Текст книги "Деды"

Наталья Рубанова
«ДедЫ»
эссе

Памяти Зинаиды Андреевны Тарховой и Тимофея Александровича Сивака

Руки у бабушки – золотые: как сейчас вижу их – за рукоделием; как сейчас ощущаю запах ее пирожков с вишней, вкус домашнего яблочного вина.

Раньше яблок много было. Каждому появившемуся на свет внуку сажал на даче дед яблоню: мельбу, богатырь, антоновку, шафран… Моя мельба каждый год расцветала красноватыми, пухлыми, будто грудка снегиря, плодами.

Сам дед родился через два года после Первой русской революции в Киевской губернии, в семье батрачившего сапожника. Из-за участия в восстании тысяча девятьсот пятого года на Дальнем Востоке семья прадеда бежала в Сибирь, скрываясь от преследования. Как писал потом дед в воспоминаниях, причина восстания была банальной: вместо оружия и снарядов на фронт прислали эшелон с иконами, тогда как у японцев были пулеметы и все то, что с легкостью убивает.

Когда же прадед, Александр Тарасович, вернулся из Царской армии в село, священник на церковном сходе объявил 55 призванных человек «изменниками царю-батюшке». После этого в Шаулиху зачастила царская стража, провоцируя среди местных травлю бывших солдат (Сибирь принимала всех «бывших»: немытая Россия мигрировала).

Село Камышено Новосибирской губернии в 10-х годах ушедшего столетия обрисовывало, само того не желая, типичную картину поселения бедных: степь да степь кругом, домик 5х6 аршин, а в печи вместо дров – солома и навоз. И так до 29-го года.

Прабабка, Мария Федоровна, растила пятерых. Знаю о ней только то, что была она прачкой у кулаков – тех же, на которых работал прадед сапожником и шорником.

* * *

Тимофей, будущий ловец «Черной кошки», рос старшим в семье. «Гулять на улицу ходили по очереди, так как одна одежка была на 2–3 человека…» – говорил дед, вспоминая детство.

А школы в Камышено не было: детей богачей возили в соседнее Шебаново за 12 километров на лошадях. Прадед же выстругивал рубанком липовую доску и писал на ней буквы углем. Потом – новую, и так – весь алфавит. Карандашей, бумаги и грифельных досок не предполагалось. Параллельно учился мой юный дед сапожному делу; годам к двенадцати сам шил и сапоги, и ботинки.

В семнадцатом – революция, в девятнадцатом – Колчак. В армию свою Колчак брал только «челдон» – т. е. местных, сибиряков, считая русских ненадежными. В тех, кто был за советскую – стреляли, конечно же.

… Как-то ночью в дом прадеда пришел человек, рассказавший о плане колчаковцев расстрелять через несколько дней сорок семь семей: в списке этом значилась и фамилия Сивак. Весть о готовящемся расстреле распространилась быстро – и, несмотря на сорока-пятидесятиградусные морозы, люди уходили за несколько километров ночевать в камыш.

«Это мучение продолжалось два дня, а за два дня до исполнения колчаковского приговора в наше село пришли партизаны бати Рогова – 3500 кавалеристов, и все сорок семь семей уехали с партизанами», – писал дед в своих воспоминаниях. Отряд бати Рогова, встретившись с регулярными войсками Красной, пошел в наступление на Колчака: камышенских оставили за сто километров от села. Освободив узловую станцию Калчугино, от которой идет железная дорога на Кемерово и Новокузнецк, им разрешили вернуться домой.

Домой: в разгром; туда, где выбиты окна, взломаны двери… Отремонтировали кое-как.

Вскоре прадед отдал деда моего в батраки: у Перфила Косинова он год пас овец, коров и лошадей; три года работал на Егора Захарова, еще три – на Александра Пономарева. Пономарев платил деду за год полдесятины пшеницы, одевал и обувал: летом – кирзовые сапоги, зимой – валенки. Дед рассказывал, как они с хозяином ездили на восьми лошадях в тайгу за дровами или перевозили сено. Вставали в час ночи, запрягали коней. Осенью в тайгу уезжали на две недели – брали делянки, заготавливали лес: по зимней дороге отвозили домой. Однажды, в крещенские, едва не замерзли: до села оставалось километров пять. Дед вспоминал, что, если бы больше – не выжить.

А когда приходила пора весеннего сева, дед мой с хозяином отправлялись, как только взойдет солнце, в поле. После «что вспахать», хозяин возвращался, а дед оставался там на неделю: делал себе шалаш и ежедневно на сменных лошадях вспахивал по десятине с четвертью. Всего засевалось 45 десятин! – овес, пшеница, просо, гречиха. Дед писал не без гордости: «Работая батраком, я научился пахать, сеять, молотить цепом и молотилкой, косить крюком и на жатке».

Последний год он работал у Пономарева за 55 рублей: стоял 1926-й – срок батрачества истекал, и в январе следующего Тимофей поехал в шахтерский городок Калчугин, исправив дату рождения с 1907-го на 1906-й – в шахту брали только совершеннолетних.

Работали по шесть часов в день на глубине восемьдесят пять метров. Спускали людей под землю по стволу в клетях, так же и поднимали. «Когда выходишь из шахты – ты весь черный, как негр, видны только глаза и зубы».

А глаза и зубы у деда были потрясающие – да и вообще, внешностью природа не обидела: черноволосый, смуглый, брови густые вразлет… Теперь, когда он улыбается с фотографий, замечаешь: пожалуй, в него, молодого, трудно было не влюбиться, что вскорости и не замедлила сделать еще более молодая – бабушка (говорят, дед увел ее от первого мужа).

Впервые – после работы на шахте – у деда появилось свободное время; не привыкший долго сидеть без дела, он вступил в добровольную пожарную охрану – правда, пожарная техника была тогда примитивной: все инструменты пристраивались к телегам, запряженными лошадьми.

Вскоре после «саночника» Тимофей стал забойщиком, а через год получил отпуск. На деньги, явно перевешивающие батраческие гроши, купил себе – впервые! – костюм, пальто, папаху, хромовые сапоги и лошадь отцу, верхом на которой и приехал в Камышено: можно представить себе, какое чувство испытывал он, появившись там в новом качестве. «Сменил имидж» – сказали бы сейчас. Или – что еще хуже: «Поднялся». Дед говорил проще: «Хожу по селу – земли под собой не чую». Еще через год он помог купить родителям пятистенный дом.

Дед работал забойщиком до 29-го, пока шахтеров не стали готовить к армии и не организовали ликбез.

…Бабушка же моя никаких записей о себе не оставила; но до сих пор, изредка приезжая домой, натыкаешься то на ее вышивку в глубине шкафа, то на банку с засахарившимся забытым вареньем уже прошлого века, то на старый шелковый платок. Бабушкино присутствие в доме удивительно: почти каждый раз не понимаешь, что ее почему-то нет (нет – здесь, но есть – где-то, и это где-то, может быть, совсем близко).

Она родилась 1911-м в селе Пара, где-то под Моршанском; всю жизнь проведя в заботах о детях и детях детей, никогда не мечтала о какой бы то ни было компенсации «за это». Андрей Михайлович Тархов, ее отец, был какое-то время дьяконом и, к тому же, играл немного на скрипке. Жену свою, Серафиму Ивановну, обожал: а родилось у них не то девять, не то одиннадцать наследников. Бабушка рассказывала, что когда ее мать оказывалась в положении, отец на коленях обцеловывал ее живот, а на каждого родившегося ребенка вел дневник.

Со старой, единственно уцелевшей их фотографии, смотрят простые, немного тревожные лица. Светловолосый усатый мужчина. Женщина в длинном черном платье, волосы гладко зачесаны назад; из украшений – маленькие серьги, брошь под воротом и колечко. Взгляд крестьянки, привыкшей не расслабляться, и – рядом – очень гармоничное, интеллигентное лицо ее мужа. Кажется, прабабка моя практически не владела грамотой, но бабушка повторяла: «Мама была очень умной и строгой женщиной!» А бабушкин отец, мой прадед, выписывал из Парижа (?) какие-то журналы… – не знаю, как совместить это с их бедностью, но почему-то словосочетание «парижские журналы» запомнилось с детства… – там были ноты и, вероятно, моды… – теперь уже никто об этом не узнает, да и не важно.

Лет в восемь бабушку мою отдали «в люди» – сидеть с чужими отпрысками: этот крест достался ей на всю оставшуюся. Впрочем, она никогда не роптала, любя и «отпрысков», и саму жизнь, несмотря на тысячи «на»: в тридцать восьмом ее отца репрессировали, сослав в Сибирь – Андрей Михайлович погиб зимой на лесоповале, придавленный деревом (об этом рассказал священник, вернувшийся оттуда в село). Серафима Ивановна же надорвалась в 41-м, умерев от ущемления грыжи.

* * *

…С фотографии – в упор – смотрит дородная восемнадцатилетняя девица с двумя толстенными каштановыми косами. Нитка жемчужных бус на шее. Позже бабушка станет сосем другой – стройной, острижет волосы; этакая недоговоренность появится в полуулыбке и открытом – в упор – взгляде, но этот взгляд никогда не будет жестким, никогда – несмотря на отнюдь не сахарный дедов характер: бабушка оказалась истинной Женщиной, Женщиной с большой буквы – сглаживающей острые углы, все понимающей – лишь потому, что любящей. Быть может, в какой-то степени ее Мир держался и «на пирожках», запах которых до сих пор щекочет нос (хоть один бы сейчас – ее… Нельзя, нельзя!) – но, это на самом деле был целый Мир, удивительно гармоничный и искренний.

В начале тридцатых Зинаида и Тимофей стали жить вместе; им «…не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных». Брак был гражданским лет тридцать, отношения «оформили» лишь к первым внукам. Но до этого еще далеко…

В августе 29-го деда призвали в армию: 106 стрелковый Сахалинский полк, 36-я забайкальская дивизия. А в ноябре, ночью, дивизия в полном боевом порядке погрузилась в воинский эшелон: Дальний восток. Китайская граница… – узнал об этом мой дед на какой-то станции: он, как и другие, не знал, куда его везут.

Народ из Страны Восходящего Солнца собирается воевать с молодой Советской республикой. А то, что эта «молодая Советская республика» неофициально делала попытки вмешаться во внутренние дела Китая через Коминтерн – никого как бы не касалось: в 1929-м китайские войска захватили какую-то железную дорогу, принадлежавшую СССР. Готовясь воевать, китайцы разобрали маньчжурскую железку, закрыв рельсами дзоты вокруг сопок – без помощи авиации взять эти дзоты было практически невозможно.

Война с Китаем длилась чуть больше недели. На восьмой день, как пишет дед, был занят город Хайлар, где из ста пятидесяти тысяч не оказалось ни одного не бежавшего, т. к. … «русские в плен не берут, русские всех убивают». Хайларцы ушли в горы; лишь через некоторое время стали появляться старики и старухи. Целый месяц потом отгружали из Хайлара военные трофеи; обнаруженные же запасы муки советское командование приказало раздать голодным китайцам: они давили в очередях друг друга насмерть.

А в 1930-м, в звании старшины роты, деда и еще девятерых направили учиться в Москву, в школу ВЦИК – так после экзаменов Тимофей Сивак и стал курсантом. Всего обучалось в Кремлевской Высшей школе 3500 человек: они и должны были стать командирами взводов, пехот, кавалерий и артиллерий. Размещались в Арсенале; дисциплина в Школе оказалось жесткой – первые полгода из Кремля и по увольнительным не выпускали: в качестве компенсации выступала Оружейная в выходные.

Летом – Серебряный бор: палатки, учеба. На втором году – практика дежурств около и внутри Мавзолея, на третьем – охрана Кремля. Вот как описывает дед один случай: «Однажды веду роту на обед, а навстречу – члены правительства: Ворошилов, Калинин, Молотов, наш начальник школы Егоров, Сталин и другие. Я скомандовал:

– Рота, смирно! Равнение на правительство!

Все пошли, а Сталин остановился, посмотрел и дал команду «вольно».

Я привожу роту с обеда в казарму и иду к командиру Борисову:

– Рота встретилась с членами правительства, а команду «вольно» почему-то дал не нарком Ворошилов, а гражданский – товарищ Сталин (я считал, что Ворошилов главнее всех). Борисов рассмеялся и объяснил мне кто тут старший…»

Сталина дед видел в Кремле два раза, и вот каким был второй: «Однажды наша рота дежурила… Вдруг в час ночи тревожный сигнал с Боровицких ворот: он считался самым опасным. Я скомандовал отряду «в ружье» – у шестерых были карабины, у одного – автомат. Мы побежали на пост. Перед постовым стояли двое мужчин с поднятыми вверх руками: мы окружили их. Одному я приказал предъявить

...

конец ознакомительного фрагмента