Текст книги "Неприкосновение"

Нэлли Спасова-Земляниченко
Неприкосновение. Стихи и философские раздумки

© Татарское книжное издательство, 2018

© Спасова-Земляниченко Н. А., 2018

Соприкосновение с Поэзией

Литература – капризная дама. В свои фавориты она выбирает не всегда самых даровитых и талантливых. К   примеру, наши земляки-казанцы поэты Иван Данилов, Геннадий Капранов, Юрий Макаров безусловно достойные всероссийского признания, даже у нас в республике долго оставались в тени, испытывая проблемы с изданием своих книг. У них был нелёгкий поэтический путь, они не умели постоять за свои рукописи, да и, откровенно говоря, были по жизни несобранны, беспечны, относились к своему творчеству не с должным вниманием. А теперь, когда ушли из жизни, мы всё больше и больше понимаем, что они были одними из самых интересных и самобытных поэтов республики. В какой-то мере судьба и творчество казанской поэтессы Нэлли Спасовой-Земляниченко схожа с этими, не умевшими встроиться в окружающий прагматичный мир поэтами.

 
Нэлли Спасова-Земляниченко родилась в 1940 году в Бугульме. Там же, ещё учась в средней школе, начала писать стихи. Как-то 5-классницей, возвращаясь домой из школы, она попала в пургу. Зимней непогоде она посвятила стихотворение. Вот несколько строк из него:
Пурга сугробами распоясалась,
Волнистой прядкой по улицам стелется.
Люди бранятся: погода адская,
Вишь, разгулялась-то как метелица!
 

Проба пера… Не будем судить строго. Но вот отец, в прошлом военный моряк, отнёсся к творчеству дочери жёстко. Юная поэтесса показала ему своё стихотворение, а он её – валенком: «Не занимайся чепухой, садись задачи по математике решать!»

Но «чепухой» заниматься школьница не перестала. Она стала ходить в литобъединение, где руководителем был Ринат Суфеев, в будущем известный писатель Роман Солнцев. У него она и получила первые уроки литературного образования.

После школы Нэлли поступила в Елабужский педагогический институт, а затем, переехав в Казань, стала студенткой истфилфака КГУ. Училась на вечернем отделении, а днём работала на стройке. И продолжала оттачивать своё поэтическое перо – ходила в Дом печати на улице Баумана (центр литературной жизни Казани прошлого века) в обосновавшееся там литобъединение, руководимое Рустемом Кутуем. Потом было другое ЛитО – под руководством Марка Зарецкого при музее М. Горького. Поэтическая жизнь в Казани тогда кипела, все друг друга хорошо знали, то время дало целую плеяду интересных поэтов.

Затем – Забайкалье, возвращение в Казань. Нэлли Спасова-Земляниченко учительствовала, работала в библиотеке… Пути-дорожки поэтессы хорошо видны в её стихах, в которых, кроме примет биографии, прослеживаются несколько главных тем.

Её стихи о природе, любви к ней, единения с нею даже темой не назовёшь. Белоснежные стволы берёз, светлые луга, сочные травы, прозрачные подснежники, косые дожди присутствуют в творчестве Спасовой-Земляниченко неизменно, как в повседневной жизни у нас. Только у неё с природой, в отличие от большинства смертных, – самая что ни на есть кровная связь, я бы даже сказал: интимная близость. Особенно проникновенны стихи о поздней осени и зиме:

 
…Белее снега в мире нет печали,
Светлей его не знаю доброты.
 

Или:

 
Я осень позднюю люблю
за листья, ярко умирающие,
за каждый клён,
за тот уют,
что в нашем доме не бывал ещё.
 

И в самом деле, природа в её стихах зачастую противопоставляется домашней жизни со всеми её бесконечными хозяйственно-бытовыми буднями и однообразием. Нередко поэт, оставив «пустые, несрочные дела», просто-напросто сбегает из дому «смотреть на берёз просветлённые лица» и «душой проясняться» в лесу.

Я давно знаю Нэлли Александровну. По отчеству к ней никто никогда не обращался. Разве что школьники, её ученики? Она сама всю жизнь походила на ученицу, готовую брать уроки у любого встречного-поперечного  – широко распахнутые, ясные глаза, постоянно вопрошающий, всему верящий взгляд, в движениях отзывчивость и порыв – помочь, понять, согреть своею такой же распахнутой, как глаза, душой. А в ответ зачастую  – равнодушие и обман. Прошу простить за вольность, но я готов сравнить её с какой-то трепетной, доверчивой бабочкой, случайно севшей на занавеску в вашей комнате. Её не то что поймать – её можно просто и не спеша взять двумя пальцами… Быть может, потому-то природа, лишённая возможности обмана, подвоха, предательства, особо ей близка и понятна.

Вот и вышли мы на столбовую её творчества. В одном из сильнейших своих стихотворений «Бегу, и даже некогда упасть» она говорит простодушно:

 
Среди друзей мне не хватает места —
Врагов не знаю, а друзья не те.
 

Какое страшное и беспощадное к себе самой признание! Она не боится выглядеть в неприглядном свете   – беспомощной, виноватой и даже – нонсенс для женщины! – старой. Она, душой своей оставшаяся в звонком, босоногом детстве, недоумевает: «И вот. Я в этом обвиняюсь. В старости. В чём-то настигающем меня, незаслуженном, непоправимом». И в сердцах называет старость свинством. Конечно, для человека набожного, готового смиренно принимать «сумрак неминучий», это звучит вызывающе. Но что поделать – ничто человеческое для поэта не чуждо, ей больно за быстротечность жизни. В своих стихах она продолжает легко и женственно витать в облаках над пыльной суетой и пустым мельтешением, тянуться к прекрасному и высокому.

 
Мой поезд жизни быстр и одинок.
Когда-то должен он остановиться.
Остановлюсь и я.
Но как далёк
ещё мой путь до звёзд и совершенства.
 

Верите – нет, но один из важных постулатов теории относительности как раз в том, что поэты не стареют, они остаются молодыми, «не замечая возраста примет», как астронавты в межгалактических путешествиях к далёким звёздам.

В святой безудержности своих чувств Спасова-Земляниченко порою выбивается из строгих канонов поэтики. Тут она напоминает одного из упомянутых поэтов, а именно – Юрия Макарова, тоже в творческом порыве вылетавшего за пределы ямбов и хореев, мужских и женских рифм. Но это придаёт её стихам безыскусственность и живость. Стихи Спасовой-Земляниченко – это настоящая поэзия, не почерпнутая в литинститутах или каких-то словорях-интернетах. Как нужно чувствовать и любить природу, весь бескрайний мир, какой надо быть открытой и чувствительной, чтобы написать на первый взгляд такое простое:

 
Снежинки прикасаются ко мне —
Я бережнее нежности не знаю.
 

И таких неоспоримых ценностей в её творчестве можно брать пригоршнями и показывать честному народу – вот она, поэзия! Не знаю, но даже ведь наименование её на земле нашей как Спасова-Земляниченко удивительным образом соответствует её облику и сути.

Одарённая природой (или Богом) чувствовать поэзию, жить в ней, осознавать и передавать её в своих творениях другим, она за всю свою жизнь смогла поучаствовать лишь в коллективных сборниках. И всё! Да, литературная общественность признавала её поэтическую неординарность, но неприкаянную и непрактичную, не умеющую постоять за себя и своё творчество поэтессу обходили на поворотах проворные и вёрткие борзописцы, выпускали книги, вступали в писательские союзы, занимали должности, поучали других, не таких ретивых, и красовались, красовались…

Уяснив невозможность издать свои стихи естественным, точнее сказать, установленным для настоящего поэта путём, она подкопила денег и выпустила, наконец, собственный поэтический сборник – небольшой, скромный, за свой счёт. Книга с мизерным тиражом, без грамотного продвижения, естественно, не могла иметь сколь-нибудь достойного резонанса. С тех пор прошло немало лет. Сегодня в стенах Татарского книжного издательства в некоторой мере восстановилась справедливость – у вас в руках книга Нэлли Спасовой-Земляниченко. Хорошая книга. Знакомство с ней станет соприкосновением с подлинной поэзией, её сущностной природой, которой в наш век так нам не хватает.

Ахат Мушинский

Неприкосновение

Господь, ты пишешь книгу бытия…

Бегу, и даже некогда упасть…

Не знаю, что это – жизненная установка, мелодия или просто припев моей жизни…

Но я пребываю с радостью в моих буднях, люблю небо и землю в любое время года, благодарная Господу нашему за нескончаемые дары Его, отзываясь стихотворными строками.

Но это в нечастые минуты отдохновения. Себя, как мать, жену, хозяйку, со всеми заботами, глупенькой суетой, я не могу посадить в последний вагон, хотя он и купейный. Еду иногда в плацкартном, чаще  –  в общем. И здесь – свои, утверждённые обыденностью радости, а вернее – необходимости: встать утром пораньше, пока воздух городской свеж и тих, пробежаться в посадках с зарядочкой, потом принести с лоджии ведро с трогательными корочками льда  – это зимой.

Ох и чудненькое ощущение – обжигающее блаженство ледяной воды по телу! А потом – началось: варить, убирать, сад летом, поездки к старенькой маме в Бугульму – всё это на бегу – привычном, вовсе не безрадостном в своём движении, поскольку необходимом.

Это – для меня и близких моих. Не потому ли мне и упасть некогда? Но Бог… Он бережёт меня, постоянно предостерегает, даёт мудрость, как поступить, не обидеть, не разгневаться…

И, наверное, благодаря этому всё-таки я не существую, а живу – счастливая, странная, даже себе непостижимая, но благодарная и преисполненная ко всему и всем любовью. Без врагов. Без зависти.

Без ожидания собственного конца.

«Боюсь пути и лёгкого, и ложного…»

 
Боюсь пути и лёгкого, и ложного,
Боюсь, поднявшись, соскользнуть во тьму.
Ещё я не постигла Слова Божьего,
Но слёзно, тихо радуюсь Ему.
Мои печали и следы усталости
Уже успели выплеснуть глаза…
Но о любви в сияньи Божьей благости
Мне из людей никто не рассказал.
 

Отблеск заката

 
По берегу, как по ненастью,
иду, оставляя следы.
И отблеск заката – в запястье,
по тёмной дороге воды,
по вёслам заброшенной лодки,
по тёплым ладошкам песка…
Как бережно, верно и кротко
его принимает река.
От берега не уплыла река,
касаясь серебристого песка.
Её сдержали Господа рука
и ангелов рисунок в облаках.
И в ласковой, неслышимой волне
сдалась река небесной тишине.
И поняла я – это не во сне:
Он, мой Спаситель, помнит обо мне.
Иначе как постичь простую суть,
что столько сердцу суждено вместить
любви Христа, чтоб глубоко вздохнуть
и молча сникнуть: «Господи, прости!»
 

«Сварить, постирать…»

 
Сварить, постирать,
рассчитаться с посудой,
ворчать перестать
и из дому сбежать.
Поверить простому и вечному чуду,
что можно с восторгом закат наблюдать,
по берегу тёплой Казанки, как в детстве,
скакать, не боясь уколоться, босой…
Как счастливо бодрое, звонкое сердце!
И дождик застигнет – июльский, косой.
Промокнуть, поверить…
 
 
Вконец пролениться,
помедлить
к своим возвращаться домой.
Но остановиться вдруг
и убедиться,
что вовсе недолгое счастье – одной.
 

Без тебя

 
В доме пусто без тебя и сына
(радость одиночеству под стать).
Грустно мне без вас,
но, очевидно,
целый месяц можно отдыхать.
Покупать пакетики для супа,
пить кефир и подорожник есть,
и не слышать: «Мама, это глупо
и не обязательно – худеть».
Бегать и читать довольно много —
верно и восторженно читать.
Только вдруг почувствовать тревогу
и от одиночества устать.
Ощутить неполноту досуга,
ни за что не взяться с огоньком…
Мы просуществуем друг без друга,
чтобы счастливо зажить потом.
 

В Забайкалье

 
Как листвянка разбрелась по горизонту!
На рассвете я дивлюсь её узору,
незапятнанный, он только-только дышит,
незапамятный, веками он недвижим.
Там, в долине, где-то впадина седая
и багульник синим цветом опадает.
И черёмуха: как с севера, угрюма,
замирает, отражаясь над Урюмом.
Здесь спокойствие задумчиво и нежно,
и оно меня волнует, как сердечность.
 

В Лебяжье

 
Как одиноко – среди бела дня,
среди всех дел – полезных и случайных!
Но как легко касается меня
лист осени – озябший и печальный!
Когда в субботу вешаю бельё,
а вечером во дворике читаю,
а в воскресенье дождь с утра польёт,
но всё равно сынишку забираю,
с ним мяч и сказки убегают в лес,
с берёзами я заживу соседкой…
Отдам ладонь —
В круженьи тихом лист
летит ко мне единственной монеткой.
 

«Как мирно и как добро всё у вас!..»

Ю. В. Дубяге

 
Как мирно и как добро всё у вас!
Старинный дух, словно старинный вальс,
И хочется побыть ещё немножко
В старинном кресле, со старинной кошкой.
Я здесь сама собой, я вне игры,
И Вы со мной красивы и добры
Ласкающими синими глазами…
И что-то нас соединяет с Вами.
А звуки голоса и нежны, и тихи,
И льются светлой музыкой стихи.
 

Мартовский этюд

 
Достаточно весной случайно поскользнуться,
попасть снежком в весёлого мальчишку,
и вспыхнет всё в тебе вдруг, встрепенётся…
Достаточно невольно улыбнуться,
и вот – твои уже сосульки с крыши,
и небо синее в ответ смеётся…
О, мартовские радости природы!
Как вы в сердцах горячих отдаётесь
неповторимо звонким, светлым эхом!
 

«Ушёл в заворожённый зимний вечер…»

 
Ушёл в заворожённый зимний вечер,
За это я тебя благодарю.
Заворожённо вслед тебе смотрю
Из форточки своей библиотечной.
Взволнованная, обнажённым взглядом
Смотрю вослед без разума, без сил…
Нечаянное слово обронил,
А я вернуть тебе его не рада.
Печальное и ласковое слово,
Среди обычных слов – всего одно…
Пускай со мной останется оно,
Я тихо повторять его готова.
 

«Мне приласкать тебя нельзя…»

 
Мне приласкать тебя нельзя,
ты – сильный.
Как голубы твои глаза,
как сини!
Мне приласкать нельзя тебя,
ты – верный,
другую женщину любя,
наверное.
Но разговаривать с тобой
украдкой
так неспокойно, дорогой,
так сладко!
 

В четыре строки

«Друзья мои, вы – праздники мои…»

 
Друзья мои, вы – праздники мои,
недолгие волнующие дни.
Как радостна мне близость ваших глаз!
Но, как без будней, мне нельзя без вас.
 

«У женщины беда, а я её не знаю…»

 
У женщины беда, а я её не знаю,
Как подойти и чем же ей помочь?
Как первый снег, чужое горе тает
У моего крыльца в октябрьскую ночь.
 

«Старушка молча смотрит на невесту…»

 
Старушка молча смотрит на невесту —
нет милой доброте её конца.
Морщинки убегают от лица,
но не находят бережнее места.
 

«В который раз на самой грустной ноте…»

Н. Шуку

 
В который раз на самой грустной ноте
Мне слышится надорванно-печальный
Твой голос птицей, сбитою в полёте
В тоске предсмертной, на косе песчаной.
 

«Добро и зло – несовместимо…»

 
Добро и зло – несовместимо,
И как здесь быть на высоте?
И если ссоре есть причина,
То дело здесь – в недоброте.
 

«Ну наконец-то я совсем одна…»

 
Ну наконец-то я совсем одна,
Передо мною – чистая бумага
И улица в окно моё видна
Совсем как дно осеннего оврага.
В нём листья настороженно-сухи,
Скупы слова к нему кустов склонённых…
Но кто-то глубоко и затаённо
Вдохнул с осенним воздухом стихи.
 

«А за окном не устаёт белеть…»

Т. К. Журавлёву

 
А за окном не устаёт белеть,
Неспешно опускаясь на дорогу,
Любимый снег. Не нужно Вам болеть
И чувствовать тяжёлую тревогу.
Как много солнца среди бела дня!
И я в снегу,
И на лесной поляне,
И робкий луч касается меня…
Так Вы меня Снегурочкой назвали?
 
 
Как ласкова обычных слов игра!
Прислушаюсь, и над собой не властна —
Я буду, как Снегурочка, добра,
И точно как Снегурочка, прекрасна.
Слетались надо мною снегири
И эту весть рассыпали по лесу…
Как хороши в начале январи,
где Дед Мороз с Снегурочкою вместе.
 

Подснежники

 
Вы так легки, в лесу шаги весны!
Едва коснётесь, и подснежник робкий
Поднимет свою светлую головку,
Превознося величие сосны.
Уходит снег.
Легко сосновым лапам.
Уходит грустно в землю снег,
И там
Он, верный этим временным цветам,
Им оставляет свой прохладный запах.
 

В Займище

 
Хочу увидеть чистые пруды,
и нет со мною никакого сладу.
Возьму с собою хлеба и воды,
с утра пораньше в электричку сяду,
на радостях, что бросила дела,
не срочные – домашние, пустые,
я буду потихоньку напевать
мелодии, смешные и простые.
Я выйду здесь, нет, лучше выйду там,
где небо чище, значит, сосны выше.
Я стану лёгкая – не по годам —
и смело босиком пойду по шишкам.
Найду поляну. Книгу на траву,
хлеб выложу,
пускай пропахнет солнцем!
Читаю, ем, валяюсь…
Я – живу.
И вдруг… во мне такой восторг проснётся
от птиц лесных – поют на все лады!
От зелени.
 
 
Другие меркнут краски…
Во мне застынут чистые пруды,
когда вернусь домой из этой сказки.
 

И как осенняя река

 
Пришла сюда издалека —
Ты ни о чём меня не спрашивай.
И, как осенняя река, стою у берега, озябшая.
Припал к щеке весенний лист,
Печальной лаской тронул за сердце…
Он одинок и золотист —
Куда ему от ветра спрятаться?
 
 
Я только трону – отойдёт,
А брошу – снова замороженный…
И – улетит. Как ты – уйдёт, а сердце
Снова растревожено.
Я осень позднюю люблю
За листья, ярко умирающие,
За каждый клён,
За тот уют,
Что в нашем доме не бывал ещё.
 

«Засижусь дотемна…»

 
Засижусь дотемна
над лесным, очень старым оврагом.
Что там было когда-то?
Что жило, смеялось, цвело?
Знают только сосна
да берёз очень старых бумага,
и от них, наклонённых,
глухому оврагу тепло.
Я уйти не могу,
что-то близкое мне в той низине,
что-то очень родное. Наверно,
частица души…
Если малая точка
на карте огромной России
так близка мне,
без Родины
невозможно прожить.
 

«Настрадалась, видно, вволю…»

 
Настрадалась, видно, вволю.
На виду, как на потеху,
сеточки морщин – от горя,
лучики морщин – от смеха.
Не скрываю счастья, боли,
значит, не могу иначе…
Я хочу по доброй воле
жить,
лицо своё не пряча.
 

Обычный день оставит след

 
Я жду сегодняшнего дня —
пусть что-нибудь со мной случится,
уже свершённое – свершится,
захватит полностью меня.
И если это будет снег,
пусть станет он светлей и чище.
Приду к тебе, скажу: «Дружище,
пойдём, он падает для всех!»
И если это будет смех —
пускай он откровенным будет…
Обычный день приходит к людям,
чтоб на земле оставить след.
 

Берёз просветлённые лица

 
С утра моросило, весь день моросило,
казалось, что выйти из дому – не в силах,
но, твёрдо на плечи штормовку набросив,
без сына уйду в наступившую осень.
– Возьми меня в лес, не промокну! —
просил он.
– Нет, холодно, дождь. Всё вполне
объяснимо.
– А что тебе дома самой не сидится?
Ты хочешь промокнуть в лесу, простудиться?
Но дождь в октябре,
всё вполне объяснимо:
лесная, спокойно зовущая сила.
Смотрю на берёз просветлённые лица,
как надо в лесу мне
душой проясниться!
 

Памяти отца

 
Ты снова печален, отец,
видно, старые раны болят.
И словно подёрнут твой взгляд
тем кронштадтским туманом,
где спас тебя
юный моряк и отважный солдат
в рассветном сражении том,
где ты стал капитаном.
 
 
Ты снова рассеян —
не эту газету берёшь,
задумался,
медленно взглядом скользишь между
строчек…
Остались открытые раны,
тревожь не тревожь,
а с ними остался и сам ты
на службе сверхсрочной.
 
 
Погибли в последнем сражении
брат твой и друг.
Тогда, в сорок пятом,
исполнилось им девятнадцать…
Болят твои раны,
пока неспокойно вокруг,
навечно, отец мой,
в строю тебе оставаться.
 

Грусть

 
Разбросала осень
листья и дожди,
как надежды грустные по свету.
Не вернётся скоро,
жди его, не жди,
всё вокруг ласкающее лето.
Не воспрянет духом, словно по весне
долго зимовавшая травинка…
 
 
Но ведёт упорно к старенькой сосне
утренняя скользкая тропинка.
Чтобы прислониться, глубоко вздохнуть
и увидеть, сдерживая слёзы:
как лесной поляны покрывают грудь
листья, оголившие берёзу.
 

«Который час?..»

 
– Который час?
– Уже совсем светло.
– Ну можно, я посплю ещё немножко?
– Вот белым снегом смотрит свет в окошко,
а вот уже сугробы намело.
Вчера тебе так долго не спалось!
Сердечком по-мальчишески ранимым
ты остро ощутил утрату Бима,
а я не берегла тебя от слёз.
Я знала,
ты страдаешь в первый раз.
И становясь добрей, мой грустный мальчик,
и сторонясь по-детски резко фальши,
ты не сомкнул впервые за ночь глаз.
И, тоже не заснув, я ощутила,
что, становясь между добром и злом,
ты понимал:
тебе не повезло,
но ты уже обрёл в страданьи силу.
 

Иду легко

 
Иду легко по заморозкам первым
и думаю, что можно жить начать,
дождаться холодов, стихи писать,
смычком касаясь затаённых нервов.
Тогда со мной случится что-нибудь:
застанет дождь,
возьмёт метель в дорогу,
я окажусь одна. И – слава Богу!
Не звёзды – ветер мне укажет путь.
Я постараюсь жить – ты знаешь, как?
Без злобы, суеты и равнодушья,
и без тебя (была тебе послушна),
и без себя (святая простота!).
Но что-нибудь, какой-нибудь пустяк
я всё-таки оставлю за собою:
осознанность, что жить на свете стоит,
уверенность, что жить не просто так.
 

По краю

 
Я успела остыть
от огня твоих глаз и губ
и успела забыть
непонятную силу жестокости.
Но сегодня я вновь ощутила,
что словно бегу,
не боясь оступиться,
по краю темнеющей пропасти.
 
 
Только прежний мой бег
был отчаянно лёгок и смел,
он вселял в меня
столько надежды, волненья и радости!
А теперь
с каждым новым дыханием – тяжелел,
только бегом ещё оставался
в своей безоглядности.
 

Урок

 
Как близок мне
с утра притихший класс!
Притихший не по окрику, из страха
за двойку,
что со зла на них взялась
по принципу —
близка своя рубаха.
Читаю детям,
а потом – они.
И вместе мы осознанно жалеем
о том, как быстро оборвались дни
Маруси из сырого подземелья.
Как был Герасим нем и одинок,
и, сильный в горе,
непонятно честен…
И – смерть Муму.
Наверное, урок
здесь просто оказался неуместен.
Притих мой класс,
заволновался класс.
Большое сердце – тридцать с лишним
стуков.
Из детских глаз надежда родилась
на доброту и искренность поступков.