Текст книги "Конвоир"

Наталья Резанова
Конвоир

Крепость эта, как говорили, стояла в лесном краю всегда. Во всяком случае, раньше, чем здесь возникли первые деревни. И никто не помнил, кто ее построил. А также зачем. Больших поселений здесь не было, а за рекой владения людей и вовсе кончались. И – дивное диво – сколь ни стояла крепость пустой, она не разрушалась. Немудрено, что ее считали дурным местом. Разбойники не занимали ее, потому что она была слишком велика – или так они говорили. Прочие, обитающие в здешних лесах, также не приходили селиться в каменных стенах. Они не любят камень, это всем известно. Может, они и погубили тех, кто жил в фортеции раньше. А может, и нет. Давно это было, никто не помнил. И было так до тех пор, пока в крепость не пришел боевой дукс со своими «красными куртками». Это тоже было давно, но об этом помнили. У отца Тевено только начинала расти борода, когда пришел дукс. Нынешний дукс был уже другим, и в деревнях не знали, был ли он в родстве с прежним. Впрочем, деревенским было без разницы. Дукса все равно никто не видел. Пограничных стражников, в обиходе называемых «красными куртками», тех видели, да. Еще как.

Отец говорил – когда они пришли , крестьяне обрадовались. Теперь, мол, будет власть, которая оборонит простых людей от разбойников и оборотней. Но жить при власти оказалось совсем не так хорошо, как думалось. И теперь говорили иное – что пограничники сами ничуть не лучше разбойников, а даже хуже, оборотней же люди видят так редко, что смысла нет держать от них оборону.

И в самом деле – с появлением в лесном краю проезжих дорог, на этих дорогах появились купцы. И лихие люди, ранее донимавшие деревни, теперь занялись караванами и возникавшими на перекрестках торговыми городками. А пограничники дороги и городки защищали.

Разбойники – так слышал Тевено – поначалу смеялись. Красная куртка – готовая мишень, кто ее на себя цепляет, почитай, покойник. Но вскоре смяться перестали. Ибо те, кто из лихости или по каким другим причинам надевал куртки, в которые так удобно было целиться, очень редко позволяли незаметно приблизится к себе на расстояние выстрела. Обычно они приближались сами, и гораздо ближе. А в рукопашном бою грабителям, которых никто не учил обращаться с длинными мечами, было с пограничниками не сравниться. Поэтому из года в год вокруг крепости стучали топоры, уходили в небо черные дымы смолокурен, и тянулись, тянулись дороги.

В этом все и дело. Кто-то должен был рубить лес, мостить мосты, строить частоколы. Перегонять рабочих на окраины населенных земель было невыгодно. И дукс потребовал, чтоб людей для работ поставляли деревни. Но деревни подчинялись неохотно. Здешние жители привыкли трудиться, и трудиться тяжело, но для себя, а не по принуждению. Хуже принуждения был страх перед изменением привычного уклада жизни. Необходимость углубиться в лес, а тем паче – выйти из него. Лес пугал, и он же был единственно возможным местом для жизни. Если бы кто-нибудь из здешних оказался в городе, на равнине или в горах, то умер бы от тоски. И люди не откликались на призыв дукса. Тогда приходили пограничные стражники, угоняли тех , на кого пал жребий, а в крепости их распределяли на разные работы. А когда они возвращались – если возвращались, они были вроде как не свои. Не любили в деревнях тех, кто побывал в чужих местах. Поэтому и разбойники стали теперь представляться героями, а не душегубцами. Купцы, которых они грабили, тоже ведь были не свои.

Рен, с малолетства бывший приятелем Тевено, сколько уж времени уговаривал его сбежать к разбойникам, пока не забрали. При том что оба знали – опасность грозит прежде всего Тевено. Рен, даже если на него выпадет жребий, может просить заступничества у деревни, потому как единственный сын вдовы. Могут отпустить. Такие случаи бывали. А Тевено – младший из пятерых братьев, а сестрам и счет потеряли.

Только Рен не хотел никого ни о чем просить. Задирист был, заносчив, из них двоих – всегда заводила. Он был постарше. И Тевено подозревал, что Рен уже свел знакомство с кем-то из ватажников, промышлявших по округе. С кем – не говорил. Дал понять – согласишься бежать, тогда скажу.

Не мог Тевено согласиться. Рен бедный, хозяйство никудышное, однако ж если убежит, мать его с голоду не умрет. Деревня не даст пропасть. Обычай такой.

У Тевено семья не то, чтобы богата, однако отец хозяйство держит крепко, и столь же крепко держится старых обычаев. Если сын из дома убежит – позор. Иное дело – если силой уведут. Это все равно что похоронить. Мать повоет, сестры поплачут, но, слава богам, род и без него есть кому продолжить.

Так и случилось. Выдала семья Тевено беспрекословно, а на Рена даже жребий не пал. Он до самого поворота конвой провожал, руками махал приятелю, рожи строил – дескать, не поздно еще, бежим!

Тевено не бежал. Сам не знал, отчего. Опозорить ли семью боялся, или просто боялся. Он не так уж редко ходил по лесу, и даже один, но – по знакомым местам. А в полудне пути от родной деревни начинались уже места незнакомые. И жили здесь не люди, и большинство из них было не бесплотными мороками, а существами из плоти и крови – ох, какой крови. Были среди них прагины-душители, безжалостные убийцы, обитавшие в прибрежных омутах и стерегущие тех, кто неосторожно наклонится над водой. Правда, иные вовсе сомневались в их существовании, ибо никогда не находилось того, кто видел прагина воочию, и никто не мог сказать, как они выглядят. Но большинство людей считало, будто это лишь подтверждает безжалостность прагинов – они не оставляли в живых никого, кому выпало несчастье их увидать.

Были велеисы-подменыши, которые норовят замешаться среди людей и чинить им зло. Они и выглядят совсем как люди. Ну, почти. Их можно опознать по тому, как они носят колчан – не за спиной, а на животе.

Были псоглавцы– они не злы и на людей не нападают, но встреча с ними предвещает несчастье, а если такого увидит беременная женщина, так непременно выкинет или родит младенца с псиной головой. И множество других, которых лучше не поминать вовсе. Особенно оборотней.

Дорога занимала четыре дня. В каждой деревне, где стражники останавливались на ночлег, они забирали людей, которым предстояло трудиться на общее благо. Их было всего пятеро, и крестьяне, возможно, управились бы с ними, если б навалились сообща. Но это не приходило им в голову. Бывал, правда, что назначенные на работы убегали. Стражники не гнались за ними. Они просто брали другого человека из той же деревни. Они знали – коли беглец вернется, односельчане обойдутся с ним так, что и наказывать не придется. Побеги были редки.

Так они двигались по этой дороге – стражники верхами, деревенские пешими. Куртки у стражников были одинаковые, а лошади разномастные. Деревенские шли молча, даже те, кто были знакомы, между собой не разговаривали. Чем дальше оставались родные места, тем сильнее было чувство, что они уходят в потусторонний мир. И не зря родня провожала их, как усопших.

Казалось бы, вид селения, раскинувшегося в тени крепости, должен был излечить от мрачных мыслей. В сущности, это был уже город, с большой площадью, где по приказу дукса проводились публичные казни, а в обычные дни – как сегодня – шла меновая торговля всякой всячиной, от которой у лесного жителя могли глаза разбежаться. В углу площади притулилась часовенка с резными статуэтками Семерых богов на колесе с семью спицами. Напротив высилась корчма, много больше тех, что строят в деревнях, с ярко раскрашенными – куда там храму, деревянными столбами у крыльца.

Но пришлые по-прежнему были подавлены. Вроде бы было похоже на человечье селение, и все же не то. И шумно слишком, и суетно, и пахнет противно. И кругом одни чужие. Одно слово – тот свет. Тут и «красные куртки», которые все дни тебя кругом на конях объезжали, родными покажутся.

Без сожаления покинули они городок, поднялись на холм и ступили в ворота. Здесь снова стало страшно. Потому что в городке деревья хоть и вырубили, но издали виден лес . А тут – ничего. Камень и камень. Да какой еще камень-то! Тесаный, виданное ли дело! И везде, даже на крепостных башнях не солома и не черепица – камень, пластами, и не серый, как на стенах, а черный.

Стражники, пригнавшие сюда деревенских, велели им стоят на месте и ждать, пока позовут, а сами ушли, на ходу превращаясь из недавних знакомцев в чужаков в красных куртках, таких же, как на всех здесь. Или почти на всех. Хотя большинство мастеров – кузнецов, плотников, шорников – проживало в поселке за стенами, кое– какая обслуга в крепости все же оставалась – кашевары, конюхи… И так же ходят господами и глядят свысока, словно не навоз за лошадьми убирают, а сами на тех лошадях ездят.

«Красных курток» все же было больше. Они стреляли по мишеням, дрались между собой на шестах, совсем как в деревнях, и на мечах, чего в деревнях никогда не случалось. Мечи, однако, были деревянные. Это они так учились. А ворота снова распахивались, пропуская новый отряд «красных курток». Эти никого с собой не вели, и шли пешими.

Тевено из состояния мрачного оцепенения вывел выкрик :"Рен!" Неужто приятель заявился сюда добровольно? Он встрепенулся, озираясь.

В следующий миг он понял, что ошибся. С плаца кричали: «Орен!»

Тот, кого звали, обернулся, замедлив шаг прямо напротив Тевено. Он был худ, долговяз, светловолос и безбород. Казалось, это просто мальчишка-переросток. Бывают такие: плечи узкие, руки-ноги длинные, а мясо на костях еще не наросло – весь ушел в рост. Только вот не брали в пограничную стражу мальчишек – ни долговязых, ни кургузых.

Для поступления в «красные куртки» не требовалось ни знатного или хотя бы честного происхождения, ни имущественного ценза, как у ополченцев, достаточного для приобретения оружия. Здесь могли принять любого – бродягу, беглого каторжника, вчерашнего разбойника. Требовалось одно – воинский опыт, умение владеть оружием, которое выдавалось из арсенала крепости. Оружие тех, кому опыта и умения не хватило, очень быстро возвращалось в арсенал. Выжившие доводили умение до степени мастерства. Так что шли в пограничники люди битые-перебитые. Никто не мог припомнить случая, чтоб деревенский парень, будь он какой угодно смельчак, охотник или следопыт, менял холщовую рубаху на красную куртку. Разбойники, говорят, меняли, и не раз. Семьями пограничники не обзаводились, так что наследовать место в гарнизоне никто не мог.

Стражник, окликнувший новоприбывшего, был крепко сбит, скуласт, его выскобленный подбородок отливал синевой. Поигрывая шестом, он сказал:

– Капитан велел, чтоб ты, как явишься, шел к нему.

Тевено не мог понять, что расслышал в его голосе – злорадство ли стремление предупредить.

Долговязый кивнул и двинулся своим путем. Стражник с шестом, сощурившись, смотрел ему вслед.

Жизнь пограничников принадлежала их капитанам, а жизни капитанов – дуксу. Никакой другой суд не мог их судить. Но командиры были вольны казнить и миловать по своему усмотрению. Причем если о помилованиях знали только «красные куртки», казни могли наблюдать и все желающие за пределами крепости. О них слышал даже Тевено. Хотя, разумеется, никогда не видел.

Он тоже посмотрел вслед уходившему. Того даже на расстоянии и со спины можно было выделить из прочих пограничников. Его голова возвышалась среди остальных.

Потом ожидавших подозвали – на сей раз это был кто-то из обслуги, и как гусей, погнали дальше по двору. По пути им предстало диковинное зрелище. Некоторый великан, вооруженный тяжелым копьем, отражал нападение «красных курток». Они кидались на него скопом, норовя достать то пиками, то шестами, но он крутился и со страшным визгом повергал наземь тех, кто не успел увернуться от его оружия. Однако сраженные мигом вскакивали и вновь принимались наскакивать на великана, изредка исхитряясь его задеть. Никто кругом и не думал удивляться. Приглядевшись, Тевено сообразил, что «великан» – это лишь очень большое чучело, он скрипит при поворотах, а копье у него в руках лишено острия. Но все равно, каким образом чучело вращается, он не понимал. Странно это было. Отдавало колдовством, при том, что колдовство дукс неумолимо преследовал.

Но некогда было задерживаться у крутящегося чучела, сбивающего с ног невесть зачем нападавших на него пограничников. Прошли дальше, к дощатому навесу у стены. Там в кресле восседал внушительный мужчина с роскошными усами. У многих здесь куртки были расстегнуты, у этого была распахнута чуть ли не до пупа также и рубаха, при том, что особой жары не чувствовалось. Но людям с такими багровыми полнокровными физиономиями часто бывает жарко. И не обязательно от того, что они недавно напробовались хмельного. Хотя последнее не исключается.

Рядом, за грубым столом, на табурете примостился человек не столь убедительной наружность. Он что-то царапал железной палочкой на дощечках.

– Эти, что ли? – с презрением сказал усатый, кивнул на тех, кто предстал перед ним. – Стоило ноги бить!

Тевено было не по себе. Остальные чувствовали то же самое. Наверное, это был капитан. Им еще никогда не приходилось встречаться с таким большим ( во всех отношениях) господином. Сколько бы он ни выпил, его темные глаза, казалось, видят окружающих насквозь.

Некоторое время капитан молчал. На его волосатой груди в такт дыханию колыхалась цепь с привешенной фигуркой из черного камня. Амулет изображал гулона. Этот ловкий зверек с заостренной мордочкой и пушистым хвостом крайне редко попадал в силки охотников. Поэтому считалось, что гулон приносит счастье, которое никак не дается в руки.

Затем капитан велел каждому назвать свое имя и деревню. Слушал ли он запинающиеся ответы, неизвестно, зато смотрел внимательно. Не поворачивая головы к писарю, произнес:

– Вон того… и того… и того – к смолокурам. Вон тех – к Угаину под начало, в землекопы, больше ни на что не годны. А этих, – толстый палец с обломанным ногтем ткнул еще в пятерых, – на Рауди, лес валить.

– Эй, вы,– заявил писарь, – чего стоите? Сюда давайте, я вас размечу. бирки возьмите…или нет, все равно потеряете… На, – он сунул бирки сопровождающему рабочих то ли конюху, то ли еще кому. – Завтра отдашь конвоирам.

– Ага! – капитан, обмякший было в кресле, внезапно оживился. Он даже привстал. Тевено украдкой покосился в его сторону.

Пока шло распределение на работы, возник давешний Орен. Амуницию свою он где-то сбросил, оставил только меч.

– Явился! – угрожающе произнес капитан. – А ты знаешь, что Дарлох в лазарете очухался?

Орен ничего не ответил. Тевено подумал, что от мог хотя бы выразить почтение капитану. Но Орен стоял и ждал, что тот скажет дальше.

– И говорит он, что не разбойники ему бока помяли, а это ты его избил! – зловеще провозгласил капитан.

– Я разве спорю?

Голос у него оказался на редкость красив и приятен. Таким бы песни петь, а не с начальством пререкаться. И от звука этого красивого и приятного голоса капитана аж передернуло.

– Ты, малой, что себе позволяешь? Думаешь, ежели за тобой и шайка Олери, и дело в Совьем овраге, ты можешь и язык распускать, и руки? Что стоит стражник, который избивает своего товарища?

– Что стоит стражник, который позволяет себя избить? – возразил Орен, и, поскольку капитан не нашелся, что ответить, добавил безжалостно, словно кол в грудь забивал: – И жалуется?

Тевено не понимал, в чем дело и о чем речь, но довод, несомненно, возымел действие. Капитан морщил лоб, что-то прикидывал, потом внезапно повернулся к писарю.

– Ну-ка, припомни, что он плел, когда они из дозора явились?

– А ничего, – с готовностью отозвался писарь. – Он Дарлоха на плечах приволок и в лечебнице свалил, ни слова не сказамши. А Дарлох в беспамятстве был, вот все и решили…

– Ладно. Хоть тут не врал. И Дарлох тоже дурак. Но наказать тебя я все равно накажу. Что бы… Ага! – Его взгляд пал на кучку работников, столпившихся у стола. – Я тут отобрал пятерых на Рауди. Вот ты их и доставишь.

Впервые безразличное лицо Орена изменилось, и нельзя сказать, что перемены были к лучшему.

– Я в стражники нанимался, а не в охранники!

– Молчать! Доставишь этих олухов в целости. Что с ними там будет , мне плевать, но если с ними в пути что случится – ответишь головой!

– Слушаюсь, – без особого восторга сказал Орен.

– То-то. А меч оставь. Не в бой идешь, в лесу меч тебе не надобен…

Орен медлил. Меч в лесу и впрямь был ни к чему, если с разбойниками не встретишься. И капитан был вправе забрать его. У пограничных стражников не было собственности, и меч, для рыцарей воплощавший честь и мужество, для «красных курток» был всего лишь казенным оружием. Но определенные правила чести существовали и у пограничников. Капитан мог наказать строптивца, столь безжалостно обошедшегося с товарищем, приказав посадить его в колодки или высечь. Были у него такие права. Разве что для смертного приговора он обязан был передать преступника дуксу. Но он предпочел иное наказание. И то – некоторые пограничники предпочли бы сутки просидеть в колодках на рыночной площади, чем показаться на людях без меча. Уж очень было обидно.

Но Орен, поразмыслив, кивнул.

– Оставлю. Коня дадут мне?

– Обойдешься. Ты и пешим ходом всех перегонишь. А если перед деревенщиной в седле покрасоваться желаешь – нет у меня для этого свободных лошадей. Понял?

– Понял.

– Распустились, понимаешь… Воинство пограничное, опора порядка и спокойствия… А эти что тут торчат? – напустился он на писаря и сопровождающего. – Убрать их отсюда, и чтоб завтра духу этого мужичья в крепости не было!

Ночевать их отвели в сарай рядом с конюшней. Дали на ужин какой-то жидкой каши, без соли и молока, не то что дома, но никто не отказался. После целодневного перехода хотелось есть. Дверь сарая снаружи прикрыли, но не заперли. Какой смысл запирать? Во дворе стражники, и никуда не деться из крепости. А если бы и утечь – каково ночью за ее стенами?

Те четверо, которые должны были вместе с Тевено идти валить лес, все были из разных деревень. Наметанный глаз капитана сразу определил самых подходящих. Роста они были среднего или ниже того – местные жители вообще по части роста не отличались, зато у всех были широкие плечи и длинные сильные руки. В пути они разговаривали мало, и о сотоварищах Тевено знал только имена: Квилл, Фола, Муг и Лейт. Инстинктивно все пятерки, на которых разделили прибывших, старались держаться вместе, но та, куда попал Тевено, оказалось на особом положении. Уже было известно, когда их уведут, и кто. Поэтому на будущих лесорубом посматривали кто со страхом, а кто и с завистью.

С грехом пополам удалось заснуть. И словно бы, едва мгновение промелькнуло, завизжали несмазанные петли, распахнулась дверь, а за ней, в предрассветной мгле, стояли двое – конвоир и слуга, получивший вчера бирку от писаря.

– Эй, кто на Рауди – выходи!

Спотыкаясь и толкая друг друга спросонья, пятеро выбрались наружу – растрепанные, с соломой в волосах.

Слуга поставил на землю две переметных сумы и подал бирку Орену.

– Вот. Ты грамотный, ты и читай.

Конвоир, однако, читать, и соответственно, выкликать перечисленных поименно не стал. Должно быть, вчера он запомнил тех, кого капитан назначил на вырубку, и сейчас ему достаточно было посмотреть, чтобы определить – те ли.

Слуга тем временем, достав моток веревки, начал вязать подконвойным руки. Никто не возмущался и не вырывался – они и ожидали чего-то подобного. Скорее, удивляла сама веревка – не пеньковая и не из сыромятных ремней. Она была сплетена из каких-то шелковистых волокон.

Орен молча наблюдал, как связывают тех, кого ему предстояло сопровождать до Рауди – против шеренги невысоких и коренастых, он, долговязый и тощий, в поношенной красной куртке, несомненно, принадлежавшей ранее человеку вдвое его толще, выглядел еще более нелепо, чем вчера. Меча, как и ожидалось, при нем не было. Но и без меча оружия у него было предостаточно. За спиной – топор и колчан со стрелами. Самострел пристегнут к плечу – пограничников учили стрельбе как из лука, так и из самострела – в этом состояло очередное отличие «красных курток» от ополченцев, пользовавшихся каким-нибудь одним видом оружия. А вот щитов пограничники не носили вовсе. То ли из бравады («красная куртка – готовая мишень») , то ли оттого, что при их манере боя щиты только мешали. Для Орена, вдобавок, щит был бы сейчас дополнительной тяжестью. У пояса его были привешены два ноша.

Закончив вязать узлы, слуга навесил на шею Квилла, стоявшего первым, переметные сумки.

– Здесь крупа и сухари. А голодными останетесь, просите, чтоб конвоир вам чего настрелял.

Орен никак не дал понять, шутка ли это или он и впрямь будет в пути еще и охотиться. Коротко произнес:

– Пошли.

И они пошли – пятеро связанных гуськом, и конвоир позади. Квилл тут же принялся ныть, что сумки тяжелые, а он из-за связанных рук не может даже ремни поправить, и несправедливо, что еду на всех должен тащить он один… Никто не велел ему заткнуться, хотя сумки не выглядели тяжелыми, а Квилл из пятерых был самым крепким.

Когда они вышли за ворота, Квилл замолчал сам. Поселок, вчера кишевший народом, сейчас казался совершенно пустым. Утренний туман, не успевший развеяться, стался по улочкам и площади, словно дым по пепелищу. И от этого зрелища, и от того, что никто не проводил путников, не сказал доброго слова вдогон – а пусть бы и злого, но все равно живого, обращенного к ним слова, – тоска глодала сердца, какими бы черствыми сердца эти ни были.

В тумане мелькнуло красное пятно, и Тевено подумал, что кто-то из стражей возвращается с ночного дозора. Но, поравнявшись с харчевней, путники увидели дородную девицу в исподней рубахе, выплескивавшую с крыльца помойное ведро. Красную куртку она накинула явно не для того, чтобы прикрыть голые плечи от посторонних глаз, а просто для тепла. Лейт при таком зрелище сплюнул, а Фола разинул рот, и по мере удаления от харчевни все оборачивался, едва шею себе не вывихнул, хотя девица давно уже ушла в дом.

Орен удивления не выказал. И то – «красным курткам» не разрешено было обзаводиться семьями, иных же удовольствий в свободное от службы время им никто не запрещал. И выросший у стен крепости поселок с готовностью предоставлял своим защитникам эти удовольствия.

Молча они пересекли поселок и ступили на дорогу через лес. Тевено не знал, что переживают его товарищи, но, вероятно, их всех обуревали смешанные чувства – радость от того, что они покинули чужой мир чужих людей, и страх перед неизведанным – в первую очередь страх перед тем, что могло таиться в зарослях.

Когда они миновали первый поворот дороги, а квадратные башни исчезли за зубчатой стеной леса, конвоир приказал:

– Стоять.

И в считанные мгновения, без усилий, словно шнурок развязал стягивавшую всех веревку. Смотал ее и повесил на пояс.

– А дальше что? – хмуро спросил ожидавший подвоха Лейт.

– Перед Рауди снова свяжу.

– А до Рауди-то – ого-го! – радостно сообщил Муг.– Мы к тому времени все как есть убежим!

– Попробуйте, – просто сказал Орен, и Муг сразу приумолк и заскучал. О скорости, с которой стреляли «красные куртки» ходили легенды.

Тевено так и не узнал, поступил ли Орен, развязав их, по собственному почину, или правило пограничных стражей допускали это. Могло быть и так, и эдак. Похоже, долговязый правила не очень-то уважал. За что и был наказан. И в каком-то смысле оказался поставлен на одну доску со своими поднадзорными. Но сочувствия к ним он не проявлял. И , освободив их от пут, возможно, всего лишь добивался, чтоб шли веселее – а они и впрямь двинулись более споро. К тому же кашеварить связанным был никак не сподручно. Но выяснилось это лишь к вечеру. А весь день они прошагали почти без остановок. Орен позволял только короткие передышки, при том что сам видимо вовсе не нуждался в отдыхе – а оружие его весило не меньше, чем мешки Квилла, может, и больше.

Кстати, Квилл убедил остальных нести мешки по очереди, и, судя по весу, да и на ощупь, помимо пайка туда засунули еще и котелок. Это немного взбодрило Тевено. С котелком пусть и тяжелее, а все же поприятнее.

Фола попробовал поныть, что пора бы и перекусить, но Орен это пресек.

– На привале, – сказал он.

Тут Тевено сообразил, что еда у них имеется, а вот воды – ни капли. Даже у Орена не было с собой фляги.

Он напрасно беспокоился. К вечеру Орен согнал их с дороги, и вывел к роднику. То ли знал, что здесь есть вода, то ли услышал. А может, учуял – сказывают, некоторые люди чувствуют воду даже под землей. Распорядился:

– Костер разводите. Грибы, корни, орехи собирать можно, но не удаляясь.

Квилл снова принялся нудеть – мол, что они соберут, топчась на поляне, хотя вовсе не рвался углубляться в заросли. И снова напрасно. Орен в самом деле знал, где устраивать привал и ночлег. Орехи, правда, были еще зеленые, и брать их не стали, а вот грибов насобирали вдосталь. Муг оказался изрядным кухарем – вот уж о чем сроду не догадаешься, из пятерых он был самый худой. Он сварил кашу с грибами, добавил туда каких-то травок– так сытно и вкусно Тевено не ел с того дня, как покинул родительский дом. Остальные тоже. Фола потянулся было за сухарями, но Орен не велел их трогать.

– Не всегда костер можно разводить, – сказал он.

Сам конвоир участия в приготовлениях к ужину не принимал. Ходил, осматривался, принюхивался. Потом уселся в стороне от костра, из общего котла не ел. Голодным тоже не остался – достал откуда-то ломоть черного хлеба, посыпал солью – у него с собой была, завязанная в тряпочку, и сьел. Сидел, прислонясь к дереву, молчал. Голову свесил, не поймешь, то ли спит, то ли надзирает. Лучше, конечно, не проверять.

Остальные, повечеряв, затеяли говорить. Намолчались по пути в цитадель и в самой цитадели. А здесь – притерлись уже друг к другу, и конвоир всего один, и вдобавок в стороне.

– Жаль, родничок маленький,– сказал Муг, – рыбы наловили бы, ушицы сварили…

– Нажарить тоже неплохо бы, – добавил молчавший доселе Лейт.

– Слышь, братцы, – встрепенулся Фола, – а почему этот…наш… говорит, что огня не можно будет жечь? Как без огня-то? И зверей отпугивает.

– Одних отпугивает, других приманивает, – усмехнулся Лейт. – Да и не зверей тут бояться нужно.

– Ты о чем? – спросил Тевено. Он думал о приятеле своем Рене, о вольной ватаге, с которой тот водил компанию, и где мог бы сейчас оказаться сам Тевено.

– О чем, о чем… – Лейт сплюнул, не впервые за день, но не от отвращения, а от сглаза. – Они разные бывают.

– Так они, я слышал, тоже огня боятся, – возбужденно сообщил Фола. – И брани… это… непристойной.

Квилл ухмыльнулся, однако промолчал.

– Которые самые слабые, может, и боятся, – мрачно сказал Лейт. – Таких-то, конечно, отпугнуть, если знать как, труда не станет. А самые сильные – они самые злые и есть, и твой костер и ругань твоя им нипочем, словно камню укус комариный. А слаще мяса человечьего для них ничего нет. Хуже волков они, хуже рысей голодных.

– У нас в деревне, – зашептал Муг, – был один… охотник… белок бил и перекупщикам продавал. Вот пошел он как-то в лес, и не везло ему очень. Ни белки не встретит, ни лисы, никого. А навстречу ему – некоторый малый. Тоже с виду как бы охотник, только бледный шибко, синюшный, как с похмелья. Пошли, говорит, дальше вместе. Я тебя выведу туда, где гулоны водятся. Тот, дурак, обрадовался, и говорит – раз такое дело, за тобой куда угодно пойду. И белки, главное, как пошли они, кругом так скачут. А чужой говорит – не стреляй, поценнее добычу спугнешь. А лес все глуше, все темнее… И впрямь вдруг гулон из-за дерева выскакивает, хвостом пушистым след заметает… Охотник уж и прицелился, да что-то кольнуло его. Обернулся он на своего спутника, а тот уже ростом выше самых высоких деревьев. И ручищи к нему тянет, и каждый палец длиной в целый ствол, и когти на них железные! Охотник – бежать, да так, как никогда в жизни не бегал! Сам не помнил, как до деревни добрался. А после этого стал болеть и чахнуть, а однажды в лес ушел и там запропал насовсем.

– Это точно, – подтвердил Лейт. Если дал нелюдю обещание – а он же обещал куда угодно с ним пойти – придется держать. Иначе убьет. Или скрадет душу и в клетку заточит.

– Какую душу, если он его сожрать хотел? – удивился Фола.

– Сожрать! – бросил Квилл. – Это сам твой охотник обожрался грибов дурных, вот и примерещилось невесть что. От них же и помер.

Тут некоторое время, несмотря на это замечание, продлился спор, что для нежити нужнее – человечья душа, или мясо, или кровь, и ни к чему этот спор не привел.

– А вот еще я слышал, – возбужденно продолжал Фола, – женщин у них нет совсем. Потому они женщин и воруют. А какая родит от нежитя, тотчас же и умрет.

– Тоже мне! – возразил Фола. – Они из дерева родятся.

– И не из дерева, а из земли!

– И от людей их всегда отличить можно! Если только знать как…

– У них ноздря одна.

– И глаз на груди!

– Одежду не на ту сторону запахивают!

– А колчан носят на животе!

– А на ногах – копыта!

– Да нет, птичьи когти…

Тевено этот разговор был почему-то неприятен. Он встал и отошел от костра, оказавшись между ним и деревом, рядом с которым сидел конвоир и, казалось, спал. У костра оставался еще один человек, которого разговор не просто раздражал – злил.

– Чушь это все и глупость! – сказал Квилл. – Сами себя запугиваете. А умные-то люди говорят – в лесу не нежити бояться надо, в лесу разбойников бояться надо. Нам же и разбойников опасаться нечего.

– Почему? – морща лоб, подозрительно спросил Лейт.

– Да повстречайся нам лихие люди, они на него нападут! – Квилл махнул рукой в сторону конвоира. – А нас не тронут.

Нет, Орен не спал. Тевено не заметит, когда тот поднял голову и стал прислушиваться к разговору. А может, он с самого начала прислушивался?

– Не тронут вас, говоришь, – медленно произнес он.

– А чего нас трогать? – продолжал хорохориться Квилл.– Ни нам до них, ни им до нас дела нет. Мы народ бедный, ни денег, ни товару при нас никакого…

– Дураки! Вы сами – товар. Потому вас и охраняют.

До Квилла не сразу, но все-таки дошло, что имел в виду конвоир. Поняв, он взбеленился.

– Тогда какая разница между разбойниками и крепостью твоей?

– А такая. Крепость гоняет людей на работы. Это на время. А рабство – это навсегда.

Блики костра играли на его лице, и неясно было, усмехается он при этих словах, или нет. Приглядевшись к нему, Тевено заметил то, чего не видел прежде – у Орена были разные глаза, один карий, другой серый. И это уж точно не было игрой огня.

Пальцы его правой руки безостановочно двигались. Он словно бы разминал какую-то щепочку… или трубочку. Скорее трубочку – она была закругленная и гладкая.