Текст книги "В летаргию и обратно"

Суббота, 17 июля. После обеда

Звонок. Кира.

– Давай п-покурим?…

– Не курю. Ты же знаешь.

– Я не сигарету тебе предлагаю.

– Тем более. Не потребляю. Ведь знаешь…

– Значит, живая.

– Что?

– Живая.

– …?

– Отказываешься от травки. Сознание на месте.

– А…

– А то я начала за тебя волноваться.

– Не стоит.

Кладу трубку и озираюсь по сторонам. Вся комната усыпана бумагами. Исписанными, отпечатанными, изрисованными. Бумаги на столе и на полу. На моей кровати и на тумбочке. На стуле, подоконнике и в шкафу на полках.

На кухне полный бедлам. Галерея грязных чашек с засохшей чайной заваркой. Гора посуды в раковине – на тарелках уже зацвела плесень. Вонь из мусорного ведра. Все кастрюли грязные и в беспорядке толпятся на плите, кухонном и обеденном столах, табуретках. Грязные ложки и вилки разбросаны по всей кухне и даже торчат из самых батареи центрального отопления. И всю эту какофонию покрывают листы бумаги. Тысячи, миллионы исписанных и отпечатанных листов. Заляпанных жиром и кетчупом, усыпанных крошками и прижатые засохшими куриными костями – целое море листов.

Я подняла один из них и с удивлением читаю:

«Антон, любимый!

Ты меня бросил. Думаю – правильно сделал. Не знаю, как бы сама поступила. Ведь меня постоянно не было дома, не было в твоей жизни, да и моя собственная жизнь как-то приостановилась. Я совершенно запуталась и сама не знаю, чего хочу. А для тебя моя житейская путаница означает буквально следующее: «Жди меня вечно, ведь я не могу принять решение. Я запуталась. Я – трусиха. Останови, пожалуйста, свою жизнь ради меня, продолжай и дальше готовить и вести хозяйство и встречать меня под утро домой…». Как говорит Кира.

Я понимаю, что это – слишком большая жертва для любого человека. Тем более – для тебя… Ты заслуживаешь… (густо зачеркнуто)».

На обороте – продолжение:

«…Пишу вовсе не для того, чтобы просить тебя вернуться. Нет. Хочу просто поблагодарить. Сказать спасибо за все то прекрасное, что между нами было, за все то, что ты нам подарил. И хочу попросить прощения за то, что не дала тебе столько, сколько ты заслуживаешь…

Я как-то буду жить дальше…

Все еще люблю тебя. И буду любить, наверное, вечно. Хочу, чтобы твоя жизнь сложилась так, как ты хочешь. С тем человеком (зачеркнуто. Затем вписано: «девушкой», снова густо зачеркнуто и исправлено на «с крашеной девицей»), который (-ая) идеально тебе подходит…».

Следующий обрывок бумаги гласит:

«Будь ты проклят, господи, Антон… Ты свалил как последний трус. Как мальчишка, которому стукнуло четыре, а не тридцать четыре.

Думаешь, твоя крашенная уродина лучше меня? Не смеши мои тапочки!.. По ее роже видно, что… (зачеркнуто. Далее неразборчиво несколько строк).

Затем продолжение:

«…Ну и катись ко всем чертям, ублюдок. Предатель!.. И больше не смей попадаться мне на глаза, паразит эдакий!.. Слышишь? Не смей! Не то…» (окончание совершенно неразборчиво. Все перечеркнуто).

На других листках читаю обрывки признаний в любви, раскаяния, обещаний, просьб образумиться и вернуться и медленно оседаю на стул.

Подо мной трещит мясная косточка. Крошки острыми шипами впиваются в зад – не черта себе как хлеб может засохнуть!

Я как будто вижу себя со стороны. Невроз, маразмы, бред. Запустение, вонь, пыль, грязь.

И это все – я.

Состояние отупения и безразличия. Бессмысленно ворошу листы.

Как из тумана проступают фразы из случайно поднятой бумаги. Когда я это родила?…

«Как здорово быть НИКЕМ.

– Кем ты хочешь быть, когда вырастишь, деточка?…

– Учительницей.

– А чему ты хочешь учить деток?

– Английскому языку…

Учительницей я таки стала. По образованию. А вот преподавать мне расхотелось уже давно…

Мечты трансформируются. Спросите меня в последние годы, кем я хочу быть, я вам не отвечу. Или даже съязвлю: НИКЕМ.

Я вообще не хочу работать. Мне не нравится работа в офисе – она зачастую бессмысленна. Мне не нравится намеренно выстраивать отношения с окружающими, от которых может зависеть достижение каких-то целей, не нужных и не интересных лично мне. Мне не нравится глупая суета вокруг никому не нужных прожектов. Мне не интересно тратить свою энергию на придумывание никому не нужных (или нужных кому-то, но не мне) проектов. Мне не охота работать ни в больших корпорациях, ни в маленьких агентствах. Мне абсолютно неинтересно иметь свой бизнес. Меня напрягает современный ритм жизни. Мне не нравится конкурировать – ни на рынке (если говорить глобально), ни персонально – с кем-то, победив которого я достигну более высокого статуса, денег, заказов, клиентов, пиар-кампаний и других никому не нужных вещей.

Большинство профессий для меня сейчас, включая собственную, – это полнейший ssshhhhi-i-i-ttt.

Что со мной не так?…

И, позвольте минуту, разве это со мной?…»

Не помню, как писала и следующий текст. Даже не вспомню отчетливо, случилось это на самом деле или это моя – странно яркая – фантазия…

«Стою у Киры в офисе. Она на встрече, я жду. Пью кофе, покусываю кончик ложечки, смотрю в окно. («Алло, Кирюшка? Я что, недавно была у тебя в офисе?» – «Д-да, на прошлой неделе». – «А…» – «Твое многонедельное невменяемое состояние меня волнует. Силком тебя сюда затащила…» – «А».)

Высотное здание, высокий этаж. Великолепный вид на Киев – город как на ладони. Внизу бегут крошечные машинки и муравьи-человечки. Все торопятся по делам. Идет наглый летний дождь, вода течет реками, капли звонко барабанят о разноцветные зонты – стрекот доносится даже на 24 этаж.

Удивительный звук влажного киевского лета. Гадюка подколодная Антон (жирно перечеркнуто).

Подо мною холмики крыш старинных особняков. Дождь ритмично постукивает об оцинкованные крыши, играет с солнцем в прятки – нет-нет да и заблестит огненный диск из-за тучи и скользнет металлическим зайчиком по старинной обшивке. Солнце борется с водой, пока еще безуспешно – ливень стеной. Однако уже чувствуется приближение конца стихии. Скоро небо засияет, крыши успокоятся, реки высохнут.

Вдруг далеко внизу, на одной из плоских крыш торгового центра, улавливаю движение. Прямо под дождем на темнеющей паперти вальсирует пара – две тоненькие изящные фигурки. Она – в белом платье, он – в строгом костюме. Вальсирует под неслышимую музыку – им аккомпанирует только этот летний дождь. Они плывут складно и грациозно – назло стихии и в причудливый такт с ней…

Я…» – недописанный текст здесь обрывается. Я не помню, что хотела сказать дальше.

А затем – снова десятки текстов об Антоне.

Я встала с колючего от крошек табурета. За последние десять дней я превратилась в скелет, поэтому надо нормально поесть. Только не знаю, как впихнуть в себя хоть какую-то еду. Она вся застревает комом в горле. Значит, надо хотя бы попить – найти хоть какую-то чашку. Одну из них прикрывает еще один смятый листок, на нем написано: «…жизнь не поспевает за нашими желаниями, а после исполнения мечты (достижения цели) наступает пустота… Виктор… Понте Веккьо…»

Кое-как завариваю чай и прямо с дымящейся чашкой иду в ванную.

Из зеркала на меня смотрит затравленный зверек неопределенного пола и возраста. Слипшиеся волосы непонятного цвета, взгляд из-под мешков, ввалившиеся щеки. Груди нет, вокруг – выпирают кости. Торчат уши и острые локти. Впалый живот и дрожащие пальцы, вцепившиеся в чашку.

Включаю холодный душ, но температуры воды совершенно не чувствую.

Не помню, сколько прошло времени, помню, что стою под холодными струями душа и громко пою:

 
Выходи-ила на берег Катюша,
На высо-окий берег, на крутой…
 

Воскресенье, 18 июля: День, когда я наконец рассмеялась

– Собирайся живо, через пятнадцать минут уходим.

Кира не говорит, куда меня тащит, а я не спрашиваю и не упираюсь – просто иду за ней, как вагон за паровозом, – мне все равно.

Мы садимся в метро и куда-то едем. Метро в Киеве почти всегда многолюдно, что здорово портит мне нервы. В вагонах подземки жизнь обычно довольно активна: люди вереницами входят и выходят, по утрам в час пик на отдельных станциях пассажиров даже заталкивают в вагоны специальные тетки, чтобы закрылись двери; здесь толпятся у выхода и продавливаются внутрь, хамят, скандалят, громко разговаривают по телефону и что-то обсуждают, поют песни, просят милостыню и беспрестанно продают всякую ерунду. Здесь на каждом шагу экраны рекламных телевизоров и десятки объявлений. В общем, метро в моем городе – это концентрация жизни на отдельной взятой небольшой территории.

Шум и гам подземки раздражают меня сейчас еще больше обычного.

Мы с Кирой стоим у двери, противоположной выходу. Нас окружили три парочки, целующиеся по-взрослому. Я невольно засматриваюсь на них и вновь удивляюсь той самой «концентрации жизни». Краем глаза замечаю, что помимо меня целующиеся привлекли внимание и простоватого, еще не старого мужчины, стоящего напротив нас с Кирой. Он тоже все время поглядывает на каждую из пар. А потом вдруг поворачивается в нашу сторону и смотрит призывным взглядом… на меня. И еще через пару мгновений начинает подмигивать. Я ощущаю себя столетней вешалкой, для которой периоды романтики и любовных томлений остались в позапрошлом веке…

На ближайшей станции, ведущей к центральному железнодорожному вокзалу, выходят и пары, и подмигивающий мне мужчина, и почти весь вагон. Становится просторно – нечастный случай в киевском метро. И я наконец вздыхаю спокойно. Кира смотрит на меня подбадривающе и шепчет на ухо:

– Потерпи немного, скоро приедем.

– А?

– П-потерпи.

На станции «Гидропарк», расположенной на острове посреди Днепра, мы выходим. Сейчас разгар лета, и людей на островах пруд пруди – шоколадные попы здесь лежат вперемежку с белоснежными, крупные – вместе с тонкими, волосатые с безволосыми, молодые рядом со взрослыми. К воде не подступиться – у кромки берега яблоку негде упасть. Река же так густо кишит телами, что похожа на желе, если до него дотронуться пальцем. Те, кто не плавают и не загорают, жуют шашлык, сражаются в теннис, мучают игровые автоматы, поют караоке, соревнуются на аттракционах.

Нас подхватывает толпа и несет в глубь парка – мы приближаемся к Венецианскому мосту, соединяющему два киевских острова.

– Нам – в оазис «Двести молодых спортивных парней», – говорит наконец Кира. – Я х-хочу, чтобы твои токсины унылости вышли вместе с потом.

– К-куда? – беспомощно озираюсь по сторонам и от удивления слегка заикаюсь, как подруга.

– В качалку.

Справа от Венецианского моста, на соседнем острове, разросся целый спортивный городок – тот самый оазис (или «качалка», как его называют в городе) – с огромным выбором всяких тренажеров, сделанных из добротного металлолома. Этот спортзал под открытым небом работает круглосуточно и круглогодично, существует еще с советских времен и абсолютно бесплатен.

Мы проходим к беговым дорожкам, и под властные команды подруги я заставляю себя влезть на тренажер, затем начинаю раскачиваться и набирать скорость. Кира становится на металлического «коня» рядом.

С высоты тренажера мне очень удобно крутить головой по сторонам.

Невольно наблюдаю.

С удивлением вижу, что количество аленделонов на один квадратный метр в этой части Киева просто зашкаливает – насчитала их не меньше двухсот на поляне размером с супермаркет. И все как на подбор – спортивные, загорелые, симпатичные. При этом женского полу я насчитываю аж четыре персоны: одну тетю лет сорока, очень спортивную (видно, что со спортом на «ты»), другую тетку лет пятидесяти, немыслимо необъятных масштабов и непохожую на поклонницу здорового образа жизни (странно, как ее сюда вообще занесло), и нас – уверенную в себе Киру, погруженную в подсчет пробега и сожженных калорий, и меня. Не зная, куда мы направляемся, я автоматически напялила первую подвернувшуюся под руку чистую вещь, и это оказалось облегающее куцее черное платьишко. В таком виде и стою на тренажере, чем привлекаю немало любопытствующих взглядов присутствующих качков.

Если бы не мое мрачное настроение, вывод насчет этого оазиса напрашивался бы сам собой: качалка – это то место в Киеве, где одинокой девушке можно легко и быстро наладить личную жизнь.

– Именно за этим ты меня сюда и притащила? – спрашиваю у Киры, когда мы уже набегались, нависелись на турниках, и Кира храбро с разбегу бросается в прохладную воду Днепра, чтобы освежиться, и теперь громко отфыркивается. Я сижу на лавке на берегу и наблюдаю за ней.

– Но ведь признайся: полегчало же, – улыбается мне подруга и машет рукой из воды.

Я улыбаюсь ей в ответ: не знаю, полегчало ли на самом деле, но неплохо отвлекло – это точно. Во всяком случае, за последние три часа я ни разу не вспомнила ни об Антоне, ни о его раскрашенной модели, ни о своих метаниях.

– Спасибо тебе, – кричу я Кире. Та в ответ расплывается в улыбке.

– Приходи сюда если не ежедневно, то хотя бы пару-тройку раз в неделю. Через месяц в твоей голове развиднеется, а там, глядишь, и придумаешь, что дальше делать.

В это время грузное пошлое тело нагло плюхается на лавку прямо рядом со мной. Отпихивает мою сумку, устраивается поудобнее и закуривает. Я не сразу соображаю, как поступить, только успеваю разглядеть облезлый блондинисто-мышиный хвостик и нелепые синие шорты на целлюлитной туше.

Прибила бы скотину.

Слава богу, Кира вышла из воды и зовет меня к раздевалкам – покараулить вещи, пока будет переодеваться.

Не считая этого, за последнюю неделю подобное произошло трижды. Один из случаев вопиющего нахальства отметил даже мой затуманенный мозг, потому что, не выдержав, я постебалась в ответ.

– Еду в пятницу вечером с работы домой, – рассказываю спрятавшейся в кабинке Кире – подруга заметила, что я напряглась, увидев возле себя на лавке тело в шортах. – Стою в вагоне метро у противоположной к выходу двери. Пространства кругом полно, даже сидячие места не все заняты.

– На ближайшей остановке в вагон вскакивает тетка – и прямиком ко мне, – продолжаю, когда мы уже возвращаемся и снова подходим к метро, и я невольно внутренне сжимаюсь. – Останавливается в десяти сантиметрах от меня, несмотря на простор во всем вагоне. Я выставляю вперед сумку на расстоянии локтя, формируя собственное пространство. Тетка нагло отодвигает (!) мою сумку и делает пододвигающийся в мою сторону жест телом.

Кира внимательно слушает.

– Оба-на, это ж явное вторжение! – кипячусь уже я. Да, похоже, нервы у меня сдают окончательно. – Иду ва-банк, причем молча: локоть с сумкой отодвигаю еще дальше от себя в сторону тетки, делая ее стойку неудобной. Думаю: если, гадина, повернешься, покажу средний палец. Поворачивается. Возмущение и презрение во взгляде. Смотрит сначала мне в глаза, затем опускает взгляд на мою упирающуюся руку. Я делаю намек на характерный жест из одного – среднего – пальца, который, если не знаешь, что происходит, сразу и не разгадаешь: я то ли фак тычу, то ли прокручиваю кольцо на пальце…

Война нервов происходит молча, но мне интересно, как поведет себя эта сволочь, у которой нет ни грамма ощущения пространства. В том числе интимного. Тетка поняла меня правильно. На следующей остановке освобождается место у двери, и она пулей занимает его. Смотрит на меня в упор – возмущенно и презрительно. И молчит. Я облокачиваюсь на выставленную вперед сумку, смотрю на нее с вызовом и продолжаю крутить средний палец. И мысленно ругаюсь: «Иди к черту».

– И как? Развязка?

– А потом в вагон (это был людный Крещатик) набежало много народу, и скрыло нас друг от друга. Ура! Ну и дура, пронеслось в голове напоследок. Затем на полтора дня о ней совершенно забыла. И вот опять. Но в этот раз я, представляешь, не нашлась, что сказать, только подумала: «Прибила бы скотину». Ибо нечего топтаться по моей ауре! – мрачно резюмирую я.

– Аминь! – добавляет Кира, копируя мой пафосно-мрачный тон.

Мы хохочем. У меня это впервые за много дней.

18-25 июля, поздние вечера

Прежде я хоть и редко ложилась спать одновременно с Антоном, так как в это время чаще всего пропадала на работе, однако мне всегда нравилось прижиматься к нему под утро, вдыхать такой родной и сонный запах, ерошить разметавшиеся волосы… Когда мы были вместе, Антон всегда спал очень широко – разбрасывал руки и ноги почти по всей кровати, мне отводилась одна пятая пространства у стенки. Часто я не могла толком выспаться, однако же сейчас развалившегося Антона мне остро не хватает. Теперь я не могу уснуть из-за того, что на кровати слишком много места.

Помню, как перед отъездом из Италии в аэропорту, когда я в ожидании рейса бродила по магазинам дьюти-фри, замечтавшись, машинально купила Антону презент. Опомнилась лишь тогда, когда за выбранную рубашку уже расплачивалась на кассе. Теперь эта рубашка, которую я побрызгала парфюмом Антона (чтобы сохранить этот парфюм, мне пришлось вытащить его из мусорного ведра, куда его Антон, по-видимому, выбросил перед отъездом) всегда лежала со мной рядом.

Не знаю, то ли регулярная качалка стала помогать, то ли острая боль уже высосала из меня те соки, которые хотела, но я стала ощущать, что думаю об Антоне и накрашенной девице немного спокойнее. «Боль перешла в хроническую фазу», – изрекла Кира, пытаясь шутить.

Может быть.

Я – странное существо. Меня всегда не устраивает то, что у меня есть, и всегда чего-то не хватает. В детстве мне казалось, что, когда закончу школу, сразу стану счастливой. В юности думалось, что, как только займу должность повыше, сразу все наладится. Затем мечтала, как будет свое рекламное агентство – и моя жизнь изменится. А потом… Появился Антон, и я просто запуталась. Я воспринимала Антона как что-то обыденное, как часть жизни, которая будет у меня всегда и которую никто у меня никогда не отнимет. И тоже верила, что когда-нибудь мы с ним обязательно заживем так, как того хотим. А теперь я вдруг отчетливо поняла: именно тогда – в эти вечера, которых у нас было в общем-то немного, в эти пару отпусков, которые мы провели вместе, в те редкие мгновения, когда мы дурачились и смеялись и даже когда ссорились и что-то выясняли или Антон бурчал на меня из-за моей работы, – я и была по-настоящему счастлива. Рядом с ним. Да и ненавистные когда-то школьные годы теперь казались мне прекрасными. Как и юношеские мечты стать очень востребованным дорогим специалистом – тоже. Получается, что мое счастье – всегда бывает лишь в прошлом. А в настоящем, когда я проживаю момент, я почему-то его никогда не чувствую.

Антона нет рядом, и я чувствую себя паршиво. Какой-то мелкой, незаметной и покинутой. Плюс только лишь в том, что я опять пишу, как в юности. Только сейчас – безостановочно и беспорядочно. По всей моей квартире валяются исписанные или распечатанные листки, и нет сил собрать их воедино в цельный текст. Нет сил даже просто поднять их с пола. Я могу писать по десять часов кряду, особенно в выходные, – не отрываясь и не вставая из-за стола. А потом, измученная этой писаниной, еще долго не могу уснуть, ведь разгоряченный мозг и дальше продолжает рождать образы и подбирать метафоры. У меня до сих пор мешки и синяки под глазами, я все еще не могу набрать вес, и вещи на мне болтаются, но не могу есть и спать часто тоже. Думаю об Антоне и пишу. Потом выбрасываю то, что написала. А потом судорожно вытаскиваю листы бумаги из помойного ведра, но они так и остаются лежать на полу, пока постепенно не растаскиваются по всей квартире. Я не могу заставить себя ни собрать их, ни выбросить. И не могу отказаться от писания.

26 июля: День нового проекта

– За последние три недели, с тех пор как мы вернулись из Италии, ты не сказала мне ни слова. Что происходит? Ты в порядке?

Я закусываю губу и таращу на Виктора глаза – не знаю, что сказать, как реагировать.

– Вроде да… Нормально. А что?

– Ничего особенного, просто я волнуюсь. Ты очень осунулась. Выглядишь уставшей. Ты нездорова?

– Нет-нет, все окей. Спасибо.

– Тогда что?

– Личная драма.

Теперь молчит Виктор. Ворот его рубашки расстегнут, тогда как обычно затянут галстуком, он смотрит куда-то вниз, очки на столе, руки теребят карандаш.

– Но ты будешь в порядке?

– Конечно.

На самом деле я не знаю. Так худо, как в последние недели, мне давненько не было. Флоренция, вечернее кафе, наш ночной мост (и… мы… вроде целовались?…) кажутся мне такими далекими. Будто сто лет прошло.

Наконец Виктор решается, как мне показалось, на свой важный вопрос – щеки его запылали.

– Я тебя ничем не обидел?

– Нет, ну что ты, напротив. Сейчас вспоминаю Флоренцию с теплотой. Понте Веккьо…

– Я вижу, что ты меня избегаешь.

Я поспешно качаю головой, но в глаза Виктору посмотреть не могу. Тем самым выдаю себя с потрохами – ложь не удалась. Я действительно его избегаю. Сейчас стою здесь, потому что Дарья, выходя из его кабинета, прошипела мне в лицо, что Виктор собирается со мной серьезно поговорить. Почти сразу же на моем рабочем столе зазвонил телефон. Это и был босс.

– Ну, может быть, совсем немного…

– Почему?

– У меня сейчас непростая ситуация… И мне надо разобраться в себе. Поэтому я избегаю… Всех. Избегаю всех.

– Может, пообедаем вместе? Мне надо тебе кое-что сказать…

Я молчу.

– Пожалуйста, – вдруг добавляет Виктор просяще. Сейчас он не в роли босса, и, не знаю почему, меня это подкупает.

– Ладно.

– Тогда в час на парковке около моей машины?

– Ладно.

– Я ни с кем никогда так не разговаривал, как с тобой тогда, на мосту, – говорит Виктор после того, как мы обменялись банальными, ничего не значащими фразами. Мы сидим в кафе и ждем заказ.

Я киваю и пытаюсь улыбнуться.

Теперь у меня нет сомнений: мы целовались. Интересно, Виктор вспоминает об этом? И каково ему?…

Мне – неловко. Это было лишнее, хотя о том, что впоследствии буду жалеть, я знала. Но тот наш разговор, о котором сейчас говорит Виктор, – зацепил. Помню, в самолете я даже записала его на клочок бумаги, чтобы не пропал. (Прости, Виктор, ценнейший литературный материал, от которого невозможно отказаться!)

Сейчас здесь, в кафе, я совершенно не чувствую себя так непринужденно, как во Флоренции. А вина заказать неудобно – передо мной босс и сейчас разгар рабочего дня. И то, что Виктор – босс, а не парень из соседнего кафе, с которым можно флиртовать (или послать), я отчетливо ощущаю.

– Может, вина? – прочел мои мысли Виктор.

– Нет, спасибо, – снова вру я. – Не могу. Я на работе.

– Я тоже, – и взмах рукой официанту: – Принесите нам бокал каберне и одну текилу.

У меня дежавю: я вдруг вспоминаю свой первый рабочий день с Антоном и наш первый с ним совместный обед. Три года назад.

Антон…

Зачем только я согласилась на это дурацкое предложение Виктора?…

– Тебе бывает одиноко? Знаешь, когда вечерами сидишь дома и одиночество так раздирает, что выть хочется.

Я поперхнулась. Виктор попал в точку – ненавижу вечера. Но чужой исповеди сейчас не выдержу.

Я торопливо отпиваю вино из бокала и невольно отшатываюсь назад.

– Ты и не один, вроде бы в соседней комнате или кухне кто-то шуршит, но человек этот тебе совершенно чужой. У вас уже давно нет ни общих тем для разговора, ни общих интересов, ни мечтаний, ни планов – ничего. Вас ничего не связывает, – печально говорит Виктор и смотрит на меня. – Бывает?

Я словно загипнотизирована его долгим немигающим взглядом.

– Не помню. У меня сейчас по-другому. Одиноко – да. Но потому что рядом нет того, кого хочу…

– Хорошо, что ты его хочешь. Это дает надежду, – говорит Виктор. – Это помогает тебе смотреть в будущее. Хуже, когда одиноко вдвоем – это самая неестественная и болезненная форма одиночества. Смотришь на того, кто рядом, и думаешь: кто это? Кто это сидит со мной рядом? Чего-то хочет, что-то спрашивает, о чем-то говорит… Господи, где были мои глаза раньше? О чем я думал, когда знакомились и все только начиналось? Был ли я круглым идиотом, не замечая, что партнер мне совершенно не подходит? Или был дураком, закрывая глаза потом, когда тот останавливался, а то и шел в другую – противоположную от тебя – сторону? Как прошляпил момент, как не учуял, что расходимся, как в море корабли, отплываем друг от друга все дальше и дальше? А потом чувствуешь бессилие. Вроде бьешься, бьешься за двоих, стараешься расшевелить, задраить пробоину, но ничего не получается. Не надо это ей совершенно… – Виктор явно снова говорит о Дарье. – Да и мне самому – тоже, честно говоря. У нее уже свои планы. Своя жизнь. Мы – чужие, и чем дальше, тем больше. Лодка идет ко дну – все быстрее и быстрее. И ее не остановить… Это – самое страшное, как по мне… В этом нет надежды. Только горечь сожаления. Потраченное время…

Виктор пустился в философствования. Я поняла, что нужна ему как уши и немного расслабилась. Ему (слава богу) неинтересно, что со мной, и в душу ко мне он лезть не собирается – больше хочет выговориться сам.

– Я много думал, отчего так происходит?… Отчего уходит то, что когда-то нас связывало?… Куда оно девается? Скука ли это? Друзья мне советуют поступать так, как делают сами: активно знакомиться, дескать, пора встряхнуться – новые женщины, новые эмоции. Не знаю. Ты не подумай, я не ханжа, каждая новая женщина – это действительно новые эмоции, но… вот только со временем они все равно притупляются. И все равно не с кем поговорить. Я в клубах пью, снимаю девиц, у нас экспресс-секс и… пустота. Пусто и одиноко. И кольцо только все больше сжимается. Понимаешь, о чем я?…

– Кажется, да.

– Попадаются и неплохие девушки – я же вижу. Только сил на них нет. Ни сил, ни желания. Обязательства там всякие сейчас не для меня. Тем более что формально я и несвободен. Пока.

– В Италии, помню, ты что-то говорил о скуке. Скуке и бессмыслице. И о том, что, когда достигаешь какой-то цели, чувствуешь пустоту… Может, сейчас у тебя как раз такой период? То есть цель (или проект) под названием «Дарья» завершился, поэтому пусто и скучно? И нужен новый проект-цель?…

Виктор смотрит на меня с любопытством и интересом. Замечаю, как жесты его становятся более спокойными. Его тело расслабляется. Он откидывается на стуле. В нем произошли явные перемены.

– Не знаю, возможно. Что-то в этом есть. Ведь с такой позиции я это никогда не оценивал…

– А новый проект – это вполне может быть снова ночные клубы и загулы, как когда-то, в молодости… Наиграешься, возьмешься за следующий новый проект: Новая Женщина в Моей Жизни. Ты сам говорил, что свои цели мы вольны сами менять и устанавливать…

Я не знаю, что несу. Слова льются сами собой, как будто и не я их говорю. Но мне самой вдруг становится легче. Ведь все то, что я говорю Виктору, могу сказать и себе. Сейчас мой проект – страдать по Антону, позже, возможно, все наладится. Во всяком случае, в это хочется верить.

У меня звонит телефон, и этот звонок возвращает нас в реальность. Пора возвращаться в офис.

Но с этого дня я заметила: Виктор стал смотреть на меня по-особенному. Даже не смотреть, нет. Мы могли не встречаться глазами, но я всегда ощущала, что значу для него больше, чем остальные сотрудники агентства. Он еще много раз звал пообедать вместе, несколько раз я слышала от него подобие комплиментов, когда заходила в его кабинет; завидя меня, он характерным жестом, почти как девушка, лохматил свои волосы и весь подбирался; несколько раз угощал сотрудников конфетами или яблоками («Что это с нашим Виктором?» – «Понятия не имею. Может, влюбился?» – «Может. Или Дарья рога наставила и он почувствовал свободу?»), а протягивая угощение мне (в последнюю очередь), смотрел долгим взглядом и старался шутить (не на рабочие темы).

Дарья в такие моменты всегда ерзала на стуле. И совсем перестала со мной общаться – полностью игнорировала («Дарья, здесь клиент хочет…» – «…»; «Тебя Виктор зовет» – «…»; «Ты не видела, курьерскую почту сегодня уже приносили?» – «…»).

Каменное лицо Дарьи неизменно вызывало у меня ощущение превосходства и странного злорадства – она мне не нравилась еще больше, чем обычно. Но в целом я старалась держаться отстраненно, всем своим видом показывая: мол, я здесь ни при чем. Хотя ощутила над директором невольную власть. Не скажу, что меня это радовало, нет. Лишь немного отвлекало от мыслей об Антоне и помогало чувствовать: а я ведь вовсе и не барахло. Хоть ты, Антон, и пренебрег мною.