Текст книги "Загадочная смерть писателя Мириева"

Натиг Расулзаде
Загадочная смерть писателя Мириева

© Натиг Расулзаде, 2023

© «Литературный Азербайджан», 2023 г

Цыганка нагадала, что если удастся ему дожить до двадцати двух лет, то будет жить дальше.

Столь неконкретное предсказание хваленой гадалки никак не могло удовлетворить мать мальчика.

– То есть – как дальше, как то есть – если удастся? – нетерпеливо стала спрашивать она, пытаясь вытянуть из гадалки как можно больше за установленный тариф. – Он что, может не дожить до двадцати двух? Почему именно двадцать два? А если доживет, то дальше как? Переменится он, или таким же останется?

Мальчику было четырнадцать, единственный сын, но уже в этом возрасте он вполне подходил под юридическое определение – криминальный элемент; родители по горло были сыты его недетскими проказами, отец трижды вытаскивал его из отделения милиции, где ему могли пришить серьезную статью за вооруженное нападение вместе с другими подростками, хулиганами и бездельниками. Был мальчик членом уличной бандитской шайки, курил и баловался наркотиками, как и все его товарищи, подворовывал вместе с приятелями; часто дрались с другими уличными шайками, пуская в ход ножи и кастеты, отвоевывали пространства в этом неспокойном пригородном районе, где селились преимущественно беженцы, из своих родных домов захватчиками из соседней страны, изгнанные и рабочий люд, пролетарии. Главарю шайки было шестнадцать лет, и он уже успел отсидеть срок в колонии для малолетних преступников и среди своих одиннадцати членов шайки был, как говорится, в авторитете, держал их в узде и его слушались, как старшего и более опытного товарища. Вот в такой шайке пребывал и наш паренек на горе своим родителям, матери, выплакавшей все слезы, но сам он был горд и весел, как человек уже нашедший свое место в жизни.

И вот сердобольные соседки надоумили мать мальчика отвести парнишку к известной в их районе гадалке, считалось, что она удачно предсказывала будущее, из десяти раз восемь попадала в цель; многие из этих советовавших женщин испытали результаты гадания на себе, или своих близких и оставались довольны. Цыганка была не совсем цыганкой, просто за ней закрепилось это имя – Цыганка, она не возражала, считая, что это прозвище еще сильнее будет способствовать привлечению клиентуры, на доходы от которой она и жила, и неплохо жила, преуспевала, не забывая угождать и правоохранительным органам, ища порой (когда не в её пользу складывались обстоятельства) в них защиты и уповая. Она была наполовину цыганкой, от матери – азербайджанка, а отец её происходил из венгерских цыган.

Мальчик, как ни странно не стал возражать, когда мать, уже втайне приготовившаяся к бурным спорам и по этому поводу не сомкнувшая глаз до самого утра, стала его уговаривать пойти с ней к её хорошей знакомой и поговорить о дальнейшей его, мальчика судьбе. Мальчику самому вдруг сделалось интересно, и он послушно – что с ним случалось крайне редко – поехал с матерью к «тетеньке гадалке».

Но когда мать услышала от предсказательницы, насчет двадцати двух лет, которых им с отцом оставалось ждать, терпеть и мучиться еще целых восемь лет, такое предсказание никак не могло её удовлетворить, и она пожалела об уплаченных вперед немалых деньгах.

– Еще восемь лет?! Целых восемь лет!? – вскричала она. – Но как эти восемь лет будут? Когда кончатся наши мучения?!

Мальчик, развалившись в роскошном кресле хозяйки, ухмылялся, не встревая в разговор, вел себя как посторонний, но чувствовал себя вполне как дома, и глаза его зорко шмыгали по комнате Цыганки, обставленной с кричащей роскошью.

Цыганка не отвечала, поглядывая на мальчика и что-то с таинственным видом шепча про себя.

– И почему именно до двадцати двух лет? – бесцеремонно вторглась мать в её показное, как она решила про себя, шептание, ни на минуту не забывая о потраченных зря деньгах.

Цыганка, прервав свой шепот, стала объяснять свою сложную систему цифр, в которой мать ни– чего не поняла, и в результате объявила:

– Вам с мужем надо будет тысячу семьсот двадцать два раза прочитать вслух эти цифры, и протянула матери бумажку, где в столбик были записаны одиннадцать цифр.

Мать мальчика, взяв его за руку, как бы напоминая и себе и ему, что он все-таки ребенок, несовершеннолетний, подняла с кресла и тяжело вздыхая, отправилась с сыном домой.

В ту же ночь, поближе к рассвету, когда нормальные люди особенно крепко спят, дом пятидесятилетней одинокой вдовы Цыганки был ограблен шайкой мальчишек, самый юркий и худой из которых пролез в форточку и открыл дверь квартиры товарищам, а сама она с кляпом во рту торопливо и неумело изнасилована главарем этой шайки. Ограбление вдову очень огорчило, но давно позабытое и приятное ощущение от изнасилования еще долго жило в её памяти, точнее – в памяти её роскошного, пышного, ухоженного тела, так что, обращаться в милицию она по здравом размышлении не стала, тем более, что унесли мальчишки только то, что было на виду, основной капитал хозяйка держала не дома, закрома были далеко-о-о…

Мальчик, нанесший визит Цыганке со своей матерью, в ограбление не участвовал, отсоветовал более опытный и здравомыслящий вожак стаи, но долю свою от добычи получил.

Звали мальчика Насиб, а кличка его в банде была Узун, что означало – долговязый, потому как для своих четырнадцати лет он был не по возрасту высоким, высоким и худым как жердь. Узун Насиб, так его называли приятели, а чаще – просто Узун.

За удачную наводку на квартиру вдовы, Узун получил свою долю в виде аляповатой вазы покрытой позолотой – верх безвкусицы, но которую очень удачно можно было сбыть знакомому барыге, падкому на все блестящее, как ворона, что и было сделано Узуном с большим успехом.

Нельзя было сказать, что отец мальчика был равнодушен к той беспокойной и рискованной жизни, что вел его единственный сын. Отец Узуна был человек суровый, всю жизнь работавший с железом и железом пропахший – он был жестянщиком в авторемонтной мастерской, немногословный, суровый мужчина сорока лет, привыкший, рано оставшись сиротой, чуть ли не с детских лет добывать себе хлеб своими руками. И когда впервые, год назад жена сообщила ему о тех опасных художествах, что вытворяет их сын, о его друзьях-хулиганах, о том, что он фактически бросил школу, что недавно пришел домой явно обкуренный, беспричинно хохоча, и как она интуитивно ища, обнаружила в кармане его брюк большой нож-финку и несколько крупных купюр, отец решил поговорить с сыном, хотя заранее знал, что толку от такого разговора при его косноязычие и неумение убеждать будет мало. Тем не менее, следовало исполнить свой отцовский долг, и он начал разговор с сыном издалека: вспомнил свое детство, когда тоже чуть не связался с беспризорными мальчишками, но вовремя, набравшись ума, отошел от них, занялся делом, получил специальность, изучил свое ремесло, а многие из тех мальчишек, с кем он чуть не повелся, теперь будучи его сверстниками из тюрем не вылезают. Узун слушал невнимательно, делал вид, что соглашается с отцом, от разговоров которого его клонило в сон, и все ждал, когда же папаша оставит его в покое. Первая беседа окончилась провалом, отец мальчика потерпел фиаско, даже не зная такого слова и лишний раз убедился, что с его стороны состоялось элементарное сотрясание воздуха.

Через некоторое время, когда за Узуном явился участковый, предъявив ему обвинение в участие в массовой драке с поножовщиной и увел мальчика к себе в участок, чтобы там с ним от души разобраться, мать Насиба, охваченная ужасом, позвонила отцу и сообщила о случившемся, тот приехал прямо к участковому уполномоченному и после короткого разговора, опять же как всегда неубедительного, потому как убеждать было не в чем, факт как говорится, был налицо, но денежки из кармана отца, которые он зарабатывал для своей семьи нелегким трудом, денежки перекочевавшие в карман участкового, моментально убедили того, что в данном инциденте Насиб не участвовал, и мальчик был отпущен, на всякий случай сопровождаемый последним бесполезным предупреждением, в очередной раз успешно пропущенным мальчиком мимо ушей.

– Он какой-то бесчувственный, – жаловалась Кёнуль, мать Насиба мужу. – Взгляд странный, как у глухонемого, спаси Аллах! Как со стенкой разговариваешь…

Она подолгу пристально следила за сыном, за его жестами, поступками, чем доводила его до бешенства, тогда он хлопал дверью и отлучался надолго, до поздней ночи, неизвестно, где шатаясь.

– Что-то с ним произошло, – продолжала она изливать свое горе мужу, – никакого чувства, никакой любви, он какой-то… – она запнулась, ища подходящее слово, – какой-то деревянный…

Через два дня, когда Узун Насиб был задержан тем же участковым уполномоченным с наркотиком в кармане, и отцу мальчика опять пришлось отпрашиваться с работы и мчаться выручать сына, он, вернув мальчика, и как обычно задобрив представителя закона, привел Насиба домой, не сказав ни слова, но весь кипя от злости, отослал жену к теще, дождался, когда она, причитая и плача, покинет квартиру, запер дверь, привязал сына к спинке старой железной кровати и хорошенько отхлестал его ремнем, вкладывая в каждый удар свою бешеную досаду за то, что бог не наградил его умением убедительно говорить, как например его непосредственное начальство в мастерской, которое своим острым язычком могло уболтать кого угодно и правого сделать виноватым, что не раз с ним бессловесным на работе и случалось.

Узун Насиб оказался парнем стойким и даже не пикнул при экзекуции, но в то же время притворился, что старшее поколение его убедило, и отправился спать на животе, поскольку на спине он временно лежать не мог по известной причине.

На следующее утро Узун, проходя мимо отца к умывальнику, тихо, но чтобы родителю было слышно, небрежно бросил:

– Еще раз поднимешь на меня руку – подожгу дом.

Отец, завтракавший за столом перед работой, сначала даже не понял, что слова сына относятся к нему, так спокойно они были произнесены стороной, пострадавшей от порки накануне, но когда смысл слов дошел до его заторможенных мозгов, когда он, наконец, понял, ему захотелось заграбастать мальчика, взять его за горло и держать так, пока тот не перестанет дышать. Он еле сдержался, чтобы поступить именно так, но в то же время, хоть сознание его и было затуманено нахлынувшей яростью, он понял, что убедительно следует говорить вот так, как сейчас говорил его сын – коротко, действенно. И где он этому научился?..

Отца звали Вахид. Он понял, что если он не предпримет решительных мер, то сын просто перестанет с ним считаться, и в дальнейшем столковаться с ним будет невозможно. Вечером он советовался с женой, и к утру их совместное решение было принято. Вахид разбудил сына, подождал пока тот оденется и вышел с ним из дома, не сказав ничего. Они отправились на вокзал, сели на пригородную электричку и вышли на платформу в селение в часе езды от города. В этом селе имелся интернат для сирот и таких отщепенцев, как его сын.

– Подожди здесь, – сказал Вахид в коридоре, не глядя в лицо сыну и вошел в кабинет директора. Минут через двадцать он вышел в сопровождение очень довольного директора дома и сказал Насибу:

– Ты останешься здесь. Не вздумай возвращаться домой. Мы с твоей матерью решили, что нам не нужен такой сын.

Но через две недели он получил письмо от директора интерната, в котором родителей Насиба ставили в известность, что сын его, взломав сейф и похитив деньги и свои документы, ранив сторожа на территории интерната, бежал в неизвестном направление, о чем со стороны руководства дома было сообщено в милицию и мальчик объявлен в розыск.

– Знаю, тебе это тяжело слышать, – сказал Вахид жене. – Но я долго думал, как поступить. Другого пути нет. Если заявится домой, надо сдать его милиции. Пусть сажают.

– Боже мой! – плача проговорила Кёнуль, мать Насиба. – Надо было его на работу устроить, а не в интернат… Неправильно мы поступили… Начал бы зарабатывать, может понравилось бы… В школу он все равно не ходил.

– Я его устрою на работу, а он со своими подонками украдет там все, что плохо лежит, опозорит меня… – сказал Вахид. – Нет, пусть убирается ко всем чертям! И ты не плачь, было бы по кому…

– Как мне не плакать? Родное дитё… Однажды, – начала она рассказывать всхлипывая, то, что уже не раз Вахид слышал, но он и виду не показал, внимательно слушал, понимая, что ей надо выговориться, а с кем она может еще так откровенно говорить? Только с ним… – Четыре годика ему было. Я купила красивую книжку с картинками, а времени почитать ему, как всегда не было, работа, домашние дела, готовка, стирка, то да сё, и вот вижу: сидит он за столом с книжкой, перелистывает, смотрит картинки и горько плачет. Я опешила, что, говорю, плачешь, Насибушка, смотри какая красивая книжка, а он мне, читать не умею, говорит, и заливается, плачет, так ему хотелось узнать, что в той книжке с красивыми картинками написано…

Вахид хоть и не показывал виду, но переживал за непутевого своего сына не меньше жены, и переживания и нервные срывы, что он постоянно подавлял в себе, не замедлили дать о себе знать: стало прихватывать сердце у него, никогда не болевшего ничем кроме простуды.

В шайке были двое беспризорных подростков, без крыши над головой, ночевавших, где придется и Насиб присоединился к ним. Жизнь блатного беспредельщика так захватила его и так понравилась, что он не ощутил никакого горя, даже нисколько не опечалился, когда отец объявил ему, чтобы он убирался на все четыре стороны, наоборот – он обрадовался раскрывающей свои объятия перед ним – как ему казалось – полной свободе и самостоятельности. Теперь по ночам он с двумя своими товарищами ночевали по кочегаркам, ютились по знакомым малинам вместе с взрослыми ворами и наркоманами, играли с ними в карты, в домино, выпивали, курили и Насиб очень скоро втянулся в такую жизнь, будто именно для такой жизни и был рожден. Он редко вспоминал мать, отца еще реже и вполне обходился без них, не нуждался в них, в их родительской заботе, мало того – по-настоящему почувствовал именно теперь, когда его выгнали из дома вкус свободы, потому что домой все-таки нужно было возвращаться и это порой угнетало его, связывало ему руки. Теперь лишенный родительской опеки, вернее – сам себя лишивший родительской опеки, он стал более суровым, готовым в любую минуту дать отпор каждому, кто захочет посягнуть на его желание делать все, что захочется, все, что взбредет ему в голову. Он сблизился с вожаком шайки, у которого тоже не было крыши над головой, круглым сиротой, и теперь они вдвоем решали, куда повести своих ребят завтра, где можно поживиться без риска попасть в лапы правоохранительных органов, или с кем надо выяснить отношения, показать кто здесь самый главный, самый крутой. Главарь шайки Мурад как-то поделился с Насибом радостной новостью.

– Ко мне тут недавно один лох прицепился, – начал рассказывать он внимательно слушавшему Насибу. – Короче, говорит, бабки надо выжать из одного фраера, бабки он ему должен, не отдает, проценты набежали, обещает, не отдает, вот, говорит, короче, если сможете вытянуть из него мои бабки, двадцать процентов ваши..

– Это сколько? – спросил Насиб.

– Долг двадцать тысяч в баксах, двадцать процентов – это сколько, вот и считай…

Насиб, который все таки учился в школе и приобрел некоторые знания, подсчитав в уме, быстро сказал:

– Это четыре тысячи.

– В баксах, да?

– Ну да, двадцать процентов – четыре куска…

– Неплохой улов, – сказал Мурад. – Только вот хорошо бы ствол заиметь.

В дальнейшем к многокрасочной деятельности юных бандитов прибавилось и это – довольно опасное – занятие: выбивание денег у должника за хорошую мзду. Поначалу должники не понимали, чего от них хотят эти двое сопляков, не воспринимали их всерьез, но увидев в руках у мальчиков пистолеты, сразу соображали, что крутым можно быть и в пятнадцать лет, а рохлей и простофилей оставаться и в пятьдесят; и однажды завязалась перестрелка на ночной улице, в которой Насиб был легко ранен.

К этому времени страна, в которой родился Насиб развалилась, отдельные республики, входившие в состав огромной страны – в том числе и та где жил Насиб – стали независимыми государствами, милиция превратилась в полицию, умудрившись ничуть не измениться и продолжая работать по старинке, как привыкли, а воры и бандиты увеличили диапазон своей деятельности, и одно из новшеств в их «творчестве» было именно выполнение заказов по выбиванию долгов у неплатежеспособных, или же попросту не желавших возвращать долги, бесчестных граждан новой республики.

– О! Целку тебе сломали! – шутили по поводу ранения Узуна матерые воры, с которыми он изредка, по необходимости пересекался и сотрудничал. – Поздравляем!

Было совершенно непонятно, как от честных, нормальных родителей, далеких от криминального мира, от преступности могло родиться подобное чудовище. Отец мальчика Вахид всю свою сознательную жизнь добывал деньги и содержал семью на честно заработанное, никогда не брал чужого, ни будучи ребенком, ни потом, когда стал взрослым настоящим тружеником, старался даже никогда ни у кого не брать в долг и по возможности не давать в долг, что он прекрасно знал, портило отношения между друзьями и близкими людьми, впрочем, излишков, из которых мог бы одалживать не было, жили от заработка до заработка, мать Насиба долгие годы работала в детском саду поварихой и тоже, как и муж была прямой и открытой, не любила зарабатывать кривыми путями. В кого же он такой?

В школе, когда мать мальчика вызвал директор, она, краснея и пряча глаза, сообщила, что он убежал из дома.

– А в милицию заявили? – строго спросил директор.

Кёнуль расплакалась, помотала головой.

– Как же так? – удивился директор. – Заявите обязательно. И мы со своей стороны тоже… подключимся, дадим сведения. Правда, сынок ваш далеко не подарок, и в школу он ходил, мягко говоря, нечасто, да и лучше бы вообще не ходил, проблем с ним было у нас выше головы, – директор, говоря это, почему то провел ладонью по горлу, а не по голове, – но что делать – живой человек. Нельзя не принимать мер.

Мать ушла от него с тяжелым сердцем, хотя, как и ожидала ничего нового не услышала, но она вдруг представила себе, что если бы её сынок был бы таким же, как все остальные, учился бы, да бог с ним пусть и плохо, но окончил бы школу, получил бы аттестат, а потом хоть какую профессию, вот и отец тогда помог бы, как раньше хотел, стал бы специалистом, работал бы, честным трудом зарабатывал, а там пришла бы пора – женили бы его, внуки бы пошли… Боже, боже, единственный сын, больше не дал им всевышний, и вот что из него вышло, за что караешь, о Аллах, кажется ни я, ни Вахид никому зла не делали, ни на кого зла не держали, хоть и обиды всю жизнь сыпались на нас, обиды терпели, не отвечали злом на зло, так неужели же ты отнимешь у нас единственное дитя?..

Кёнуль даже не сообразила, что идет по улице горько плача, не стирая с лица слез, и что прохожие оглядываются и странно смотрят на неё.

В девять лет Насиб влюбился в девочку из своего класса. Он был самым высоким среди мальчиков, и девочке это нравилось, но странно выражалось ухаживание со стороны Насиба за предметом своей любви. Он грубо прогнал мальчика, который сидел с ней за одной партой, уселся рядом и принялся молча поглаживать её по плечу и покусывать ей ухо – так он выражал свои чувства, не умея выражать их словом. Девочка перепугалась, пожаловалась учительнице и та пересадила Насиба за дальнюю парту, но он снова и снова возвращался к девочке, рядом с которой место было теперь свободно, потому что с ней боялись сидеть даже ее подружки, зная, что Насиб не будет церемониться ни с кем, кто сидит с его пассией, а просто стащит их с парты. Он садился и снова молча покусывал ей ухо, она отстранялась, кричала, пожаловалась матери, и Насиба в конце концов перевели в параллельный класс, но снова и снова как верный пес, выгнанный из дома, он возвращался и садился рядом с девочкой, изливая как умел свои чувства. Тогда заметив уже явную странность в поведение Насиба, учителя посоветовали его матери перевести его в специальную школу для неадекватных детей, но мать мальчика не прислушалась к такому совету, перепугалась, поговорила с мужем, который был плохим советчиком в подобных делах, но не стала предпринимать никаких радикальных шагов.

Чем ниже опускался Насиб, чем больше он становился изгоем, тем больше казалось ему, что он приобретает авторитет среди ребят своей шайки.

И вот им заинтересовались воры в законе, что было, впрочем, неизбежно: им всегда требовались талантливые, исполнительные парнишки, которыми можно было бы манипулировать по своему усмотрению.

Пора, однако, вернуться к самому началу, когда пятилетний мальчишка стал изучать окружающий мир и старался сознавать себя, как личность.

Этим летом отец, поднакопив денег, снял в селение Бузовны, недалеко от моря дачу, точнее – не всю дачу а одну комнатку у хозяев, живших в этом доме круглый год; хотелось, чтобы малыш купался в море, поел бы великолепного винограда «шаны», которого нигде нельзя было найти кроме как в Апшеронских селах, чтобы окреп, загорел, и был бы не таким флегматичным и вялым, каким он казался родному отцу. Жили дружно с хозяевами, делились обедом, сидели за ужином за одним столом, когда мужчины возвращались с работы. Малыш научился плавать, отец, не ожидая когда он соизволит сам учиться, отбросив всегдашнюю лень и вялость, просто кинул его в воду, однако зорко следил за ним и не отходил ни на шаг, мать закричала что-то сердито с берега, но беспомощное барахтание в воде постепенно превратилось в неумелое пока плавание, и в дальнейшем все больше выпрямляясь под наблюдением отца, испуг от первого опыта уже не повторялся, и мальчику даже настолько понравилось плавать в море, что он хныкал, когда надо было возвращаться на дачу.

Однажды к хозяевам приехал провести свой отпуск гость, двоюродный брат хозяйки, это был мужчина тридцати пяти лет, и служил он в милиции. Время от времени он наведывался на работу, в районное отделение милиции, которая находилась в этом же селе, но большей частью лежал обычно на веранде, на раскладушке, много ел, чесал волосатую грудь с татуировкой Сталина, храпел во сне и днем и ночью, был говорливым хвастуном и все порывался рассказывать Вахиду, отцу мальчика, как он ловил бандитов в соседнем селе, щедро разукрашивая крупицу были огромными пластами примитивной фантазии. Вахид невзлюбил его, но делать было нечего, ведь они фактически были в гостях, а значит в какой-то степени и у этого болтливого милиционера, он старался по возможности держаться подальше от новоприбывшего жильца, и тот, наконец то, почувствовал неприязнь малознакомого квартиранта.

Однажды, когда маленький Насиб среди бела дня проходил по веранде в комнату, где они жили, милиционер вдруг проснувшись, глупо хихикая вытащил из кармана и погрозил ему пистолетом, табельным оружием, которое он не всегда сдавал в отделение, а забирал с собой, на что начальство смотрело сквозь пальцы. Насиб, увидев пистолет, остолбенел, перепугался так, что даже крикнуть не мог, отец был в городе, на работе, в комнате мать готовила на керосинке обед и ни о чем не догадывалась. А милиционер, будто бы шутя, не переставал грозить малышу пистолетом. У Насиба задрожали ноги, он весь обмяк, невольно струя горячей мочи полилась по ноге, и дико закричав, он промчался мимо милиционера в свою комнату, к маме, но, добежав, в комнате рухнул на пол без сознания.

Хозяева, муж и жена, отчитали своего родственника, да так, что даже он при всей своей твердолобости понял, что задерживаться в гостях, хоть и у близких родственников нежелательно. Он ушел, а мать Насиба с хозяйкой приведя в чувство мальчика, еще долго успокаивали его, хозяин дома, давно старавшийся над подарком малышу, как раз закончил мастерить его, и подчеркнуто-торжественно преподнося искусно выструганную саблю, сопутствовал свой дар, короткой фразой:

– Вот тебе оружие! Кто тебя обидит – отвечай.

Примерно через год после этого события с Насибом стала происходить удивительная и не очень приятная метаморфоза – его характер полярно, резко изменился, он стал дерзким и драчливым, и умение постоять за себя приняло гипертрофированные формы: он не позволял себя обижать, напротив – сам был обидчиком в большинстве случаев на улице с соседскими ребятами, в драках с мальчишками с других улиц, и чем дальше тем больше ужесточался характер мальчика. И когда ему исполнилось двенадцать лет, его мать обнаружила в кармане сына железный неумело сработанный кастет. С тех пор она жила в вечной тревоге за единственное дитя, старалась не упускать его из виду, несмотря на постоянную загруженность на работе, где, как и на любой работе загружали именно тех, кто добросовестно трудился, заставляя таких работников стараться за двоих; и эта постоянная тревога конечно, не прибавляла ей здоровья, и спустя три месяца после того как Вахид выгнал сына из дома, у неё случился инфаркт, не очень характерный для женщин, и жизнь маленькой семьи стала еще тяжелее.

В семнадцать лет Узун Насиб уже находился в розыске и его фото красовалось на всех милицейских (в то время) участках города среди фотографий отбросов общества – воров, насильников, квартирных грабителей и прочих мазуриков. В то время умерла его мать, умерла молодой, ей не было еще и сорока пяти лет, но узнав эту скорбную весть, Насиб нимало не скорбел, а вспомнил мать, как некую силу, что с самого детства ограничивало его свободу вместе с отцом. Смутные, туманные воспоминания из детства пронеслись перед глазами, когда он укладывался спать в воровской малине в пригороде, куда привел его новый подельник, но никаких чувств они не пробудили в дремавшей юной его душе, он затоптал ногой окурок на земляном полу незнакомого сарая, встряхнул головой, словно отбрасывая всякие ненужные сентиментальные воспоминания и лег спать, накрывшись новым, недавно украденным из богатой квартиры плащом – хорошая наводка была, повезло, и бабки приличные взяли, подумал он еще, прежде чем сон окончательно окутал его сознание.

Как то до сих пор Насибу удавалось ускользать из мозолистых лап закона (видимо, не совсем мозолистыми, как некогда были эти лапы, немного скользкими были эти лапы, неохотно ловили то, что ловить было не очень-то выгодно, отыгрываясь на хозяевах – в те годы их называли заведующими, но принципиальной разницы не было: они и были хозяевами – мелких магазинов, на кафе и ресторанах, на многих подобных объектах, что нам и в голову не может прийти, что там можно чем-то поживиться; так что мелкие воришки и хулиганы вроде Узун Насиба представителей правоохранительных органов не очень интересовали, нет, интересовали, конечно, но не очень), и все таки он чувствовал себя не очень уютно, часто менял место ночевки, даже если по предположению подельников, в этом не было особой необходимости, но Насиб обладал особым чутьем, нюх у него был на опасности, и он прислушивался к своей интуиции, к своему острому чутью, и ни разу пока не попадался в те самые крепкие лапы закона.

Несмотря на осторожность в делах, он все же любил рисковать и не любил подолгу оставаться без дела. И самым громким и прибыльным было совсем недавнее: он с товарищем выследили, высмотрели, разузнав заранее об одинокой женщине, которая собиралась продать свою квартиру в центра города и уехать к сыну в Америку. Наводчик сообщил подельникам эту новость, заверив, что все узнал точно, железно, ему сообщил маклер, что занимался продажей квартиры пожилой вдовы. Они напали на след женщины, стали следить за ней, узнали, когда именно она продаст квартиру, и глубокой ночью, когда все психически нормальные люди кроме квартирных воров спят, открыв бесшумно дверь, прошли к ней в спальню, заткнули ей кляпом рот и приступили к делу. Женщина держала деньги дома, хоть маклер, почувствовав небольшие угрызения совести и советовал ей положить в банк, но на руках был авиабилет на ближайший рейс и она, никогда не обращавшаяся к услугам местных банков, не захотела создавать перед дорогой лишние хлопоты…

Узун Насиб с подельником, оба в черных масках, связав женщине руки и ноги разорванными кусками простыни, приступили к ней с угрозами.

– Посмотри, что у меня в руке, – сказал с напускной хрипотцой в голосе Насиб, показывая ей финку. – Скажи, где деньги, если хочешь дожить до утра. Голову отрежу и отошлю твоему сыну в Америку, – произнеся эти слова, он еле сдержал напавшее на него очень некстати глупое хихиканье.

Вышли они из квартиры (на всякий случай ударив хозяйку кастетом по голове, чтобы она на время отключилась, не создавая лишних проблем), с хорошим кушем, таким, какого давно у них обоих не было, а точнее – никогда не было. Деньги поделили, но осторожный Насиб предупредил товарища:

– Пока не будем тратить, шиковать, понял? Опасно, нападут на след, век свободы не видать… Лучше уедем в район куда-нибудь подальше, отдохнем, а через месяц-другой вернемся…

Товарищ неохотно согласился, но решил наведаться домой и оставить больной матери и сестре немного из добычи. Насиб не стал переубеждать, сказано было им все, что нужно, но дикая ярость охватила его. Подрались, и в драке он случайно убил подельника. Это уже было не мелкое дело, и он понимал, что теперь за него примутся серьезно, схватят и… прости-прощай воля… Прямо здесь, возле агонизирующего, дергающегося тела своего товарища Насиб стал аккуратно считать и пересчитывать деньги; он примерно знал какую сумму следовало ожидать, но впервые в руках держал такие огромные деньги, впервые видел воочию такое количество крупных купюр. Руки дрожали, когда он перекладывал толстые пачки в сумку, попутно соображая, как поступить на первом этапе, где спрятать, потому что носить с собой сумку набитую деньгами, да еще будучи в розыске, да еще прибавив к своим проблемам этот труп под ногами, было неразумно, да попросту невозможно…

Здесь, надо сказать, что страна, в которой он изволил жить, существовать, пребывать медленно соскальзывала в смутные, тревожные, кровавые девяностые годы прошлого двадцатого века, и полиция, которая одна только по настоящему волновала и тревожила мысли Насиба, потому как до политики, до напряженных отношений своей родины с соседней республикой, пытающейся захватить и отхватить часть – благословенную часть – его отечества, до вооруженных столкновений, до информационной войны, в которой его родина явно проигрывала, уступая лжи и клевете, тиражируемой на весь мир страной-захватчиком, до погибших своих соотечественников, выгоняемых бандформированиями с родной земли – до всего этого Насибу не было дела и ни малейшей заинтересованности он не испытывал ко всему, что было далеко от его воровских интересов.