Текст книги "Юби: роман"

– Поздно… ах, как поздно! – Сергей Никанорыч бормотал под нос, и ухом не ведя в сторону Йефа. – Где мой чемодан? – обвиняюще вскричал он в лицо Йефу. – Мне надо достать пиджак с орденами…

– Опять кричите? – как-то тихо и равнодушно спросила Надежда Сергеевна, только сейчас поднявшись и входя в комнату сына. – У тебя все в порядке? – спросила она у Даньки, вовсе не ожидая ответа. Да и никаких ответов мужа и отца на свое замечание она тоже не ожидала. – Пойду прилягу – голова раскалывается…

Угуч радостно замер, когда за Надеждой Сергеевной закрылась дверь. Вот сейчас жизнь его круто изменится… Навсегда изменится…

* * *

– Лев!!! – пронзительно завопила Надежда Сергеевна из своей комнаты.

Это было так непохоже на нее, так не по ее натуре, что Йеф опрометью ринулся на зов. Сергей Никанорыч следом, а за ним и Данька, тормознувший из-за застрявшего колеса. Угуч остался стоять в ожидании того, как вся семья вернется назад и Надежда Сергеевна протянет к нему свои руки…

Семья молча рассматривала бывшую еще утром белой стену комнаты. Сейчас на ней были намалеваны какие-то насекомые – огромные насекомые… да, скорее всего насекомые. Хотя, может, и нет. Возможно, фигуры. Три фигуры из почти прямоугольников и одна из огурцов. Если вглядеться, то можно было обнаружить и подписи. Вот написано: «Йеф». Наверное, это туловище – огромное, от пола до потолка. Скорее всего, тело Йефа, а голова не поместилась и лежит отдельно у ног. Конечно, это Йеф – вон бородка на лице. И цепи на руках-ногах… Пожалуй, так… А этот маленький квадратик с квадратиком поменьше сверху – наверное, Данька. Так и написано: «Дан»… А сидит Данька на огурце, и это, видимо, Надежда Сергеевна. Она схватилась за руку огромного прямоугольника с квадратной головой, сбоку от которой написано малоразборчиво: «Угуч». Угуч тянется к Надежде Сергеевне всеми своими конечностями… И даже пятой… Точно – Угуч нарисовал себе «женилку», чтобы уже никаких сомнений в его желаниях…

– Пусть он немедленно убирается, – спокойно и внятно произнесла Надежда Сергеевна. – Иначе я не знаю, что я с ним сделаю… Мы собаку не купили, чтобы она слюни по твоим книгам не роняла, а этот идиот капает тут – каждую книжку приходится за ним вытирать, хоть новую покупай. Все вещи, которые он трогает, – приходится перемывать. И так каждый день… А кто знает, что ему завтра в больную голову взбредет? Вот это уже взбрело. – Она кивнула головой на Угучевы художества. – Вон! Сию же минуту! Кентавр распался на коня и всадника, – сказала она Даньке. – И конь сдох… Сдох от врожденного идиотизма…

Угуч слышал каждое слово. Но не до конца. В какой-то момент яркая вспышка саданула его изнутри. Он увидал мчащегося кентавра, перед которым вдруг выросла огромная стена – не перепрыгнуть и уже не увернуться… Угуч приготовился к резкому удару о стену – бацнуло не очень сильно, но мир повернулся, и Угуч оказался внизу – лежащим на земле, и не было никакой возможности подняться, как он ни дергался… В придачу свет начал меркнуть, и Угуч испугался. Вот уже полная темнота облепила его. Где он?.. Может, опять в дурке?.. Не было никакой возможности определить, в дурке он или нет. Тьма сгустилась еще больше – стала плотной… Тьмой становился сам воздух, и Угуч начал задыхаться… Никогда не было такой темноты. Да и не темнота это, а именно – тьма. Тьма, внутри которой только ужас, а внутри этого ужаса – беспомощный Угуч…

Угуч заорал, но ни единого звука не пропускала уплотняющаяся тьма… Угуч заорал изо всех сил – разрывая глотку:

– Свет!.. Пусть будет свет!.. Свеееееееееет!..

Это был дикий природный вопль. Наверное, в начале времен какой-то подобный вопль вызвал Большой взрыв. Однако и сейчас небеса и все, что дальше, – все мироздание, ухнувшее вдруг в беспроглядную тьму, вздрогнуло от Угучевого вопля, и он увидел какой-то светлый всплеск в облепившей его тьме… Угуч видел свет… Свет возвращался, и тьма отступала… Угучу было хорошо…

2. Недомерок

«Что он ему сказал? Что?..»

Йеф и Степаныч тащили носилки с Угучем в медчасть интерната, а Недомерок шел позади и продолжал искать ответы на свои нескончаемые вопросы.

«…Ведь мог же Йеф скинуть все книжки этому бугаю, а тот раз – и приховал в условленном месте. Красиво получается. Все считают этого дебила самым настоящим дебилом, а он вовсе даже пособник… Как ловко они это устроили!.. Вот на рассвете куда, спрашивается, мчался пособник Угучев, сломя голову и сшибая все препятствия?.. Чуть и меня не сшибнул, кстати… Так куда он летел на всех парусах, выскочив из квартиры подозреваемого? А летел и мчался он к утреннему дизелю из Орши, чтобы первым встретить подозреваемого и забрать у него все улики антисоветской деятельности. Забрать и припрятать в месте, которое знают только он и его старший сообщник… Логично?.. Железно! Вот поэтому, когда я встретил подозреваемого, в его пожитках была только колбаса… и Щедрин…»

Именно так все и было. То есть не все, а то, что про Щедрина. Недомерок действительно встретил Йефа на подходе к школе (это и был первый из подарочков, о которых он ранней ранью поведал Угучу), встретил и предложил помочь. Да и кто бы не предложил, видя, как Йеф надрывается, волоча перевязанный крепкой бечевкой внушительный бумажный пакет, сходу наводящий на мысль о стопке книг, и еще более внушительный баул, из которого торчали колбасные поленья (что же еще возить из Москвы, если не эти толстые поленья?).

Так что предложение помощи запарившемуся под поклажей коллеге выглядело совершенно естественно. Йеф с благодарностью протянул ему баул, но физрук запротестовал, благородно ухватывая, что потяжелее – громадный книжный пакет, содержащий, безо всякого сомнения, так много прекрасного: там и книжные улики на ушлого подозреваемого, и благодарности от начальства, и премиальный дополнительный оклад, и отпуск в санатории, и главное – майорские погоны, так долго ускользающие из-за всяких неожиданностей…

Йеф посопротивлялся, поцеплялся за свой пакет, невнятно протестуя: «Ну что вы?», «Ну зачем вам беспокоиться?», «Я уж сам»… Но Недомерок победил. Да и любой бы победил с такими вдохновляющими стимулами…

Как только пакет оказался у него, Недомерок вспомнил о важных и неотложных делах и припустил вперед, изрядно задыхаясь (ноша-то действительно нелегка, но и майорские погоны просто на тьфу не заработаешь… и отпуск в черноморском санатории легкими прогулками не заслужишь – извольте попотеть)… В общем, Недомерок усвистал, крикнув, что принесет все в целости, как только закончит свои срочные дела, – прытко усвистал. Йеф посмеивался и шел следом, слегка, правда, ускорив шаг, потому что Недомерок, обнаружив в пакете полные собрания Достоевского и Салтыкова-Щедрина, может вернуться и претендовать на колбасу, а именно в колбасы-то и были упакованы те самые улики, хоть крошку которых безрезультатно искал Недомерок много месяцев подряд.

Сворачиваем тубусом машинописные сборники – по толщине примерно в колбасный батон, сверху и снизу в ту же скрутку укладываем концы колбасного батона и – попробуй углядеть разницу… Этим примочкам Йефа обучил здешний богушевский знакомец Серега, доставшийся ему наследством от друга, который его, можно сказать, сюда и сманил. Серега знал еще уйму способов прятать от ментов разные улики и некоторыми знаниями щедро поделился с Йефом. (Йефу все эти упрятки были не уликами, а очень важными для жизни книгами – жизнеобразующими, но это уже казусы терминологии, а мы сейчас описываем казусы оперативно-розыскной деятельности.)

Книги (кстати, вполне аккуратно завернутые в пакет, очень похожий на прежний) Недомерок припер, когда Йеф уже рассовал все московские гостинцы по предназначенным им местам.

– Хотите колбаски? – предложил Йеф. – Бутербродик к чаю?

– Спасибо, – отнекнулся Недомерок. – А зачем вам столько книг? Ставить уже некуда, – оглядел набитые полки гость.

– Это все остатки нашей московской библиотеки… Не пропадать же…

– Так вы, гляжу, предполагаете сюда на постоянно – все оттуда вывозите?..

– Как Бог даст…

– У нас говорят: на Бога надейся…

– А у вас – это где?

– В спорте… В советском спорте…

– А вы, простите, по какому виду спорта?.. Когда не учительствуете…

– Мы по стрельбе… Бац-бац! – и готово.

– А я думал, вы бум-бум…

– Нет, мы не бум-бум, а наоборот, бац-бац…

– Значит, ни бум-бум?..

Пикировка становилась все более интересной, но тут в комнату вошла Надежда Сергеевна.

– Вам самим не смешно? – осуждающе обратилась она к Йефу и Недомерку сразу. – Ну точь-в-точь мои пятиклашки…

Надежда Сергеевна работала воспитательницей в пятом. По образованию она была филологом, но филологов в школе оказалось с перебором.

– Так, значит, Щедрина любите? – повернулся на выход Недомерок. – Чтоб страну очерняли, любите?

– Любим, чтобы талантливо написано, – заледенела голосом Надежда Сергеевна. – А вы кого читаете?

– А мы – Шолом-Алейхема, – открыл дверь неприятный гость.

– Вот это правильно, – хлопнул себя по бедру Йеф. – Наш человек. Хотите колбаски?.. Кошерная…

– Надо поговорить, – сказала Надежда Сергеевна, когда они остались наедине, – но так, чтобы Данька не слышал.

Дверь в Йефовом дому была мощная, Надежда Сергеевна говорила тихо, и Недомерок напрасно напрягал слух. Это и хорошо – иначе бы он непременно пополз к шалашовой поляне вынюхивать семейные тайны и горести, а там бы он мог столкнуться с Угучем, и, чем бы это окончилось, никто знать не знает, – вдруг бы Угуч снова решил, что лучше всего Недомерка удушить…

* * *

Впервые Леонида Валентиновича обитатели лесного интерната увидели в середине прошлого учебного года – в разгар зимних каникул, а Недомерком он стал даже немного раньше, потому что теть-Оль обогнала его на заснеженной аллее и там же среди выстуженных лип так про себя и окрестила.

– Некий Недомерок в школу пелехае, – сообщила она коллегам на кухне. – Можа и проверяльщик какой – одежка уж больно ладная. Но если и проверяльщик, то все одно не по нашей части, – мудро решила она. – Ни солидности, ни степенности – нет, не по нашей…

Так его и узнали – сначала прозвищем, а потом и собственной персоной. Но Федор Андреевич познакомился с ним заочно месяца на четыре раньше – в самом начале учебного года…

– Это директор передовой школы-интерната? – спросил из потрескивающей телефонной трубки вкрадчивый голос.

– Директор, – согласился Федор Андреевич, не узнавая, кто это прикалывается.

– Корнеев Федор Андреевич?

– Да. А кто говорит? – Директора начинали раздражать аноним и его расспросы.

– У вас работает некто Прыгин?

– Кто говорит? – повысил голос Федор Андреевич.

– С вами говорит капитан государственной безопасности Матюшин. Так у Вас работает некий Прыгин Лев Ильич?

– Работает, – вспотел ладонями директор.

– Такой человек – и работает с детьми? – наигранно удивился капитан из телефона. – Оказывает воспитательное воздействие? Странно… Очень странно…

Федор Андреевич еще некоторое время послушал короткие гудки и хрястнул трубку на рычаг.

«Допрыгался. Не надо было брать этого Ильича… Все беды у нас от Ильичей… Да еще по такой рекомендации!.. А что, скажите, плохого? Что вы мне, как мальчишке, выговариваете?! Няможна брать таких настауников? – так прямо и скажите. Приказом… с печатью – нельзя и все! А то придумали себе – стра-анно им… Вроде и не одобряют, но ничего не указывают. А мне, знаете, на ваше неодобрение начхать… и даже больш. Я вам не мальчишка – меня в области знают. Не последний человек… На важном, знаете ли, месте… И член партии. Да-да, член вашей сраной партии. И не абы какой, а в составе бюро райкома!.. В общем, наплевать и – забыть… К Ильичу этому, конечно же, надо будет повнимательней и уже потом, с фактами, так сказать, подумать наново – что с ним робить. А пока – наплевать… выкинуть из головы…»

Хряпнув еще одну рюмашку от спасительной заначки из директорского сейфа, Федор Андреевич совсем успокоился.

Если Федор Андреевич и преувеличивал масштабность своей персоны в областном измерении, то самую малость. Руководимое им учебное заведение выбивалось из всесоюзно установленного строя организаций и подчинялось не районному отделу народного образования, а напрямую областному (по-тогдашнему облоно). Удивительный парадокс был в том, что стоило в верховно-определенной и для всех единой иерархии появиться исключению, вылезающему из общего ранжира, как это исключение становилось исключительностью во всем. Школа-интернат Федора Андреевича финансировалась отдельной строкой в бюджете облоно, но при этом деньги на некоторые хозяйственные нужды (от леса и кирпича на ремонт до угля на отопление) нагло гребла из районного бюджета. А кому выделить дополнительное финансирование из специальных образовательных фондов? Ну конечно же, Корнеевской школе, которая давно уже известна своими бесстыдными тратами на какие-то кабинеты лечебной физкультуры – целиком в зеркалах и ковровых дорожках. Все знают, что дорожки эти никак не влияют на действительное оздоровление воспитанников, но зато, если возникает вопрос, что показать въедливым проверяющим из столицы (республиканской или даже из самой Москвы), то никто и не сомневается – именно эти дорожки и эти зеркала… А отдай специальные фонды обычной школе – проедят бесследно и ничего стоящего не смогут показать никакой комиссии. Ну разве что изжелтелую от времени плакатную галерею пионеров-героев. Вы представьте только: приехали вы с проверкой, устали с дороги, хотите увидеть что-либо из передового опыта, новаторства хотите, чтоб сердце отдано детям и всякие новшества, а за вами повсюду следят огромные требовательные глазищи какого-то Вали Котика или совсем страшные – Павлика Морозова… Ужас!..

То ли дело владения Корнеева! И встретят и примут…

Потому и любили всякие инспекции возить сюда. Но и отдельные начальствующие в образовании чиновники частенько заглядывали к Федору Андреевичу – одни или с приятелями, как правило, тоже какими-то начальниками.

Федор Андреевич умел не только хозяйствовать, но и дружить. Причем дружбы его всегда шли в помощь хозяйству, а обширное хозяйство всегда помогало дружбам.

Например, Григорий, редкий умелец-механик, номинально заведовал котельной, но еще подрабатывал автослесарем, и его мастерство помогало владельцам престижных легковушек забыть о кошмарах отечественного автопрома и автосервиса. Не всем владельцам, конечно, но друзьям Федора Андреевича – без очереди. А еще к услугам гостей устраивалась охота, топилась банька, накрывался стол с самодельными копченостями. Ведь в школьной баньке время от времени организовывалась своя коптильня, которой пользовались все окрестные жители, разумеется, оставляя коптильщикам положенный процент лещей и окороков…

Справное было хозяйство у Федора Андреевича, и многочисленны были его друзья начальники. Поэтому Федор Андреевич не слишком перепугался из-за звонка капитана КГБ Матюшина… Слегка… Но еще больше разозлился.

«Какой-то капитанишка смеет вот так с ним разговаривать… А Федор Андреевич, между прочим, заслужонный работник образования, и пусть все (да и он вместе со всеми) посмеиваются над этим отличием – засрабоб, мол, но это тоже не хухры-вам-мухры, а целый засрабоб… и не какому-то засранцу капитану решать, кому здесь работать, а кому нет…»

Когда Федор Андреевич вспоминал о том паршивом звонке, он сначала привычно потел в легком перепуге, а потом заводил себя в защитный гнев, и степень этого гнева зависела от количества принятых рюмок. Но даже и в сильном гневе Федор Андреевич понимал: он абсолютно не прав и именно этот капитан, если захочет, будет решать, кому здесь работать, вернее, кому здесь не работать, а друзья-начальнички ничем не помогут – не смогут, да и не захотят… остерегутся…

* * *

Месяца через четыре после того памятного звонка, в самом конце первого полугодия, директорский телефон тренькнул несвойственным ему вкрадчивым дзыком. Почему-то Федор Андреевич сходу понял, что звонок «оттуда», и ладони его тотчас стали неприятно влажными. Он покосился на сейф, в котором таилась спасительная заначка, и тут же обозлился безо всякой заначки – обозлился на эту сраную гебню, которая средь бела дня пугает людей, и еще более – на свой же стыдный страх…

– Слушаю, – несвойственно грубо рявкнул он в трубку.

– Здравствуйте, Федор Андреевич. Это капитан Матюшин вас беспокоит. Скажите, у вас все еще работает Прыгин Лев Иль…

– Работает, – резко перебил капитана Федор Андреевич. – Хорошо работает. Если бы вы так хорошо работали, то давно бы уже были майором, – выпалил Федор Андреевич и бесцеремонно шлепнул трубку.

Вот тут ему стало страшно по-настоящему. Если бы он знал, по какому номеру можно позвонить этому капитану, он бы непременно позвонил и наплел бы с три короба про не понял или про кого-то, кто поднял трубку в его отсутствие… К счастью, номера он не знал, и поэтому у него не было никакой возможности немедленно спасать себя, свою карьеру, свою семью…

Федор Андреевич оглянулся, будто опасаясь, что кто-то сможет подсмотреть разъедающие его страхи, но кто мог его здесь увидеть? В этом директорском кабинете не было даже окна, свет в нем (точнее, электропитание) включался рубильником снаружи. Он был выкроен из обширного вестибюля и располагался чуть ли не у самого выхода из школы (или входа – кому куда), рядом с бухгалтерией. Весь этот кабинетик с казенной мебелью и инвентарными номерами наружу буквально кричал о бескорыстном труде и необыкновенной скромности директора интерната. Предназначался он в основном для приема родителей, которым незачем бродить по школе и высматривать, что там да как. Но и работать с важными бумагами тоже удобнее было в этом уединенном месте – не кабинет даже, а комната-сейф.

Для представительных приемов и для публичных взбучек или торжеств у директора был главный кабинет, что рядом с учительской, в учебном корпусе. Был у Федора Андреевича еще и учебный кабинет – кабинет физики, так как именно эту дисциплину он преподавал. Там все было устроено по последнему слову педагогических методик: диковинная раздвигающаяся доска, сделанная из толстенного шлифованного стекла, автоматическое управление кинопроектором и фильмоскопом со слайдами и разные другие чудеса.

Но вернемся к Федору Андреевичу. Через некоторое время он упрятал свою заначку в сейф и уже совершенно не раскаивался в грубости в адрес капитана Матюшина.

«Да и никакая это не грубость… Так и должен вести себя настоящий мужчина в подобных ситуациях… Ишь, взяли моду – звонить да пужать… Хотел бы я посмотреть на рожу этого капитана, – думал Федор Андреевич, запирая дверь кабинета и клацая рубильником. – Вот, должно быть, умора!..»

Желание Федора Андреевича увидеть эту рожу необыкновенно быстро сбылось – всего-то через несколько дней.

* * *

«Рожа как рожа – не особо противная… Ишь раскраснелся!.. А лыбится-то, лыбится – еще чуток и морду вывихнет!.. Радуется, что ущучил…»

Федор Андреевич так и не сумел сконцентрироваться и прочесть все написанное в красной книжечке сотрудника КГБ, которую капитан Матюшин держал перед его глазами, не позволяя взять поближе.

Капитан и вправду улыбался, но не из злорадства, а по службе, располагая к себе собеседника, – как его и учили. Впрочем, не только по службе. Ему все здесь нравилось: и заснеженная аллея с заиндевевшими деревьями, по которой он только что шел, и девушка, что обогнала его на этой аллее, а потом обернулась и подмигнула (он точно видел – подмигнула), и более всего нравилось предстоящее дело…

– А как вас по имени-отчеству, – чуть вежливее, чем ему хотелось, спросил Федор Андреевич.

Капитан снова раскрыл свое удостоверение…

– Нет-нет, без чинов, – отмахнулся от страшной книжечки директор.

Федор Андреевич был несколько расслаблен – в валенках и домашней телогрейке он мало походил на подтянутого в меру строгого директора, которого знали, например, в облоно. Но ведь и день был вполне домашний: зимние каникулы, раннее утро…

В конце концов, Федор Андреевич понял, что именно надо от него представителю вездесущего департамента. Кликнул завуча, позвонил бухгалтеру, вызвал завхоза. Через пару часов новый учитель физкультуры школы-интерната заселялся в тесноватое бревенчатое общежитие из двух комнат, в которых проживали две молоденькие воспитательницы, выпускницы местного педа. Воспитательниц уплотнили в одну комнату, а в другую заселился улыбчивый физрук…

– Вы же понимаете? – долго тряс руку директора новый учитель. – Никому ни слова. Государственная тайна. Под страхом уголовного преследования…

– Так не маленькие… – Федор Андреевич почему-то заговорил о себе во множественном числе. – Усе разумеем… Как рыба…

– И рассчитываю на ваше полное содействие и помощь в выявлении… в разоблачении, – не отпускал руку директора капитан-физрук. – Одно дело делаем…

– Это вы про что, извиняйте?..

– Храним идеалы, – не сразу сообразил капитан, – воспитуем советского человека…

– Ну да, – поспешно согласился Федор Андреевич.

– С вашей помощью мы враз разоблачим этого затаившегося врага, – продолжал вербовать капитан.

– А если человек просто запутался? – робко возразил Федор Андреевич.

– Распутаем… Все распутаем, – угрожал, а может и успокаивал капитан, не переставая улыбаться.

«Спекся Ильич», – понял Федор Андреевич.

* * *

Уже полтора года прошло с того зимнего дня, полного радужных надежд капитана Матюшина, а он ничего нового, считай, не распутал, топчется на одном месте, правда уже без неизменной располагающей к доверию улыбки…

Еле дождавшись, когда Йеф и Степаныч покинут изолятор, Недомерок вломился туда и бросился за помощью к дежурному врачу Семену Михайловичу, солидному хирургу из Витебска, на которого по знакомству свалилась такая синекура – полставки практического безделья. Семена Михайловича Недомерок уже давно завербовал себе в помощь, и поэтому можно было избежать долгих прелюдий.

– Что с ним? – кивнул Недомерок на Угуча.

– Не знаю. Говорят, изошел криком, теперь отдыхает, – как-то уж слишком равнодушно пробормотал врач, готовя капельницу. – Без сознания…

– Этот бугай располагает важными сведениями. Дай ему что-нибудь, чтобы развязать язык. Я его поспрашаю, пока он в бессознанке…

– Шпионских романов начитались? – обрел дар речи хирург. – Могу предложить немного спирта…

– Поможет? – с сомнением спросил Недомерок. – Он заговорит?

– Спирт не ему – вам, – хмыкнул врач.

– Я тебе о серьезном деле, – начал заводиться Недомерок.

– А вы мне не тычьте, – встречно вскинулся врач, но тут же потишел, заюзил, залебезил. – Ему-то зачем? Он же вообще не говорит… Как он может заговорить от спирта или еще от чего, если он совсем не…

– Кто не говорит? – не понял Недомерок.

– Так он, – показал врач на Угуча. – Вы что – слышали, как он говорит?

– Не помню… Вроде слышал… А может и нет…

Капитан-физрук Матюшин в свои первые школьные дни завербовал себе в помощь почти всех работников интерната – мужчин точно всех. Разнообразием методов вербовки он своих новоиспеченных агентов не баловал – все, как и с директором, – красная книжка, гостайна, рот на замок вплоть до уголовной ответственности и обязательно: «разоблачим» и «выведем на чистую воду»…

Правда, бумаг не подписывали. Но молчали в перепуге несколько дней кряду – никому ни-ни. Молча собирались за столом Григория Недобитка и молча пили, безуспешно стараясь придумать хоть какую-то тему застольной беседы. Каждого распирала тайна, и ни о чем другом думать не получалось. Государственная тайна. Перемигивались со значительным видом: мол, я вам не кто-то тут, а ого-го!..

Уже и не вспомнить, кто первый проговорился. Жизнь сразу же наладилась и потекла по-прежнему, а встречаясь с Недомерком, с видом нашкодивших заговорщиков прижимали палец к губам: мол, я ни гу-гу…

Недомерок отворачивался, делая вид, что не понимает этих таинственных гримас.

«Вот же бестолочь, – злился он. – Столько глаз и ушей завербовано в оперативную помощь, а толку – ноль… А что, если они все сговорились с преступником и попросту водят меня за нос? – Даже дыхалку перехватило от такой догадки. – Нет, не может быть. Каждый из них потеет всерьез, – вспомнил капитан с некоторым самодовольством и гордостью (гордостью не за себя, а за всю службу). – Этот страх не сыграешь…»

* * *

И вправду потели – а кто бы не потел? Только идиоты непуганые, а нормальному человеку, ясное дело, боязно, – это же ума не хватит, чтобы представить только все гадости, которые этот Свисток-с-кепкой может насвистать на твою голову. Вот и потеешь, потому что и услужить надо, чтобы беду отвести, и себя соблюсти требуется, потому как беда, может, еще и мимо просвистит, а с собой надо будет и дальше как-то жить, и все должно быть так, чтобы люди не чурались, и самому не стыдно было…

В такой вот мутоте (с одной стороны – так, а с другой – совсем даже эдак) и крутились навербованные Недомерком агенты, и добиться от них чего-нибудь ясного и определенного – никак, хоть вдребезги расшибись.

Я уже хотел приписать эти качества извечной неопределенности уникальным жизненным свойствам моих земляков-белорусов, но вспомнил, что и капитан Матюшин – тоже белорус, а в нем и в помине нет никакой подобной мутоты. Он, и проснувшись среди беззвездной ночи, первым делом думает, как принести больше пользы своей родине, и чтобы она его заметила и оценила – оценила и продвинула, но совсем не для личной славы с богатством, а для того, чтобы еще больше пользы можно было ей принести.

А ведь кроме капитана ни один человечек, куда ни глянь вокруг, в этой темной ночи не думает о родине. И не потому что спят все поголовно – даже и проснувшись, например, по малой нужде, никто и не подумает подумать о родине. Стоит вот так проснувшийся гражданин, делает свои малые дела и по древнему зову смотрит в небеса. Что он там выискивает? Любуется мирозданием и думает о нравственном законе внутри Недомерка? Нет, это разве что Кант, а остальные невесть зачем озирают небосвод. Может, выискивают по звездам свой жизненный путь? Так и ночка выдалась без единой звезды – какой там путь?..

Если в такую жуткую ночь не думать о родине – совсем пропадет она. Хорошо, что у нее есть Недомерок…

Однако есть и еще один человек под темным небосводом, который думает о родине. Не так вот в лоб о своей для нее пользе, как капитан Матюшин, но думает. Это Лев Ильич. Он, например, считает, что мы все приходим в мир, чтобы сделать его лучше. Пусть это не прямо о родине, но и о ней тоже…

Вот и оказывается, что самый близкий человек для Недомерка во всей округе – это его главный враг и противник, а не кто-то из его добровольных агентов. И еще в одном схожи Недомерок и Недотепок – оба они живут вперед, обгоняя медленные жизни своих коллег и соседей, разгоняя окружающее их вязкое время, где спешить – это насмешить, где дела откладываются на вечное завтра, а если и заканчиваются, то все равно недоделанными…

Они раскручивали затхлое время в сквозняки, а время тормозило их и окорачивало…

– Куды ты спешишь, Ильич? – посмеивается обычно водитель школьного автобуса Сергей Викентьевич, отправляясь с Йефом в Витебск загружаться разной хозяйственной мелочевкой, от тетрадей и карандашей до железных коробок с фильмами, которые надо сменять на новые в областном киноархиве (Лев Ильич освоил кинопроекторы, без пользы томившиеся в кинобудке, и запустил просмотр фильмов в актовом зале к огромной радости воспитателей и воспитанников, одинаково маявшихся вечерами без общего дела). – Куды спешить?.. – философствовал водитель. – Усюду аднолькавые[5]5
  Аднолькавый – одинаковый (белорус.).


[Закрыть] колдобины и аднолькавые ямы…

– Столько еще надо успеть, – подгонял Лев Ильич, – столько дел…

Но и Недомерок, отправляясь за своим спортинвентарем, досаждал Сергею Викентьевичу очень схожим нетерпением:

– Газуй!.. Жми!.. Не тормози!..

Сергей Викентьевич Недомерку не возражал – только побуркивал невнятно.

А вот начальство очень даже возражало:

«Куда ты прешь, капитан?.. С умом надо. Сейчас время такое… скользкое… Не сообразишь – сдует к едрене-фене… Не надо бечь впереди времени – незнамо куда занесет… Все эти ускорения не для нас. Медленно поспешай, по старинке, – так и сами удержимся и, может, всю страну удержим…»

Вот и получается, что у охотника куда больше общего с жертвой, чем с его помогалами-загонщиками, и при других обстоятельствах они могли бы стать хорошими приятелями. Трудно только представить, какими должны быть те обстоятельства…

* * *

В самом начале славной работы под прикрытием учителя физкультуры Недомерок избрал Федора Андреевича в советники. Не потому, что ему нужны были чьи-то советы, а по необходимости поделиться тайными мыслями и чувствами, взбудораженными ожиданием скорой победы. Да и попросту надо было выпить с кем-то тоскливыми зимними вечерами, свободными от физкультурных или гебешных мероприятий. Кроме директора, никто не подходил ни по чину, ни по статусу.

Федора Андреевича здорово тяготили эти вечерние посиделки, но он терпел, справедливо полагая: пусть уж лучше Недомерок спаивает его, чем, к примеру, соседок по общежитию. Да и спаивал Недомерок не пойлом из винного отдела богушевского продмага, а водкой «Пшеничная», запас которой у него был немереный – наверное, выделяли из оперативных соображений, невзирая на все более и более захватную борьбу за трезвость для всей страны…

– …а как я вашего прежнего учителя вел? – бахвалился Недомерок. – Того, который удружил вам этого своего пособника, картавого на все буквы… Я же его по струнке вел – подсек, как рыбину, и уже не выпускал. Знатный был вражина, матерый… И наглый ведь был – открыто, можно сказать, плевал на нашу советскую мораль… Однажды устраиваем у него негласный обыск… – Недомерок осекся, подумал о том, что только что сказал, понюхал соленый огурец, откусил, еще раз подумал. – Это такое мероприятие, когда надо посмотреть… Но про это тсс – ни звука… Подписку о неразглашении помните?..

– Нет, – честно рванул в отказ Федор Андреевич. – Ничего не подписывал…

– Устную подписку… Слово давали… Помните?

– А-а, это помню…

– Ну вот… Заходим, значит. А жилье-то, жилье – смотреть не на что, и даже непонятно, куда только тратил деньжищи закордонных хозяев…

– Может, их и не было? – робко предположил Федор Андреевич.

– Кого – деньжищ или хозяев?

– Обоих…

– Как это – не было? Были. Суд установил… Поздно, но установил…

– Почему – поздно?..

– Ну так я ж и говорю. Раньше надо было. Мы как зашли – прямо ахнули: вражеская литература – стопками и открыто… Мог же припрятать от детей там или еще от кого…

– От вас?

– От нас не спрячешь – любой тайник на раз-два отыщем… Вот у вас есть какой тайник? – тыкнул пальцем в директорскую грудь Недомерок. – С самогоном, например?..