу все.

«Знаю, – вздыхает про себя барсук, вдыхает аромат сакэ, – ты мне уже который раз говоришь. Тебе нравится говорить это – мне. Если мы когда-нибудь поссоримся, это произойдет не из-за власти, а из-за вещей куда более серьезных… Из-за несовпадения во вкусах, например».

– А Маэда придет, – продолжает сват. – Но не раньше чем справится с младшим братом, который бросил копать под тебя и начал под семью. С ним – и с коалицией мелких сторонников Исиды у себя в подбрюшье. Он придет – но опоздает.

Третья провинция рассыпается песком. Дорога из Айдзу на юг – открыта.

– Я думаю, – поясняет сват, – что они прекрасно все это понимали, когда сочиняли свое письмо.

Летние ночи коротки, а лето уже началось. Можно выпить еще, но день все равно наступит быстро, а с ним начнется война.

– И чем же тебе нравится план?

– Тем же, чем и тебе, – пожимает плечами ящер. – Он сработает. Так даже лучше. Смотри, – ведет он палочкой по песку. – Ты пойдешь на север с шумом и гамом, и еще до того, как ты развернешься, я ударю со своей стороны. Вот тут. Для тебя это север, для меня юг, неважно, каппа[3]3
  Водяной в японской мифологии. (Примеч. авторов.)


[Закрыть] побери направления. Вот тут вот… – Палочка встает под углом. – …Сироиси. Это не только замок, это доступ к трем дорогам. К подбрюшью Айдзу и к сердцу Айдзу. А мой дядюшка Могами тем временем пойдет прямо с севера. Тут. И Уэсуги не рискнут ударить тебе в спину сразу, как ты повернешь. Не захотят попасть между двух огней. Они будут считать, что у них есть время – свернуть шею дяде, высадить меня за реку… Только им придется неприятно удивиться. Они увязнут. Тебе должно хватить.

– Могами? – В голосе барсука легкое сомнение.

– Будет драться, пока его глаза черны. Он очень любил дочь, тайко зря приказал ее убить. Дядюшка хочет мести, ты можешь ему ее дать. А я, так и быть, отложу свои с ним разногласия до победы.

Теперь луна стоит высоко над башней, смотрит в ящик с песком: ей сверху, наверное, очень хорошо все видно и внятно, лучше, чем людям на веранде. Если барсук сумеет уйти от одного врага – на север от себя – и перехватить другого – на юге, война может закончиться в том же году, в одно сражение.

– А что будет, – улыбается хозяин, – если мы с тобой их недооценили и они все же рискнут и ударят на юг, мне в спину?

Ящер поворачивает голову, смотрит удивленно: что тут нужно объяснять-то?

– Я же сказал, – морщится он, – из Сироиси идут три дороги. Эта, – он выговаривает раздельно, как ребенку, – ведет прямо к Курокава.

К столице Айдзу, главной крепости Уэсуги.

– Я ее уже разок брал, – напоминает сват, – не у них, но брал. И они помнят, что я ее брал. Как пойдут, так вернутся.

– Ты не успеешь отойти.

– Мне не надо отходить. – Сват подбирает палочку, стучит ею себя по лбу, смеется костяному звуку. – И громить их мне не обязательно. Если они опоздают на день – они опоздают навсегда.

– У них довольно большая армия… раз в шесть больше твоей.

– И очень хорошие генералы. Так что если я возьму Айдзу, второй раз я его не отдам, – говорит ящер. – Уж извини, даже тебе.

Что на это можно сказать? Только кивнуть. Сват намерен поставить на кон все – свою драгоценную армию, свой драгоценный север… никогда он не рисковал ими так, до конца. Головой – да, и не однажды, землей и людьми – никогда. Теперь рискует. Спрашивать почему – бессмысленно, честного ответа все равно не дождаться – да его и не получилось бы понять. Слишком они разные люди. И звери.

– Ничем я не рискую, – недовольно морщится гость, глядя на пустой чайник. – Ничем. Ваша бесконечная светлость не хуже меня понимает: у тех, кто сейчас вступит в бой, есть вшивый, но шанс, – объясняет он, мешая уличную речь с придворной грамматикой. – Даже в случае поражения есть. Те, кто сейчас отвернет, – мертвы. Их сожрут изнутри, их предадут и продадут… В мирное время можно править, не уважая себя, но нам такой роскоши еще долго не видать.

Хозяин гладит прохладное дерево веранды. Он знает все завитки на ощупь. Часто тут сидит. И почти всегда – один.

– Да, – соглашается он. – Вы это и тогда говорили…

И замолкает, вспомнив, что говорил это – не сват. Потому что свату тогда было шесть лет в совсем другой стране. Это говорил он сам, двадцать восемь лет назад, под Микатагахара, глядя на превосходящие во всех смыслах силы Такеды Сингэна, улыбаясь в глаза почти неизбежному разгрому. Тот, кто сейчас отвернет, – мертв, и земля его мертва. Он тогда не отдал дорогу без боя, проиграл, выжил и сохранил провинцию. И теперь, вспоминая, слышит кашляющий смех ящера за левым плечом. Там, тогда, в прошлом.

Впрочем, эту ошибку делали все. Все, кто когда-то ходил под знаменами с цветком айвы или рядом с этими знаменами. Все бывшие вассалы и союзники князя Оды, те, с кем он взялся объединить страну. Все они помнили Датэ там, где его быть не могло, – и раз на раз проговаривались. Даже великий господин тайко изволил как-то ругаться, что он эту тварь еще с первой киотской кампании невзлюбил… тоже потом смеялся. А сват никого никогда не поправлял. Сначала барсук думал – потому что ему лестно. Потом понял: он тоже не помнит, вернее, помнит что-то свое. Для себя он – тоже их ровесник, а вот Наоэ, который старше его на семь лет – «молодой Наоэ». И, наверное, так оно и есть.

– Вот только приехал, – жалуется на судьбу ящер, – и теперь придется обратно.

– Отдохните здесь пару дней… – За пару дней война не убежит.

– Нет. – Сват изображает поклон, встает, машет палочкой луне, застывает, задумавшись, втыкает инструмент в прическу. – Сейчас я пойду и устрою здесь много шума, раз уж вы меня напоили. Не пропадать же вину. С утра поеду в Киото и устрою немного шума там, покажусь. А из столицы двинусь не сюда, а прямо домой. Мне нужно успеть раньше вас. Если они все же не рискнут… я потом пошлю вам всех стрелков, которых смогу оторвать от севера.

– Встретимся, – соглашается хозяин, – на том берегу.

Ему тоже предстоит веселая война – его силы и силы противника примерно равны. Даже без Уэсуги.

– Непременно.

«Мы не можем доверять друг другу ни на медную монету, – объясняет Иэясу луне. – Но что за беда? Зато мы можем друг другу верить».

И слышит, как в коридоре Масамунэ громогласно обращается к своей тени:

– Прав Наоэ, эти южане – неженки непроходимые. Они здесь портвейн подают подогретым, представь. Портвейн! И это летом. Что ж они делают зимой?