Текст книги "Крылья по графику. Пьесы для чтения"

о. Иосиф. А про жизнь мужа последнее время? Где был? Что делал?

Поликсена. Ну, про жизнь рассказывал. Про Любушку.

о. Иосиф. Что это?

Поликсена. Изменил он мне с хозяйкой в том селе, где жил. Любовница там у него, прямо святая.

о. Иосиф. А… Сука! Меня надуть хочешь? Не выйдет! Будешь у меня щи пустые хлебать, пока дурь эта из головы не выйдет. Ведьма!…Увести.

Картина тринадцатая

Прошел месяц. Площадь в монастыре. Под деревом стоит Исидор и молится на кресты Успенского.

Исидор. Пресвятая Богородица, помяни душу мою грешную, помяни всех моих и Исидора, Царствие ему Небесное, помяни. Поворачивается на кресты церкви Иоанна Крестителя: Да, моя хорошая, твой ИсидОр жив и даже возвысился. Он теперь концом света заведует. Не подумай плохого. Пока я запрещаю конец света, ИсИдор не посмеет. Я объявляю начало. Начало света. И свет этот на порядке держится.

Из Успенского выходит о. Амвросий, прислушивается к последним словам Исидора.

о. Амвросий. Порядок-то не твой, а Божий, а, как думаешь, добрый человек?

Исидор. Это не моё заведение. Я концом света, а не порядком заведую. А конец света – это его хвост. Хвост тащится по земле, весь грязный, чего только на него не налипло. Боже мой, что я вижу. Отец Иосиф прилип. Господи помилуй. Концу света спокойствия не дадут. Так он никогда не пройдет.

От монастырских ворот подходит Поликсена, одетая во все черное. Оба ее не видят

о. Амвросий. Успокойся, Исидор, не плачь ты. Все пройдет, все образуется.

Исидор. Конец образуется?

о. Амвросий. Поликсена твоя вернется.

Исидор. Откуда вернется?

о. Амвросий. Молись, Исидор, и вернется она.

Исидор. Отец Иоасаф, Христом Богом прошу, душу ее пожалейте. Не насильничайте. Она хорошая. Хорошая она. Я ей завещал деньги. Она вернется, богатой будет. Конец отпразднуем.

о. Амвросий. Пить тебе нельзя.

Исидор. Ох, прав ты, прав окаянный. Пропил я завещание. Всё как есть пропил. Даже дудку свою пропил, (вздыхает) а полушки у тебя не найдется?

о. Амвросий. Нету.

Исидор. И у меня нету. Дудку-то я сделаю. А хочешь, я твои денежки до конца света спрячу, а после конца отдам.

О. Амвросий качает головой.

Исидор. Спроси у братии, может желающие найдутся.

о. Амвросий. Так ты Поликсену не дождешься.

Исидор. Не дождусь. Думаешь легко конец света внутри носить? То ничего, а то от живота холод идет, слева, как не мое все – лёд. Там уж Он правит – Конец.

Из церкви, после службы выходят прихожане и несколько монахов, все останавливаются, прислушиваются, замечают Поликсену.

Один монах другому: Да это Фекла, а я ее за упокой читал.

Прихожанин первый. За упокой уж лучше бы Сидора.

Стоят, не приближаясь к Исидору.

о. Амвросий. Ты дьявола концом называешь. Очиститься надо, ступай в церковь, отстой заутреню, покайся. Полегчает.

Исидор. Там Ирод.

Прихожанин второй. Креста на нем нет.

Прихожанин первый. А еще бесстрашным его называют.

Люди начинают креститься и понемногу уходить.

о. Амвросий. Это и есть дьявол внутри. Мерещится тебе Ирод в Церкви.

Исидор. Ну, Ирода ты не видел, а ИсидОра? Эта гнида ИсидОр беспорядок сеет. Что в конце, что в начале света, ей нигде не след людей в хавос… Поликсена от этой гниды и погибла. Кровоизъявлением заболела.

о. Амвросий. Опомнись Исидор.

Исидор. Да, да, я-то знаю. Ну, ничего. Завтра начало света начнется (шепотом) и нас всех повесят, (громко) чтоб не мешались. Распоряжение такое вышло. Начало очищения.

Поликсена весь разговор стоит молча, ее не видят ни Исидор, ни о. Амвросий.

Во время последних слов Исидора о. Амвросий в ужасе, закрыв голову руками, поворачивается и видит Поликсену.

о. Амвросий (всплескивает руками). Посмотри, кто к нам пожаловал. Откуда ты?

Поликсена кланяется в пояс. Народ постепенно расходится.

Исидор. Матушка, Богородица, заждались мы тебя. (Бухается ей в ноги).

Наконец-то ты с нами… Мы об этом, не помню с каких, лет десять молимся. Мы тебя так любим, уж так любим, заступница наша. А ты, было, нас забыла. Ох, прости, прости дурака. Исидор мутный. Мутный, да помнит, что ты меня в заведующие началом света поставила. Заведенье, по правде сказать, неказистое, да другого нет. Свет того и гляди, начнется, а кто к нему готов? Не монахи, нет. (встает) Одна моя Поликсена готова. Она тебя знает, вы с ней вместе в Горенках жили. Женщина она безобидная, так что ты за свою подругу похлопочи. Будь добра, Матушка, посмотри, чтоб не обидели. (Поликсена робко поднимает руку, как бы протягивая ее Исидору, Исидор пятится) Погоди, матушка, погоди. Я не все дела здесь сделал. Тот ли свет, этот, мне все равно, а дела я не сделал, не могу уйти. Прости, матушка, прости.

Не выдерживает взгляда Поликсены, начинает крутить головой. Робко, бочком Исидор подходит к ней. Она берет его голову и кладет себе на грудь.

Поликсена. Ну, Бог даст, теперь заживем в спокойствии.

Исидор. Кто тебе сказал?

Поликсена. С новым настоятелем-то?

Исидор. Ах ты, моя красавица. (Обнимает ее) Любушка. Новый, значит лучший?

Поликсена. Ты радоваться разучился.

Исидор. Бабий ум цепок, да короток, до конца не дотягивает.

Поликсена. (улыбаясь) Считаешь, конец нам понадобится?

Исидор. Теперь вижу, это ты, Любушка. А как без конца? Не знаю только как.

Занавес

Выходит Настоятель, и обращается к публике.

Настоятель. Желающие застраховать сбережения от конца света обращайтесь к Исидору Бесстрашному.

 
                                      Конец
 

Крылья по графику

Действующие лица:

Шар – фамилия у него Шаров, но все говорят Шар. Тридцать лет. Астроном, окончил МГУ, женат, живет в Алма-Ате. Жена находится в психиатрической клинике.

Василий – астроном. С женой три года назад приехал работать после окончания физфака МГУ.

Диана – жена Василия, его однокурсница, астроном.

Артур – механик. Дважды женат, прежде работал на астрономической станции, в Малом Алма-Атинском ущелье.

Макар – астроном, однокурсник Василия, приехал в командировку.

Дарья – бухгалтер, приехала в командировку.

Толя – двадцатилетний парень – техник. Женат, на грани развода.

Зоя и Лидия – работают на кухне. Живут в поселке недалеко от Алма-Аты

Действие происходит в астрономической обсерватории Московского университета, расположенной в горах Тянь-Шаня на высоте 3000 метров. Астрономы живут постоянно в маленьких домах, построенных вокруг трех телескопов. Только Шар, Толя и Артур имеют семьи в Алма-Ате, хотя все трое не счастливы в семейной жизни. Остальные с удовольствием спускались бы в А-Ату, если бы там у них было жилье, жизнь здесь малокомфортна, кроме того, из года в год одни и те же лица, одни и те же разговоры.

Первая картина

Встреча Дианы и Даши проходит около столовой. Следующее действие в столовой во время и после ужина.

Диана вместе со своим мужем Василием идут к своему дому.

Д и а н а. Нет, ни за что c этой цифирькой, Дашкой, нельзя говорить ни о чем. Ну её. Как маленькая, честное слово. Я её пригласила вчера. И что? – Забыла!? Нет, занеслась, вот что. Что с нее взять? Ни разума, ни сердца. Ладно. Лишь бы вреда от нее не было. Конечно, у нее сила, может нашу кампашу, особенно Серафимыча, под корень срубить. Вся в кредит-едит ушла. Вон она идет навстречу. Васенька, дома меня подожди. Я счас.

В а с и л и й. Я пока тебе воду поставлю подогревать, на ночь.

Пустив мужа вперед, останавливается, чтобы поговорить с Дашей.

Д и а н а. (Даше) Ну, что, Дашенька? Может, сегодня на телескоп придешь?

Д а ш а. Извини еще раз. Правда, забыла. Можно сегодня. Только видишь, небо. мне кажется, не совсем.

Д и а н а. Ты что, у нас спец по астроклимату? Артур еще утром сказал, что сегодня небо будет.

Д а ш а. Ты ему так веришь?

Д и а н а. Не то что бы «так», но верю. Он здесь дольше нас с Васей сидит. С чего бы ему не верить?

Д а ш а. Ты в самом деле считаешь Артура таким умным? Что он самый умный, умней Шара?.

Д и а н а. Артур? (Хи-хи-хм.) Самый умный? Не умный, он – мудрый.

Д а ш а. Так ли?

Д и а н а. Так.

Д а ш а. И как?

Д и а н а. Про жену я не знаю.

Д а ш а. (Про себя. И зря.) Но пить-то зачем?

Д и а н а. Да… аша! Мы разве можем сказать, зачем мы делаем то или это?

Д а ш а. Не можем. (Про себя: если не можем.)

Д и а н а. Ну, то-то же. Ждет меня муж. Приходи к девяти. Я простила. Оденься. Тулупчик могу одолжить. Приходи, луну покажу, если небо.

Д а ш а. А если дымка?

Д и а н а. Если неба не будет, все свободны. У Артика сбор.

Картина вторая

СТОЛОВАЯ с названьем «трактиръ».

Д а ш а. (сама себе) Уже сумерки, а неба не будет, ура. Вместе мы, вот наш трактир. Вместе мы, и гор как не бывало. Нет холодного озера взгляда. Нет ничего. Мы, как мы. Мы – одни. Потом у Артика.

В столовой за ужином за тремя длинными столами сидят восемь человек. На слова Шара остальные отвечают с разных мест, как хор, не особо заботясь о том, что говорят другие.

Д и а н а. (Обращаясь к мужу, пофыркав, насморк, наверно). Устала, пойду отдохну. Уходит.

Ш а р. Простите, друзья, выпил, ошалел от длиннющей пробежки, – снизу поднялся пешком.

Все дружно жуют, никто не отвечает. Макар наливает ему водки.

Ш а р. (Водки попив, сделался жарким конем. Пусть без копыт, ножкой шаркнет на месте, глазом косящим абстрактную даль обведет и скажет) Други, я глуп… я – нечестен… я счастье свое потерял.

И заплачет, конечно, лишь в мыслях. А народ помолчит, поглядит на него, плечами пожмет, конечно, лишь в мыслях. И скажет:

В с е. (вразброд) Ну что ты.

В а с я. О чем ты? И так всё в царствии нашем спокойно. Воруют умеренно, пьют незаметно, поют.

М А К А Р. Поют по ночам, естественно, днем на работе не пьют, не работают, даже, похоже, не спят.

Шар. Ну, это, положим, кто как.

М А К А Р. Положим. Как кто?

Шар. Как самым последним бомжам, нам приходится туго. И цели, и цены – всё всмятку, и выхода нет.

В а с я. Ну, скажешь.

Шар. Неужто неясно. Я – прав.

В а с я. (В сторону.) Хоть правы одни говнюки.

Толя. (Обращаясь к рядом сидящему Артуру). Хочешь, расскажу. Пауза. После обеда прилег и прослушал вчера по радио Анну Каренину. Там кот Матроскин выступил сразу в двух ролях. Сначала граф Толстой. Матроскин напустил на себя важности и медленно объяснял, что к чему у этих господ.

Потом он был Каренин, ну, тут уж он не скрывал, что он Матроскин, вдоволь хихикая и подсмеиваясь над бедной Анной.

АРТУР. Тебе поглянулся Каренин?

Толя. Слушай, слушай. Бедная Анна старалась, как режиссер велел, ломая голос и подвывая. Только когда Матроскин объяснил, что она, бедная, еще и испытывает страсть, она изобразила это в микрофон, тютелька в тютельку по славной традиции. Страсть на радио всегда это частое дыхание и вой. И к кому страсть! К Сипатому, предводителю банды. Конечно, Сипатый хуже Матроскина. Уж лучше бы хихикал и подсмеивался, чем добывать себе хлеб, пусть с маслом, убивая людей. Так что спектакль не художественный.

АРТУР. Приснилось. Заснул, видно.

В а с и л и й. Это дело средней глупости.

М А К А Р. (Обращаясь к Шару.) Да ладно, что тебе не по нраву?

Шар. Да всё. Где у нас достиженья? Где научного дела полет? Да просто всё валится, всё в негодность стремится. И с каждой минутой всё ближе фиаско любви.

Толя. (В сторону) Фиаско уж тут.

В а с я. Ну-ну.

Шар. (Обращаясь к Васе.) Ты же знаешь, жена в психушке, полгода как. Пауза. Хорошо. А где справедливость? Конь наш железный кому достается порой? А… Понял, да? А народ в ничтожество впал – не бунтует, пешком, если надо, бежит, на коня не надеясь. Да, знаешь, и харч, да, и харч он ворует.

Все постепенно расходятся. В столовой остаются трое. Разговаривают двое. Третий Василий, муж Дианы, сидит молча, на другом конце стола.

М А К А Р. Кто ОН?

Шар. Кто. Да все тот же. Серафимович.

М А К А Р. Так нужно смотреть.

Шар. Кому это «нужно»?

М А К А Р. Конечно, тебе.

Шар. Мне? Мне некогда, да и нет полномочий… А с бычком. Ну, позор, Макар, ты – барашек ж е р т в е н ы й. Александров, наш полуэлектрик, житель туристского рая на 400 метров ниже нас, беднягу-бычка поймал, сожрал, а на тебя повесили. Тебе что, охота в безденежье вечно? Сколько в месяц от зарплаты?

М А К А Р. (Качает головой) Да много. А что делать?

Шар. Что! Серафимовича вон, и тебя в серафимскую должность назначить.

М А К А Р. Прожектёр. Гуманоид. В утопию влипнешь.

Шар. А ты в топком болоте увязнешь. Конечно, это у кого как. У меня, например, так. Первыми уходят имена. Слова еще держатся, но из последних сил.

М А К А Р. Деменуэнция.

Шар. (Отмахиваясь.) Наверно. Надо спешить, иначе всё, что ты прожил, всё, пока ещё сногсшибательно интересное, превратится в хрустящую пыль на зубах.

М А К А Р. (подхватывая тему.) Близкие и знакомые будут только таращить на тебя глаза и не скажут ни слова. Деревья замкнутся в себе, вода, вода блеснет и уйдет. Одним словом, вся твоя жизнь, как кошачий хвост, облысеет и сделается неприглядным.

Шар. Фу, ты. Кошачий хвост. Твоя может и такая. Моя не… т.

М А К А Р. Наш белоснежный кот, житель квартиры моей подруги, уже семнадцать полных лет не то что молод по характеру, но полон интереса к жизни. На вид кот, как кот, хотя, конечно, стар.

Теперь взглянем на хвост. С какой стороны ни посмотри, он плачевен. Длиннее, чем сам кот, но, если бы он был приятным на вид! Нет, по всей его длине радостные воспоминания о богатой, насыщенной жизни то и дело прерываются видением нищенского голодного существования. Не хвост, а функция, не имеющая нигде производной.

Наконец, дай-ка припомню, каков, хотя бы на вид, мой собственный хвост. – Полное совпадение. Во-первых, он длиннее меня на несколько километров, и в нем прекрасные заросли богатых воспоминаний обрываются, и возникают километры жалкой, ссохшейся плоти, возникшей в бескормицу. В те периоды я перебивался чем попало, хоть парой случайно пойманных фраз.

ВАСЯ. Макароныч, хвостатые глупости твои – фигня. То, что там в воздухе носится, в просторах степных растворяясь, здесь, в капле, виднее. Гляди без выдумок. Некуда деться от горстки своих. Всё известно, что будет, что было, что есть.

Поняли?

ШАР. Неа.

Шар, про себя ругнувшись, уходит. За столом остаются два астронома Макар и Василий.

М А К А Р. Видел ты летающих муравьев? Я расскажу. Большие муравьи организуют себе маленькие крылышки и летают. Крылья у них не всегда, а только в определенный период их жизни, то ли в пубертатный, то ли в предсмертный.

В а с и л и й. Ты, что, по муравьям соскучился?

М А К А Р. Наверно. И еще по другой животине. Вот послушай, я жене написал.

В а с и л и й. Командировочные обычно писем не пишут.

М А К А Р. Это почему?

В а с я. Некогда им, да и живут они здесь не долго.

М А К А Р. Знаешь, чего не хватает вам, постоянным жителям?

В а с и л и й. (Улыбаясь). Нам?

М А К А Р. Помнишь в библии про людей не горячих, не холодных. Чувство отсутствия чувств – вот заноза. Это не печально, не весело, – никак. Вот и живем в никак. (Василий пожимает плечами). В пустоту приплывает вражда. (Пауза) Да я, может, письмо и не отправлю. Как здесь отправишь?

В а с я. Просто. Вышел из дома со своей бумажкой, руку поднял и выпустил бумажку, если никому у нас не понадобится, то обязательно долетит.

М А К А Р. Не издевайся.

В а с я. Ну, читай.

М А К А Р. Я живу в крайнем доме. Тут высота, и привычное – вдруг незнакомо. Конечно, не город. Может быть, дух деревенский? Отнюдь. Там листья, деревья. Там пахнет навозом, дровами, дымами, и травы за травы, встревая, растравят растущую мощь опьяненья.

В а с я. Ну, рассмешил, «мощь опьяненья». Загнул. Хотя… Все люди врут, но каждый по своему. Один врет упоенно, так что сам не замечает, где ложь, где правда. Второй вообще никогда не сталкивался с правдой, он живет в придуманном мире.

Вот наш Артур, мужик грубый и сильный, кажется, зачем ему врать. Ан нет, он врет так искусно, что веришь ему на сто процентов – артист.

Два полюса, артист – зануда. Общее у них то, что они не понимают, что врут. Первый считает, что он красиво говорит и по-другому нельзя. Второй говорит одно и то же так долго, что сам не узнает того, что говорит. (Пауза). Ну, читай уж.

М А К А Р. Здесь нет опьяненья, здесь трезвость. Тоже трава, но другая. Жизнь заставляет её поскупиться на лист и на запах. Запахнешь, частицу себя подарив, а зачем? Пчел и другого народца не будет, а будет мороз по ночам. Силы копить и копить. Не погибнуть, на это, что было, отдали.

В а с я. Ну, последняя фраза про нас. Не погибнуть, на это, что было, отдали.

М А К А Р. Да ну тебя. Тебе бы только посмеяться над бедным Макаром.

В а с я. Ну, и какая у тебя теперь фамилия, Пришвин или Бьянки?

М А К А Р. Сам ты Бьянка. Да, так вот про муравьев. Про летающих.

Возьмем людей. Они бывают умными тоже не всегда, а в определенные периоды. Думаю, это с крыльями связано.

В а с я. Про людей лучше не говори.

М А К А Р. Так и все млекопитающие. Бегемот, наверняка, тоже летает, только один-два дня за всю жизнь. Полетает и снова в теплую лужу, согрелся и забыл, что летал.

В а с я. (чуть-чуть завелся.) А у людей по-другому?

М А К А Р. У нас, у людей, крылья по графику. Зачешется спина, почешешь, забудешь. А крылья уже готовы, но не всякий сообразит, что уже можно лететь. Сидит, чешется, а когда подарок дойдет до сознанья, крылья уже пересохли и никуда не годятся.

В а с я. Сиди в своей кровати, и лицо поумней сделай.

М А К А Р. С крыльями это просто, а вот бывает, сидит на стекле букашка, ты её хлоп – и нет ее. Ни на стекле, ни на окне, ни на полу, ни живой, ни мертвой. Никаких следов. Очевидно, перешла она в другое состояние. То ли стала феноменом, то ли трансценденталом. Одним словом, теперь она невидима.

В а с я. А ты что, себя считаешь видимым? Мечтаешь, чтоб комары кусались? Ну, хоть какая-нибудь букашка прожужжала. (Неожиданно серьезно). Тишина гробовая действует.

М А К А Р. И не говори. Я всего месяц, а как ты третий год?

В а с я. Да так, с умным лицом.

М А К А Р. Слушай музыку. У Баха – Бог. Сублимация – никакой воды, слез, жалоб, откровенного смеха, как и заносчивости, ехидства, зависти.

В а с я. Ну, сказанул. У меня работы невпроворот, а ты, Бах. Вот дома с женой повертишься, тогда я тебя спрошу, как у тебя с Бахом. А как, правда, у тебя в Москве?

М А К А Р. Всё плохое, вплоть до непереносимого, я не даю никому видеть, а утаскиваю вглубь себя и там начинаю грызть.

В а с я. Значит вздохнуть свободно приехал.

М А К А Р. Вроде того.

В а с я. Вообще, ты не вовремя приехал. Жизнь приходит, если у нас сундуки. Так их прозвали, потому что в первый раз они привозили много ящиков с аппаратурой. А теперь вот как это бывает.

Нам из института: к вам едет команда. Почти как в футболе: 12 космической веры апостолов юных. С ними дядька-куратор, черноморской закалки начальник. Ведь столица апостолов на море Черном, а здесь филиал. Здесь небо.

М А К А Р. Что за сундуки? Я тоже хочу стать сундуком.

В а с я. Команда сборная. Из ящика, и от нас, из ГАИШа. Можешь попробовать. Мне кажется, это не твоё. Ну ладно, рассказываю.

Неделю сидели, почти никто их не видел, только в обед дружной гурьбой спускались с небес до трактира. Нет оживленья, всё тихо, всё молча – тоска. Только АлександрОв, на коленке Вити-фотографа ниже шорт бинт разглядел, парня окликнул: «Виктор, голова заболела? Повязка сползла». И дико потом хохотал. Команда плечами пожала, команда прошла. АлексадрОв остался доволен. Мертвяшкам себя показал: он остроумен и весел не то, что московские бледные люди.

Тем временем в наш бесприютный приют прибивается некто Ужимов, литератор, на службе в газете «Степняк». С заданьем – ученую жизнь описать.

Ужимов ходил и уныло смотрел на приборы, на трактир, на людей. Что-то его, ну никак ничего не волнует.

Наткнулся на сундуковых парней. Несли что-то хитрое к дому. Ужимов уж тут: «Вы днем, как и ночью, все сутки в работе?» – «Отнюдь, аппарат для души», первый молвил. Второй уточнил: «Самогонный». Третий уныло, – «вот, сочинили». И снова тот первый: «Попробуем в эксперименте». Ужимов ужался, стал маленьким, – очень участье хотелось принять, ох принять, – жалобно вслед уходящим смотрел. Вскипел от нахальства. Больше к умным решил не соваться.

М А К А Р. Ну, и что тут интересного? Таких ужимовых стада во всех углах Земли пасутся.

В а с я. Ну, что дальше не будешь слушать?

М А К А Р. Да, слушаю, слушаю.

В а с я. Электрик Петрович в то время увлекся кролями, и зайчики всё еще живы к моменту Ужимова были, хоть скоро он их, откормивши, увез. Клетки утром откроет, зайцы не сразу, но прыг и в траве что-то личное ищут. Кушают, весело машут ушами, потом затаятся и долго комками лежат.

И вдруг наш Ужимов чуть не убил, наступив на черно-белую кочку живую. «Что это? – радостно. – Заяц?» «Ну, да», – отвечали.

Вот заяц и стал ушастой фигурою речи, средоточием мысли научной.

Высоко, высоко, высоко, – степнякам сообщал литератор. – Там, где только туман и люди в тумане героический пот утирают, на благо отчизны трудясь, там самый-пресамый, самый в мире и самый на свете – высотный аутентичный грызун проживает бок о бок с наукой, ничуть от нее не страдая, а скорее в ней нишу найдя. Астрозаяц, открытие века, супергрызун. Ихней науке куда, если нашу науку чудотворит природа сама.

До таких вот высот интеллекта добрался, очень сильно хотелось в редакции премию взять. «Высокогорное чудо» – заглавие вышло.

Долго смеялись электрик, завхоз, звездочеты. Сундуки, о протесте подумав, решили, с таким интеллектом нет смысла тягаться. Написали плакат, лозунг дня, ненавязчивый кукиш. Буквами ярко красными слово одно «ОТНЮДЬ». Всю стену он занял, устроившись под потолком. На этом забыли статью, щелкопера и все, что внизу там кипит. А слово очнулось и кинулось радовать, отнюдь не любого, своих.

Дело, праздник коррекции – в среду. Можно туда приходить – всё открыто. Дом сундуковый на камне, вверху. Ты же видел. Там просторно, хоть на стуле сиди, хоть просто на белом досчатом полу. Начали день трудовой после заката, а праздник – когда темнота.

Люди работают. Как?

Каждый двенадцатый место свое не уступит. Каждый двенадцатый плотно на стуле сидит. Что сделать им надо?

Те – в небе отловят изделье, эти проявят, другие измерят.

Дядьки что-то не видно. Команду на старт запустил и ушел.

С центром связь непрерывна. Там ожидают, как скоро мы мышку-звездочку выловим в небе. Не ловится. Все в напряженном унынии. Лишь телескоп, не волнуясь, немышью звезду выдает. И вот прибегает тридцатый, наверное, раз Витя фотограф с лжемышью под мышкой. Проявлено. Тащит румяному Коле считать. Неужели – «отнюдь», каждый страшится. Коля глядит на экран. Коля колдует. В этот момент все чувства стремятся к нему, все знают, если мышь, он ее не упустит.

Коля «есть» завопил. Что тут было, – шуму, объятий, стуку и бегу вокруг. Отликовали, все длилось не дольше минуты, работа не ждет, продолжаем. И вот она звездочка, меньше плевочка котенка.

В Крыму отвечают «она». Тут же коррекция – вот итог всей работы недельной.

Три пятнадцать, убийственно хочется спать.

М А К А Р. А ты-то при чем?

В а с я. Чудак-человек. Телескоп-то мой. Они неделю на него навешивали своё. Мне бдеть надо.

Ну вот. Хоть и привык к ночной работе, но тут тело, как будто из дома сундучного вдруг улетело, а то, что с тобой, – ватное что-то, чужое. Только бы вату смешную где-нибудь, хоть на полу, положить, под задиристым словом «отнюдь» покемарить.

Апостолы бегают быстро, им не до сна.

Четыре. Кончилась ночь и работа, луна половинкой взошла: неба нет. Спать расхотелось, есть тоже. Можно в футбол. Под луной, вблизи телескопа мячик прикольно гонять. Первый упал и не встал. Второй держится за бок. У третьего хлынула из носу кровь. Разошлись. В два часа дня снова сборы. Готовиться к ночи пора. Конечно, им тяжко, а веселье какое!

Вечер последний, прощальный, утром конечно, чуть свет отмечали. Выпили что-то из местной бутылки, смешное. Молча в трактире сидели, есть никому не хотелось. Саша, наш, универский, с тихим весельем спросил: «Ты здесь надолго?» – «Навек», я сказал. Он клоунским жестом как будто бы шляпу поднял.

М А К А Р. Ну, у меня допуска нет, я с командой не пересекусь. (Пауза) Ой, что скажу, кроме тебя, некому. Вот, я тут по Алма-Ате прокатился, на трамвае. Где-то на окраине остановка, и неприметный домишко темным глазом пустым уставился в близкую землю. Люди. Какие-то люди входят в трамвай. А девушка, видно, не хочет. Стоит неподвижно. Смотрит в мою сторону, но мимо меня. Вглядываюсь. Лицо-загадка. Такого лица не встретишь в обычной, коричневой жизни. В славянских чертах проступает китайская милая тихость, серьезная цель, не входящая в наш обиход: магический круг намерений странных, мыслей других и чувств непонятных. Что могло бы ей радость доставить? А что – тронуть? Рот срисован с чего-то, что в транс заставляло впадать поколенья. Может ли – странно подумать – каша, капуста таким существом поглощаться? Не может оно, существо, такими губами не богохульствовать, а просто, что-то дурное сказать. Лепка лица, носа, глаз очертанье – тут слова не подходят. Другое здесь. Избыточный пафос природы? Орудие Бога? Но цель? Бог весть. Надо стараться понять. Надо стараться.

В а с я. Ну, брат – это кино какое-то. А жена как же?

М А К А Р. (Возмущенно). При чем здесь жена?

В а с я. Прости. Приснилась она тебе.

М А К А Р. Да нет. Не приснилась.

Картина третья

Лида. (Входя.) Макар, Вася, засиделись. Задерживаете меня.

Мужчины уходят. Появляется вторая, Зоя. Собирают посуду в мойку.

Зоя. Лидка, ты какая-то сегодня не такая.

Лида. Нет. Ты представь, не проснулась еще: кто-то ходит. Шуршит, не стесняясь, бумагой, старается в сумку попасть.

Зоя. Да ты что?

Лида. Я испугалась. Кричу «кыш», никакого ответа. Так же, блин, шуршит и шуршит.

Зоя. Я б запустила хоть чем.

Лида. В кого? Я ж не вижу. Может, ворона.

Зоя. Где здесь вороны, ты что?

Лида. Испугалась. Чуть поднялась на локтях.

Зоя. И что?

Лида. Белки. Деловые. Обследуют всё. Пакет разорвали.

Зоя. Значит, в палатке дыра.

Лида. Ты слушай. Конечно, дыра, да мне-то что толку? Как рыжих бестий прогнать?

Зоя. Рыжая бестия – так тебя твой Вовка зовет. Ученый.

Лида. Гад он, ученый.

Зоя. Ты что?

Лида. Ничего. Обещал, разойдусь, разведусь. А я опять залетела.

Зоя. А он?

Лида. Гад. Ты лучше про белок послушай.

Зоя. А что?

Лида. Да то. Убила я белку-заразу. Железку здоровую мой положил в головах – наверно, стащил. Схватила ее и по ним.

Зоя. И что?

Лида. Заверещали, побежали, как бабы из бани, если хлещет один кипяток, а этот, бельчонок лежит. И кровь.

Зоя. Что теперь делать?

Лида. Выбросила, что делать.

Зоя. Нет, тебе-то что делать?

Лида. Да что я, маленькая? В первый раз?

Зоя. Ой, Лидка, дела.

Лида. Да, ты языком смотри не трепи. Если кто здесь узнает, я на тебя все повешу, поняла?

Зоя. Да брось, что же мы, не подружки? Ты хоть и крутая, а глупая, Лидка. Сказать секрет?

Лида. Ну.

Зоя. Замуж иду. Заявленье подали.

Лида. Ух, ты. Почему ж я такая? Вот че… ерт.

Зоя. Приглашаю, через три недели.

Лида. Ты подумай. Вот девка счастливая. Наверно, в Москву уедешь теперь.

Зоя. Ну.

Лида. Уедешь, я здесь буду одна.

Зоя. Что делать с тобой. Дура ты, Лидка. В марте гуляли, тебе девятнадцатый стукнул?

Лида. Сказанула. Девятнадцать исполнилось.

Зоя. Всё равно. Не надо рожать, жизнь искалечишь себе и ребенку, но и залетать-то зачем? Что ж ты такая у нас…

Лида. Не тебе чета. Ты у нас деловая.

Зоя. Поговори с Дианой. Как она не залетает?

Лида. Диана замужняя, что ей.

Зоя. Ну и что? Женатая. Ей тяжелей.

Лида. От тяжести пухнет.

Зоя. Не злобствуй. Возьми и спроси у нее, что за средство беспроигрышное.

Лида. Щас. Злая ты, Зоя. Сама-то небось.

Зоя. У Артура спроси, как он с Дианой.

Лида. Отстань. Отвяжись. Тебе б издеваться.

В окне видно, как подъезжает на большой грузовой машине Миша, жених Зои.

Лида. Видишь, ты – хитрюга, не бросилась Мишке на шею. Издали ручкою пухлой махнула, вот жених и растаял. Счастливою будешь.

Зоя. Кто тебе мешает. Брось своего Вовку, сама говоришь – гад он. Найдешь подходящий вариант.

Лида. Как же, сама ты неумная. Люблю я его. Смотри, что он мне подарил.

Достает из кармана сверточек, разворачивает. Там сережки с камушками.

Зоя. Ну и что?

Лида. Любовь у нас, что?

Зоя. Да, небось, он и не покупал их. Какая-нибудь бабка из сундука достала.

Лида. Тебе б только гадость сказать.

Зоя. А ты и растаяла.

Лида. Вот рожу ему сына, и будет у нас семья. Снимем комнату… очень мне с матерью тяжело. Хулиганка она.

Зоя. Пора тебе комнату снять. Вытряси из Вовки. А мать у тебя не хулиганка, не ври, нервная она. С такой дочкой окочуришься раньше времени.

Лида. Вот поженимся – она успокоится

Зоя. Чудес не бывает… Думаю, этот подарок – знак прощанья. Откупился он от тебя.

Лида. Ух, Зойка, вражина ты последняя. И на роспись к тебе не пойду.

Зоя. Ну вот. Здрасте! Я ж любя. Предупредить хочу. Роди. Пойдешь по поселку с мужем под ручку.

Лида. И пойду.

Гром тарелок. Молчанье.

Распахивается дверь, в столовую влетает Даша.

Д а ш а. Что нахохлились, подруги?

З о я. Да вот, Лидка рожать хочет. Я отговариваю.

Д а ш а. Я в курсах.

Лида. Что. ооо? В каких это курсах?

Д а ш а. Ты что, с неба свалилась? В нашем гнезде, ты только подумала, все уже знают. Смотри, форточка.

Лида. Я же сама закрыла и заперла.

Д а ш а. Барабашка.

Лида. Ты подслушивала?

Д а ш а. Неизвестно, кто подслушал, но знают уже все. Суперновость.

Лида. Стерва ты, Даша.

Д а ш а. Хватит о глупостях. Слушай меня. Значит так. Сидишь здесь до шести месяцев, потом сматываешься. Я тебе напишу адрес. Хорошее место. Ты там на работу устраиваешься. Рожаешь и оставляешь ребенка в доме младенца. Там за него тебе еще денежку дадут. Возвращаешься, хорошая девочка Лида, и летаешь. Слышала, после ужина здесь Макар рассказывал, что летают люди по расписанию. Слышала? Ну, сама расписание и планируй.

Зоя и Лида, как по команде вращают палец у виска.

З о я. Придумала!! Ученая!! Ну, девки, мозгов ни у кого. Когда можно завтра пойти и избавиться от засора.

Л и д а. Да мало глупостей Макарошка придумывает? А ты повторяешь.

Д а ш а. А вот и нет. Летать – это значит, новая жизнь у тебя начнется, всё сложится так, как ты и во сне не видела.

З о я. Да, она за один день может от бельчонка избавиться, и новая жизнь, вот она. Девять месяцев ждать, чтоб в дыре оказаться?

Д а ш а. Ну, если ты такая неверующая, то конечно, хоть день, хоть год, а дыра всегда наготове. Уходит.

Лида. Зой, а может правда. Ведь грех.

Зоя. Делай, что хочешь.

Лида. Может Дашу Бог послал. Младенчика рожу, а там видно будет. Вовка может переменится. Может правда, а?

Зоя. Свежо предание… Не верю. Давай быстро, Мишка скучает.

Гром тарелок. Молчанье. Поставив чистые тарелки в шкаф, уходят.

Картина четвертая

В столовую входит Диана. Садится на стул.