Текст книги "Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор"

6

Как мы знаем, Петербург построен на гиблых финских болотах, основное население которых составляли, по выражению Пушкина, «убогие чухонцы», едва сводившие концы с концами. Ни о каком богатстве, тем более о его накоплении, речи быть не могло. Вот почему первые петербургские легенды о кладах связаны не с Петербургом как таковым, а с Северной войной и шведским оккупационным присутствием в этих краях. Так, известна легенда о шведах, оборонявших крепость Копорье. Перед сдачей крепости русским они будто бы закопали золотую карету и королевскую корону в надежде скоро туда вернуться. В мае 1703 года у реки Сестры Петром была разгромлен большой шведский отряд под командованием Крониорта. Убегая, шведы зарыли армейскую кассу «с 1600 золотых крон и гульденов» под одним из дубов на Дубковском мысу. Они собирались сюда вернуться. Собирались шведы вернуться и в Ниеншанц. Накануне падения крепости они начали рыть подземный ход, чтобы вывезти через него сокровища Ниена или сохранить этот клад до своего возвращения. Но не смогли справиться с пресловутыми питерскими грунтами. Подземный ход, в который они уже затащили сундуки с золотом и драгоценностями, затопило невской водой. Единственное, что успели сделать шведы, так это искусно замаскировать следы подземных работ.

Первая известная нам легенда о собственно петербургском кладе – морская. Легенда рассказывает о неком займе, который Петр I предоставил дружественной Голландии в виде слитков золота. Золото погрузили на один из первых голландских торговых кораблей, посетивших Петербург. Но корабль на обратном пути был застигнут бурей и затонул «где-то далеко за Кронштадтом». Попытки отыскать затонувшее судно к успеху не привели, и петровское золото до сих пор будоражит неуемные умы кладоискателей.

Забегая вперед, скажем, что петербургскому городскому фольклору известна еще одна легенда о затонувшем золоте. Жители Невской Дубровки рассказывают предание о барже, на которой по повелению Александра III перевозили золото по Неве. Баржа будто бы затонула в непосредственной близости от дачи императора, находившейся в версте от Московской Дубровки.

С золотом связана и одна из первых, если можно так выразиться, «земных» легенд о кладах. Собственно, это даже не клад в обычном понимании слова, но все-таки то, что может привести к обогащению, если, конечно, будет найдено. Согласно этой старинной легенде, в екатерининские времена все подземные реки, питавшие небольшие пруды и лесные ручейки царскосельских парков, были забраны в золотые трубы и объединены в одну общую систему. Понятно, что секрет этот тщательно оберегается от посторонних, дабы исключить возможность частных раскопок.

С Екатериной связана и другая легенда, согласно которой по ее личному указанию были спрятаны сокровища в особняке Бобринского на Галерной улице, построенном ею для своего незаконнорожденного сына от Григория Орлова. Клад недоступен для посторонних, более 200 лет он ревностно охраняется молчаливой тенью монаха в черной одежде, о котором мы уже говорили. Последние из рода Бобринских, вынужденные после революции 1917 года покинуть родину, однажды предложили советским руководителям указать место, где спрятан клад. Единственным условием было передать половину обнаруженных ценностей им. Говорят, большевики в надежде отыскать сокровища самим, не приняли этих условий.

До сих пор не удалось воспользоваться и другим кладом, который «стережет» сама императрица. Он будто бы находится под фундаментом памятника, открытого к столетию со дня вступления Екатерины на престол, в сквере на Невском проспекте, перед главным фасадом Александринского театра. При закладке присутствовали все высшие сановники государства, включая членов императорской фамилии и иерархов Священного Синода. Во время торжественного ритуала одна экзальтированная высокопоставленная особа, не справившись с нахлынувшими чувствами, сорвала с себя перстень и бросила в котлован. Ее примеру последовали другие дамы, а затем и все остальные. В советские времена, если верить слухам, у городских властей не раз возникала мысль об извлечении сокровищ из-под памятника, но каждый раз этому мешали какие-то обстоятельства: то финансовые трудности, то смена первых секретарей обкома партии, то еще что-нибудь.

Традиция зарывать драгоценности в основание строящихся объектов – давняя, восходящая к языческим временам человечества. Они служили залогом долговечности здания или сооружения, его оберегами от злых духов, от сглаза, от разрушения, от стихийных напастей и катастроф. Сохранилась легенда о четырех полновесных слитках золота, специально отлитых петербургскими биржевиками и уложенных под четыре угла фундамента при закладке Торговой биржи на Стрелке Васильевского острова.

Та же охранительная роль возлагалась и на якобы отлитое из чистого золота и выкрашенное в черный цвет одно из звеньев знаменитой ограды Летнего сада со стороны Невы. Надежным оберегом должна была служить и необычная заклепка Большеохтинского моста, породившая одну из самых романтических легенд Петербурга. Мост клепаный. Все его многочисленные детали скреплены между собой миллионами металлических заклепок, красиво обнаживших свои геометрически безупречные сферические головки. Выкрашенные в один цвет, они бережно хранят одну, затерянную среди них золотую. Найти ее невозможно.

Говорят, при очередном ремонте моста в конце прошлого века строители вмонтировали еще одну специально изготовленную заклепку, на этот раз серебряную. Но закрасить не успели. И через два дня она была похищена.

Если верить фольклору, в Петербурге есть и другие золотые клады. Перед зданием Академии художеств на набережной Невы в 1832 году начались работы по устройству пристани. Композиция была украшена привезенными в Петербург древнеегипетскими сфинксами. Они были найдены при раскопках в Фивах и приобретены с одобрения Академии художеств и по решению Николая I русским путешественником А.Н. Муравьевым. Мистические сфинксы с лицом Аменхотепа III пришлись как нельзя более кстати в Северной столице.

Загадочные и прекрасные египетские чудища порождают легенды. Одна из них родилась в современном Петербурге. Легенда рассказывает о египтянине, который обнаружил у себя на родине древний папирус. В нем сообщалось о кладе, спрятанном в Северной столице. Точное местонахождение клада могут указать только сфинксы, перебравшиеся туда из Египта. Надо было в определенное время встать между ними и слушаться их указаний. Египтянин приехал в Петербург и сделал все, как было указано на папирусе. Вскоре он услышал внутренний голос, повелевающий двинуться в сторону Невы. Египтянин дошел до лестничного спуска, украшенного по обеим сторонам бронзовыми Грифонами, сошел по ступеням к воде, вошел в Неву, медленно опустился под воду. И уже никогда не вернулся оттуда.

Об упомянутых Грифонах следует сказать особо. В греческой мифологии эти чудовищные птицы, или «собаки Зевса», как их иногда называют, являются хранителями золота в стране гипербореев, то есть на Крайнем Севере, в стране бога северного ветра Борея. В представлении древних греков, страна гипербореев находилась на самом краю Ойкумены, на берегах холодного Балтийского моря, известного в Греции как Сарматский океан; как раз там, где через тысячи лет был основан Петербург, или Северная Пальмира, как его называют до сих пор. Может быть, поэтому скульптурными изображениями четырех Грифонов решили украсить Банковский мостик, ведущий через Екатерининский канал к Государственному банку, в подвалах которого до революции хранился золотой запас России. Украшают Грифоны в Северной столице и невскую набережную перед Академией художеств. После революции Грифоны с набережной бесследно исчезли. По времени это странным образом совпало с исчезновением в Сибири золотого запаса России, вывезенного Колчаком. Только в 1959 году Грифоны были вновь отлиты и установлены на своих исторических местах. Возможно, тогда и родилась легенда о кладе, охраняемом Грифонами под надзором бдительных сфинксов.

Целый цикл городских легенд посвящен кладам, оставленным в Петербурге их владельцами, бежавшими от большевиков за границу после октября 1917 года. Самая известная из них – легенда о золотой люстре Елисеевского магазина. Будто бы одни из самых состоятельных людей в России – купцы Елисеевы, владельцы богатейшего магазина колониальных товаров на Невском проспекте, покидая страну, перелили все свои золотые запасы в огромную люстру и повесили ее в центре торгового зала. Люстра должна была дождаться возвращения своих хозяев после падения советской власти. На самом деле никакой люстры в Елисеевском магазине до революции не было. Она не была предусмотрена проектом, да в ней и не было никакой нужды. Торговые места освещались настенными бра. Люстра появилась только в 1930-х годах, когда в центре зала были установлены механические кассы, для работы с которыми требовалось дополнительное освещение.

Однако легенда упорно продолжала жить, принимая различные, и порой самые невероятные, варианты. Согласно одному из них, золотая люстра Елисеевыми все-таки была изготовлена, но только повесить они ее не успели. Смонтировали люстру действительно уже при советской власти, но при очередном ремонте магазина во время пресловутой Перестройки ее заменили на обыкновенную. Куда делась золотая, никто не знает. Не иначе как висит на какой-нибудь даче так называемых новых русских.

Если верить городскому фольклору, елисеевские богатства были упрятаны не только в хрустальную люстру. При поддержке Горького в конце 1919 года в Петрограде был организован знаменитый Дом искусств, вошедший в литературную историю под аббревиатурой ДИСК. Он разместился в доме, построенном в свое время для обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Н.И. Чичерина. С середины XIX века дом перешел в собственность купцов Елисеевых, которые, по легенде, сразу после большевистского переворота замуровали в его стены серебряную посуду и ювелирные изделия. По воспоминаниям очевидцев, обитатели Дома искусств – писатели и художники, сценаристы и режиссеры – после очередного получения «особо экзотического пайка, состоявшего из лаврового листа и душистого перца, с голодным блеском в глазах бросались выстукивать коридоры» в поисках пресловутого «елисеевского серебра».

В современном Петербурге живут и другие легенды о спрятанных кладах. Один из них будто бы находится в доме Набокова на Большой Морской, другой – в самом сердце Петербурга, на Дворцовой площади – его под охраной солдаток Женского батальона, глубокой ночью будто бы лично закопал председатель Временного правительства Керенский.

В феврале 1917 года покинула революционный Петроград балерина Мариинского театра Матильда Кшесинская. В апреле того же года в ее опустевший особняк на Петербургской стороне въехали новые хозяева. В нем разместился Центральный комитет партии большевиков и так называемая Военная организация РСДРП, или «Военка», как ее называли в народе. Тогда же, согласно легендам, во дворе особняка были зарыты огромные деньги, будто бы полученные большевиками от германского Генерального штаба для организации революционного переворота в России. Через 80 лет эта фантастическая легенда трансформировалась в предание о том, будто бы этот клад к «немецким деньгам» большевиков не имеет никакого отношения. Будто бы сама Матильда Кшесинская перед бегством из Петрограда зарыла свои сокровища. В современном варианте эту легенду реанимировал двоюродный правнук балерины, депутат Государственной думы Константин Севенард. Он же будто бы собирается этот клад откопать.

Легенды о кладах на пустом месте не рождаются. Их корни, как правило, уходят в глубины реальных событий. Так, во время одной из крупнейших большевистских акций в Тифлисе было захвачено 250 тысяч рублей. Однако использовать эти деньги на революционные цели не было никакой возможности. Все номера купюр загодя были переписаны и известны полиции. Тогда большевики решили подделать номера денежных знаков. Операция была проделана художниками так искусно, что забракованы были только две купюры, первые цифры в номерах которых были несколько сдвинуты. И тогда, согласно легенде, кому-то из экспроприаторов пришла в голову мысль сохранить эти купюры для истории. Их запаяли в бутылку и упрятали в землю. Ныне эти купюры будто бы хранятся в Музее политической истории России, развернутом в помещениях особняка Кшесинской.

Не дают покоя кладоискателям и сокровища знаменитого петербургского ювелира Карла Фаберже, покинувшего Россию в 1918 году Дачу его сына Агафона в пригородном поселке Левашов о современники называли «Малым Эрмитажем». Интерьеры дачи были украшены антикварной мебелью, старинными коврами, гобеленами, скульптурой. О самом Агафоне после революции, с легкой руки сотрудников ЧК, распространяли легенды, будто бы он вывез за границу «мешок, набитый царскими бриллиантами». А ценности, которые вывезти не сумел, он якобы зарыл на даче. Летом 1919 года дача будто бы была разграблена чекистами. Сотрудникам ЧК фольклор приписывает и похищение «шести чемоданов и саквояжа с золотом», которые Карл Фаберже решил спрятать в сейфах то ли швейцарского, то ли норвежского посольства.

Иногда клады в фольклоре теряют свой конкретный ценностный смысл, выраженный в слитках драгоценного металла, в ювелирных изделиях или в денежных купюрах, и приобретают характерные черты мощного художественного образа, удачно найденной метафоры. Однажды со скоростью молнии по городу пронеслась информация о том, что Петербургу не грозит топливный кризис. Раскрыта будто бы еще одна таинственная страница петербургской истории. Обнаружен документ, подтверждающий давние, самые смелые догадки краеведов. Оказывается, под нами находится подземное море нефти, размеры которого не поддаются описанию. Наиболее близко к поверхности земли это гигантское нефтехранилище подходит в районе Дворцовой площади. Археологам это было известно еще в начале XIX века. Именно они будто бы и рекомендовали использовать возводимую в то время Александровскую колонну в качестве своеобразной многотонной затычки, способной удержать рвущийся из-под земли фонтан. В свете этого замечательного открытия становится понятным, почему гигантская колонна не врыта в землю, что, казалось бы, должно было обеспечить ей дополнительную устойчивость, а свободно стоит на своем основании и удерживается собственным весом.

7

Попытки отыскать клады предпринимались всегда. Иногда они заканчивались удачей. Пыляев рассказывает о кладе, упрятанном на даче Дашковой в Кирьянове. Одно время дача принадлежала графу Завадовскому. Однажды в припадке умопомешательства граф «заложил в стене или зарыл в земле» все свои фамильные драгоценности. Случайно их обнаружил какой-то купец, и «находка послужила началом его значительных богатств».

Но чаще всего поиски кладов заканчивались или неудачами, или курьезами, которые, в свою очередь, становились сюжетами городского фольклора. Однажды героем такого фольклора стал безымянный наследник умершего в эмиграции петербургского креза, сумевшего будто бы перед бегством из Петрограда спрятать золото под полом одного из номеров гостиницы «Европейская». Его наследнику удалось после войны ненадолго, в составе какой-то делегации приехать в Ленинград. Он поселился в том же номере «Европейской» и, едва дождавшись ночи, лихорадочно начал вскрывать паркет и обнаружил-таки металлическую коробку, укрепленную мощным болтом на межэтажном перекрытии.

Полночи ушло на преодоление сопротивления металла. Наконец, последняя перемычка была перепилена. И в это мгновение гробовую тишину ленинградской ночи взорвал страшный грохот… рухнувшей в ресторанном зале хрустальной люстры. Интурист в ужасе отшатнулся от образовавшегося в полу пролома и, уж никто не знает, когда и как, постарался навсегда покинуть Россию.

Однако неудачные опыты обладания чужими богатствами тем не менее не приводят неуемных кладоискателей ни к признанию окончательного поражения, ни к безнадежному отчаянию. Ради будущего обогащения они, как утверждает фольклор, готовы вложить пальцы в пасть Грифона на спуске возле Академии художеств и терпеливо ждать, когда загаданное счастье обрушится на них с неба, вырвется из-под земли или всплывет со дна Невы.

Между тем в арсенале городского фольклора есть свои способы мгновенного обогащения. Например, достаточно, ни разу не дрогнув, простоять с монетой на голове под одним из Американских мостов, что перекинут через Обводный канал вдоль Витебской линии железной дороги, когда над головой со страшным грохотом проносится железнодорожный состав.

Удачи вам, дорогие читатели!

Острая словарная необходимость. Место и роль городского фольклора в системе межчеловеческого общения

1

Пожалуй, наиболее убедительным признаком жизнеспособности любого национального языка является его постоянное стремление к расширению своего словарного запаса. В основном это происходит двумя проверенными многовековым опытом способами: либо с помощью внутриязыковых словообразовательных процессов, либо за счет внешних заимствований из других языков. Первый инструментальный способ пополнения словника носит скорее качественный смысловой характер и имеет отношение к художественным, живописным возможностям языка. В этом случае необходимость каждого нового слова, образованного, скажем, с помощью суффикса, приставки, окончания или иным образом, чаще всего определяется индивидуальной необходимостью в нем отдельного творца и уже затем становится собственностью всех остальных потребителей языка. Составители толковых словарей хорошо знают, как это важно, и потому каждый раз стараются привести примеры употребления того или иного слова в художественной литературе. Иногда это не происходит, и тогда слово так и остается за пределами академических словарей. Например, многие словесные изобретения, предложенные Александром Исаевичем Солженицыным, так и остались невостребованными словарной системой русского языка.

Второй способ пополнения национального языкового арсенала напрямую связан с конкретной экономической, политической или культурной исторической ситуацией, в которой в разное время находится страна и ее народ – носитель языка. В России таких заметных периодов было несколько. Впервые древний праславянский язык серьезно пополнился новыми словами в период христианизации Руси, когда вместе с первыми переводами Библии и церковными службами в русский язык пришли греческие, а затем и церковнославянские словообразования. Через несколько веков русский язык почувствовал на себе мощное воздействие тюркских языков, связанное с татаро-монгольским нашествием и позднее – с непосредственной близостью влиятельной Оттоманской империи. В XVI веке, в так называемое Смутное время, на Русь хлынул заметный поток слов из польского языка. В XVIII веке с началом петровских преобразований русский язык обогатился экономическими, морскими и военными терминами из нидерландского и немецкого языков. Одновременно русский грамматический словарь начал пополняться французскими и итальянскими словами из области культуры и быта. Процесс этот непрерывен, он имеет ярко выраженный перманентный характер. Например, в настоящее время русский язык испытывает серьезное влияние англицизмов.

К огорчению современных последователей небезызвестного адмирала Шишкова, ратующих за стерильную чистоту русского языка, абсолютное большинство заимствованных слов носит не замещающий, как им кажется, а дополняющий характер. Еще древние римляне говорили: «Rem verbe seguentur», что означает: «Слова следуют за вещами». Английское слово «киллер» появилось в русском языке вовсе не потому, что в нем не было слова «убийца». Просто в современной России появились представители нового социально-криминального явления, условно обозначавшиеся двумя словами «наемный убийца». Язык, всегда тяготеющий к словарной лапидарности, отказался от двухсловной дефиниции и предпочел более лаконичный вариант, предложенный английским языком. При этом английский язык ничего не потерял, а русский – продолжил короткий до того синонимический ряд к понятию «убийца» еще одним словом. Пользователям отечественных словарей хорошо известно, что чем длиннее синонимический ряд, тем богаче, ярче, выразительнее и разнообразнее родной язык. Синонимы придают языку тонкие смысловые оттенки, окрашивают речь дополнительными нюансами эмоциональных или стилистических красок. Уже один тот факт, что полных синонимов, то есть двух или нескольких слов, абсолютно тождественных друг другу, не бывает по определению, говорит в пользу исключительной ценности длинных синонимических рядов. Если внимательно вслушаться в два современных русских слова: «учитель» и «преподаватель», то при всем внешнем сходстве понятий, ими обозначаемых, легко заметить разницу в определении вроде бы одной и той же профессии. А ведь эту разницу можно было и безвозвратно утратить, откажись в свое время русский язык добавить к исконно русскому «преподаватель» греческое слово «учитель». Подобных примеров много.

Кроме словообразовательных практик и внешних заимствований, у языка есть еще один мощный источник пополнения лексических запасов, расширения и обогащения словарных фондов; этот резерв – внутренний. Условно его можно отнести к устной низовой культуре, которая включает в себя местные диалекты, народные говоры, профессиональный жаргон, молодежный сленг, студенческое арго, «блатную музыку» и прочие подобные лексические пласты языковой народной культуры. К этому ряду следует отнести и городской фольклор.

Количественно степень участия городского фольклора в создании общенационального словника не столь велика. Примеров попадания фольклорных образований в академические словари не так много. Гораздо большее участие принимает фольклор в отображении языковых процессов, происходящих в обществе, в их комментировании и осмыслении. Романтические легенды о появлении в языке тех или иных новых лексем, убийственные анекдоты об их неумелом использовании в русской вербальной практике, блестящие опыты осмеяния труднопроизносимых и вовсе непроизносимых открытий советского канцелярско-бюрократического языка являют собой бесценные примеры подлинно ревностного отношения народа к своему языку, к его сохранению и обогащению.

Особенно богатый материал на эту тему содержится в топонимическом своде Петербурга и Ленинградской области, в котором многие современные официальные названия местных географических и административных реалий в прошлом представляли собой простонародные, русифицированные или искаженные варианты иноязычных или труднопроизносимых русских старинных топонимов. Извилистые пути их эволюционного, а порой и революционного развития прослеживаются в старинных преданиях и легендах, дошедших до нас из глубины трехсотлетней истории Петербурга. Но не только. Полуграмотные петровские солдаты и безграмотные мужики, согнанные со всей страны на строительство новой столицы, легко поигрывая доставшимися им от финских и шведских аборигенов Невского края незнакомыми географическими названиями, не только превращали Купсино в Купчино, Уллялу в Ульянку или Сарское Село в Царское. Они не только оставили прекрасные легенды о купцах и купчих крепостях, о молочнице Саре и красавице Ульяне, справно варившей уху, но и стали создателями и соавторами современного Топонимического словаря.

В словарной лексике есть примеры появления и так называемых именных слов, то есть слов, образованных от имени или фамилии конкретного исторического персонажа. Как правило, такие словообразования имеют фольклорное происхождение. Их этимологическое значение трудно переоценить, так как многие из таких слов для современного читателя давно уже потеряли свою смысловую связь со своим происхождением. Особенно когда этимология легко поддается многовариантному толкованию, как, например, в слове «кутузка». Его можно возвести и к древнерусскому слову «кут» в значении «угол», «каморка», и к фамилии генерал-губернатора Петербурга П.В. Голенищев а-Кутузов а, который якобы первым изобрел новый способ предварительного изолирования подозреваемых преступников при полицейских управах. Ценность такой этимологии остается бесспорной, даже если она признается вульгарной, как это снисходительно называется в строгом научном сообществе.

Язык – это тонкая и легкоранимая знаковая система. Она не терпит грубого внешнего вмешательства, нарушающего внутренние и хорошо отлаженные механизмы словообразования. Что получается в случае пренебрежения этим неписаным законом, ярко изобразил в своем провидческом романе «1984» Джордж Оруэлл.

В нем для обозначения языка тоталитарного общества, изуродованного партийной идеологией, он предложил выразительный термин «новояз», образованный по известному принципу создания аббревиатур. Это была пародия на новый советский язык с его трескучей риторикой и высокопарной демагогией в изображении фантастических коммунистических химер. С тех пор как роман увидел свет, удачно найденный термин вошел в широкое употребление и даже приобрел расширительное значение. Новоязом стали называть всякий нелепый искусственный язык, созданный вопреки его естественным нормам возникновения и развития.

Но еще задолго до Оруэлла петербургский городской фольклор живо откликнулся на неизлечимую страсть большевиков к аббревиатурам, грубо внедряемым в повседневную жизнь населения независимо от того, согласуются они с вербальными законами правильного произношения или уродуют и коверкают язык, нанося непоправимый вред врожденной грамотной речи. С убийственной беспощадностью фольклор предложил такие деаббревиации насаждаемых сверху немыслимых сокращений, от которых, очень может быть, до сих пор ворочаются в гробу или поеживаются в одном из кругов ада их неуемные создатели.

Опасность, если можно так выразиться, аббревиатизации языка состояла еще и в том, что она распространялась на такую священную область языкознания, как собственное имя, сакральный характер которого не подвергался сомнению в течение долгих тысячелетий. Новые революционные имена, создаваемые по образу и подобию аббревиатур, позволяли с помощью одной-двух букв зашифровывать в новообразованной именной конструкции идеологизированную информацию в таком количестве, что счастливые обладатели нового коммунистического имени порой не выдерживали ее тяжести и либо искали возможность отказаться от него, либо всю жизнь стеснялись его партийного происхождения. Видимо, не зря аббревиатуру СССР в народной, низовой культуре расшифровывали: «Страна Сумасшедших Сокращений Речи». Только в лакейском болезненном сознании партийных холуев могли родиться такие шедевры извращенной психики, как РОЖБЛЕН (РОЖденный Быть ЛЕНинцем) или ЛОРИКЭРИК (Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Коллективизация, Электрификация, Радиофикация И Коммунизм). Поистине, сон разума рождает чудовищ. Единственно, что можно добавить к этой испанской народной мудрости, так это то, что чудовища, рожденные безумием, в конце концов набрасываются на своих создателей. Мы знаем многие имена, от которых в приказном порядке приходилось отказываться только потому, что в них были зашифрованы имена революционных деятелей, провинившихся перед партией. Подробнее мы об этом расскажем в соответствующей главе настоящего очерка.

Можно привести еще более выразительные примеры убийственного сарказма городского фольклора. Так, ленинградцы превратили в аббревиатуру название знаменитого линкора «Парижская коммуна», и в просторечии его называли не иначе как «Пар коммуны».

Возможности фольклора практически неограниченны. Иногда достаточно одной буквы, чтобы не только изменить смысл сказанного, но и создать новое слово. В ответ на высокопарный призыв ослепленного коммунистической пропагандой Маяковского считать, что «Ленин и теперь живее всех живых!» фольклор предложил свой вариант лозунга. Он не только оспаривал поэтическую метафору «трибуна революции», умело внедренную партийными функционерами в массовое сознание и готовую вот-вот материализоваться в новую религию, но и создавал иное видение огромной проблемы: «Ленин и теперь лживее всех лживых!» А создать новое видение проблемы – это значит дать людям надежду на ее решение.