Текст книги "Фотофиниш. Свет гаснет"

– Только бы они продержались, – прошептала Трой Аллейну. Она взглянула вбок на синьора Латтьенцо. Тот скрестил руки на груди и склонил голову к сэру Дэвиду, который излучал оживление и добродушие. Латтьенцо бросил взгляд исподлобья, увидел Трой и скрестил пальцы правой руки.

Вошли музыканты и стали настраивать инструменты; этот звук всегда заставлял Трой затаить дыхание. Свет в салоне погас. Занавес на сцене мягко засветился. Мистер Реес проскользнул на свое место рядом с Трой. Руперт Бартоломью вышел из-за кулис так незаметно, что успел поднять дирижерскую палочку прежде, чем его заметили. Началась увертюра.

Трой всегда жалела, что мало знает о музыке и не всегда понимает, почему одни звуки трогают ее, а другие оставляют равнодушной. Этим вечером она испытывала слишком сильную тревогу, чтобы слушать внимательно. Она пыталась уловить реакцию публики, смотрела на спину Руперта и пыталась понять, удается ли ему извлечь какую-то магию из исполнения музыкантов, и даже задавала себе вопрос: как долго продлится подогретое шампанским эфемерное благодушие тех слушателей, кто разбирается в музыке. Ее настолько сильно отвлекли эти раздумья, что момент, когда поднялся занавес, застал ее совершенно врасплох.

Трой воображала себе самые ужасные вещи: что Руперт сорвется и уйдет со сцены, погубив все представление; что он остановит музыкантов и обратится к публике; или что сама публика все больше начнет впадать в беспокойство или безразличие, и спектакль окончится при жидких аплодисментах, а разъяренная Соммита обратится к зрителям с гневной речью.

Ничего из этого не случилось. По мере развития действия оперы благодушный настрой зрителей и в самом деле стал более прохладным, но потрясение от этого Золотого Голоса и изумление, которое он вызывал каждой пропетой нотой, были столь велики, что места для критики не осталось. И был даже пассаж в дуэте «Уйдешь ли ты» с Хильдой Дэнси – по крайней мере, так показалось Трой – когда музыка внезапно стала настоящей. Она подумала: это один из тех кусков, которые имел в виду синьор Латтьенцо. Она посмотрела на него, он поймал ее взгляд и кивнул.

Сэр Дэвид Баумгартнер, чей подбородок покоился на жабо рубашки, придавая его лицу вид глубокой сосредоточенности, поднял голову. Мистер Реес, сидевший очень прямо, незаметно поглядел на часы.

Дуэт завершился, и внимание Трой вновь рассеялось. Костюмы у артистов были хорошие: второстепенные персонажи были в сдержанных библейских одеяниях, взятых напрокат у новозеландской труппы, которая недавно снова поставила Йоркский цикл[29]29
  Цикл из 48 пьес-мистерий о священной истории со Дня Творения до Судного дня, один из четырех почти полностью сохранившихся подобных циклов. Представления устраивались в английском городе Йорк с середины XIV века и до их запрета в 1569 году.


[Закрыть]. Одеяние Соммиты, сшитое специально для этого случая, было белым и непорочным, и если костюмер задумывал его как способ заставить Руфь выглядеть бросающимся в глаза изгоем в чужой стране, то этой цели он вполне добился.

Начался и отзвучал квартет, не оставив от себя никаких впечатлений. Сэр Дэвид выглядел раздраженным. Соммита, оставшаяся на сцене в одиночестве, с жаром произнесла речитатив, а потом перешла к своей большой арии. Теперь Трой видела ее только в форме цвета, фиксируя ее в своей памяти, переводя ее образ на новый язык. Дива добралась до финальной fioritura[30]30
  Фиоритура (ит. муз.) – виртуозное мелодическое украшение с трелями и т. п.


[Закрыть], подошла ближе к краю сцены, подняла голову, раскинула руки и вознаградила их своим козырем – ля третьей октавы.

Несомненно, она бы очень рассердилась, если бы зрители соблюли правило, говорящее о том, что нельзя аплодировать, пока не опустится финальный занавес. Они не стали его соблюдать и разразились маленькой бурей аплодисментов. Она предостерегающе подняла руку. Начиналась предпоследняя часть спектакля: слезливое прощание Руфь и синьора Романо – пухлого, одетого в складчатую блузу, с перехваченными ремешками ногами, похожего на Карузо на его поздних фотографиях. Появился Вооз, обнаружил их и приказал высечь сборщика колосьев. Руфь и Наоми умоляли Вооза смягчиться, что он и сделал, и опера закончилась несколько беглым всеобщим примирением в виде хора.

Чувство облегчения, которое Трой испытала, когда занавес опустился, было настолько сильным, что она обнаружила себя бешено аплодирующей. В конце концов все оказалось не так уж плохо. Ни один из тех ужасов, что она себе воображала, не случился, все закончилось, и все были в безопасности. Впоследствии, правда, она задавала себе вопрос: а не была ли вынужденная реакция публики вызвана теми же эмоциями.

Последовали три быстрых вызова на поклон. На первый вышла вся труппа, на второй – Соммита под жидкие одобрительные крики с задних рядов, на третий – снова Соммита, которая устроила привычное шоу с протянутыми руками, поцелуями пальцев и глубокими реверансами.

А затем она повернулась к оркестрантам, подошла к ним с вытянутой рукой и приглашающей улыбкой, и обнаружила, что ее жертва испарилась. Руперт Бартоломью исчез. Скрипач встал и едва слышно сказал что-то; похоже, он предположил, что дирижер за кулисами. Улыбка Соммиты застыла. Она помчалась к выходу в глубине сцены и исчезла. Смущенные зрители продолжали отрывочно хлопать, и эти аплодисменты почти стихли, когда она появилась вновь, ведя – вернее, почти таща за собой Руперта.

Он был всклокочен и бел как простыня. Когда она предъявила его публике, продолжая крепко держать за руку, он не выразил никакой признательности за аплодисменты, которые она вытребовала у зрителей. Они постепенно затихли, и воцарилась мертвая тишина. Она что-то прошептала, и этот звук повторился, расходясь гигантскими кругами: вокруг острова вздыхал северо-западный ветер.

Зрители испытывали крайнее замешательство. Какая-то женщина позади Трой сказала:

– Он плохо себя чувствует. Он сейчас потеряет сознание.

Зрители шепотом выразили свое согласие. Но Руперт не упал в обморок. Он резко выпрямился, посмотрел в пустоту и внезапно высвободил руку.

– Дамы и господа, – громко произнес он.

Мистер Реес принялся хлопать, к нему присоединились остальные зрители.

– Перестаньте! – крикнул Бартоломью.

Все перестали хлопать. И тогда он произнес свой монолог под занавес:

– Полагаю, я должен вас поблагодарить. Вы подарили свои аплодисменты Голосу. Это чудесный Голос, оскорбленный той чушью, которую ему пришлось петь сегодня. Ответственность за это лежит на мне. Мне следовало отказаться с самого начала, когда я понял… когда я впервые понял… когда я осознал…

Он слегка покачнулся и поднес руку ко лбу.

– Когда я осознал, – повторил он. А потом и в самом деле потерял сознание.

Занавес закрылся.

III

Мистер Реес отреагировал на катастрофу со знанием дела. Он встал, повернулся к гостям и сказал, что Руперт Бартоломью неважно себя чувствовал на протяжении нескольких дней, и несомненно, напряженная подготовка к спектаклю подорвала его силы. Он, мистер Реес, знает, что все отнесутся к этому с пониманием; он попросил зрителей собраться в гостиной. Обед подадут, как только артисты смогут к ним присоединиться.

Гости покинули салон, а мистер Реес в сопровождении синьора Латтьенцо отправился за кулисы.

Проходя через холл, гости стали лучше понимать, что происходит снаружи: первым делом до них донеслись звуки непогоды – порывы сильного ветра, налетавшего через нерегулярные промежутки времени, дождь, а на заднем плане был слышен смутный плеск высоких волн; надвигалась сильная буря. Те из гостей, кому предстояло возвращаться в ночи на катере, автобусе и машинах, обменялись взглядами. Одна гостья, стоявшая у окна, раздвинула шторы и выглянула в окно; стекла были залиты дождем, барабанящим в окна. Она отпустила шторы, и на лице ее отразилась тревога. Сердечный мужской голос громко произнес:

– Не о чем беспокоиться. С ней все будет в порядке.

В гостиной вновь подавали шампанское и, по просьбе некоторых, более крепкие напитки. Начали входить артисты в сопровождении Хэнли, который оживленно переходил от одного гостя к другому.

– Занят своим делом, – заметил Аллейн, наблюдая за ним.

– Непростая у него задача, – сказала Трой и добавила: – Я хотела бы знать, как себя чувствует этот мальчик.

– Я тоже.

– Как думаешь, мы можем что-нибудь сделать?

– Давай спросим.

Хэнли увидел их, сверкнул обворожительной улыбкой и подошел.

– Мы пойдем в столовую прямо сейчас, – сказал он. – Мадам просит не ждать ее.

– Как Руперт?

– Бедняжка! Так жаль, правда? Все ведь прошло так хорошо. Он в своей комнате. Прилег, но чувствует себя вполне нормально. Просил его не беспокоить. С ним все будет в порядке, – бодро повторил Хэнли. – Нервное переутомление в чистом виде. А вот и гонг. Пожалуйста, подайте пример другим гостям. Большое вам спасибо.

Все снова прошли через холл. У самого входа, полуприкрытый объемистой скульптурой беременной женщины, чей хитрый эльфийский взгляд словно намекал на тайное свидание, незаметно стоял человек в штормовке, с которой лилась вода: это был рулевой Лес. Хэнли подошел к нему.

Мебель в столовой переставили: теперь к большому столу добавили два дополнительных по бокам, и получилась буква Е без средней палочки. Три центральных места за главным столом предназначались для Соммиты, хозяина дома и Руперта Бартоломью, но все они стояли незанятыми. У каждого прибора стояли карточки с именами, и Аллейны вновь оказались среди важных персон. На этот раз Трой посадили по правую руку от мистера Рееса, а справа от нее сидел синьор Латтьенцо. Аллейн сидел рядом с пустым стулом Соммиты, а слева от него усадили жену дирижера Новозеландской филармонии.

– Это восхитительно! – воскликнул синьор Латтьенцо.

– Да, в самом деле, – кивнула Трой, не в настроении шутить.

– Это я все устроил.

– Что вы сделали?

– Я переставил карточки. Вас хотели посадить рядом с новозеландским maestro, а меня – рядом с его женой. Она будет в восторге от компании вашего мужа и не станет обращать никакого внимания на собственного. Он будет в меньшем восторге, но тут уж ничего не поделаешь.

– Ну и нахальство, – фыркнула Трой. – Должна сказать…

– Я, как вы, британцы, выражаетесь, урвал себе самый лакомый кусок? Кстати, мне очень нужно подкрепиться. Это был весьма болезненный провал, не так ли?

– С ним все в порядке? Я, конечно, не знаю, что тут можно сделать, но с ним есть кто-нибудь?

– Я его видел.

– Правда?

– Я сказал ему, что он поступил мужественно и честно. Я также признался, что в опере был блестящий момент – в дуэте, когда мы с вами обменялись взглядами. Он переписал его после того, как я смотрел партитуру.

– Это ему наверняка помогло.

– Думаю да, немного.

– Вчера он довольно сильно нас встревожил, когда доверился нам, особенно Рори. Как вы думаете, может быть, Руперт хочется увидеться с ним?

– Надеюсь, сейчас он спит. Некий доктор Кармайкл осмотрел его, а я дал ему таблетку. Я как раз страдаю от бессонницы.

– А она спустится, вы не знаете?

– Насколько я понял со слов нашего доброго Монти, да. После этого фиаско она, кажется, не была уверена, какого рода истерику ей следует закатить. Очевидно, не было и речи о том, чтобы наброситься на все еще находящегося без сознания Руперта. Оставался поток сожалений и раскаяния, но полагаю, она не очень-то хотела в него погружаться, так как это указало бы на недостатки ее собственного поведения. Наконец, можно было изобразить обезумевшую любовницу. Озадаченная этим выбором, она разразилась потоком двусмысленных слез и, как выражаются в пьесах вашего Шекспира, удалилась наверх. В сопровождении Монти. К услугам мрачной Марии и с намерением вновь эффектно появиться с опозданием. Несомненно, можно ждать ее в любой момент. А пока что мы попробовали великолепную форель на гриле, а вот и курица в вине подоспела.

Но Соммита так и не появилась. Вместо этого появившийся в столовой мистер Реес сообщил, что примадонна очень расстроилась из-за обморока бедного Руперта Бартоломью, явившегося, несомненно, следствием нервного истощения, но она присоединится к ним немного позже. Затем он добавил, что с сожалением вынужден сообщить следующее: по словам рулевого, поднялся местный шторм под названием «Россер»; он будет усиливаться и, возможно, достигнет пика примерно через час, и тогда уже будет опасно добираться до большой земли. Ему крайне неприятно портить вечер, но, возможно, стоит…

Реакция была мгновенной. Гости, покончив с глазированными каштанами и выразив сожаление, объявили, что готовы уехать и толпой покинули столовую, чтобы подготовиться к поездке; среди этой толпы был и сэр Дэвид Баумгартнер, который изначально должен был остаться. Он объяснил, что у него наметилась важная встреча, и он не может рисковать тем, что пропустит ее.

В автобусе и машинах, ожидавших на другом берегу, было достаточно мест для всех гостей и артистов. Все, кто пожелает, могли провести остаток ночи в пабе, расположенном на восточной стороне перевала Корнишмен, и спуститься на равнину поездом на следующий день. Остальным предстояло ехать ночью, спускаясь на равнину и пересекая ее до конечных пунктов назначения.

Аллейны пришли к общему мнению, что сцена в холле напоминает час пик в лондонской подземке. Над всем витал дух срочности и плохо скрываемого нетерпения. Путешественники должны были отбыть двумя партиями по двадцать человек – большее количество катер не мог принять на борт. Кругом суетились слуги с плащами и зонтами. Мистер Реес стоял у дверей, повторяя не отличавшиеся оригинальностью слова прощания и пожимая гостям руки. Некоторые гости были настолько встревожены, что выражали свою благодарность за гостеприимство довольно небрежно, а некоторые и вовсе его проигнорировали, стараясь попасть в первую двадцатку отбывающих. Сэр Дэвид Баумгартнер в плаще с пелериной сидел в полном одиночестве на стуле привратника, и вид у него был очень сердитый.

Входные двери распахнулись, впустив в холл ветер, холод и дождь. Первые двадцать гостей вышли; их поглотила ночь, и двери захлопнулись за ними, словно за приговоренными – так подумала Трой, и ей не понравилось, что в голове родилась эта мысль.

Мистер Реес объяснил остальным, что до возвращения катера пройдет не меньше получаса, и предложил подождать в гостиной. Слуги подежурят и сообщат им, как только увидят огни возвращающегося катера.

Некоторые гости воспользовались этим предложением, но большинство остались в холле; они расселись у огромного камина или на расставленных тут и там стульях, расхаживали туда-сюда, заглядывали за оконные шторы и выныривали оттуда, напуганные тем, что не могли увидеть ничего, кроме залитых дождем стекол.

Эру Джонстон беседовал с тенором Родольфо Романо; их настороженно слушала небольшая группа музыкантов. Аллейн и Трой присоединились к ним. Эру Джонстон говорил:

– Это из тех вещей, которые бесполезно пытаться объяснить. Я родом с самого севера Северного острова, и слышал об этом островке только косвенно, от некоторых из наших, кто живет на побережье. Я забыл, от кого. Когда нас ангажировали на этот спектакль, я не связал одно с другим.

– Но это запретное место? – спросил пианист. – Это оно?

– В очень давние времена здесь был похоронен важный человек, – ответил Эру как будто неохотно. – Много лет спустя, когда пришли пакеха[31]31
  Белые люди (яз. маори).


[Закрыть], человек по имени Росс, старатель, приплыл на остров на лодке. Рассказывают, что поднялся местный шторм, и он утонул. Я не помню, – повторил Эру Джонстон глубоким голосом. – И вам советую забыть. С тех пор на острове было много гостей и много штормов…

– Отсюда и название – Россер? – спросил Аллейн.

– Похоже на то.

– Как долго он обычно продолжается?

– Мне говорили, что около суток. Но я не сомневаюсь, что бывает по-разному.

Аллейн сказал:

– Когда я впервые приехал в Новую Зеландию, я познакомился с одним представителем вашего народа, который рассказал мне о маоританга[32]32
  Маорийское культурное наследие, совокупность маорийских традиций.


[Закрыть]. Мы подружились, и я многое от него узнал; это доктор Те Покиха.

– Ранги Те Покиха?! – воскликнул Джонстон. – Вы знакомы? Он – один из самых выдающихся наших старейшин.

И он пространно заговорил о своем народе.

– После того, что вы рассказали, могу ли я задать вам вопрос? – Аллейн вернул разговор к теме острова. – Вы верите, что это запретное место?

После долгой паузы Эру Джонстон ответил:

– Да.

– А вы бы приехали, – спросила Трой, – если бы знали об этом?

– Нет.

– Вы останетесь здесь, – спросил возникший рядом с Трой синьор Латтьенцо, – или воспользуемся земными благами в гостиной? Невозможно прощаться с людьми, которые тебя почти не слушают.

– Мне нужно отправить письмо, – сказал Аллейн. – Я, пожалуй, быстренько напишу его и попрошу кого-нибудь из этих людей опустить в почтовый ящик. А ты, Трой?

– Я, наверное, пойду в студию… Нужно разобрать рисунки.

– Я присоединюсь к тебе там.

– Да, дорогой, приходи.

Трой проводила его взглядом, пока он бегом поднимался по лестнице.

– Но ведь вы же не собираетесь начать писать картину после всего этого! – воскликнул синьор Латтьенцо.

– Ну уж нет! – сказала Трой. – Просто я беспокоюсь, и мне не сидится на месте. Ну и денек сегодня был, правда? А кто сейчас в гостиной?

– Хильда Дэнси и малышка Пэрри – они остаются. А также доктор Кармайкл, который мучительно страдает от морской болезни. В гостиной не очень-то весело, хотя проворный Хэнли так и снует туда-сюда. Это правда, что вы сделали несколько рисунков сегодня днем?

– Так, пару предварительных набросков.

– Вы рисовали Беллу?

– Да, в основном ее.

Мистер Латтьенцо склонил голову набок и придал взгляду выражение страстного желания. Трой рассмеялась.

– Хотите на них взглянуть? – спросила она.

– Естественно, я хочу на них взглянуть. А мне можно их увидеть?

– Тогда пойдемте.

Они поднялись в студию. Трой один за другим выкладывала рисунки на мольберт, сбрызгивала их фиксатором из распылителя и раскладывала на подиуме для просушки. Синьор Латтьенцо нацепил монокль, сложил на большом животе пухлые ручки и принялся рассматривать рисунки.

После длинной паузы, во время которой наверх доносились смутные звуки жизнедеятельности в холле и где-то хлопнула дверь, синьор Латтьенцо сказал:

– Если бы вы не сделали вот этот, последний, что лежит справа, я бы сказал, что вы безжалостная дама, мадам Трой.

Это был самый небольшой из рисунков. На заднем плане был едва обозначен играющий как безумный оркестр. На переднем плане Ла Соммита, отвернувшись от них, смотрела в пустоту, и во всем, что Трой так экономно изобразила, сквозило безысходное отчаяние.

– Посмотрите только, что вы с ней сделали, – продолжил синьор Латтьенцо. – Она долго оставалась такой? Неужели она в кои-то веки посмотрела в лицо реальности? Я никогда не видел у нее такого взгляда, и теперь у меня такое чувство, что я вообще никогда ее не видел.

– Это длилось всего несколько секунд.

– Да? Вы напишете ее такой?

Трой медленно ответила:

– Нет, не думаю.

Она показала на рисунок, на котором Соммита триумфально, что есть силы пела, и рот ее был широко открыт.

– Я скорее думала, что вот это…

– Это портрет Голоса.

– Я хотела бы назвать его «Ля в альтовом ключе», потому что это очень красиво звучит. Я не знаю, что это означает, но понимаю, что это название было бы неподходящим.

– Да, совершенно неподходящим. Mot juste[33]33
  Меткое словечко (фр.)


[Закрыть], кстати.

– «Ля третьей октавы» звучало бы не так очаровательно.

– Да.

– Может быть, просто «Самая высокая нота». Хотя не понимаю, чего я беспокоюсь о названии, когда еще даже не сделала ни одного мазка на холсте.

– Она видела рисунки?

– Нет.

– И не увидит, если это будет в ваших силах?

– Именно так, – кивнула Трой.

Они сели. Синьор Латтьенцо уютно болтал, рассказывая Трой забавные случаи из мира оперы и из жизни знаменитой труппы, наполовину итальянской, наполовину французской, звездой которой была Соммита, и в которой внутренние распри были настолько сильны, что, когда зрители спрашивали в кассе, какую оперу будут давать сегодня вечером, менеджер вмешивался и говорил: «Подождите, пока поднимут занавес, Мадам» или (о боже!) «Просто ждите, пока поднимут занавес». Он очень развлек Трой этим рассказом и другими разговорами. Через некоторое время пришел Аллейн и сказал, что катер возвращается, и что вторая партия гостей готовится к отъезду.

– Ветер почти штормовой, – сказал он. – Телефон не работает – наверное, неполадки на линии. Радио и телевидение отключены.

– С ними все будет в порядке? – спросила Трой. – С пассажирами?

– Реес говорит, что Лес знает свое дело и что он не стал бы перевозить их, если бы считал, что существует какой-то риск. Хэнли ходит и уверяет всех, что катер мореходный, что он стоил целое состояние и пересек Ла-Манш во время шторма.

– Как я рад, – воскликнул синьор Латтьенцо, – что я не на его борту!

Аллейн раздвинул шторы.

– Его уже видно отсюда, – сказал он. – Да, вот он, уже у пристани.

Трой подошла к мужу. Там, за полускрытым за шторами окном, в темной пустоте двигались огни, искаженные сбегавшими по стеклам ручьями воды.

– Они поднимаются на борт, – сказал Аллейн. – Интересно, Эру Джонстон рад, что покидает остров?

– Должно быть… – начал синьор Латтьенцо, но его прервал на полуслове чей-то громкий, как сирена, крик.

Он раздался где-то в доме, перешел в неясное бормотание, потом возобновился и стал еще громче.

– О нет! – раздраженно проворчал синьор Латтьенцо. – Господи, что там еще?!

Ответом ему был пронзительный вопль. Он тут же вскочил с места.

– Это не Белла кричит!

Крик приближался. Вот он уже на лестничной площадке. Теперь рядом с их дверью. Аллейн направился к двери, но не успел до нее дойти, как она распахнулась, и на пороге появилась Мария; ее рот был широко открыт, и она кричала изо всех сил.

– Aiuto! Aiuto![34]34
  Помогите! (ит.)


[Закрыть]

Аллейн взял ее за плечи.

– Che cosa succede?[35]35
  Что случилось? (ит.)


[Закрыть] – спросил он. – Возьмите себя в руки, Мария. Что вы сказали?

Она уставилась на него, вырвалась, подбежала к синьору Латтьенцо и начала бить его сжатыми в кулаки руками, выплеснув на него поток итальянских слов.

Он схватил ее за запястья и встряхнул.

– Taci![36]36
  Замолчи! (ит.)


[Закрыть] – крикнул он и обратился к Аллейну. – Она говорит, что Беллу убили.

IV

Соммита лежала на спине поперек кровати, накрытой красным стеганым покрывалом. Ее библейское платье было разорвано на груди до самой талии, а под левой грудью невообразимо и неуместно торчала рукоять ножа. Рану не было видно – ее закрывал пронзенный ножом и плотно прилегающий к телу кусочек глянцевой разноцветной бумаги или карты. Из-под него к обнаженным ребрам текла тонкая струйка крови, похожая на красную нить. Лицо Соммиты, если смотреть на него со стороны двери, была перевернуто. Глаза были выпучены, рот широко открыт. Изо рта торчал язык, словно перед смертью она скорчила убийце гримасу горгульи. Правая рука, негнущаяся, словно деревянная, была поднята в фашистском приветствии. Ей словно придали позу для обложки слишком предсказуемого дешевого бульварного романа.

Аллейн повернулся к Монтегю Реесу, стоявшему на полпути между дверью и кроватью; синьор Латтьенцо поддерживал его под руку. Секретарь Хэнли резко остановился, едва войдя в комнату; он прикрыл рот рукой и выглядел так, как будто его сейчас стошнит. Было слышно, как за дверью Мария снова и снова начинает истерически кричать.

– Этот врач… Кармайкл, кажется? Он ведь остался? – спросил Аллейн.

– Да, – сказал мистер Реес. – Конечно. – Он повернулся к Хэнли.

– Приведите его.

– И закройте за собой дверь, – распорядился Аллейн. – Всем, кто есть в коридоре, скажите, чтобы они шли вниз и ждали в гостиной.

– И избавьтесь от этой проклятой бабы, – свирепо приказал мистер Реес. – Нет! Стойте! Скажите экономке, чтобы она занялась ею. Я… – он обратился к суперинтенданту, – …что нам делать? Вы знаете, как поступают в таких случаях. Я… мне нужно несколько минут.

– Монти, мой дорогой! Монти, – умолял его Латтьенцо, – не смотри. Уйдем отсюда. Предоставь это другим. Аллейну, например. Пойдем со мной.

Тот набросился на Хэнли:

– Ну, чего вы ждете? Делайте, что вам велели, идиот! Ведите врача!

– Незачем прибегать к оскорблениям, – дрожащим голосом вымолвил Хэнли. Он растерянно огляделся, и взгляд его упал на лицо Соммиты. – Боже всемогущий! – воскликнул он и выбежал из комнаты.

Когда он ушел, Аллейн обратился к мистеру Реесу:

– Ваша комната на этом этаже? Пусть синьор Латтьенцо отведет вас туда. Доктор Кармайкл к вам зайдет.

– Я хотел бы увидеть Бена Руби. Мне не нужен врач.

– Мы найдем тебе Бена, – успокаивающе сказал Латтьенцо. – Пойдем.

– Я в полном порядке, Беппо, – заявил мистер Реес. Он высвободил руку и даже обрел способность изобразить свою обычную манеру общения, обращаясь к Аллейну: – Я с радостью предоставлю это вам. Распоряжайтесь, пожалуйста. Я в вашем распоряжении и желаю, чтобы меня обо всем информировали. – И тут же добавил: – Полиция. Нужно сообщить в полицию.

– Конечно, нужно. Когда это станет возможным, – заметил Аллейн. – В настоящий момент такой возможности нет. Мы отрезаны от мира.

Мистер Реес отрешенно смотрел на него.

– Я забыл, – признался он. И потом, ко всеобщему изумлению, добавил: – Это крайне неловкая ситуация.

И вышел из комнаты.

– У него травма, – неуверенно сказал Латтьенцо. – У него шок. Мне побыть с ним?

– Если вам не трудно. Может быть, когда придет мистер Руби…

– Si, si, sicuro[37]37
  Да, да, конечно (ит.).


[Закрыть]. Тогда я ретируюсь.

– Только если пожелаете, – ответил Аллейн на приличном итальянском.

Оставшись в одиночестве, он вернулся к кровати. Опять работа, подумал он, и без всяких полномочий. Он подумал о Трой, о шести блистательных рисунках, об огромном пустом холсте, ждущем своего часа на новеньком мольберте, и ему захотелось, чтобы все они оказались за тринадцать тысяч миль отсюда, в лондонской студии.

В дверь постучали. Он услышал, как Латтьенцо говорит: «Да, сюда», и в комнату вошел доктор Кармайкл.

Это был мужчина средних лет, почти пожилой, имевший вид авторитетного человека. Он внимательно посмотрел на Аллейна и подошел прямиком к кровати. Аллейн наблюдал за тем, как он производит требуемый осмотр. Врач выпрямился.

– Незачем говорить вам, что ничего нельзя сделать, – сказал он. – Это совершенно шокирующее происшествие. Кто ее нашел?

– Похоже, ее горничная, Мария. Она подняла шум и говорила по большей части бессвязно. Не сомневаюсь, что вы все ее слышали.

– Да.

– Она говорила по-итальянски, – объяснил Аллейн. – Я понял кое-что; Латтьенцо, конечно, понял гораздо больше. Но даже ему некоторые ее слова показались непонятными. По всей видимости, после представления мадам Соммиту проводил в ее комнату мистер Реес.

– Так и есть, – сказал врач. – Я был там. Они попросили меня осмотреть этого мальчика. Когда я пришел, они уговаривали ее уйти.

– Ах да. Что ж. Мария ждала, что она ей понадобится. Ее госпожа, все еще расстроенная обмороком молодого Бартоломью, велела им оставить ее в покое. Мария приготовила одну из каких-то ее таблеток, ее халат – вот он, все еще аккуратно сложен на стуле. После этого она и мистер Реес ушли. Насколько я разобрал, она тревожилась за мадам Соммиту, и через некоторое время вернулась в комнату с горячим питьем – вот оно, стоит нетронутым – и нашла ее такой, какой вы ее видите. Вы можете определить время смерти?

– Точно, разумеется, сказать не смогу, но я бы сказал, что не больше часа назад. Возможно, гораздо меньше. Тело еще теплое.

– А что с поднятой рукой? Трупное окоченение? Или предсмертные конвульсии?

– Думаю, первое. Следов борьбы нет. А что это за карточка или бумажка? – спросил доктор Кармайкл.

– Это фотография, – сказал Аллейн.

V

Доктор Кармайкл недоверчиво воззрился на Аллейна, а потом склонился над телом.

– Бумагу лучше не трогать, – сказал Аллейн, – но вы можете посмотреть. – Он вынул из кармана шариковую ручку и с ее помощью расправил складки на снимке. – Убедитесь сами.

Доктор Кармайкл посмотрел.

– Боже мой! – воскликнул он. – Вы правы. Это ее фото. Она с открытым ртом. Поет.

– И нож проткнул фотографию в соответствующем месте – там, где сердце.

– Это… абсурдно. Когда… Где мог быть сделан снимок?

– Сегодня днем, в музыкальном салоне, – сказал Аллейн. – Она была в этой одежде и стояла в луче солнечного света. Моя жена нарисовала ее так же, как на этом снимке. Снимок, должно быть, сделали через окно. Одна из этих самопроявляющихся штук.

– Что нам следует сделать? Я чувствую себя беспомощным, – растерялся доктор Кармайкл.

– Поверьте, я тоже! Реес говорит, что я должен «распоряжаться»; все это очень хорошо, но у меня нет настоящих полномочий.

– О, несомненно!

– Я могу принять их на себя только до прибытия местной полиции. А когда это случится, зависит от проклятого «Россера» и аварии на телефонной линии.

– Я слышал, как молодой человек, который, кажется, более или менее за что-то отвечает… не знаю его имени…

– Хэнли.

– …как он сказал, что, если шторм на озере усилится, то рулевой останется на большой земле и заночует на катере или в лодочном сарае. Он собирался помигать огнями, когда они доберутся туда, чтобы показать, что все в порядке. Кажется, Хэнли сказал, что рулевой звонил в колокол, хотя я не представляю, как он мог ожидать, что кто-то его услышит в такой шторм.

– Эру Джонстон сказал, что «Россер» обычно продолжается около суток.

– А тем временем?… – доктор Кармайкл кивком указал на кровать и лежащее на ней тело. – Каков обычно план действий?

– Подробный осмотр места происшествия. Ничего не трогать, пока криминалисты все не проверят; фотограф, следы, отпечатки пальцев, первый отчет патологоанатома. Всё, что вы можете прочесть в любом уважающем себя детективе, – объяснил Аллейн.

– Значит, мы накроем чем-нибудь тело и оставим все как есть?

Аллейн раздумывал пару минут.

– Вышло так, – сказал он, – что у меня с собой есть мой рабочий фотоаппарат. У моей жены есть широкая кисть для акварели из верблюжьего волоса. Вполне можно использовать тальк. Я чертовски давно не занимался оперативной работой, но, думаю, справлюсь. Когда я закончу, тело можно будет накрыть.

– Я могу чем-нибудь помочь?

Аллейн после короткого колебания ответил:

– Я буду очень рад вашему обществу и вашей помощи. От вас, разумеется, потребуют дать показания на следствии, и я хотел бы иметь свидетеля моих, возможно, незаконных действий.

– Хорошо.

– Так что, если вы не возражаете, я оставлю вас здесь, пока я возьму все что нужно и повидаю жену. И думаю, мне нужно будет переговорить с Хэнли и с теми, кто остался в гостиной.

– Хорошо.

От порыва ветра оконные рамы задрожали.

– Не похоже, что шторм унимается, – сказал Аллейн и раздвинул тяжелые шторы. – Черт возьми! – воскликнул он. – Он сигналит! Смотрите!

Доктор Кармайкл подошел к окну. В черноте снаружи появился крошечный кружок света и через секунду погас. Это повторилось три раза. Последовала пауза. Огонек снова появился на целую секунду, за этим последовала быстрая вспышка, затем долгая. Снова пауза, и все повторилось.

– Это азбука Морзе?

– Да, он сигналит «ОК», – сказал Аллейн. – Ирония судьбы при теперешних обстоятельствах. Он дает нам знать, что катер благополучно добрался до берега.