Текст книги "Обнаров"

Два выстрела. Падающее навзничь тело «братка». Рев мегафона: «Стоп! Снято!». Обнаров легко поднимается, подает руку Гордееву. Тот, посмеиваясь, показывает отогнутый вверх большой палец, улыбаясь, встает. Оба обнимаются.

Тая облегченно вздохнула, качнула головой: «Шуточки у вас, мальчики!»

«На сегодня, к сожалению, съемка окончена. Всем спасибо», – каркает мегафон.

– Девочки, идемте, идемте за мной! – торопит Света.

Девчонки гурьбой суют в руки милиционеру драгоценные диски, журналы и фотографии.

– Нас восемь человек. Так и передай. Мы его очень-очень любим. Он такой классный! – рапортует Света.

Милиционер уходит и через какое-то время возвращается с подписанными не рукой Обнарова журналами, дисками, фотографиями.

– Деньги давай, – хладнокровно говорит он Свете. – По сотне с носа.

– Ты чего нам принес, Жилкин? Кто это писал? – грозно потрясая перед носом милиционера журналом, взревела Света. – Да, у меня дома восемь автографов Константина Обнарова, чтобы ты знал! Это почерк не его! Подпись не его! Константин Сергеевич! – вдруг закричала Света, заметив через плечо милиционера шедшего к машине Обнарова. – Константин Сергеевич, ваших поклонниц обманывают! Кто-то за вас ваши фото подписал! – она юркнула подмышку Жилкину, перепрыгнула через ограждение и побежала к Обнарову. – Пожалуйста, дайте автограф. Мы вас так любим! Вы такой клёвый! Мы замерзли. Мы все время на вас смотрели. Пожалуйста!!!

Видя, что Обнаров он такого неожиданного напора замешкался. Света победоносно махнула рукой:

– Девчонки, айда сюда! Он согласен!

Девчонки с визгом и восторженными криками ринулись к кумиру. Почему-то их было уже не восемь, а целая толпа. Чтобы устоять на ногах, Тая вынуждена была подчиниться толпе и толпа увлекла ее за собой.

Вмешавшаяся милиция пыталась утащить особо настырных девчонок за ограждение, но все попытки были напрасны. Восторженные особы приходили в себя только после получения заветного автографа. Именно тогда они позволяли отнюдь не любезно оттащить себя за ограждение, и в состоянии эйфории от встречи с кумиром парили между небом и землей.

Обнаров порядком устал от такого натиска. Замерзшие пальцы, державшие черный фломастер, побелели, на переносице между бровями залегла недовольная складка.

– У меня нет фотографии, пожалуйста, просто скажите мне, что любите меня и скучали… – услышал он откуда-то из-за плеча голос очередной поклонницы.

Он саркастично хмыкнул, обернулся, чтобы рассмотреть.

– Тая…

Обнаров в порыве радости обнял жену.

В номере было неуютно и холодно.

Тая в застегнутой на все крючки норковой шубе ходила по номеру туда-сюда и горячо выговаривала мужу:

– Костя, как ты мог?! Ты врал мне по телефону! «Тепло, уютно, кормят хорошо»! Сам сидишь в морозильнике, голодный, синий весь. Тут хочешь не хочешь, а начнешь пить водку! Я бы, если бы знала, обогреватель тебе привезла, электрическую плитку, продукты. Вот сейчас скажи мне, чем ты будешь кормить беременную жену?!

Он поймал ее за руку, притянул к себе, бережно обнял.

– Ну, хватит. Хватит, – он поднес к губам ее руку, нежно поцеловал. – Не ругайся.

– Как мне не ругаться? Ты врешь мне! Причем врешь мастерски!

– Мне ведь тоже есть что тебе предъявить.

– Непостижимо!

– Да. Почему ты не сидишь дома, черт возьми, а по бездорожью, в метель, в четыре месяца беременности, едешь на край света искать на свою симпатичную задницу приключений?! Ты о себе подумала? Ты о ребенке подумала? Тебе что врач сказал? Никаких стрессовых ситуаций, размеренный образ жизни, он тебе даже перелеты запретил. А в самолете просто нужно сидеть в кресле, там нет стрессовых ситуаций, там нет пьяных дураков на дороге, там нет лосей на дороге, там нет сугробов, где можно застрять и замерзнуть к чертовой матери! Машину ты водишь плохо, в машине ничего не понимаешь. Заглохнешь, мобильной связи по дороге нигде нет. Куда тебя понесло?! Сидела бы дома, в тепле и уюте, и не проверяла бы на прочность мои нервы!

Обнаров начал говорить спокойно, даже ласково, но постепенно, осознав, что могло бы случиться, если не дай бог, он все больше горячился, и под конец фразы звучали обидно и грубо.

Тая высвободила руку, отступила на шаг, отвернулась к окну. В черном проеме огромного окна ее маленькая фигурка казалась одинокой и жалкой.

– Поговорили… – Обнаров взъерошил волосы, запустил руки глубоко в карманы брюк, запрокинул голову и закрыл глаза.

– Ты не рад мне. Я поняла… Знаешь, Костя, я заметила, как только между нами прекратились интимные отношения, ты стал относиться ко мне по-другому. Ты позволяешь себе орать на меня, грубишь и считаешь это нормой. Ты много времени проводишь вдали от меня, точно избегаешь. Но ведь ты хотел ребенка! Ты так радовался, когда узнал, что у нас будет ребенок! Наверное, я виновата, но если врач запретил секс в первые три месяца беременности, я полагаю, муж должен отнестись с пониманием к этому. Мне тоже тяжело. Тяжело физически. Ты делаешь все, чтобы мне было тяжело еще и морально, чтобы я чувствовала себя виноватой.

– Тая, перестань. Ты устала. Ты говоришь чепуху.

– Я все время говорю чепуху, судя по твоим оценкам. Я говорю, что чувствую. Мне нужна поддержка, Костя. Ты устранился, совсем. Тебя никогда нет рядом. У тебя то спектакли, то репетиции, то кино, то гастроли, то деловые переговоры. Если повезет, тебя я вижу только спящим. Ты предпочитаешь мерзнуть и голодать здесь, чем быть рядом, – она тяжело вздохнула, оперлась руками о подоконник. – Тебе не приходило в голову, что я не вещь, что меня нельзя забыть в четырех стенах? Ты не думал о том, что я могу скучать, что могу хотеть увидеть тебя? И мне без разницы, какие здесь дороги. Я бы пешком к тебе пришла, через любую метель, только бы увидеть, только бы побыть рядом! А ты… Ты к своим поклонницам относишься нежнее, чем ко мне. Я для тебя – чепуха. Ты меня больше не любишь. Я ехала к любимому человеку, а приехала к грубияну.

Она подошла к нему, тронула за плечо, прижалась щекой к его спине, где-то между лопатками.

– Самое страшное, что даже грубияна я не люблю меньше.

Дверь с шумом распахнулась, и в номер влетел разгоряченный спиртным режиссер Олег Наумов.

– Куда ты делся-то? Костя, ждем только тебя. Еда, водяра, б…ди – все готово! Девки уже сами на х… лезут.

Вдруг он заметил Таю, смущенно пробормотал: «Здрасьте. Извините…» – и попятился, поспешно прикрыв за собою дверь.

В тишине лишь настенные часы нудно отсчитывали минуты.

– Что же ты? Иди, развлекайся, – толкнув мужа плечом, произнесла Тая. – У тебя, я вижу, сложившийся график. Водка… Девки… Права была регистраторша.

– Непременно пошел бы. До того, как женился на тебе.

– Ах, извините, Константин Сергеевич!

– Ты просто вздорная девчонка, Тая!

– Я слишком правильная беременная жена, Костя.

– Пойми ты, глупая, пять месяцев, что мы вместе, слишком небольшой срок, отделяющий меня от прежней, разгульной жизни. Не все привыкли. Олег Наумов еще помнит наши роскошные кутежи в экспедициях, с водкой, бабами, развратом до утра.

– Не оправдывайся. Противно!

Она замолчала. Она стояла, обняв его за плечи, коснувшись щекой его спины.

– Давай прекратим этот пустой разговор. Ты слишком молода, чтобы учить меня жизни. К тому же твой максимализм…

От плеча ее рука поползла все ниже, ниже, потом щекой она заскользила по его спине. Он вздрогнул, резко обернулся, подхватил ее оседающее на пол тело.

– Тая, что? Что с тобой?!

Он взял жену на руки, понес на кровать.

– Голова… – слабым голосом прошептала она. – Что-то голова закружилась…

– Приляг. Тебе вредно нервничать. Дорога вымотала тебя, ты устала. И поесть тебе надо. Сейчас я что-нибудь придумаю.

– Нет, – Тая поймала мужа за руку, – не уходи. Побудь рядом. Мне так хорошо рядом с тобой, – с застывшими, готовыми вот-вот хлынуть слезами она стала целовать его руки. – Я так соскучилась… Только не кричи на меня. И не гони.

Обнарову стало стыдно и неудобно и за свою грубость, и за свою глупость, и за эту чистую, трогательную ее нежность.

– Как ты могла подумать, что я не люблю тебя? Милая моя, нежная моя, родная моя, я люблю тебя так сильно, что щемит сердце. Я просто… Я просто немного не отошел от материала. Я все еще цепной пес. И я очень боюсь за тебя. Я должен знать, что ты в безопасности, а не разъезжаешь по зимним скользким дорогам. Понимаешь? Мне тридцать пять. Я очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Мне это нужно. Я очень жду этого. Ты – мое счастье! Я не могу жить без тебя. Мне никто, кроме тебя, не нужен ни на ночь, ни вообще. Понимаешь?! Никакие бабы… В разлуке с тобой я тоскую. Ты снишься мне. Я просыпаюсь и целую твою фотографию. Я звоню тебе, и у меня слезы на глазах от нежности к тебе. Я…

Обнаров запнулся, спазм перехватил горло.

– Прости меня, – наконец выдохнул он и спрятал лицо на ее груди.

Ладошкой она вытерла слезы.

– Ты никогда мне этого не говорил.

Вымотанная дорогой, переживаниями, она вскоре уснула.

Тая проснулась оттого, что он осторожно трепал ее по щеке.

– Сонечка, просыпайся!

– Костя, что случилось? Почему ты собрал вещи?

– Мы уезжаем. Вернее, переезжаем.

– Куда?

– Туда, где действительно тепло и уютно. Здесь нельзя оставаться, иначе ты простынешь.

– Я поражаюсь, как ты здесь неделю продержался? Я в шубе, укрытая двумя одеялами, окоченела.

– Я свое отболел год назад, под Архангельском, где натуру для «Капитана» снимали. Этой зимой массовка мерзнет там же. Ползали мы тогда с англичанами в снегу по самые уши. Две турбины нам метели устраивали, Антарктику… Еще не известно, где теплее было: в настоящей Антарктике или у нас. Воспаление легких, температура, уколы, болезненный бред… Про горло и насморк я не говорю. Это такие мелочи! Думал, сдохну. Ничего. Прошло. Пожалуйста, вставай. Машину я уже прогрел.

– Я замерзла. Я хочу в тепло. И я очень хочу есть. Костенька, поищи мне какой-нибудь сухарик или корочку хлеба. Иначе мне будет плохо.

Тая поежилась, потеплее запахнула шубу.

Он присел перед нею на корточки, подал пакетик с ванильными сушками.

– Ой! – Тая радостно заулыбалась. – Мои любимые!

Она погладила его по щеке, чуть смутилась.

– Я капризная, да? Я доставляю тебе много хлопот?

– Это приятные хлопоты.

Обнаров смотрел, как с удовольствием жена уплетает сушки, и счастливо улыбался.

Спектакль на бойких салазках катился к финалу. Зал был замечательный. Он молчал и замирал там, где нужно было замирать и молчать, он взрывался смехом там, где смех изначально предполагался, он не давал лишних аплодисментов, но и был щедр там, где щедрость была заслуженной. Любовная составляющая сюжета пьесы была настолько сильной, что энергетика на сцене искрила, мощными потоками проникая, вливаясь в зал.

Когда упал занавес, зал взревел овацией. Крики «Браво!» не прекращались минут десять, а шквал аплодисментов был еще дольше, так что усталые актеры, взявшись за руки, выходили на поклон бессчетное количество раз. «Берлинская стена» всегда нравилась зрителю.

– Константин Сергеевич, поздравляю! Прекрасный спектакль! Не мог оторваться. Супруга в восторге! Превосходная работа. Глубоко. Талантливо! – шедший навстречу по коридору зам. худрука Петр Миронович Симонец пожал Обнарову руку.

– Спасибо, Петр Миронович.

Обнаров рукавом отер пот со лба, подумал: «Сука хитрая. Три пишем, два в уме…» Он все еще помнил, как, посмотрев первый раз этот спектакль с молодым питерским актером Костей Обнаровым, заслуженный деятель искусств Петр Миронович Симонец на собрании труппы с жаром говорил худруку: «Бездарность! Полная бездарность! Деньги на ветер! Пусть уезжает назад, в свой Санкт-Петербург, и не позорит наш театр!»

– Костик, молоток! Держи «краба».

Сергей Беспалов пожал другу руку, коротко обнял.

– О, ё! Ты ж мокрый весь, рубаху хоть выжимай!

– Это приступ звездной болезни, Серый. Ты чего это здесь, в ночи?

– Вы сцену освободили. Сейчас репетнём малёк, и по домам.

– Часиков до четырех утра?

– Вроде того. Ладно, не буду тебя задерживать. Иди уже, выжимайся.

Обнаров шел по длинному коридору к гримерке. Мимо сновали какие-то люди. Кто-то что-то ему говорил, жал руку, он автоматически кивал, что-то отвечал, но все это было словно в тумане. Это было с ним всякий раз, сознание точно выключалось. Нужно было сбросить с себя сценические доспехи, облачиться в свой старый пуловер, потертые джинсы, развалившись в кресле, закрыв глаза, выкурить сигарету – и можно жить дальше.

Обнаров вытирал лицо полотенцем, когда почувствовал, что в гримерке кто-то есть. Он обернулся. В его кресле, положив ногу на ногу, сидела абсолютно нагая девица. Туфли на высокой шпильке, блестящие подвески на шее и такие же серьги – вот, пожалуй, и все, что прикрывало ее наготу.

– Ну, что, красавчик, иди ко мне. С беременной женой, которая на седьмом месяце, какие там удовольствия?! Я жаркая. Я страстная. Я вся твоя!

Обнаров успел подумать: «Сама пришла или братья-артисты ради хохмы подогнали?» Но ответ уже не имел никакого значения.

Резко, с шумом, ногой он распахнул дверь гримерки, подхватил вещи девицы, швырнул их в коридор, едва сдерживаясь, сказал:

– Убирайтесь! Не медля!

– А джентльмены так не поступают… Я пришла, потому что люблю тебя. Давно люблю! Ты же такой одинокий, Костик, такой несчастный. Только представь, как нам будет хорошо! Ну посмотри на меня! Посмотри же! – она шла к нему с явным намерением обнять.

– Я сказал, вон убирайтесь! – рявкнул Обнаров.

Стоя на пороге гримерки, он придерживал рукой норовившую захлопнуться дверь.

– Приобретенный билет дает вам право на просмотр спектакля, но не дает вам право вторгаться на мою территорию и лезть своими грязными похотливыми лапами в мою личную жизнь! Вон! Или я позову охрану! В театре вы будете персоной нон грата.

– Костенька, что случилось? – выглянула из соседней гримерки игравшая вместе с Обнаровым спектакль народная артистка Эвелина Иосифовна Маревская.

– Все нормально. Извините за шум, – сказал Обнаров и уже девице: – Поторопитесь! Я жду!

– Господи, что такое? Бюстгальтер… Одежда… Сумка… – бормотала Маревская, разглядывая вещи на полу. – Я сейчас позвоню охране.

Следом за Маревской на шум стали собираться рабочие сцены и освободившиеся после спектакля актеры.

– Ты не имеешь права так со мной обращаться! – кричала девица, стоя напротив Обнарова. – Ты не можешь меня прогнать! Ты самый дорогой мне человек! Я тебя знаю лучше, чем себя! Я тебя никому не от…

– Я устал от вашего визга! Я устал лицезреть ваш суповой набор! Мне режет слух обращение на «ты»! Избавьте меня от острых ощущений! – жестко перебил даму Обнаров. – Почему в вашу голову не приходит идея проникнуть в операционную к хирургу, в шахту к шахтеру, в совещательную комнату к судье для интима с ними? Почему вы считаете для себя позволительным – нормой – вломиться в гримерку к актеру? Почему вы убеждены в том, что вас здесь ждут?! Обратитесь к психоаналитику, а лучше к психиатру. Вы омерзительны! Ни женской гордости, ни чести.

– Константин Сергеевич, мы сейчас ее вытащим, – крикнул один из двух подбежавших охранников.

– И потрудитесь выяснить, как она попала в запертое помещение, – распорядился Обнаров.

– Они теперь полезут, – тоном знатока сказал второй охранник. – С пятнадцатого мая по телевизору сериал повторяют. От опера Миши Разова у них всегда клинило.

– У вас ничего не пропало, Константин Сергеевич? Проверьте, – опасливо предложила Эвелина Иосифовна.

Охранники не без труда вытащили в коридор сопротивляющуюся, сыплющую оскорблениями и проклятиями девицу.

– Представление окончено. Всем спасибо, – жестко сказал Обнаров собравшимся и, хлопнув дверцей, исчез в гримерке.

По дороге домой Обнаров притормозил у цветочного магазина и купил розы. Сегодня душа просила нежности, поэтому он выбрал нежно-розовые. Он всегда покупал розы по дороге домой со спектакля. Покупал для нее.

Он никогда не брал с собой подаренных цветов, так и оставлял букеты на сцене, какими бы дорогими и красивыми они не были.

Нет, это не было знаком высокомерия или пренебрежения к щедрым зрителям. Просто, когда цветы дарить начали, везти их было не на чем и некуда. Не было ни машины, ни своего жилья. Не войдешь же в вагон метро с охапкой букетов! Цветы так и оставались на сцене. Позже это стало своеобразной приметой на удачу, а артисты – народ суеверный.

Осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, Обнаров открыл дверь. Конечно, он знал, что жена скорее всего не спит, она всегда ждала его после спектакля, но все равно старался не шуметь, чтобы вдруг не потревожить ее нечаянный сон.

Медленный красивый блюз, бархатом льющийся из динамиков, шлепанье босых ног по паркету, шорох длинного шелкового халата, легкий запах духов, радостная улыбка, ласковые руки, привычная тяжесть на шее, вкрадчивое:

– Хороший мой, наконец-то! Я так соскучилась!

– Это тебе.

Шелест целлофана, восхищенный вдох, обязательный поцелуй в щеку.

«Сейчас она скажет: «Спасибо. Цветы просто великолепны! Марш умываться и ужинать». Она все время это говорит», – с улыбкой подумал Обнаров.

Эта фраза была как гарантия, что все хорошо, что все в полном порядке.

– Костя, что-то случилось? – Тая на мгновение насторожилась, цепко посмотрела мужу в глаза. – Нет. Я бы знала, – она облегченно махнула рукой, пошла с букетом на кухню. – Спасибо! Цветы просто великолепны! Марш умываться и ужинать!

На душе стало радостно. Он тихонько рассмеялся и стал снимать ботинки.

Тая поставила букет в вазу на подоконник.

– Ну как?

– Охренеть.

Она подошла, обняла, склонила голову мужу на плечо.

– Как спектакль?

– «Браво!» кричали минут десять. За поклоны устал больше чем за три с половиной часа.

– Как здорово!

– А то…

Он обнял ее и плавно закружил в такт плывущему в небеса блюзу.

– Помнишь эту мелодию?

– Нет.

– Под нее мы танцевали с Ашварией Варма в ресторане гостиницы «Серпухов». Была лютая зима, а мне казалось, что на улице весна и пахнет распускающимися почками. От этого несоответствия у меня кружилась голова.

– Это от меня у тебя кружилась голова!

– Как же ты меня тогда… – Обнаров сокрушенно качнул головой, вздохнул. – Мне даже сейчас стыдно.

– Ничего, сейчас опять весна. На улице бушует май и снова пахнет распускающимися почками. Жаль, весна в этом году очень поздняя, – она остановилась, ласково провела рукой по его волосам. – Костя, ты что-то хочешь сказать мне и не решаешься. Так?

Он помедлил, потом через силу произнес:

– Да.

– Говори же! Не пугай меня.

– Мне надо лететь в Лондон. На шесть недель, – с видом и виноватого, и несчастного человека произнес он. – Нужно заканчивать фильм о Роберте Скотте.

– Когда нужно лететь?

– Утром. Самолет в восемь.

– Как?! Почему ты не сказал мне раньше?

– Что бы это изменило?

Он протянул к ней руку, ласково коснулся щеки.

– Мне так хорошо с тобой, мой толстенький бегемотик. Я могу говорить тебе о своих чувствах, видеть их отражение в твоих глазах, эта моя откровенность меня не тяготит и не пугает, хотя она совсем не типична для меня. Я не хочу быть там, где я не могу видеть твою улыбку, прикоснуться к тебе. Я не хочу быть там, где не смогу оберегать тебя. Но я должен закончить этот фильм. И если все получится так, как я хочу…

– Золото!

– Золото…

Тая поцеловала его

– У тебя так блестят глаза, когда ты говоришь о работе. Я убеждена, все получится.

– Спасибо тебе.

– Да, ладно… Капитан Роберт Фэлкон Скотт, выше нос! Жизнь прекрасна! Разлука пойдет тебе на пользу. И фильму тоже. Так что семь футов под килем!

Обнаров улыбнулся: камень с души упал. Не было слез, истерик, чего он боялся больше всего.

– Мне так жаль, что я не могу взять тебя с собой.

– Врач считает, что мне не следует летать, и вообще нужен размеренный домашний образ жизни. Мы не должны рисковать.

– Я вернусь, и у нас будет еще полмесяца до родов. Не волнуйся. Здесь остается моя сестра Наташка, Галимские, Ольга Беспалова. Хочешь, мама из Питера приедет?

– Не дергай их. Все будет хорошо. Давай я буду тебя кормить. Надо еще вещи собрать.

– Какие там вещи… Пара джинсов, пара рубашек.

– А смокинг, на прием к Ее Величеству?

– Издеваешься? – Обнаров обнял жену. – Таечка, родная моя, я буду звонить тебе каждый день, несколько раз в день. Только не скучай. Обещай мне.

– Я ведь остаюсь не одна, – Тая улыбнулась, погладила живот: – Мы будем ждать тебя. Мы хотим гордиться тобой.

– Как он сегодня? – Обнаров опустился на колени перед женой, прижался щекой к животу. – Слушай, толкается. Точно! Ногой! Ты чувствуешь!? Таечка, ты чувствуешь?

– Я?! Я чувствую. Костик, а почему «он»? Может быть, «она»?

– Нет. Только мужик! Футболист. Крутой парень!

Тая рассмеялась.

– Вот, давно бы УЗИ сделала. Мне же надо знать, какие в Лондоне распашонки, ползунки покупать, розовые или синие.

Распахнутыми от удивления глазами Тая смотрела на мужа.

– Я не ослышалась, господин Обнаров? Вы собираетесь ходить по магазинам?

– По магазинам для новорожденных.

– Вы же терпеть не можете магазины!

– Я готов сделать исключение.

Тая взяла ладонями его лицо, поцеловала в губы.

– Ты замечательный. Ты знаешь это? Костя, я так люблю тебя…

Утром она провожала его в аэропорт.

От дверей переходного тоннеля бегом, перепрыгнув через таможенный турникет, Обнаров вернулся и сжал ее очень крепко в своих объятиях, так, что Тая не могла ни вдохнуть, ни шевельнуться. Затем он пристально посмотрел в ее лицо, будто стараясь сохранить в памяти каждую черточку на все время долгой разлуки. А потом он ушел.

Тая смотрела ему вслед, смотрела, как разбегался его самолет, устремляясь туда, куда под натиском утра отступала ночь. Она смотрела в сторону взлета и тогда, когда волнообразно затихающий звук турбин совсем пропал в небе, и на западе стало тихо и пусто.

– Разрешите, доктор?

Тая осторожно приоткрыла дверь в кабинет врача-гинеколога Ильинской Маргариты Павловны. Маргарита Павловна пила кофе, откинувшись в удобном кожаном кресле и положив ноги на стул для пациентов. В момент появления в дверях пациентки Маргарита Павловна как раз откусила большой кусок сдобной булки и теперь пыталась его прожевать.

– Женщина, куда вы лезете?! Дайте доктору кофе попить. Имейте совесть! – рявкнула на пациентку медсестра.

– Извините, просто мне на десять назначено. Сейчас десять, я и вошла.

– Ну не рожаете же?! Пять минут подождете.

– Конечно.

Тихонько притворив за собой дверь, Тая села на низенький диван. Диван был неудобный, жесткий, вставать с него с животом было одно мучение, но ноги устали от ходьбы и просили покоя. Чтобы скоротать время, она достала из сумочки карту беременной и стала ее читать.

В карте стояла ее девичья фамилия Ковалева, именно эту фамилию она назвала в регистратуре при постановке на учет, сославшись, что паспорт у нее на прописке. Учет в районной женской консультации она выбрала вопреки воле мужа, который настаивал на наблюдении в дорогой столичной клинике.

– Я прекрасно себя чувствую, Костенька. Тебе слишком тяжело достаются деньги, чтобы ты их бросал на ветер. Деньги мы найдем куда потратить и без этой дорогущей клиники, – убеждала мужа она.

Почерк врача был непонятным, небрежным. Какие-то крючки, каракули, палочки, никак не складывающиеся в слова. Тая захлопнула карточку, посмотрела на часы. Было четверть одиннадцатого. Она осторожно поднялась и, взявшись за спину, стала ходить туда-сюда по коридору. Сейчас она почти жалела, что настояла на своем.

– Добрый день. Я на десять тридцать, – сообщила подошедшая женщина. – Вы на сколько?

– На десять. Они там, видите ли, кофе пьют.

– Опять просидишь два часа! Никакого порядка! – недовольно сказала женщина и села на диван, на то место, где только что сидела Тая.

Дверь в кабинет чудом распахнулась и возникшая на пороге медсестра строго объявила:

– Ковалева, проходите!

В кабинете врача стоял едва проветренный сигаретный запах.

– Так, Таисия Андреевна. Вы почему месяц на приеме не были? – с явным раздражением спросила доктор.

– Я хорошо себя чувствовала, вот и не приходила.

– Валь, ты слышала? – спросила врач медсестру. – Я тут ответственность за их жизнь и здоровье несу, а они по месяцу на прием не приходят! А потом права качать будут. Выкидыш будет, кто отвечать будет? Сама сдохнет, кто отвечать будет? Вы же по судам врача затаскаете! – отчеканила Ильинская, теперь в упор глядя на Таю. – Чего глазищами хлопаешь? Марш на кушетку. УЗИ сделаю.

– Только не говорите, мальчик или девочка. Я не хочу знать заранее, – попросила Тая.

– Не о том ты думаешь! Я тебе русским языком объясняла: на прием раз в две недели! У тебя восемь месяцев беременности с хвостом! До родов всего ничего! – глядя на экран монитора, делала нравоучение врач. – С плодом все в порядке, – без перехода сообщила она.

– Доктор, точно все в порядке? – недоверчиво уточнила Тая.

– Да уж, я сказала… – снимая перчатки, нехотя подтвердила врач – Вытирай живот, поднимайся.

Маргарита Павловна вымыла руки, села за стол и вновь обратилась к медсестре.

– До чего меня эти первородящие достали! Только ноги раздвигать умеют, а ответственности никакой! Валь, дай мне ее анализы, померь давление, живот и взвесь.

Изучая маленькие квадратные листки результатов анализов, врач все больше и больше хмурилась.

– Как вы чувствуете себя? – спросила она пациентку, опять переходя на «вы».

– Слабость. Пройду немного, хочется присесть. И ноги…

– Что ноги? Отекают?

– Нет. Просто тяжесть.

– А что вы хотели, милочка? Беременность – это серьезное испытание для всего женского организма. Тут и не беременная, а под конец дня ноги гудят. Как у вас с аппетитом?

– Знаете, Маргарита Павловна, раньше мне постоянно хотелось есть. Я могла есть все время. А сейчас…

– Что сейчас?

– Я заставляю себя есть. У меня плохой аппетит.

– Плод набирал массу, вы хотели есть. Физиология требовала интенсивного питания. Сейчас вам главное – не разжиреть. Это может затруднить роды. Мне не нравится ваш гемоглобин. Низковат. Ешьте больше фруктов, овощей, пейте свежевыжатые соки. Только свежевыжатые, а не из магазинных пачек. Понятно? Больше гуляйте. Тяжесть в ногах на таком сроке бывает почти у всех. Ноги могут даже отекать. Это не страшно. Делайте гимнастику для беременных. Вы в группу подготовки ходили?

– Нет.

– Я точно уволюсь! Валь, ну глянь, дура на дуре! Для кого мы эту подготовку организуем? Время для кого свое тратим? Не оплачиваемое, между прочим.

– Извините, я пойду, – упавшим голосом произнесла Тая и, осторожно встав со стула, направилась к двери.

– Чтобы через две недели на приеме была! Принцесса, твою мать!

Пасмурный майский день стекал по стеклам гостиной маленького частного отеля на берегу Темзы. Блестела набережная, умытая дождем. Темно-красные даблдекеры одного за другим, вместе с зонтиками, проглатывали бесконечных пассажиров. Сигналила черная длинная баржа на Темзе, обгоняемая серыми крохотными лодочками. Цвели каштаны. Не успевшим охрипнуть голосом громыхал молодой весенний гром. Биг-Бен отсчитал четыре часа пополудни.

– Черт бы побрал эту английскую погоду…

Развалившись в массивном кожаном кресле Обнаров задумчиво крутил в руках пузатую рюмку виски.

Потрескивал камин, наполняя гостиную уютным живым теплом. Приближался five o’clock[45]45
  Время чая.


[Закрыть], и деликатно, чтобы не потревожить гостей, хозяин отеля трудился возле бара.

– Приступ русской хандры? Давай, Костик, будь! – Сергей Беспалов звонко коснулся бокала Обнарова своим бокалом, бросил содержимое в рот, следом отправил тоненький, прозрачный ломтик лимона. – Огурцов бы соленых сюда. Не могу я лимоном закусывать! – пожаловался он. – Спрашивал огурцов, говорят – нету.

Обнаров закурил, сделал маленький глоток виски и с отсутствующим видом стал опять глядеть на дождь.

– Вот чего я терпеть не могу на этом острове, так это их овсянку по утрам! Как ты ее глотаешь, я поражаюсь! Сейчас бы щец с большим куском мяса или супчику, да с потрошками! А, Костик?

– Черт бы побрал эту английскую погоду… – задумчиво, точно сам себе, повторил Обнаров.

– Чего ты заладил: «погоду, погоду». Ты хочешь об этом поговорить?

– Второй день сидим, ничего не делаем. Время впустую. Черт бы побрал этот дождь!

Беспалов улыбнулся, потянулся, сполз пониже в кресле, на американский манер положил ногу на ногу и стал раскуривать толстую «гавану». С непривычки, затянувшись, закашлялся и, обиженно глядя на сигару, сказал:

– До мозгов продирает. Как они курят эту дрянь?

– Воспитанный на «Приме» с «Беломором» быть Ротшильдом не может… Подожди чуть-чуть, дубина, пусть сигара немного остынет. Сигара не курится в затяжку. Не затягивайся в легкие. Понятно? Удерживай дым во рту, наслаждайся вкусом, букетом. Потягивай сигару, как хорошее вино.

Беспалов поерзал в кресле, недовольно произнес:

– Костя, ты с виду приличный мужик. Откуда ты все про все знаешь?

– Я не знаю, когда закончится этот проклятый дождь. Нужна хорошая, солнечная погода. Осталось всего три съемочных дня на натуре в солнечную погоду, и я мог бы вернуться домой. Черт бы побрал эту английскую погоду!

Беспалов снова глотнул сигарного дыма и опять закашлялся.

– Не могу. Будешь?

Обнаров отрицательно качнул головой.

– Я вообще не понимаю, почему ты взялся курить сигару на пустой желудок?

– Блин! Чего делать то? Давить жалко.

Обнаров вновь сделал маленький глоток виски и вновь безучастно стал смотреть на дождь.

Беспалов попытался потушить сигару, ткнув ею несколько раз в пепельницу, но «гавана» не сдавалась. Поплевав на пальцы, он попробовал пальцами затушить тлеющий табак, но, обжегшись, жестко выругался.

– Серый, ты как маленький! Отложи ее. Через пару минут сама погаснет. Нет, ты посмотри, все льет и льет! Льет и льет! – прокомментировал Обнаров внезапный порыв ветра, принесший с собой столько воды, что стекло перестало быть прозрачным. – Обидно. Если бы было солнце, через три дня я был бы дома.

– И чего бы ты там делал, дома?

– Я здесь от безделья страдаю, а она там одна… Ей рожать через две недели.

– Прекрати мытарить себя. Я вижу, эта баба крепко взяла тебя в оборот!

– Выражения выбирай.

– Ничего, если я спрошу: «Ты себя в зеркале давно видел?»

Обнаров хмуро глянул на друга. Во взгляде читался вопрос.

– Ты осунулся, похудел, перестал спать. С тебя осталось половина тебя. Тебе костюмеры запарились мундиры ушивать. Ты постоянно звонишь ей, ты постоянно переживаешь за неё, ты постоянно думаешь, как там она. Ты, как баба, ходишь по магазинам, ты приобрел кучу барахла для малыша, для его мамы. Ты ненормальный!

– Нормальный как раз. И, клянусь, через три дня я брошу все и уеду.

– Тебя распнут. Тебя неустойками задушат. Ты попадешь на бешеные бабки!

– Мне все равно. Она там одна…

– Опять пошло-поехало! Бабы созданы для того, чтобы рожать! Чего ты паришься? Сидишь, насупившись, как сыч, и паришься. Я не узнаю тебя! Ты не принял ни одного приглашения наших английских коллег побывать у них в гостях. Мы ни разу не сходили в стриптиз-бар, мы ни разу не были даже в обычном ночном клубе! Мы не посетили ни одного развлекательного центра, ни одного театра, ни одной экскурсии. Мы торчим в этом опостылевшем отеле, в четырех стенах, точно затворники. Мы даже ни разу не выпили по-настоящему!