Текст книги "Записки из подвала, или Дневник практичной женщины. Повести, рассказы, притчи"

Её природное естество борется с привычкой горожанина пребывать полжизни в нудной неподвижности, постепенно ей удаётся пропустить каждое своё движение через сознание. Мысль запоминает маленькие победы: правильный поворот корпуса, ощущения мышц бёдер и голеней, даже пятки послушно напряжены и прижаты к бокам лошади. Когда этот этап пройдёт, наступит момент гармонии, когда тело не унижает твоей мысли, а, управляемое ею, становится хотя бы на один миг совершенным.

Наконец испытание лошадью заканчивается и Женька вновь «спускается на землю».

* * *

«А не пойти ли сегодня в редакцию к всезнающей Асе? – думает Женя, сидя в троллейбусе № 12, который направляется к центру. – Показать свои новые стихи, да и рецензию пора сдавать».

У Белорусского вокзала в вагон врывается толпа дачников с рюкзаками и сумками, и Женька тут же уступает своё место пожилой даме в шляпе. В переполненном вагоне, зажатая со всех сторон (как селёдка в бочке), она чувствует себя почти уютно и продолжает мечтать: завтра ей предстоит ещё одна встреча – вечером, на философском, она увидит Его. Вот откроется дверь, он входит размашистым шагом, чуть подавшись вперёд: в одной руке папка, а другая свободно болтается как у расшалившегося мальчишки. Насмешливо посмотрит вверх на галёрку аудитории № 1, подойдёт к столу и швырнёт конспекты лекций. Она до сих пор не прочитала Его диссертацию о Владимире Соловьёве – просто позор! А потом начнётся лекция, и это будет чудо, когда в словесном портрете оживёт человек, его мысли, когда силой воображения можно вернуться в другое время и понять, увидеть, почувствовать другую эпоху…

Женька была счастлива на лекциях по истории русской философии, и, как ни тяжела была её жизнь матери-одиночки, которая умудрялась жить порой на 1 рубль в день, просчитывая свои дела по минутам, в аудитории она воспаряла… Спустя много лет она поняла, что приняла эстафету из рук Мастера. Он завещал ей третий научный зал Библиотеки имени вождя, и она провела там лучшие годы своей жизни, забыв о мелких страстях своих ровесниц, что преследовали «меркантильно-правильные» цели.

Они будто обменялись талантами: Женька привела Его к своим любимым лошадям и научила играть Моцарта (частные уроки музыки для учителя философии), а он приносил ей книги и изредка Себя. Но всё это случится потом, а сейчас она ещё не знакома со своим интеллектуальным кумиром и лишь мечтает о встрече с ним…

И что это за мука сваливается на голову и не разбирает, не спрашивает: «Можно или нельзя любить?» А просто сталкивает с крутого обрыва в реку: «Плыви, барахтайся или тони».

* * *

Женька вышла на Пушкинской площади и пошла в редакцию на Цветном бульваре. Хотелось рассказать Асе – она главенствовала в отделе культуры – что-то ужасно личное, наизнанку вывернуться под её острым насмешливым взглядом.

– А, молодое дарование, проходи, – небрежно, но ласково встретила Ася. – Ну что, опять трагедия?

– Ну что мне делать, Ася? – воскликнула Женька, прокручивая перед собой, как ленту в кино, свою тайную любовь.

– Ничего! Замуж надо выходить – вот и всё, – бросила Ася, глядя в гранки и попыхивая сигаретой.

– Он женат. У него жена – красавица. Я для него – никто, – будто оправдывалась Женька. – Ну почему я такая несчастная? – запричитала она и отвернулась к окну.

– Это ты несчастная? Ну, детка, ты совсем обнаглела! Посмотри на себя, да тебя узнать нельзя. Какая ты ко мне прибегала год назад, помнишь? Вот то-то. Тогда ты была потерянная, а теперь… Ты всего-навсего влюблена! Волнуешься, страдаешь, а значит – живёшь! Про своего бывшего мужа забыла? Совсем забыла?

– Да, забыла, – ответила Женька машинально, в который раз удивляясь магической силе Асиных рассуждений. Почему для неё всё так просто?

И она вспомнила, что с ней было год назад: ходила, опустив глаза, ей казалось, что всё в ней уродливо сдвинуто, перепутано и может вызвать отвращение в каждом, кто увидит её и заговорит с ней. Но потом она поняла, что это был скрытый хаос в душе и страшная мысль: неужели можно жить, узнав всё это? Ей хотелось спрятать себя до тех пор, пока всё уродливое не разгладится, не восстанет молодым сопротивлением против ужасной мешанины чувств. Долгие дни она объясняла себе каждый свой шаг, проигрывала день за днём долгую трёхлетнюю замужнюю жизнь…

Прошло много вечеров, прежде чем она почувствовала, что внутри что-то выпрямилось, и оболочка, что держалась на энтузиазме молодости, обрела форму, как бы наполнилась… И наконец отпала нужда в бесконечных вопросах и ответах: почему случилось это, а почему случилось то. Кусок жизни был не только прожит, но и осмыслен. Женька хорошо помнила день, когда она впервые улыбнулась гомону воробьёв, улыбнулась и заплакала от счастья, как человек после долгой болезни…

– А год назад ты могла себе представить, что будешь сходить с ума от любви? – настойчиво вопрошала Ася. – Да ты пряталась от людей, улыбнуться не могла. Что с тобой было, помнишь? – Ася будто читает мысли Женьки. – Я думала, что ты вот-вот в психбольницу загремишь, а теперь! Румяная, стройная – глаз не оторвать! – Ася размахивает руками и громыхает стулом под толстым неуклюжим телом.

– Ну и дура же я, – сказала себе Женька и поцеловала Асю в пухлую надушенную щёку.

– Вот это правильно, с этим я согласна. Показывай, с чем пришла!

– Рецензия и стихи, – сказала Женька тихо, будто признавалась в страшном грехе.

– Рецензию давай, а стихи выкинь, некогда мне твои вирши читать.

– Но посмотреть-то можно? – взмолилась Женька.

– Ерунда всё это. Поэтов до тебя было столько! – убеждала Ася.

Женька вся сжалась, но упрямо твердила:

– Нет уж, Асенька, почитайте, может, душой посветлеете.

– Ах ты, нахалка! Что ты из себя вообразила! Сейчас две строчки из середины возьму, и если не понравится, сразу в корзину!

Ася схватила листки, скрепка отлетела, она ловко удержала их на лету, прочитала:

 
Я будто тёмная лошадка
Бегу по кругу.
Никто не ставит – нет повадки,
Но первой буду…
 

– Во-во, манежная тема, с хлыстом, я вижу, не расстаёшься. Ну ладно, оставляй, кому надо – покажу. Слово у тебя живое, такое же быстрое, как ты сама…

Женька благодарно улыбнулась проницательной Асе, которая восседала за своим столом, увешанная необыкновенными серебряными украшениями, излучая энергию всезнающей прорицательницы.

– Ну ладно, топай. Я сегодня «свежая голова», сама знаешь, сколько читать…

– Убегаю, Ася. После отпуска позвоню, ладно?

– Угу, – буркнула Ася и выставила Женьку, шумно закрыв за ней дверь.

Женька вприпрыжку побежала вниз, чуть не наскочив на главного редактора.

Всё, что она делала потом, было вприпрыжку: собирала рюкзак, гладила платье, чтобы пойти на «прощальную» лекцию, бегала в магазин, ласково играла с сыном.

– Ну, пообедай хоть, – суетилась мать, накрывая на стол. Есть Женьке не хотелось, но, чтобы не обижать, она села за стол. Посмотрела вокруг и подумала, какие они разные – отец и мама. В кабинете отца порядок был особый, совсем не такой, как в столовой и спальне. Стеллажи с книгами, письменный стол и чертёжная доска, хитроумно привинченная к стене, и всё-таки чего-то не хватало. В комнатах, где царила мать, был женский тёплый мир рюшечек, покрывал, занавесок… И Женька подумала, что талант – это бесполый дар и сваливается человеку как снег на голову, не думая, не рассуждая, готов ли тот к нему.

Наблюдая за мамой, Женька видела, что талант всю жизнь мучил её. Это была неуёмная жажда преобразовывать всё, что попадалось под руку, заставляло её в каждом повседневном деле с титаническим упорством устроить всё по-своему. И, прежде всего, это была способность чувствовать красоту, пусть в малом и смешном, пусть зарываясь в сугубо женские дела и делишки, но это было настоящее художественное чутьё.

Если у мамы были гости, то стол был накрыт так красиво, что все диву давались: закуски и салаты украшались едва заметным штрихом, и застолье приобретало новый эстетический смысл. Мать умела создавать красоту практически из ничего: из старых тряпок, допотопной мебели, из воздуха. Вокруг неё всегда была атмосфера радостного оживления, и она не унывала практически никогда – это был великий талант чувствовать себя счастливой, несмотря ни на что, великий талант оптимиста.

С каким восхищением и завистью смотрели на неё женщины, как выделялась её элегантная стройная фигура рядом с кургузыми недотёпами – так называла Женька её подруг-ровесниц. Какой заразительный огонь сиял в её глазах! Жаль, что все эти таланты служили только для домашнего пользования. «Символические флажки» так и не пустили её за пределы этой маленькой страны, не разбудили жажду творить в мире не ради себя, а ради некой мировой идеи Космической Гармонии…

– Женя! Ну о чём ты всё время думаешь? Уставишься в одну точку и молчишь! – выговаривала мать с досадой.

– Мам, я о тебе думаю. Вот почему ты не стала художницей? Почему?

– Слишком твоего отца любила. Куда он едет, туда и я. Его на Дальний Восток послали на два года, я институт и бросила, а потом работа…

– Жаль, что не было у тебя настоящей цели в жизни, честолюбия, что ли, могла бы стать известной на весь мир художницей…

– Вся моя цель в жизни – это ты. Как тебя родила, так ни о чём больше думать не могла, ведь ты без конца болела. Твой сын всё время со мной. У тебя то работа, то учёба, а ребёнок – это вся жизнь, если его, конечно, любить…

Женя размышляет. Она не понимает, как ребёнок может быть целью всей жизни.

– Выходила бы замуж за Игоря, а то упустишь парня, – не успокаивается мать. – Да и то, что он в тебе нашёл? Молодой, неженатый…

У Женьки даже глаза заболели: вот так о ней говорит родная мать, будто, родив ребёнка, она стала инвалидом. «Скорей бы пришёл отец, вот попрощаюсь и уйду», – думает Женька и в который раз задаёт себе вопрос: где и когда переступила она символическую черту, и её перестало волновать то, что волнует мать, и вдруг становится невыносимо поддерживать разговор, в котором упрямое нагромождение лиц, событий, их поверхностная канва. Когда разучились они понимать друг друга?

Наконец входит отец, подмышкой пачка журналов, он улыбается.

– Ну вот, опять макулатуру принёс, так никаких денег не хватит, – бросает через плечо мать.

– Ладно, Кося, не ворчи, – отмахивается отец, и они с Женькой как заговорщики прячутся в папин кабинет.

– Вот интересная статья, – говорит отец и протягивает Женьке журнал «Знание – сила», – возьми, почитаешь в дороге.

– Спасибо, папа, – говорит Женька и целует отца. – Я побегу, мне ещё на лекцию успеть надо. Пока!

– Погоди, я сейчас прочту кусочек из «Техники молодёжи» – новая гипотеза возникновения жизни… Очень интересно!

Отец выходит в столовую, ему нужен «массовый» зритель. Женька присаживается на краешек стула, мать замирает с полотенцем в руке, а отец произносит слова «бесконечность, кривизна пространства, текучесть времени…» Как ему удаётся сохранять детскую любознательность и вечную жажду узнать что-то новое о далёких мирах, о человеке или о природе?

Женька слушает отца и вспоминает, каким он был весёлым и энергичным совсем недавно, а теперь она часто видит его согнутую спину за письменным столом в кабинете: он что-то мастерит или чинит, но ему грустно и одиноко.

Как страшно проглядеть в близком человеке эгоизм маленького хищника, который исподволь подтачивает запасы материальные и духовные: постепенно, изо дня в день, упрёками и жалобами, жгучим недовольством мать перекроила и переиначила всё доброе и светлое, что было в отце и сделала его беспомощной куклой, подчинив каждое его движение себе и для себя. Всё лучшее задавлено безапелляционным заявлением: «Ты не умеешь жить!», а это значит, что мелкий меркантилизм победил.

Как много дурного может сделать женщина и как опасно оставлять её на том уровне получеловеческого развития, в котором пребывает огромное их большинство. И не мудрено, воспитывая с детства не «человека», а «девочку», всячески отвлекая от серьёзных больших проблем, запирая в символическую сферу кастрюлек и матрёшек, вырастить в женщине рабское пристрастие к вкусненько-поверхностной жизни. Образование не спасает, оно порой лишь развращает, даёт путь к деятельности, но не побуждает к познанию, к бескорыстному поиску истины.

Да откуда взяться чему-то другому? Это и есть наказание мужчине за пренебрежение к её человеческому достоинству, за вечное заточение жены в четырёх стенах, за многовековое возвеличивание тела и полное пренебрежение интеллектом женщины. И многие полуцивилизованные современницы научились властвовать над мужем, другом или случайным знакомым, но, увы, не разумом, а жадно расставляя ловушки на самые прекрасные качества мужской натуры: щедрость и бескорыстие, благородство, жажду познания.

Как хитро оплетают они мужчину своими капризами, вечным вымогательством, половинчатыми решениями, недовольством, упрёками. Как много можно было бы рассказать о скрытых ухищрениях пола, как далеко завело бы нас это повествование… Увы, пример это был у Женьки перед глазами.

И случилось так, что все эти сложнейшие взаимоотношения «свалились» на плечи Женьки и заставили её разобраться в фантастической обыденщине, которая зачастую приводит к деятельности без результата, вернее, замыкает долгую жизнь двух людей на их детях.

И Женька, будто умелая портниха, получив в приданое сундук нелепых нарядов, шьёт себе одно, выбирая, раскраивая их сообразно своему вкусу, но только по себе, и приведёт в восторг любую незадачливую женщину, которая предпочла бы выкинуть весь этот хлам, не подозревая о его ценности…

* * *

Сколько же тебе дано, женщина?! Звонкий смех разносится среди цветущего луга, яркий румянец проступает на щеках. Смейся, смейся, ликующая девочка! Мало солнечных дней подарит тебе жизнь, а может – много? Может быть, поймаешь заветное словечко, может быть, проберёшься в дырке забора на простор, на окраину. Может – оттуда?

Где ты, милый щеглёнок голосистый? Как постарело твоё лицо, как запали твои глаза. Что? Не пустили? Не показали? Да и сама не побежала, будто испугалась – забарахталась неподалёку и отпрянула от чудовищной глубины. Да так и осталась стоять неподвижно, смотря в одну точку, будто заколдовал кто, уныло, будто ничего и нет на белом свете, кроме твоей женской судьбы…

* * *

«Вот уж нет, – думает Женька и выбегает на улицу, – меня женскими штучками не соблазнишь: модной тряпкой да вкусной конфеткой, знаем мы эту мякину – попробовали… Скука смертная – игры для дур неполноценных… Я вот сейчас пойду на лекцию и увижу Его, Светлую Личность, – радовалась Женька. – Буду смотреть на Него и слушать каждое Его слово, ловить каждый жест, а потом буду плакать, забившись в угол».

После лекции Ветринского обступали весёлые наглые студентки, заглядывали в глаза, задавали глупые вопросы, но Женька не могла себе представить, что когда-нибудь подойдёт к нему, заговорит. И эта мука невысказанной любви длилась уже год, день за днём.

Она жила машинально, не понимая, что делает, что говорит… Сын напоминал о позоре и унижении, его кудрявая головка, его ручки тянулись в пустоту женькиных глаз. Что делать? Как жить?

А по улице ходила румяная девочка, да кто бы подумал про неё – мамаша с напуганной душой… И вот она вновь обрела могущество юности, и ей всё нипочем, она уже пережила страшные минуты, будто это плата за будущее счастье, и, обозначив причиной всему, что с ней произошло, собственную глупость, Женька начинала новую жизнь…

…Она опаздывала. Она слишком долго возилась с платьем, пытаясь придать ему давно потерянную форму. На факультет прибежала вся потная, раскрасневшаяся, ворвалась в аудиторию, чуть не столкнулась с Ветринским и бросила на него такой озорной взгляд, что он первый опустил глаза, а его пальцы нервно забарабанили по столу. Он подождал, когда Женька усядется – она была последней из вошедших, и начал лекцию как всегда неторопливо, потом увлекался всё больше и больше, будто вспоминал, видел перед собой людей, о которых говорил, чувствовал и знал их мысли как свои…

* * *

Воображение было разбужено, а с него начинается всякая работа духа, без него всё богатство информации о мире – груда сведений без порядка и гармонии и напоминает свалку знаний. У многих людей этот запас к середине жизни превращается чуть ли не в гору, но хаос, что царит там, делает бесполезными все эти богатства, они не только не выигрывают от соприкосновения друг с другом, а напротив, уничтожают то, что ещё вчера могло стать озарением на всю жизнь, а обратилось в дешёвый цинизм всезнающего обывателя.

Воображение, как воздух или пространство связи, не даёт залежаться богатствам знаний и делает их свободными и подвижными, когда они, будто ожившие атомы, сплетаются в гармоничные ряды молекул, наделённые сверхестественной силой, и строят макросооружения Мысли, в которых ничто не застывает, а вечно пребывает в движении, в росте, в обновлении. И одно доброе зерно вопроса и ответа вырастает колосом системы представлений, чарующих картин познания мира…

* * *

Женька слушала так, будто погружалась в полёт Его мысли, ничего не записывала, а смотрела на Ветринского в упор и даже несколько раз поймала его взгляд, но не опускала глаз, как прежде. После лекции она ни на минуту не задерживалась, а мчалась домой. Её любовь повернулась к ней другой стороной, будто Женька разорвала сковывающие её путы и выпустила свой страх на волю. И теперь она будто видела, как летит вольная озорная птица.

«Да пусть летит, пусть улетает прочь, – думала она. – Мне ничего не надо, мне хорошо только потому, что я могу любить», – успокаивала себя Женька. И вдруг, по мановению чьей-то воли, открылась автоматическая дверь вагона метро и вошёл Ветринский. Он сел напротив и, узнав свою студентку, улыбнулся. Горячая волна хлынула к голове, потом к ногам. Женька не могла отвести взгляд, ей казалось, что она сидит совершенно голая, и все вокруг рассматривают её с плотоядным любопытством.

Ветринский легко встал, сделал два шага навстречу к Женьке и сел рядом.

– Почему вы не записываете мои лекции? Они вам не нравятся? – сказал он насмешливо, и это означало: «Знаю-знаю свою власть, вижу, что влюблена, что захочу, то и сделаю с тобой», – подумал он.

Женька заговорила – такое бывает как вдохновение, как прыжок с немыслимой высоты.

– Ваши лекции пробуждают воображение, поэтому они так захватывают, – Женька говорила искренне, но, начав с комплимента, попала в точку.

Ветринский был удивлён. «Да она умна», – подумал он и пристальнее вглядывался в неё, читая её смятение и восторг.

– Свои лучшие лекции я читаю в Строгановке. Хотите послушать? – сказал он, будто актёр, приглашающий в театр.

– Очень, – Женька задохнулась от счастья, кивнула и невольно придвинулась к Ветринскому.

– Тогда я поеду вас провожать. Мне нравятся девушки, которым нравятся мои лекции, – сказал он, радуясь невольной шутке.

Женька ужаснулась: «С какой лёгкостью он сказал эту фразу, будто каждый день провожает очередную поклонницу».

– Давно наблюдаю за вами, вы очень странная студентка, – Ветринский уже не смеялся, он смотрел на Женю сбоку и как бы спрашивал себя, достойна ли она его внимания.

– А я сегодня поздно вечером уезжаю, хотите – вместе поужинаем? – сказала Женька и испугалась, но тут же прибавила: – Я живу в центре. Поиграю вам Моцарта, и это будет прощание в сентябре, – сказала Женя, удивляясь своей смелости.

– Пожалуй, прощаться лучше после экзаменов, весной, – сказал Ветринский, – но ужин и Моцарт – сочетание в наше время редкое, трудно отказаться, – похоже, что на ужин его приглашали каждый вечер.

Женька заволновалась: никакого ужина у неё дома нет – только салат, оливки и сыр. Единственное, чем она может «угостить» Ветринского, – это волшебное анданте из 12-й сонаты Моцарта. «Но потом, что будет потом?» – лихорадочно думала Женька. Она улыбнулась Ветринскому так, что у неё на глаза навернулись слёзы, слёзы удивления и счастья. Ветринский не смог усидеть под её взглядом и почему-то вскочил и смотрел на Женьку сверху вниз. Ресницы её дрожали. Он потянул её к себе, она поднялась навстречу, будто загипнотизированная им, и сказала шёпотом:

– Я люблю вас давно, знайте!

Ветринский вздрогнул и с трудом удержался, чтобы не выскочить из вагона метро, подумал: «Сумасшедшая девочка, но очень мила, а вдруг она невинна?» Он опять изучал её лицо, которое было так близко – они стояли рядом, он нежно взял её руку, она была холодная и влажная.

– Вы молоды, вы впечатлительны, вам бы в актрисы с такой-то душой.

– Оставим мою душу, – сказала Женя уже спокойно и, осмелев окончательно, произнесла шёпотом, глядя ему в глаза: – Мы встретились – это судьба. Не волнуйтесь, я была замужем, у меня есть сын, – успокаивала она себя, а заодно и Ветринского.

«Она читает мои мысли… Я её не соблазнял, она сама…» – подумал Ветринский и взял её под руку.

Женьку понесло:

– Эпиграмма Пушкина обо мне:

 
Нет ни в чём вам благодати;
С счастьем у вас разлад:
И прекрасны вы некстати,
И умны вы невпопад, —
 

прошептала Женька на ухо Ветринскому и засмеялась раскованно и легко.

«А, будь что будет, – подумала она, – ну не съест же он меня в конце концов!» А Ветринский подумал: «Слава богу, никакого растления малолетних, а девочка не простая!»

Он только сегодня утром расстался с очередной подружкой, которая и Пушкина-то никогда не читала, а тут ещё и Моцарт…

Женьке стало легко, она будто перешагнула за флажки, что вечно держали её в зоне дозволенного, и, как волчица, впервые ушла от ненавистного «запаха человека», переступила невидимую преграду, и теперь её ждёт свобода, без ханжеских запретов.

Она прижалась к Ветринскому, будто всю жизнь так с ним ходила, и стала читать стихи: сначала Пушкина: «Когда любовию и негой упоенный, безмолвно, пред тобой коленопреклонённый…», потом Гумилёва: «Ты знаешь, сегодня особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв, ты знаешь, далеко-далеко на озере Чад изысканный бродит жираф…»

Они не заметили, как дошли до её переулка, как поднялись по крутой лестнице с разными ступеньками, как вошли в полумрак женькиной комнаты и замерли, как замирает оркестр перед вступлением… Женька села к роялю и вдохновенно сыграла своё любимое анданте, будто выполняла ритуал соблазнения. Ветринский смотрел на неё как на диковинное растение, и под этим взглядом Женька сбилась, смешалась, перестала играть и подняла голову. Они долго молча смотрели друг на друга и наконец протянули руки для объятий…

* * *

Женька вышла на пристани в Осташкове. День был пасмурный. Дул сильный ветер, гнал серые стаи волн, и всё кругом было тускло и уныло. Казалось, вот-вот заморосит дождь. Женька вошла в просторный плавающий дом речного вокзала. Стены были обшиты деревянной рейкой, лавочки стояли по стенам уютно, а не казённо, и всё это деревянное убранство излучало тепло, запах леса и чего-то ещё, что невозможно почувствовать в современных домах из стекла и бетона. Она обошла строение по всему периметру и вернулась в маленький зал. На стене висела карта озера Селигер. Если не заметить многочисленные кружочки с названиями посёлков и станций, то озеро напоминало по форме огромную каплю ртути, молекулярные силы которой стремятся в центр круга, но что-то растягивает эту каплю в разные стороны, и образуются длинные пальцы заливов. Крохотный пароходик со стрелкой, что нарисовал местный художник, приглашал к путешествию – покупай билет, занимай место на палубе и обязательно доберёшься до самого лучшего уголка с замысловатым названием.

Женька выбрала кружок под названием «Залучье», оно обещало тишину, поблизости не было видно ни одной турбазы (забытый вид отдыха при социализме для нищих граждан). Она посмотрела расписание, ждать парохода оставалось около часа, и пошла в кассу, у которой не было привычной очереди; купила билет и проделала всё это серьёзно и сосредоточенно, не обращая ни на кого внимания.

А между тем каждое движение давалось Женьке с трудом, она будто всё время подталкивала себя, заставляла делать то, что ей, в сущности, не хотелось. Эта поездка в новых для неё обстоятельствах была уже не удовольствием, а бегством.

К чему приведут эти непонятные отношения с Ветринским? Через три года брака она впервые подумала, что быть женщиной вовсе не унизительно. Он восхищался каждым её словом, жестом и почему-то смеялся как ребёнок! Может быть, от счастья?

Она даже не подозревала, что покорить мужчину так легко. Но к чему приведёт эта новая любовь, столь упоительная, но абсолютно безнадёжная, лишённая будущего?

Женя даже не подозревала о своей могучей силе сопротивления судьбе. Как она умудряется из пяти шансов выбрать самый нелепый? Как будто кто-то её всё время толкает к провалу…

Ей так хотелось наконец быть самостоятельной, без унизительных назиданий матери и ненавистной опеки бывшего мужа. Он ревновал её даже к бездушной пластинке: однажды застал «на месте преступления» – она слушала французские песни в исполнении Ознавура, знаменитую «Изабель», – великий шансонье слишком страстно произносил имя любимой, эти крики напоминали стоны во время любовного акта. Муж ворвался в комнату, схватил пластинку и швырнул в угол – его жена не должна была это слушать!

В 22 года Женька несла на своих плечах воспоминания, будто это мешок с камнями, который кто-то мешает сбросить с плеч.

«Как хорошо быть одной, – успокаивала себя Женька, – идёшь себе, куда захочешь, без подсказок, без поучений. Всё от тебя зависит: и хорошее, и дурное, и ещё надо всё время самому с собой разговаривать, думать про себя, как бы спрашивать невидимого оппонента – правильно я поступаю или нет?

Это и есть собственное сознание, и оно защищает каждого человека от бессмысленной суеты, от случайных поступков. Вот и получается, что главное – уметь думать о себе так, будто ты не один, а вас двое, и тогда можно спокойно обсуждать все свои дела, вспоминать что-нибудь и в то же время идти, ехать, двигаться в пространстве внешнем и жить своей одинокой мыслью внутри себя за оболочкой себя-бытия».

А ведь непросто было Женьке этому научиться, нужна была школа одиночества, как сурдокамера для космонавтов. Этот эксперимент поставила с Женькой жизнь – после развода она осталась в своей комнате одна с маленьким сыном без телефона, без друзей…

Женька отвлеклась от своих мыслей, посмотрела по сторонам: вокруг суетились туристы с рюкзаками, одетые в штормовки, поднаторевшие в походах и путешествиях, весёлые и нахальные. «Почему я не с ними? – подумала Женька тоскливо, её будто током кольнуло от их беззаботности, но она тут же спохватилась и уговаривала себя: – Ты сама хотела одиночества, вот и наслаждайся».

Она вышла на деревянный причал, струганные доски мягко пружинили под ногами. Городское дитя Женька всю свою сознательную жизнь ходила по асфальту, и чувствовать под ногами деревянные доски и ощущать запах леса было наслаждением. Однако пространство причала было ограничено, и не оставалось ничего другого, как сесть на громоздкую лавку светло-голубого цвета.

И всё-таки её мучил вопрос: «Что же произошло вчера?» По всем прежним канонам морали это было «падение»? Она призналась в любви человеку, о котором мечтала, к которому стремилась, не понимая, к чему это приведёт, и провела с ним упоительную ночь. Он стоял на коленях перед ней, целовал ей руки – ничего подобного не было в её жизни.

Мужчина, проведя ночь с женщиной, оказывается, может быть нежен и благодарен ей за доверие, за близость – это было открытие. С кем же она прожила три года в законном браке? С монстром, с чудовищем? Она была так удивлена, что не могла вымолвить ни слова, когда Ветринский говорил ей, как он поражён, что он счастлив… Неужели это правда? И это было с ней? Разве это не обычная мужская ложь? Но она знала, что такие слова мужчины говорят не после, а до…

Разве мог Ветринский оценить её порыв? Сколько сумасшедших студенток бегут за ним после лекций… И Женька – всего лишь одна из них… И всё же, всё же… она чувствовала свою правоту – куда-то исчез женский страх за каждый свой поступок и слово. Женька будто говорила себе: «Я не знаю, хорошо или плохо то, что я сделала, но это случилось, и может быть, впервые в жизни именно то, что я хотела, а не то, что предписывали обстоятельства и чужие мнения».

И может быть, это была пусть маленькая, но победа над унизительным страхом быть хуже, чем твоё собственное представление о себе самой.

«А, пожалуй, хватит рассуждать, пора пожевать что-нибудь из домашних припасов», – сказала себе Женька и полезла в рюкзак. Достала булку и помидор и принялась откусывать от булки, а потом от помидора с таким видом, будто совершает очень важный ритуал.

Наконец к пристани подошёл маленький речной трамвайчик, выгрузил невзрачных озабоченных людей в ватниках с корзинами грибов и вёдрами с квашеной капустой и принял новую порцию горожан, рвущихся на природу.

Местные жители выделялись на их фоне плюшевыми пиджаками и мешками, которые они несли, не мудрствуя лукаво, через плечо. Женька притулилась на лавке, что была на верхней палубе, и задремала, положив голову на рюкзак. Услышав в громкоговорителе название причала «Залучье», Женька выбежала по шатким мосткам на берег.

* * *

Пасмурный день посветлел, приветствуя Женьку, а старухи и бабы в накинутых платках деловито рассматривали сошедших на берег, ожидая загулявших в городе мужчин.

На Женьку никто внимания не обратил – девчонка в поношенной замшевой куртке да ещё с косичками, кепчонка вельветовая, да рюкзак – так, нескладёха-школьница. Специально нарядилась «под девчонку», недаром ей предлагали работать «травести» в одном областном театре. К такой девахе не липли мужские тяжёлые взгляды.

Женька легко поднялась вверх по крутому берегу, вышла на сельскую улицу и пошла между домами так уверенно, будто её здесь давно кто-то ждёт и уготовано уютное местечко. «Разве можно бояться неустроенности, когда каждый дом мечтает принять девчонку из столицы», – думала она и смеялась про себя.

Как она себе представляла, так и случилось.

Женька увидела старую женщину, что вышла из дома и остановилась у калитки. Их взгляды встретились, и Женька спросила:

– Не сдаётся ли комната?

Женщина улыбнулась приветливо, и Женька, не раздумывая, пошла на её радостный протяжный ответ:

– Заходи, дочка, заходи, живи на здоровье!

Василиса, так звали радушную хозяйку, тут же провела гостью в парадную комнату. Здесь стояла никелированная кровать с латунными шишечками и горкой подушек, прикрытых кисеёй, вышитое полотенце красовалось в дверце шкафа, который в деревнях почему-то называют шифоньер.

Женька знала, чем порадовать деревенского жителя, она достала из рюкзака батон колбасы, и Василиса радостно всплеснула руками – такой подарок (во времена социализма) стоил дорого.