Текст книги "Я с детства полюбил овал"

Наум Моисеевич Коржавин
Я с детства полюбил овал

© Н.М. Коржавин, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Предпутье

До войны

 
Еще в мальчишеские годы,
Когда окошки бьют, крича,
Мы шли в крестовые походы
На Лебедева-Кумача.
И, к цели спрятанной руля,
Вдруг открывали, мальчуганы,
Что школьные учителя —
Литературные профаны.
И, поблуждав в круженье тем,
Прослушав разных мнений много,
Переставали верить всем…
И выходили
                                     на дорогу.
 

1945

 
Боль начинает наплывать
Опять – тебе назло.
А ты быстрее за слова,
Но больше нету слов.
 
 
И ты поймешь: спастись нельзя,
И боль зальет глаза.
Ведь ты давно уж все сказал,
Что надо б тут сказать.
 

1941

 
До вечера, не в унисон толпе,
Шарахающейся от таких,
Ходил и мечтал об одной тебе
И вслух сочинял стихи.
А город стиснул мечты домами.
А небо покрыло их серою коркой.
Но ты… Ты мелькала, вплетаясь в орнамент
Деревьев, Днепра и Владимирской горки.
 

1940

 
Вот прыгает резвая умница,
Смеется задорно и громко.
Но вдруг замолчит, задумается,
Веселье в комочек скомкав.
 
 
Ты смелая, честная, жгучая.
Всегда ты горишь в движении.
Останься навеки Жучею,
Не будь никогда Евгенией.
 

1941

 
Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов,
И малиноватый весенний закат…
Как бегали вместе, махали руками,
Как сердце мое обходила тоска.
Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою.
Но вот вечереет. Пора уходить.
И стало вдруг ясно: нас было не трое,
А вас было двое. И я был один.
 

1941

Война

 
Ночь. Но луна не укрылась за тучами.
Поезд несется, безжалостно скор…
Я на ступеньках под звуки гремучие
Быстро лечу меж отвесами гор.
Что мне с того, что купе не со стенками, —
Много удобств погубила война,
Мест не найти – обойдемся ступеньками.
Будет что вспомнить во все времена.
Ветер! Струями бодрящего холода
Вялость мою прогоняешь ты прочь.
Что ж! Печатлейся, голодная молодость, —
Ветер и горы, ступенька и ночь!
 

1942

 
Это было в Уральских горах
Иль, вернее, во впадине гор,
Где река на восьми языках
С темной ночью ведет разговор.
Он звучал мне отчетливо так,
Говорливый, шумливый, немой…
Когда я проходил там в лаптях,
В пять утра возвращаясь домой.
Это юность моя, как река…
Озаренные шишки вокруг.
Или в мыслях от пули врага
Погибающий где-нибудь друг.
Как из впадины рвалась душа.
Даль была так доступно жива
За Миньяром вставала Аша,
За Ашою Уфа и Москва,
За Москвою опасность в глаза,
Там ведь рядом история шла…
А вокруг только горы в лесах,
Где в тени земляника росла.
Да! Леса. Но в рабочих ушах
Вместо шелеста скрежет стальной.
Я свободою только дышал
В пять утра, возвращаясь домой.
 

1945

 
Над станцией бушует снег,
Слепляющийся теплый снег.
Он бьет в глаза и как на грех
Стремится вызвать женский смех,
Хороший серебристый смех,
Такой же теплый, как и снег.
Над станцией бушует снег,
А в ожидальном зале – смех,
Мужской, удушливый, сухой,
С едва подавленной тоской,
В который отзвук тот прошел,
Что все равно нехорошо.
Да! Все нехорошо – и пусть
Задержит поезд Златоуст,
И плохо прячется пускай
За анекдотами тоска.
Над станцией бушует снег
И хочет вызвать женский смех.
 

1946

 
О нет! Меня таким не знала ты,
Он вывернут войной, духовный профиль.
И верь не верь, предел моей мечты —
Печеный хлеб да жареный картофель.
Мне снятся сны. В них часто он шипит
На сковородке. И блестит от сала.
Да хлеба горы! Да домашний быт,
Да все, над чем смеялись мы, бывало.
Но как бы я об этом ни мечтал,
Но в тишине с картофелем и салом
Я б верно скоро дико заскучал!
И ты тогда б меня опять узнала.
 

1943

 
Два солдата и матрос.
Завтра бросят на мороз,
А тоска, как нож, остра,
А в коленях медсестра
Распласталась поперек
Сразу трех.
Так куда приятней жить.
Так красивше.
Не невинной погибать,
А пожившей.
А еще – на нижних нарах
Взятых из дому ребят
Баснями пугает старый
Трижды раненный солдат.
И согнувшись, как калеки,
На полу сидят узбеки,
Продают кишмиш по чести,
Вшей таскают в полутьме
И на все команды вместе
Отвечают: «Я бельме».
А на улице пока
Заморозь еще легка.
Ходят девочки в кино,
Шутят мальчики смешно.
А снежинки, а снежинки
До чего как хороши…
Здесь не будет ни грустинки,
Только выйди и дыши.
Только выход нам закрыт:
Будка у ворот стоит.
 

1944

 
От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку как прочий.
И теперь ты укладчик пути,
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Что бы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы.
Видно, вовсе ты был не герой,
А душа у тебя небольшая,
Раз ты злишься, что время тобой,
Что костяшкой на счетах, играет.
 

1943

Москва

 
Что за мною зрится им,
Думать непривычно.
Я сижу в милиции,
Выясняю личность.
Что ж тут удивительного
Для меня, поэта?
Личность подозрительная
Документов нету.
Я тобою брошенный,
Потому что тоже
Ты меня, хорошая,
Выяснить не можешь.
 

1944–1945

 
Ты разве женщина? О нет!
Наврали все, что ты такая.
Ведь я, как пугало, одет,
А ты меня не избегаешь.
 
 
Пусть у других в карманах тыщи,
Но – не кокетка и не блядь —
Поэзия приходит к нищим,
Которым нечего терять.
 

 
Поэзия! Чего ты хочешь?
И что ты есть, в конце концов?
И из каких хороших строчек
Вдруг кажешь ты свое лицо?
Я знатокам давно не верю,
Что, глядя совами в тетрадь,
За клеткою не видя зверя,
Незнамо что начнут болтать…
 
 
Но кроме образов и такта
Еще бывает существо.
И в нем ни критик, ни редактор
Не смыслит часто ничего.
И я отвечу на капризный
Вопрос о сущности вещей:
Поэзия идет от жизни,
Но поднимается над ней.
И роль ее груба и зрима
И в дни войны, и в дни труда, —
Она пускай недостижима,
Но притягательна всегда.
 

1945

 
Здесь Юг. Здесь мягче. Здесь красивей.
Но здесь неладное со мной.
Мне снится Средняя Россия
С ее неяркою весной,
С весной, где неприглядны краски,
Где сыро,
                             серо,
                                            нетепло…
Где поезд, вырвавшись из Брянска,
В капели дышит тяжело.
А пассажиру думать, мучась,
Что все идет наоборот,
Что тянет в мир какой-то лучший,
В который поезд не придет.
И он ворчит: «Плоды безделья».
Но не спасут его слова.
Потом под тот же стук капели
Навстречу двинется Москва,
И ты, забыв про все на свете,
Опять увидишь радость в том,
Что можно грудью резать ветер,
С утра смешавшийся с дождем.
 

1946

 
Я питомец киевского ветра,
Младший из компании ребят,
Что теперь на сотни километров
В одиночку под землей лежат.
 
 
Никогда ни в чем я не был лживым
Ни во сне, ни даже наяву.
Говорю вам, что ребята живы,
Потому что я еще живу.
 
 
Ведь меня пока не износило —
Пусть наш век практичен и суров —
И, как в нашем детстве, ходит в жилах
С южным солнцем смешанная кровь.
 
 
Та, что бушевала в людном сквере,
Где, забыв о бомбах и беде,
Немцами расстрелянный Гальперин
Мне читал стихи о тамаде.
 
 
Под обстрелом в придорожной лунке
Залегли бойцы за грудой шпал.
Там в последний раз поднялся Люмкис,
И блеснул очками, и упал.
 
 
И сказать по правде, я не знаю,
Где, когда, в какой из страшных битв,
Над Смоленском или над Бреслау
Шура Коваленко с неба сбит.
 
 
За спиной года и километры,
Но, как прежде – с головы до пят
Я питомец киевского ветра,
Младший из компании ребят.
 

1946

Платону Набокову

 
Нам портит каждый удачный шаг
Внутренних слов месть…
Раз говоришь, что пропала душа,
Значит, она есть.
Мы оба уходим в тревожное «прочь!»
Путь наш – по небесам.
Никто никому не придет помочь,
Каждый бредет сам.
И нам не надо судьбы иной,
Не изменить ничего,
И то, что у каждого за спиной,
Давит его одного.
И нам, конечно, дружить нельзя.
Каждый из нас таков,
Но мы замечательные друзья —
Каторжники стихов.
Мы можем лишь на расстоянье дружить
Дружбой больших планет,
А если и мы не имеем души —
Тогда ее вовсе нет.
 

1944

 
Нас отпускали с разных предприятий
И почитали для себя же счастьем.
Подхватывали райвоенкоматы
И прогоняли воинские части.
К хорошим строчкам строчки подбирая
И занимаясь в жизни только ими,
Вполне возможно, были мы лентяи,
Но сволочами – все-таки другие.
 

1944

 
Шли да шли. И шли, казалось, годы.
Шли, забыв, что ночью можно спать.
Матерились, не найдя подводы,
На которой можно отступать.
Шли да шли дорогой непривычной,
Вымощенной топотом солдат,
Да срывали безнадежно вишни, —
Все равно тем вишням пропадать.
Да тащили за собой орудья
По грязи и кручам, вверх и вниз.
Русские, всегда земные люди,
Без загробной веры в коммунизм.
Шли да шли, чтоб отдохнуть и драться,
Отстоять себя – страну и жизнь…
И еще за то, чтоб – лет чрез двадцать
Вновь поверить в этот коммунизм.
 

1942

 
Кто-то что-то говорит,
Где купить и как продать.
А солдат сидит и спит,
Потому что он солдат.
Потому что на вино
Денег нету у него.
Ну а больше все равно
Он не купит ничего.
Только штатской жизни ширь
Все ж касается его…
Он вернется в этот мир
Или сгинет за него.
 

1944

Юле Друниной

 
Кем только я не был!
                                                               И все между прочим,
И все утопало в каких-то химерах…
Я был фрезеровщиком, чернорабочим,
Я был контролером
                                                            на точных размерах.
Но кем бы я ни был,
                                                            я был как калека.
И где б ни ступал я
                                                           шагами своими,
Меня называли улыбчато:
                                                                                «Швейка»,
Так, словно бы «Швейк» – это женское имя.
Кем только я ни был…
                                                                  Но дело не в этом,
А в том,
                        что не мог превратиться в кого-то.
И где б я ни был,
                                                    оставался поэтом
На горе своим
                                             современным работам.
Пока я мотался,
                                                 и мне было плохо,
И вяз на простуженном
                                                                        ноющем слове,
Товарищи шли
                                             по великой эпохе,
Свои биографии
                                                   делая кровью.
Я тоже не видел
                                                 ни счастья,
                                                                                    ни блага.
Родная моя!
                                      Ведь по мне это видно…
Но вот
                    у тебя на груди —
                                                                           «За отвагу»,
И мне как мальчишке
                                                                  становится стыдно.
 

1945

 
В этой комнате, в которой мы с тобой,
Черный вечер превратился в голубой.
 
 
А на лестнице, где мы с тобой стоим,
Оседает на карнизах светлый дым.
 
 
Почему ты лишь набросила пальто?
Если б ты его надела, было б что?
 
 
Что-то было бы не так… Но почему?
Это вещи, недоступные уму.
 
 
Лучше я приду к тебе опять.
Будем снова мы на лестнице стоять.
 
 
Черный вечер снова станет голубым.
И осядет на карнизах светлый дым.
 

1947

 
Когда, что нужно, сказано в начале,
А нового пока не написать,
Оно приходит – мужество молчанья,
Велит слова на ветер не бросать.
 
 
Мы отдыха не просим, а напротив —
Нам стоит крови каждый перерыв…
И у поэта вечно где-то бродит
Пока что неосознанный мотив.
 
 
И если он звучит немного тише,
Не взял за горло и не бросил в дрожь,
Не тронь пера. Ведь если ты напишешь —
Напишешь дрянь, и сам ее порвешь.
 
 
Как дразнится бессилием сознанье,
И тяжело смотреть в глаза друзьям…
Нет! Это вправду мужество – молчанье
В те дни, когда еще сказать нельзя.
 

1945

 
В мелькающей, тающей, нежной траве
Летит электричка дорогой к Москве.
Летит и проносит с собою в столицу
Военного времени разные лица:
Девиц, что куда-то спешат на веселье,
Бухгалтера с толстым потертым портфелем,
К стеклу придавившего носик ребенка
И тетку с картошкой в цветистой плетенке.
Летит и проносит сквозь клены и елки
Невзгоды и взгоды и разные толки
О всяких делах бытовых и военных,
О фронте, любви, о продуктах и ценах.
И пусть я поэт и романтик, – а все же
Хочу этим ритмом проникнуться тоже,
Со всеми, кто едет, хочу раствориться
В размеренном ритме военной столицы.
 

1944

 
Я провожаю старый год
Незавершенный, как и тот,
Который прожит год тому
И еле видится в дыму.
 
 
Все чаще я теперь готов
Забыть об опыте веков,
Готов, как все, смирив свой дух,
Войти в обычной жизни круг,
Который – пусть он мне смешон —
Вполне и прочно завершен.
 
 
Мне даже кажется порой,
Что жизнь обходит стороной
И что, конечно, не найти
Земную соль в моем пути.
 
 
Полет незавершенных лет,
В котором просто смысла нет.
 
 
Но вспоминаю, что земна
В незавершенности весна,
И с нею все полутона
Во все земные времена.
И принимая этот год
Со всем, что он мне принесет,
Я пью хорошее вино,
Что бродит – не завершено.
 

1946 или 1947

Вступление в ненаписанную

юношескую поэму

 
Да, не забыт и до сих пор он
В проклятьях множества людей.
Метался ночью «черный ворон»,
Врагов хватая и друзей.
Шли обыски, и шли собранья.
Шли сотни вражеских клевет.
Им обеспечено заранее
Участье власти и привет.
За слово несогласья сразу
Кричат: «ШПИОН!», хватают: «СТОЙ!».
А кто бывает не согласен?
Тот, кто болеет, тот, кто свой.
 
 
А вот завмагам дела нету,
Каков дальнейшей жизни ход.
У них в карманах партбилеты
Как не единственный расход.
Я стал писать о молодежи —
Да, о себе и о друзьях, —
Молчите! Знайте! Я надежен!
Что? правды написать нельзя?
Не я ведь виноват в явленьях,
В которых виноваты вы.
Они начало отступленья
От Белостока до Москвы.
 
 
Россия-мать! Не в этом дело,
Кому ты мать, кому – не мать.
Ты как никто всегда умела
Своих поэтов донимать.
Не надо списка преступлений:
И Пушкина на дровнях гроб,
И вены взрезавший Есенин,
И Маяковский с пулей в лоб.
 
 
Пусть это даже очень глупо,
Пусть ничего не изменю,
Но я хочу смотреть без лупы
В глаза сегодняшнему дню.
Что ж, можешь ставить на колени.
Что ж, можешь голову снести.
Но честь и славу поколенья
Поэмой должен я спасти!
 

1942

 
Я все запомнил. И блаженство супа,
И полумрак окна, и спертый воздух,
Я в этой кухне воровал когда-то
Мацу из печки… И тащил за хвост
Нелепо упиравшуюся кошку.
 
 
Маца была хрустящей и горячей
И жгла меня за пазухой. Я с нею
Бежал во двор, где на футбольном поле
Двенадцать босоногих мальчуганов
Гоняли тряпки, скатанные крепко
И громко величавшиеся: мяч.
 
 
И я делился добытым. И вместе
Мы забирались высоко на крышу,
Где с вкусным хрустом на зубах друзья
Выкладывали мне о мире взрослых
Гипотезы, обиды, наблюденья.
 
 
А я импровизировал им сказки,
Невесть откуда бравшиеся сказки,
Где за развязкой следует завязка,
За гибелью геройской воскресенье
И никогда не следует конец.
 
 
Ребята слушали и не дышали.
И сам я тоже слушал с интересом.
А там, на кухне, бесновалась тетка,
Что эта дружба уличных мальчишек
Невесть куда ребенка заведет.
 
 
А я и сам был уличным мальчишкой.
В двенадцать лет легко ругался матом,
Швырял камнями, разбивая стекла.
Хоть это не мешало мне, однако,
Читать о том, как закалялась сталь.
 
 
А дни летят быстрее и быстрее,
И все сильней стучит и громче сердце,
И мы уже мечтаем о походах,
О ромбах на малиновых петлицах
И о девчонке в кепке набекрень.
 
 
А время становилось все практичней,
Во всем не по-мальчишески суровым.
Но я жил в мире бурных революций,
Писал стихи без рифмы и без ритма,
На улицах придумывал восстанья…
Моя звезда уже была моей.
 

1945

 
Он любит! любит! Он опять сказал!
О, он готов хоть на колени на пол…
А что Каренин? Скучные глаза
Да уши, подпирающие шляпу.
Наверно, он на службе до сих пор.
И с кем-то вновь, зачем-то брови сдвинув,
В десятый раз заводит разговор
Про воинскую общую повинность.
Сухарь!
                        Чего он только ни искал
Своей привычной к точности душою,
Чтобы прошла неясная тоска
По женщине, что стала вдруг чужою.
А дома ничего. Ни сесть, ни встать.
Повсюду боль. Между вещами всеми…
Ходить по кабинету. Не читать
В привычное отведенное время.
Стараться думать обо всем, о всех
Делах…
                       Но только мысли шепчут сами,
Что входит в дом красивый человек
С холодными блестящими глазами.
 

1945

 
Ты была уже чужой,
У дверей молчала.
Нас на скорости большой
Электричкой мчало.
Был закат. И красной пыль
Стала от заката…
И на белом шелке был
Отсвет розоватый…
Наступала с ночью тьма
Страшно и немнимо.
Ты была как жизнь сама
В розоватом дыме.
Равнодушья не тая
Напевала вальсы…
И казалось, будто я
С жизнью расставался.
 

1946 или 1947

 
Гуляли, целовались, жили-были…
А между тем, гнусавя и рыча,
Шли в ночь закрытые автомобили
И дворников будили по ночам.
Давил на кнопку, не стесняясь, палец,
И вдруг по нервам прыгала волна…
Звонок урчал… И дети просыпались,
И вскрикивали женщины со сна.
А город спал. И наплевать влюбленным
На яркий свет автомобильных фар,
Пока цветут акации и клены,
Роняя аромат на тротуар.
Я о себе рассказывать не стану —
У всех поэтов ведь судьба одна…
Меня везде считали хулиганом,
Хоть я за жизнь не выбил ни окна…
А южный ветер навевает смелость.
Я шел, бродил и не писал дневник,
А в голове крутилось и вертелось
От множества революционных книг.
И я готов был встать за это грудью,
И я поверить не умел никак,
Когда насквозь неискренние люди
Нам говорили речи о врагах…
Романтика, растоптанная ими,
Знамена запыленные кругом…
И я бродил в акациях, как в дыме.
И мне тогда хотелось быть врагом.
 

30 декабря 1944

 
Мне каждое слово
Будет уликою
Минимум
На десять лет.
Иду по Москве,
Переполненной шпиками,
Как настоящий поэт.
Не надо слежек!
К чему шатания!
А папки бумаг?
Дефицитные!
Жаль!
Я сам
Всем своим существованием —
Компрометирующий материал!
 

1944

 
Была эпоха денег,
Был девятнадцатый век.
И жил в Германии Гейне,
Невыдержанный человек.
В партиях не состоявший,
Он как обыватель жил.
Служил он и нашим, и вашим —
И никому не служил.
Был острою злостью просоленным
Его романтический стих.
Династии Гогенцоллернов
Он страшен был как бунтовщик.
А в эмиграции серой
Ругали его не раз
Отпетые революционеры,
Любители догм и фраз.
Со злобой необыкновенной,
Как явственные грехи,
Догматик считал измены
И лирические стихи.
Но Маркс был творец и гений,
И Маркса не мог оттолкнуть
Проделываемый Гейне
Зигзагообразный путь.
Он лишь улыбался на это
И даже любил. Потому,
Что высшая верность поэта —
Верность себе самому.
 

1944

 
Иначе писать
                                          не могу и не стану я.
Но только скажу,
                                                   что несчастная мать…
А может,
пойти и поднять восстание?
Но против кого его поднимать?
Мне нечего будет
                                                      сказать на митинге.
А надо звать их —
молчать нельзя ж!
А он сидит,
                                  очкастый и сытенький,
Заткнувши за ухо карандаш.
Пальба по нему!
                                                   Он ведь виден ясно мне.
– Огонь! В упор!
                                                     Но тише, друзья:
Он спрятался
                                          за знаменами красными,
А трогать нам эти знамена —
                                                                                          нельзя!
И поздно. Конец.
                                                    Дыхание сперло.
К чему изрыгать бесполезные стоны?
Противный, как слизь,
                                                                             подбирается к горлу.
А мне его трогать нельзя:
                                                                               ЗНАМЕНА.
 

 
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
 
 
И какие бы взгляды вы
Ни старались выплескивать,
Генерал Милорадович
Не узнает Каховского.
 
 
Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.
 
 
Мы не будем увенчаны…
И в кибитках,
                                         снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
 

1944

 
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день – едва ли
Им было до календаря.
Все переценилось строго,
Закон звериный был как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставились ни в грош.
Хотелось жить, хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину.
Стараясь вырваться из тины,
Шли в полированной красе
Осатаневшие машины
По всем незападным шоссе.
Казалось, что лавина злая
Сметет Москву, и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там,
             но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый, жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
 

1945