Текст книги "День свалившихся с луны"

Сеня мыкнул в ответ что-то нечленораздельное и повернулся к стене. Даша с любовью посмотрела на его всклокоченную макушку, торчащую из-под одеяла, вздохнула: «Натуральный зайчик! Беленький и пушистенький».

У Климовых подготовка к встрече сына и будущей невестки шла ни шатко, ни валко. Томочка, вместо того, чтобы просто быстро прибраться, развалила все углы, пытаясь сделать генеральную уборку. В итоге, в прихожей возникла куча незапланированного для стирки белья, на которое надо было пришить метки и отнести его в прачечную – дома тогда большое белье нормальные люди не стирали. Эту работу – метки пришивать – Томочка взвалила на Борюсика:

– Борюсик! Все твои еврейские предки были мастерами в этом деле! Вспомни! Дядя Изя был лучшим закройщиком в Житомире, Мойша Абрамович обшивал дам в самом дорогом ателье на Невском, Сема Кацеленбоген тачал обувь на одесском Привозе, и даже папа твой, Ефим Степанович, свекр мой, и тот перешивал на себя костюмы, которые присылала ему тетя Ада из Хайфы.

– И шо? – подражая Томочкиным местечковым всхлипываниям, спросил Борюсик. И они оба расхохотались. Борис Ефимович не прятал свои еврейские корни. Как раз наоборот, он всегда готов был грустно пошутить на эту тему, и порой они с Томочкой разыгрывали такие спектакли. Жаль, зрителей было немного. Подружка Томочки – Виолетта, да еще Дарья. При гостях ни-ни, половина из них в те не простые времена, когда евреи тысячами уезжали на историческую родину, и водиться с ними было просто опасно, в обморок бы попадала и больше никогда на порог дома Климовых не ступили бы.

– А то! Вот тебе нитки, иголки, и пришивай метки!

И несчастный Борис Ефимович, чертыхаясь, уселся посреди комнаты на низенький пуфик. Он резал ленточку с номерами, смешно щурясь, вдевал нитку в иголку, и поминутно укалывался.

Дашу Томочка отправила на кухню – чистить картошку. У Томочки, хоть каменья с неба, а обед должен быть. Тем более, если полон дом работников. «Работники» – Даша и Виолетта – так и не могли понять своей роли в генеральной уборке, так как Томочка перебрасывала их с одного участка фронта на другой. Наконец, Виолетте эта безрезультатная чехарда порядком надоела, и она взяла бразды правления в свои руки.

Даша, у которой уже была начищена картошка, вытерла мокрые руки в передник и полезла снимать шторы. Томочка придерживала шаткую стремянку и охала где-то внизу, уговаривая Дашку не смотреть вниз.

– Деточка! У тебя закружится голова, и ты упадешь! Непременно упадешь!

– Томочка, не притягивай нехорошее! – обрывал жену Борис Ефимович. – Это дурная еврейская привычка – щекотать под коленкой. И откуда она у тебя-то, родное сердце?

Тут он в очередной раз больно воткнул иголку в палец, ойкнул, смешно выругался, и получил в кучу незапланированного к стирке барахла четыре тяжелые шторы.

– Что, Томусик, и это тоже?

– И это, – устало уронила Томочка. – Ша, мои родные! Сейчас мы будем обедать, а потом с новыми силами за труд, который сделал из обезьяны человека!

– …чтобы снова превратить его в обезьяну, – грустно закончил Борюсик, и сунул исколотый палец в рот.

Потом они обедали, потом «разговаривали разговоры» – это святое у Климовых, и отменить ритуал Томочка не пожелала даже по случаю генеральной уборки. Словом, когда общими усилиями они помыли высоченные окна, отужинали, и выпили целый чайник чаю, за окнами стемнело.

– А мы быстро справились, – подвела итог Виолетта, когда они с Дашей вышли от Климовых. – Я думала, как всегда за полночь закончим.

– Я тоже не рассчитывала раньше освободиться.

Они распрощались на углу. И тут Даше снова повезло: пришел ее троллейбус. А может, как раз не повезло? Потому что случись им задержаться, или троллейбусу пропасть где-то в парке, и Даша бы не увидела того, что увидела.

Сеня Зайчик не ждал ее с поздним ужином, и не болтался у Вани Сурина, доказывая кому-то до хрипоты, что реализм в масле – это устарело. Сеня спал в Дарьиной комнате, на Дарьином диване. Спал не один, а вместе с тощей рыжей девицей, которую Даша уже видела в мастерской у Сурина. Оба были пьяны и неприлично обнажены. То, что всегда вызывало у Даши приступ тошноты с детства, произошло в ее доме, в ее постели, с ее любимым мальчиком, фамилию которого – Зайчик – она успела полюбить и примеряла на себя, и даже тайно училась расписываться этой симпатичной редкой фамилией.

Все рухнуло в одно мгновение. Даша вышла из комнаты, посильнее хлопнув дверью, чтобы любовники проснулись. В коридоре громко поздоровалась с соседями, уронила под дверью связку ключей. Потом протопала на кухню, где долго пила из-под крана не вкусную теплую воду.

Евдокия Дмитриевна, восседавшая за общим кухонным столом под старым абажуром с яркой лампой, читала газету в ожидании вечернего чая. Она внимательно посмотрела на Дашу поверх очков, сидевших на кончике носа.

Дарья пила и пила эту противную воду из-под крана, как будто попала в пустыню, и, мучимая жаждой, не хотела уходить от ручья. Потом плеснула себе в лицо, загладила влажными руками разлохматившиеся волосы, и села за стол, напротив соседки. Она смотрела в одну точку, сцепив руки в замок. Плотно сжатые пальцы побелели, но Даша боли не чувствовала, и все сильнее и сильнее сжимала их в замке.

– Девочка моя, – начала Евдокия Дмитриевна. – Даша, я должна была тебе уже давно сказать, но ранить не хотела. Думала все, что раз так складывается, то и сама скоро заметишь, или просто разбежитесь. А вышло, видишь, как.

– Он что, не первый раз?

– Не первый…

Они услышали, как в конце коридора заскрипела робко дверь Дашиной комнаты, потом зашуршало, зашептало, и стукнула входная дверь. «Ушла», – поняла Дарья. И тут же в дверном проеме кухни возник Сеня.

– Даш, ты все не так поняла. Это…

Даша усмехнулась.

– Уходи.

– Даш, я все объясню.

– Уходи. И все вещи сразу забирай.

Сеня уныло поплелся в комнату, а Дарья сорвала с гвоздя кухонное полотенце, и заперлась в ванной. Она терла куском серого хозяйственного мыла пропахшее растительным маслом и солеными огурцами – опять дядя Петя сослепу в ее полотенце свои грабли вытирал, закусывая на ходу! – и глотала соленые слезы.

Сеня с пожитками, которые он побросал в клетчатую сумку, снова пришел в кухню. Увидел, что Дарьи нет. Прислушался. В ванне журчала вода в кране. Он несмело постучал.

– Даш! Ты прости, а?

– Простила, – ответила Дарья, и включила воду посильнее, чтобы прополоскать полотенце.

– Даш, может, я …это… останусь, а?

– Уходи.

– Даш, может, останусь? Куда я сейчас??

– Уходи! – рявкнула Дарья и влепила сырым полотенцем по двери, как хлыстом. С гвоздя, вбитого в стену, соскочил таз, поскакал по просторной ванной комнате, и заплясал на одном месте, гремя на сером кафельном полу. От звука этого Сеня отшатнулся от двери, испуганно посмотрел на Евдокию Дмитриевну.

– Тогда я пошел, – сказал в кухонную пустоту, подхватил сумку, и через минуту входная дверь притворилась за ним почти без звука.

Даша вышла из ванной минут через десять. Глаза покрасневшие, руки тоже. Глаза, видать, от слез, руки – от холодной воды. Полотенце встряхнула, развесила аккуратно на батарее.

Евдокия Дмитриевна все так же невозмутимо восседала за столом, и читала газету.

– Евдмитна, – скороговоркой выпалила Даша. – Я права?

Мудрая соседка, казалось, как будто ждала вопроса от нее.

– Ты вправе поступать так, как считаешь нужным. Кто-то готов мириться, кто-то – не может и не хочет. Тут нет правил.

– Я не могу и не хочу.

– Тогда будет болеть, пока не зарастет.

– А если бы я поступила иначе, не болело бы?

– Болело бы. Только там нужен был бы терапевт. А тут ты поступила, как хирург. Это я тебе как врач в прошлом говорю. И еще, как доктор, скажу: любящее сердце болит всю жизнь, потому что на каждую каплю любви приходится по сто капель боли.

Дашка переболела Сеней Зайчиком достаточно быстро. Наверное, потому, что обида была сильна. Да еще потому, что все это напомнило ей ее детские страдания. Неделю она лежала на диване, отвернувшись носом к стене. Вставала только утром на работу, быстро убирала двор, еще до того момента, когда жильцы начинали выползать на улицу, и пряталась в своей комнате. Даша попросила соседей никого к ней не пускать, и они старательно оберегали ее покой. Сеня приходил несколько раз. Об этом ей доложил дядя Петя. Но мальчика с красивой фамилией Зайчик не пустили в дом, где он умудрился так легко нагадить.

Даша бы и еще с недельку полежала носом к стенке, но в один из дней рама ее окна, завешанного плотными шторами, содрогнулась, с улицы в комнату протянулась здоровенная волосатая лапа, которая легко выбила шпингалет из его гнезда, после чего окно открылось, и в Дашину комнату ввалился Ваня Сурин.

– Вань, ты как это? У меня ведь этаж полуторный… – с удивлением сказала Даша.

В это время над подоконником поднялась голова Светы.

– Вань, ты не убился? – спросила его верная подруга. – Ну, Дашка, соседи у тебя – чистые церберы! Такую оборону тут организовали. Пришлось в окно пробираться.

Ваня присел на краешек дивана и погладил неуклюже Дашкино плечо под старым свитерком.

– Даша-Данечка-Дашута! Уж такие мы мужики засранцы, прости господи! Дашка, нам плохо без тебя. Ты почему не приходишь? Сеньку мы выгнали. А тебя ждем.

– Вань, ему ведь идти некуда.

– Некуда. Так об этом раньше надо было думать, когда паскудничать решил. Ты не вздумай жалеть его! Он мужик. И я с него просто как с мужика спросил. Ты уж извини, я по-другому тоже не мог. И рыжую выгнали. Поэтому ты приходи к нам, а? Дашка, тебя все любят! А любовь еще будет у тебя!

– Ну, уж нет! – Дашка зло прищурилась. – «Любовь»! Ты, Ваня, вроде большой мужик, а в сказки веришь…

Ваня со Светой, которая так и торчала за окном, переглянулись.

– Вот именно, Дашка, в сказки. И ты еще вспомнишь меня. А сейчас собирайся, и пошли. У нас там без тебя плохо. Да, еще есть заказ на твои картинки! Пошли! Там все объясню.

Дарья немного поупиралась, но Ваня не отступал, и она вынуждена была покинуть диван, причесаться, и пойти в мастерскую, где хитрый Ваня нагрузил ее работой. Потом уж она поняла, что «заказ на картинки» Ванька просто придумал, чтобы затащить Дашу к себе. Он выдал ей аванс, приличный, между прочим, объяснил задачу, мол, якобы некий книжный магазин желает оформить секцию детских сказок, и с этой целью заказывает сразу десять маленьких – в Дашкином стиле! – работ.

Дашка взялась с таким энтузиазмом, что скоро от печали ее по Сене Зайчику не осталось и следа. Правда, вместе с этим Даша Светлова обрела способность очень цинично обращаться со словом «любовь» и с теми, кто ей ее предлагал. Как хирург. «Резать, к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!»

– Вань, – сказала она как-то другу. – Мне теперь жить страшно. Я никому не верю.

– Доктор – время, Дашка. Просто твой день еще не пришел. День, как праздник, которого нет в календаре. У кого-то это День Розового Слона, у кого-то – День Малинового Варенья! Ну, в общем, чего-то такого, что имеет значение только для двоих. Для остальных – тайна за семью печатями. Сказка, Дашка!

– У меня пока что каждый день – День Сурка! И пока придет такой праздник, о котором ты говоришь, я разобью не одно сердце! Но и вывернуть себя наизнанку не могу, – жаловалась Дашка. – Ты Костика видел, из 95-й квартиры? Ну, я пару раз его сюда приводила. Приличный парень, в университете учится. Мама-папа – замечательные люди. Бабушка меня обожает. И всем нутром я чувствую, что он человек хороший.

– Ну?

– А я ему сразу сказала – ничего серьезного, необременительные отношения. Вот тебе и «ну»…

– Сама не хочешь серьезного?

– Не хочу, представь себе. Не столько не верю, сколько не хочу. А, да ну их всех к черту! Счастье, Вань, не в том, что есть кто-то рядом. Да и рановато мне думать о том, кто стакан воды подаст! Извини за цинизм, но, говорят, что пить-то тогда совсем и не хочется!!! Счастье в том, что у тебя что-то рождается. Мысль, картинка, ребенок. Про-из-ве-де-ни-е! Вот в этом, Вань, счастье. Для меня, по крайней мере.

– Ну, ничего, Дашка. Главное, ты не киснешь! Переубеждать ни в чем не буду. Всему свой срок. Но мысль твоя о «про-из-ве—де-ни-и» мне нравится. Я себя и сам уже ловил на ней. Но как-то не мог оформить. А ты схватила правильно.

Невинный обман художника Вани Сурина с заказом для книжной лавки сыграл в жизни Даши серьезную роль. Отработав его, и получив приличные деньги, она загорелась идеей и дальше создавать свои маленькие «произведения». И у нее это славно получалось. Потом Ванька, конечно, признался, что не было никакого заказа, что это он, так сказать, для «поддержания штанов» Дашке помогал, а вернее, для поддержания духа.

– Дашка, но ты не думай, ты ничего не должна. Я твои картинки сувенирщикам отдал, они у них вмиг ушли. Можешь, кстати, писать свои картинки и так же продавать – пристрою на выставку тебя.

Так Даша Светлова стала своей среди художников, которые устраивали выставки-продажи на Невском. Благодаря авторитету Вани Сурина, относились к ней там терпимо. А когда увидели, что она со своим письмом, с кошечками-собачками и прочей четвероногой мелюзгой – Дашка стала рисовать разных «зверских» детенышей, – никому дорогу не переходит, с ней стали дружить.

Для Даши это был не просто существенный приработок к ее не очень большой дворничьей зарплате, но и дверца в иной мир. Дворник – это, конечно, хорошо. И стыдного в том ничего нет, и жилье опять же. И Дарья к этому всему относилась правильно. Вот только очень переживала, слыша «Понаехали!», поэтому предпочитала жить по легенде, которую сама придумала. Обидно было. «Коренные» ленинградцы, которые так гордились своей «коренностью», могли быть злыми и беспощадными, когда жизнь их сталкивала с людьми, родившимися в других местах. Поэтому Даша при случае объясняла сомнительную строчку в своем паспорте просто: родители работали на Севере, а что до «корней», то и у нее они с невских берегов. Так было проще. Хотя в душе-то она хорошо понимала: ну, о какой «коренности» может идти речь в городе, в котором блокада истребила чуть ли не всех настоящих ленинградцев, и у сегодняшних жителей города не то что бабушки и дедушки, даже мамы и папы родом были из близлежащих областей! Но, вот, поди ж ты – «Мы – коренные ленинградцы. А остальные – «понаехали»!

Этим всем, которые на свою голову «понаехали», приходилось тяжело пробивать себе дорогу в иной, не лимитный, мир. Учиться на заочном, так как надо было работать. Работу поменять не моги – жилье потеряешь. Прописка – с особой отметкой. Хорошо хоть печать на лбу – «лимита» – никто не ставил!

Может быть, кому-то все это было, как говорится, по барабану, но вот Даша Светлова тяжело переживала эти унижения. Слишком много их было в жизни. И слишком мало радости. Вот поэтому, влившись в компанию уличных художников, она словно через крохотную дверку в каморке папы Карло, уходила в иной мир. Картинки Дарьины раскупали охотно, цену она не задирала. Могла и вообще бесплатно отдать, если видела, что работа ее понравилась, а денег у покупателя нет. Она не им дарила, а себе, и главным образом то, чего у нее самой никогда не было в жизни.

А потом ее нашел Василий Михайлович Зиновьев.

Они тогда до закрытия просидели в этом кафе у Саши Никитина, который не мешал, не торопил. Дарья все-все о себе рассказала. Они выпили ведро кофе, и, наконец, Зиновьев встал, задвинул стул, и сказал:

– Поехали!

И засмеялся:

– Понаехали!

Вместе с молчаливым Витей Осокиным они доставили Дашу домой.

– Даш, оставь мне свой телефон. Пожалуйста. – Зиновьев покопался во внутреннем кармане своего пальто, достал толстую записную книжку, и, смущенно глядя на Дарью, спросил:

– На какую букву записать?

– На букву «С». Я – Светлова.

Даша продиктовала номер телефона.

– Только, он у нас коммунальный, поэтому не звоните, пожалуйста, очень рано и очень поздно.

Даша неуклюже вылезла из машины, и тут же почувствовала, как холодно на улице, как резко секут лицо сухие снежинки. После теплого и уютно-кожаного салона белого Мерседеса Василия Михайловича Зиновьева контраст был разительный. И вообще, Дашка вдруг заметила свою дурацкую изрядно поношенную куртку из старомодной болоньи, красные руки с длинными пальцами, которые слишком сильно торчали из куцых рукавов, покоцанные ботинки-турики. Ей стало стыдно. Первый раз за ее питерскую жизнь. Среди обитателей мастерской Вани Сурина Даша ничем не выделялась. Там были в ходу изношенные свитера неопределенного цвета, драные джинсы и обувь, которую приличные люди стесняются носить. А тут…

Дашка вспомнила тонкий флер запахов этого вечера: нежно-морской парфюм очень не бедного, судя по всему, человека, который почему-то сумел вытянуть ее на откровенность, запах нового автомобиля – кожаный, слегка острый, щекотавший ноздри, терпкий аромат хорошего кофе, и даже ментоловый вкус крошечных конфет, которыми Василий Зиновьев заменял сигареты. И почему-то ее очень волновало то, что ее новый знакомый попросил у нее номер телефона. Правда, ее смущало, что мужчина вдвое старше ее… И вообще, она ведь совсем ничего не знает про него.

Дашка скользнула взглядом по темным стеклам автомобиля, за которыми не видно было ничего, махнула ладошкой. При этом ее тонкая голая рука выскользнула из рукава. Даша смущенно одернула рукав, и, потянув на себя тяжелую дверь в парадную, пролезла в образовавшуюся щель темного подъезда.

Зиновьев дождался, когда Дашкина худенькая фигурка скрылась из виду, и потрогал водителя за плечо:

– Поехали!

И добавил грустно:

– Понаехали!

* * *

Он первый раз за много лет испытал нежные чувства к женщине. Вернее, к девушке. Еще правильнее сказать – к большому ребенку. Это была такая смесь чувств, в которой он не мог разобраться сразу. Такого у него, пожалуй, не было никогда. Была семья, была жена, сын. Но Зиновьев не мог вспомнить, когда от чувств к своим близким у него щекотало под ребрами.

– На дачу поехали, – сказал Зиновьев.

Витя Осокин обернулся к нему в полоборота и вопросительно посмотрел.

– На дачу, Витя, на дачу.

Дача у Зиновьева была в Комарово: на отшибе, в сосновом лесу он построил двухэтажный бревенчатый дом с теплой верандой. Сосен рубить не дал. Только на пятачке, где возводили домик, вырубили несколько стволов. Не планировалось на участке ни парников строить, ни грядок разбивать. Сосны в полном беспорядке, да ели живой изгородью, за которыми не видно было высокого забора – не дощатого без просветов, а из сетки, который прятался на зеленом фоне, и казалось, что за елками просто сразу начинается лес. Летом в нем росли грибы и ягоды. И на участке тоже.

Зиновьев любил полежать в старом полосатом гамаке, натянутом между двумя деревьями у высокого крыльца. Он был настоящим дачником, типичным. Причем, не из тех питерских садоводов-огородников, что гнут спину на шести сотках с ранней весны до поздней осени, сажая два ведра картошки весной и собирая одно по осени, а настоящим дачником – отдыхающим в загородном доме с участком.

Сначала, когда Вася Зиновьев был маленьким, его родители по местной городской традиции ежегодно снимали дачу в Лахте. Они подружились с хозяйкой дома – одинокой старушкой Екатериной Матвеевной Куковой, и стали почти родственниками. Поэтому, умирая, «баба Катя», как звали ее все Зиновьевы, отписала свой домик с участком им.

Дачу эту все они любили безумно, и не давали ей стареть: глава семейства – Михаил Андреевич Зиновьев вместе с Васей постоянно что-то ремонтировали, колотили и поправляли.

Потом отца не стало. Он тяжело переживал то, что Василий не стал, как он строителем, и забросил учебу в институте. А потом… А потом Василий Михайлович вместе с его бизнесом загремел в лагерь, и сердце Михаила Андреевича не выдержало.

Мать Василия Михайловича – Адель Максимовна – более стойко перенесла это несчастье, и все восемь лет ждала своего Васеньку. И каждую весну отправлялась на дачу, где жила до холодов, питаясь подножным кормом с грядок соседей, продававших зелень и овощи на местном рынке за копейки, да покупая каждое утро у деревенской молочницы литр парного молока.

В то время у Зиновьева уже была семья, в которой родился сын Миша, и Адель Максимовна всячески зазывала на дачу невестку с внуком. Но Кира Сергеевна свекровь не жаловала, а посему на даче появилась за восемь лет лишь несколько раз.

Когда Адель Максимовна умерла, Кира Сергеевна буквально измором взяла Зиновьева. Спекулируя здоровьем сына, она убедила Василия Михайловича в необходимости разрушить старый дом и построить нормальный коттедж, «как у людей».

Он тогда еще очень надеялся на то, что все утрясется, что будет если уж не полноценная семья, то хоть видимость ее, и на уговоры повелся. Старый дом был разрушен и распилен на дрова, а на месте его за высоким забором за одно только лето стараниями умелых шабашников был возведен каменный дом в три этажа – дурацкий, безвкусный проект этого «зАмка» Кира Сергеевна смогла протащить вопреки воле Зиновьева.

От их старого дома в Лахте скоро не осталось даже дров, и Зиновьев возненавидел этот дом. Жить там он не хотел, и лишь изредка навещал семью, когда она выезжала на отдых за город.

Деревянный дом в Комарово он построил для себя. Чем-то он напоминал ему старый дом в Лахте. Не внешне, нет. Домик бабы Кати был куда проще. А вот запах и там, и там был особый – лесной.

Зиновьев отпустил машину и Витю Осокина, который готов был остаться на ночь.

– Езжай-езжай! Какого черта со мной тут будет?! Хочу один побыть.

Зиновьев включил отопление, и скоро в доме стало тепло и уютно, а в камине затрещали дрова, выстреливая искрами, шипя и пузырясь в особенно отсыревших местах – дров Витя занес с улицы из-под навеса. Зиновьев плеснул коньяку в пузатый стакан, сел в глубокое кресло у камина, и стал рассматривать картинки уличной художницы Даши Светловой.

Они напомнили Василию Михайловичу его детство, в котором были кошки и собаки, птички и ежики. Адель Максимовна и Михаил Андреевич на свою голову воспитали в сыне любовь ко всему живому. Она – эта любовь – с годами разрослась до невероятных размеров, и перла через край, как тесто из кастрюли. В детстве всего много – и счастья, и горя, и любви.

И Дашкины картинки были словно кадры светлого детства сурового делового Василия Зиновьева. Они подкупали пронзительной честностью, откровенностью. Детство не честным не бывает. И даже если в детстве ты прослыл врушкой, с годами становится понятно, что это не враки были, а фантазии. Это взрослость примешивает к фантазиям корысть, и они становятся враньем.

Василий Михайлович сходил в кладовку и принес молоток и гвозди. Он облюбовал для Дашкиных картинок стену у камина, и принялся колотить среди ночи. Гвозди легко входили в дерево, но пару раз Зиновьев засадил молотком прямо по пальцам. Он забавно тряс рукой в воздухе, беззвучно обзывая себя «косоруким». Что, правда, то, правда: косорукость у него было не отнять: приколотить или отпилить он мог, но без гарантий качества. Работать он привык больше головой. А руками он хорошо рукодельничал – шил и даже немного вязал, ничуть не смущаясь того, что эти способности многие считают исключительно женскими. Так что, косорукость была, но не во всем.

Через час Зиновьев закончил работу. Со стены ему улыбались Дашкины звери. Именно «улыбались». Зиновьев нисколько не сомневался в том, что животные умеют это делать. Так же, как они могут плакать, если им больно.

Когда Вася был совсем маленьким, в их огромной коммунальной квартире на Гороховой жил огромный пес породы мраморный дог. Он носил имя Валет, и точно так же, как этот карточный персонаж, был хитер и изобретателен. Хозяева Валета не запирали двери своей комнаты никогда, даже когда они уходили на работу. И он спокойно шлындал по огромной коммуналке.

Если ему приспичивало выйти во двор по собачьей надобности, он брал в зубы поводок, и выходил в длинный коммунальный коридор. Хотя бы в одной из десяти комнат кто-то был, и Валет искал жильцов, царапаясь в двери. Возле закрытых дверей он подолгу сидел, выжидая, что кто-то выйдет, и стоило появиться кому-то из жильцов. Валет включал все свое собачье обаяние. Он улыбался и протягивал поводок, всем своим видом нагло говоря: «Цепляй и веди! Ведь ты же не хочешь, чтобы я тут все описал!»

Но еще большую изобретательность он проявлял тогда, когда хотел поесть. Казалось, что он четко знает, кто в какой день, что готовит, и в нужный час поджидал соседей с кастрюлями в темном коридоре. Он возникал из ниоткуда, садился перед дверями, и зверски улыбался во всю свою страшную пасть с отвисшими губами и ниткой слюны до самого полу.

Особенно от Валетовой наглости страдали бабушки. Сколько хозяин пса не втолковывал им, что «Валечка» не обидит и не надо на него обращать внимания, старушки боялись зверя, и нередко сдавались без боя: ставили кастрюльку на пол, снимали крышку и смотрели, как пес радостно пожирает суп или жаркое. Вычистив до блеска посудину, Валет ласково вытирал морду в бабкину юбку или в штору с бубенчиками, которой завешана по старинке дверь в комнату одинокой старушки, радостно улыбался ей, и галопом скакал прочь. Нередко – за поводком, чтобы эту же бабку попросить вывести его на прогулку, и потаскать старушку на поводке по окрестным дворам, выписывая зигзаги от помойки к помойке.

…В эту ночь он так и не уснул. Лежа в гостиной на диване под теплым пледом, он смотрел, как бегает по углям огонь, готовый сдаться, и уступить место серому пеплу, слушал, как скребет крышу колючая ветка сосны, как гудят вдалеке поезда, проскакивая платформу «Комарово» без остановки. А в окно на него любопытно пялилась огромная желтая луна, разрисованная едва заметными лунными морями и кратерами, словно глобус.

Василий вспомнил свой недавний спор с двоюродной племянницей Наташкой. Очаровательная студентка, влюбленная в своего однокурсника, просто расцвела, что не укрылось от дядиного глаза, и Зиновьев, притворно вздохнув, сказал:

– Ах, солнце мое, как я тебе завидую! Любовь – это так здорово!

А Наташка кокетливо улыбнулась и вдруг выдала:

– Да, уж, дядечка Васечка, это здорово! Жаль, что вам уже не дано!

– Что не дано? – Не понял Зиновьев.

– Не дано любить! Всему свое время. В мои двадцать море любви, а через двадцать лет – одни воспоминания…

– Ты считаешь, что в сорок любви не бывает?!

– Нет, конечно! В сорок люди разводятся, потом находят себе просто пару и живут вместе, чтобы не жить в одиночестве.

– Это ты серьезно так думаешь?

– Ну, дядь Вась! А как иначе?! И вообще, что мужчина, что женщина в вашем возрасте просто смешны в своих попытках проявления чувств. Все-таки, всему свой срок.

«Да, молодость беспощадна!» – Горько подумал тогда Зиновьев. Собственно, подумал, совершенно не имея в виду себя. Его чувства, как ему самому казалось, давно засохли. В жизни Василия Михайловича Зиновьева было много работы, много долга близким людям. И все! Как-то он даже не замечал, что мимо проскальзывают мгновения, которые хотелось бы запомнить, чтобы потом, вот так, бессонной лунной ночью, вспоминать каждую деталь, каждое слово, каждый жест.

Конечно, случались в его жизни виражи, которые захватывали его в свободное от работы время. Он сорил деньгами, покупая расположение понравившихся ему женщин, и у него это получалось. Причем, получалось очень легко. Зиновьев даже не сомневался в том, что нет такой женщины, которую нельзя бы было… нет, не «купить» – не любил он это слово… Не купить, а, скажем, покорить красивой вещицей, широким жестом, корзиной цветов. И не казалось ему это чем-то продажным и мелким. Нормально все! Женщины хотят быть в центре внимания, хотят получать подарки, хотят слышать комплименты. Зиновьев не считал это чем-то плохим. И в его жизни было немало таких вариантов. Вот только с племянницей своей он никак не хотел соглашаться в той части спора, касающейся возраста для любви. «Она просто еще молодая девочка, для нее все чувства новы. Это даже небезопасно, так как стоит ей нарваться на кобеля, и он изрядно поломает ее жизнь», – думал про их недавний с Наташкой спор Василий Зиновьев.

Сам он никогда в жизни не терял голову от женских чар. Да, захлестывали желания и фантазии, и голова, вроде, кружилась, но… Не так! Не так как вот сейчас.

Ну, что в этой Дарье Светловой? Женской красоты – пока что никакой. Ручки-ножки словно веточки-палочки. Ни тебе роскошных форм, ни томных взглядов, от которых кровь в жилах стынет. Волосы красивые – это да. И глаза. Хитрости в них – ноль. Она ему свои картинки продала, а не душу с чувствами. Да и какие у нее чувства к нему, старому, молью битому, мужику? Ей еще по киношкам бегать с мальчишками! «Стоп! А я что, в киношку ее не смогу пригласить, что ли? Завтра же! Завтра же!!!»

Вот на этой славной ноте Вася Зиновьев, наконец-то, и забылся сном зыбким и трепетным.

Он проснулся рано и в прекрасном настроении, чего с ним давненько не случалось. Дома было тепло и уютно. Можно было бы поваляться перед телевизором, но Василий Михайлович просто дрожал от нетерпения снова увидеть Дашу Светлову. Он еще не знал, что он ей скажет, как объяснит свое появление. Он не думал о том, что девушка может просто задушевно послать его подальше. Она ненамного старше его племянницы, и, наверное, тоже думает, что в сорок лет не влюбляются. «А что? Возьмет, да и пошлет!»

Он хотел сделать все, чтобы этого не произошло. Было немного стыдно за то, что его вдруг обуяла такая страсть. Но он, заглянув в себя с утра, с удовлетворением отметил, что это совсем не та страсть, что сжигает порой мужчину, желающего именно ту, а не другую женщину. У него внутри все было заполнено нежным светом, таким, какой вселяется в душу от общения с ребенком. Его нереализованное толком отцовство было тому виной, или нежное мамино-папино воспитание, которое не вытравили из него ни жизнь-борьба, ни зона, ни доступность всего и вся.

– Витя, – сказал Зиновьев своему верному хранителю тела утром, – Я тебя сегодня отпускаю. И водителя тоже.

– Это как? – искренне не понял верный Витя Осокин.

– «Как-как»… просто! Я сегодня сам поеду, один. И не скажу – куда.

– Васи-и-и-и-илий Михайлович, – укоризненно протянул Витя. – Ну, это не обсуждается!

– Вить, ну, скажи: кому я нужен? Никому! А я хочу побыть один, подумать. Хочу, наконец, за рулем посидеть, как белый человек. И не возражай мне! Ну, если хотите, то ползите с Сережей следом, но чтобы я вас не видел и не слышал! Все, Витя, выметайся!

Он не мог определиться с тем, чего ждет от общения с Дашей Светловой. Он хотел сейчас только одного – в киношку! И даже не на последний ряд! Боже упаси! Такого Василий Михайлович даже боялся. Ему хотелось приехать с Дашей в кинотеатр, купить билеты, сидеть до начала сеанса в кафе, и смотреть на нее. Ему хотелось снова увидеть ее длинные пальцы с ровно обрезанными ногтями, почувствовать, как отогреваются они на боках чайной чашки.