Текст книги "Ночь"

Ночь
Никита Егоров

© Никита Егоров, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

По диагонали

 
Пустую улицу переходя наискосок,
я наступаю с пятки на носок.
И в тьме июльской ночи растворяясь,
я становлюсь ни низок, ни высок.
 
 
Дома сомкнули строй вокруг меня,
дворы как бухты, от валов храня,
как бабушка, сиренью надушившись,
спешат в свои объятия принять.
 
 
Слепые окна смотрят на восток,
стремясь увидеть солнечный росток.
Мой путь проходит по диагонали.
Я делаю затяжку и глоток,
 
 
стараясь раствориться поскорей,
хотя и знаю, свет души моей, —
я выпаду в осадок у подъезда,
кристаллизуясь прямо у дверей.
 
 
Так хочется остаться в этой тьме,
не видеть больше этих утр и дней,
ни этот мир, невыносимо новый,
ни жизнь, принадлежащую не мне.
 

Демоны, спутанность и электробритва

 
Где будут жить твои демоны,
если ты сдвинешь створки трельяжа?
Где будет жить твоя ненависть,
как не в тонкой серебряной пленке?
Насколько же надо запутаться,
чтоб о бое не думать даже?
Наши демоны все больные,
и какие у них силенки.
Ты несешь свой стакан через комнату,
стараясь не расплескать.
Вокруг толкотня и музыка,
кто-то курит не там, где положено.
Ты пытаешься быть тем, кем кажешься,
ведь собой уже не стать.
Это как надо было запутаться,
чтоб все это принять за должное?
Это как же надо запутаться,
чтоб искать красоты на помойке,
среди тех, кто нормально не может,
может только под чем-то и датым?
Если ты закроешь свой госпиталь,
где будут все эти сильные-стойкие?
Если война вдруг закончится,
что будут делать герои-солдаты?
Где будет жить ветер,
если все деревья пойдут на забор?
Кто будет перебирать заре ее волосы,
если не их длинные тонкие пальцы?
Открой глаза и выпусти слезы,
а вместе с ними весь этот сор,
тот, что ты называешь опытом,
и не строй из себя страдальца.
И тогда все твои вероятности
станут вновь равновероятными.
Ты поймешь тогда – то, что запуталось —
на самом деле лишь воздух.
Перестань, отдавая слова,
забирать их тотчас же обратно,
они и так уж до дырок затерты.
Еще немного, и будет поздно —
ты забудешь, что все твои демоны
у тебя в голове, а не в зеркале.
Как же ты тогда будешь бриться
своей новой электробритвой?
Это как надо было запутаться,
и, глядя в блики на хрустале,
принять то, что должно быть собрано,
за то, что уже разбито?
 

Туда и обратно

 
Мы – две паутинки на ветерке,
засохшие травы.
Ты – маленький палец на левой руке.
Я – маленький палец на правой,
 
 
Цепочка чьих-то следов на снегу:
туда и обратно.
Снежинка в сугробе, иголка в стогу,
пескарик в ведерке у брата.
 
 
Ты – зеркало с трещинкой на уголке,
плохая примета,
Рябина под снегом. Плотвичка в реке:
блеснула на солнце – и нету.
 
 
Пустая страница в моем дневнике,
заката отрава.
Ты – маленький палец на левой руке,
Я – маленький палец на правой.
 

Игра с нулевой суммой

 
Я сижу и смотрю в затылок
старика, что сидит впереди меня;
он сидит и смотрит в затылок младенца,
что сидит впереди него;
Мы рождаемся, чтоб умереть,
умереть ничего так и не поняв;
в мире нет ничего чужого,
так как нет ничего своего;
ты не можешь иметь ничего
что ты смог бы потом потерять,
потому что, вообще говоря,
ты не можешь что-либо иметь;
блаженны лишь мертвые, ибо они
могут, в кои-то веки, не врать;
блаженны морские рыбы
в своем незнаньи глагола «петь»;
в наших играх сумма равна нулю;
нам нет смысла что-либо менять;
мы, в каком-то смысле, секунды
одного бесконечного дня.
 
 
Остановка. Старик выходит.
Я спешу его место занять.
И теперь я смотрю в затылок младенца,
что сидит впереди меня.
 

Кухонная проповедь

 
Блаженны нищие духом – они наследуют все на свете.
А ты наследуешь осень, ты наследуешь ветер.
Они наследуют славу, они наследуют память.
А ты остаешься сидеть на кухне.
Ты остаешься сзади.
 
 
Блаженны и те, кто плачет – у них будет много работы.
Ты тоже не то что смеешься до колик и до икоты,
просто не видишь смысла рассказывать с придыханьем,
о том, насколько чертовски плохо
быть не кем-то а нами.
 
 
Блаженны изгнанные за правду,
кто в жопе воды не держит;
чистые мозгом; кроткие, утратившие стержень.
Наследуйте на здоровье все то, что вам завещают.
А ты съешь мягких французских булок,
да выпей еще чаю.
 
 
И пусть весеннее солнце смотрит грустно в грязные окна,
заглядывает тебе в душу, в твой пыльный кокон,
Но как расцветают вещи, разбуженные его взглядом!
Кастрюли, кружки, и ты, который
понял, что так и надо.
 

А.

 
Ты – как камера, установленная в парке.
Люди мелькают перед твоими глазами,
и сезоны сменяют друг друга.
Но ты не видишь в этом круга,
потому что все идет и остается таким же, как раньше.
Все проходит, проходит мимо,
но только в одну сторону, в одну сторону.
Все проходит, все происходит, а жизнь не движется.
Снова трясут мешок с номерами лото.
Снова трясут решето,
которое наполнено камнями.
И ты смотришь на снег целыми днями.
Сейчас ты смотришь на снег,
ему должно быть страшно падать на грязь,
может быть, он хотел бы совсем не упасть.
Но ты знаешь – снег ничего не хочет.
Ничего ты не знаешь, впрочем.
 
 
…А потом случается то, чего все так ждали.
После начинается вся эта чушь,
про то, что прелесть не в событии, а в ожидании,
и все ходят из комнаты в комнату в молчании.
Только ты один ничего и не ждал,
и со стула своего не вставал.
 
 
И все уходит, как твоя жена,
которую ты любил такой, какой она всегда была.
Но она похудела и набила татуировку.
Потом ушла.
 
 
Из накуренной комнаты выйдешь,
свежий воздух попробуешь,
вернешься, поставишь Дэвида Боуи.
 
 
А потом что?
 

Откровение

 
То ли солнечный ветер шумит в ушах,
то ли корчь литосферных плит;
Моря вздох разорвал диафрагмы дамб,
а за лесом стоит ледник.
К нам опять приезжает сгоревший цирк —
смех, вода, головешки, вонь.
Дым и пар – на небо. Вниз – божья любовь
и снежинки (но их не тронь).
 
 
И то ли Ангел, у барной стойки уснув,
потерял и нимб и трубу,
то ли Локи курнул и на все забил,
не поверив в свою судьбу,
но вчера корабль из мертвецких ногтей
заходил в наш порт. Теперь
выбирает треску из его сетей
некто в черном – старик иль зверь.
 
 
В центре города, в парке, где спят бомжи,
и деревья в мороз трещат,
пляшут феи, закинувшись ЛСД,
великаны ж, невнемля, спят.
И на всяк пожарный ушли в зоопарк
все тельцы и орлы, и львы.
Апокалипсис встал, не окончив бал,
и навечно застрял посреди главы.
 

Ночь #1

 
Ночью, в окружении пустых бутылок,
все становится сразу понятно.
Все, что днем незаметно было,
все, что скрывали слепые пятна.
Обернулась соломина нитью растяжки,
облака – медицинской ватой.
Те, с кем днем ты играешь в шашки,
объясняют значение белых квадратов
на черном полу. Но это напрасно,
потому что назавтра не вспомнишь ни слова.
Для зубов у тебя есть зубная паста,
а для мозга – много всего другого.
Окунуться в действие – не получится,
больше нет путей к наступлению.
И не верится, что на ошибках учатся,
разве можно на крике учиться пению?
Белый шум в наушниках, тьма над бездною.
Отражение чье-то в стекле балкона.
Доброй ночи, мама. Побудь любезною,
уложи меня спать в позе эмбриона.
 

Ночь #2

 
Официанты выпроваживают последних завсегдатых,
таксисты развозят их по домам.
Ночь удушающе темна. И всем понятно —
она принадлежит не нам,
не нам, но и не вам.
 
 
Каждую ночь подземный гул и огни в небе.
Каждую ночь экзорсисты изгоняют чертей.
Долго ли душа может прожить на хлебе?
На воде и хлебе,
безо всяких страстей.
 
 
Подливаю спирт в бензобак своего существования.
Потом удивляюсь, почему мотор барахлит.
Читаю рекламу, ища понимания,
пытаясь понять,
откуда смердит.
 
 
В вопросах притворства всеобщая искренность.
Скрывать что что-то скрываешь – бессмысленно.
В четыре утра нужно быть бдительным,
особенно бдительно
следить за своими мыслями.
 
 
Впрочем, я и в полпервого отягчен заботами.
Одна из них – чтоб не вырвалось, когда не ждешь,
что-нибудь вроде «это я работаю.
Я работаю,
а ты просто сопли жуешь».
 
 
Еще одна —
соответствовать собственным представлениям.
Быть лучше – лучше, не быть, заметь, —
совсем хорошо. По поводу и без иметь свое мнение,
свое мнение.
И чужие мнения тоже иметь.
 
 
Третья забота – не придавать значения двум первым,
этой самой и всем, что идут за ней.
Полагать метод забивания самым верным,
а забывания метод – еще верней.
 
 
И за этим всем маскировать непригодность этого
всего чтоб что-либо маскировать.
Плевать в небо и, не дождавшись ответного,
плевка не дождавшись,
ложиться спать.
 
 
И вот уже опять утро, и вот уже я гордой походкой
человека, который ни к чему не готов,
выплываю, как будто подводная лодка,
под звуки канонады,
канонады выбиваемых ковров.
 
 
Рассвет принадлежит
грязным стеклам и смятым постелям.
Сонные ночные продавщицы протирают полки.
Что случилось, пока мы не смотрели,
пока мы моргали
чудовищно долго?
 
 
Ничего.
 
 
– – —‒– —‒– —‒– —‒– —‒–
 
 
И вот – уж е снова ночь, солнечное затменье,
не моя и ничья, само собой.
Пока я возвращаюсь домой,
свет фонарей обтекает деревья,
свет фонарей обтекает деревья,
пока я возвращаюсь домой.
 

Трубы

 
Трубы дымят электричке вслед.
Ни тебя, ни меня тут давно уже нет.
И, когда здесь рухнет последняя крыша,
этот город, возможно, увидит свет.
 
 
Птицы кружат над кладбищем, им все равно,
кто какие слова говорил перед сном.
Пусть деревья растут – лес не станет выше,
но не нам с тобой горевать о нем.
 
 
Дождь рисует на лужах узоры колец.
«Я – консервная банка», – сказал отец.
Его сын пока еще с ним не согласен,
но ему интересно, когда конец.
 
 
Продолжается скучный пустой разговор.
Вой сирен похож на церковный хор.
На пустынной улице непонятно —
для кого и зачем горит светофор.
 
 
А архангел трубит, и дрожат мосты.
Я кусаю губы, я жду беды,
чтобы ждать чего-то. Чего угодно.
Чтобы только не чувствовать пустоты.
 

Перестановка слагаемых

 
Пушкин вдруг сделался грамотеем —
Майкрософт Ворд исправляет ошибки.
Лермонтов длинные вещи в блоге кладет под cut.
На планшете пером рисует Шишкин,
Росси в автокаде чертит очередной фасад.
Чингизхан готовит к пуску ракеты —
океан не помеха на этот раз.
Ахиллес грозит Гектору пистолетом,
Приам пускает слезоточивый газ.
Переправив паром из Керчи в Батуми
Магеллан наливает себе сто грамм.
Доктор Дии копается в «белом шуме»,
Клавдий Цек отправляется строить БАМ.
И когда Иисус, садясь в автобус,
Поминает всуе имя отца,
он ставит стоймя воротник, чтобы
никто не увидел его лица.
 

К вопросу о теориях заговора

 
Хочется верить, что все не с проста,
и что где-нибудь в царстве Агартхи
Мудрецы, чьим знаниям нет конца,
наши жизни сдают как карты.
И не важно, кто ты – шесть или семь,
Волхв, Дурак – тебя уже греет
то, что ты хотя бы владеешь всем,
чем любая деталь владеет.
Что, хоть цель не твоя, не видна, неясна,
но она существует где-то.
Осведомленность, мнишь, вообще вредна —
будто можешь судить об этом.
Хочется верить, что Бог устал,
что он умер, ушел иль болен.
Но когда-нибудь, чуточку существовал,
ходишь в церковь – и он доволен.
 
 
Знать, что правда веришь, себе не врешь,
и что каждый твой шаг недужный,
и вся жизнь твоя, проданная ни за грош,
и она хоть чему-то служит.
И что трус земной, голод и смена царей
чума, городов разрастанье,
на носу прыщи и отливы морей
не бывают помимо влиянья.
 

Полынь-трава

 
Я – полынь-трава
на траве двора.
Моя плоть слаба,
а душа стара.
Мой скворечник пуст,
как осенний куст.
Только тронь меня —
и раздастся хруст.
Мой засох родник,
мой цветник поник,
мою жизнь живет
мой пустой двойник.
Коль придет пора,
закричу «ура!»
Я – полынь-трава
на траве двора.
 

Не руби дрова

 
Я больше не пишу стихов —
так, складываю строчки как полешки.
Вот на доске осталась только пешка,
ну, и король, который сир и вдов.
 
 
Но в этой партии мне жаль не короля,
а пешку. Ты ее нетерпеливо
к другому берегу квадратного залива
и на съедение другого корабля
 
 
стремишься поскорее отослать.
И море черно-белыми валами
лежит внизу, как пропасть между нами.
В нем потонули конница и рать.
 
 
Скорее бы, скорей бы проиграть!
 
 
И можно возвращаться к колке дров,
и складывать возле плетня поленья.
Хотя, к чему теперь печное отопленье?
Уволь, я больше не пишу стихов.
 

На все поверхности в мире

 
Засыхает росток на изломе,
легендарной становится быль.
И на все поверхности в доме
опускается пыль.
 
 
И пространство становится шире,
и заметнее времени бег.
И на все, что есть зримого в мире,
опускается снег.
 
 
Тротуары становятся уже,
глубже – наши слова и следы.
И так много молчанья снаружи
и замерзшей воды,
 
 
словно стала фрегатом квартира,
но закован во льды ее киль.
И на все поверхности в мире
опускается пыль.
 

Пауза

 
Воет ветер, шумит вода,
по дороге стучит каблук —
в этом мире все и всегда
издает какой-нибудь звук.
 
 
И особенно ночь звучна,
так как редкий ценней товар;
даже полная тишина
зазвенит в ушах как комар.
 
 
Только ты все молчишь, мой друг.
И молчанье твое как нож
прорывается через круг
барабанных упругих кож,
 
 
и врезается ночи в грудь,
заставляя оркестр молчать.
Я сижу и боюсь вздохнуть,
я сфальшивить боюсь опять.
 
 
Тишина прокралась как тать
в безразличный проем окна,
и готовится зазвучать,
как отпущенная струна.
 

Здесь могли быть мои драконы

 
Здесь могли быть мои драконы,
(здесь могло быть хоть что-то мое)
вместо них – по полям вороны,
ты и осень. Вы с ней синхронно
пустошите мое житье.
 
 
Повторяя фигуры вальса,
листья шепчут на все лады.
Ты же, в кровь исколов все пальцы,
мою плоть растянув на пяльцах
оставляешь на ней следы.
 
 
Грязь кругом. Задевая кроны,
надвигаются облака.
Все ушло, будто вдаль вагоны.
Здесь могли быть твои драконы,
а осталась одна труха.
 
 
Все ушло и мой взгляд недвижен.
И сентябрь со всех сторон
входит в край, что как будто выжжен.
Как же мы умудрились выжить
в этой, самой тихой, из войн?
 

Сирень и одуванчики

 
Душный запах сирени и одуванчиков —
и ты знаешь, что скоро захочется плакать.
Свет струится сквозь воду и чистое небо,
ты опять ждешь чего-то, как солнца с утра.
Теплый ветер лениво касается пальцев,
отступают снега и туманы, и слякоть.
Но что-то под сердцем, как змей среди листьев,
шепчет: «„завтра“ пройдет как „вчера“».
 
 
И каждый твой день начинается с молитвы.
 
 
Мир хорош, и тебе неуютно в нем,
и ты мнишь, что его не достоин.
И все эти месяцы ты молча ждешь:
что-то случится, невероятное.
И каждое утро как дверь для тебя,
как последний порог для воина,
и, хоть кажется – с этой войны не придешь,
каждый вечер приходишь обратно.
 
 
И в конце дня ты говоришь: я просто в порядке.
 

Из пункта «А» в пункт «Б»

 
Из пункта «А» выходит некто,
и движется вперед
со средней скоростью примерно
двенадцать месяцев за год.
Из пункта «Б» выходит тоже
какой-то человек,
и не спеша одолевает
примерно сотню лет за век.
Но точка встречи посредине
тетрадного листа,
что забран клеткою суровой,
вовек останется пуста,
поскольку лист не одномерен,
и точки по оси
не совпадут в координатах,
каких богов не попроси.
И вот – шаги звучат в пространстве,
как выстрел холостой.
Все происходит, будто в школьной
задачке, донельзя простой,
которую, кусая губы,
пятная черновик,
пытается решить неумный
и неспособный ученик.
 

И грянул гром

 
Когда бабочка мягко взлетит с куста,
ее крылья взмахнут. И вот —
уже все на своих обычных местах,
и никто никого не ждет.
И уже никто не садится в вагон
и не едет туда, где дым
вместо туч над ним, где никто на перрон
не выходит, встречаться с ним.
И уж точно никто никому не врет,
и не курит в тайне от всех.
не стирает с надбровья холодный пот,
и от горечи слез не льет.
 
 
Если б бабочка в силах была, взмахнув,
трепыхнув крылами не в такт,
сделать так, чтоб никто, тяжело вздохнув,
сам с собой не подписывал пакт,
не пускался бы в споры с самим собой,
индульгенций не покупал,
не старался б не выдать, что он прямой,
в этом царстве кривых зеркал.
 
 
Когда бабочка мягко взлетит с куста
и расставит все по местам,
я начну писать поперек листа
числа – от одного, до ста.
Будет так: все пойдет как когда-то шло.
И никто не поймет, что он
не такой как он думал всему на зло,
не из долек сооружен.
И никто не найдет целиком себя,
чтоб поплакать об этом всласть,
чтоб остаться с тем, за стеной дождя,
кто довольно большая часть,
но немного меньшая, чем должно
быть по правилам той игры,
где и ты и я – это полотно,
а фигуры – опять же – мы.
И играем мы сами собой, никто
не подскажет, как делать ход,
и никто не поставит нигде крестов,
не пометит наших колод.
 
 
Снег лежит на земле, лед кругом, зима.
и никто не взмахнет крылом,
ничего не исправит. «Легко сломать, —
говорят, – не склеить потом».
Но по мне, так гораздо трудней ломать,
то, что ты так хотел сберечь.
Эта фраза – мне будет тебя не хватать —
просто буквы. Мне легче лечь
на железо рельс и спокойно ждать,
когда поезд придет за мной.
Так не хочется думать, что я опять
одинок пред самим собой.
 

Теперь

 
Моя точка давно превратилась в «два».
подниматься с постели трудно.
Помню, как приходили на ум слова,
но, увы, я забыл, откуда.
 
 
Это, парень, уже не девятый класс,
здесь поблажек уже не будет.
В счет прошедших заслуг и красивых глаз
денег больше никто не ссудит.
 
 
И не важно, каким человеком стал,
и за что тебя люди вспомнят,
если ты отступаешь по всем фронтам
застывая в коробках комнат.
 
 
Как комарик, что лапкой увяз в смоле,
как пескарик в ведре у брата,
словно муха в бульоне я на Земле,
забери меня, мать, обратно.
 

Ли проходит мимо

 
Ли идет по зеленой траве,
вдоль ручья с серебристой водою.
Солнце трогает листья бамбука
и прекрасной крестьянки чело.
Ли не ищет отрады для глаз,
он не хочет любви. И покоя
не сулит ему этот пейзаж.
Ли проходит мимо него.
Вот по скалам взбирается вьюн,
море бьется о берег в припадке.
Рядом порванный невод рыбак
собирает до лучших времен.
Ли не ищет борьбы, для него
и она, и покой равно гадки.
Его взору не мил этот вид.
Позади остается и он.
Ли вступает в некий предел,
что открыт жадно ищущим знаний,
здесь седые и древние старцы
учат мудрости юных умы.
Но готовые знания – тлен,
Ли проходит без колебаний
через край, что смердит для него,
словно город в объятьях чумы.
Ли проходит мимо церквей,
где находят гармонию души,
мимо праздников, чинных процессий,
вдохновленных оратором толп.
Взор взыскующ, уста плотно сжаты,
не пропустят и шороха уши,
что он знает такого, что смотрит
как на малые прутики столп?
Что он ищет в миру неустанно?
О, ответ не обрадует вас.
Дело в том, что в своих измышленьях,
кои тянутся тысячу лет,
он запутался, будто ребенок,
что недавно пошел в первый класс.
Он не знает того, что не знает,
что не знает того, чего нет.
 

Найти покой

 
Если б можно было по желанью
возвращаться в бывшее давно,
пробуя на вкус воспоминанья,
словно ароматное вино,
я бы возвращался не в мгновенья,
прожитые в счастье и борьбе,
а в простые дни поры осенней,
в те, что я не думал о тебе.
С небом, ясным и пустым до боли,
строгими ветвями тополей.
Радость и печаль всегда неволят,
отрешенность делает вольней.
Я ходил бы по дорожкам скверов,
и вдыхал октябрь как эфир.
Мы смеемся и грустим без меры,
и не замечаем целый мир.
 
 
Я б вернулся в тот прозрачный вечер
с одинокой бледною звездой,
и на улице пустой и бесконечной
не искал бы дом молчащий твой,
ведь от ярких снов и вин пьянящих
равно просыпаются с тоской.
 
 
Жить бывает трудно настоящим,
но еще трудней найти покой.
 

Идея

Той, что предпочла не родиться

 
Нет у неба голоса, небо молвит речами птиц.
У меня – тебя, и ничто тебя не заменит.
Колесо вращается, движутся стрелы спиц,
в никуда стремясь сквозь удушливый ряд затмений.
 
 
Нет у неба глаз, лишь проемы в ветвях берез.
Ты осталась в месте, где все мы когда-то будем.
Я иду сквозь осень, устал и совсем замерз.
Я иду один, и поэтому путь мой труден.
 
 
Небо смотрит вниз, и все больше его глаза.
Я иду в то место, откуда когда-то вышел,
или изгнан был. я по кругу иду назад.
Небо шепчет что-то, но голос его все тише.
 
 
И я знаю, ты посылаешь оттуда свет,
проливая золото скупо на дно колодца.
Проступают лица в толпе проходящих лет,
в них – твое лицо, словно в капельках блики солнца.
 
 
И тогда сентябрь встречает меня теплей.
Пусть ты только образ, живущий в моих виденьях,
но я слышу тебя в стаях плачущих журавлей,
и я вижу тебя сквозь просветы в ветвях деревьев.
 

Все спят

 
Все спят уже. И только мы не спим,
прокладывая курс нетерпеливо,
туда, куда мы сами захотим,
не внемля безразличию прилива,
 
 
что бесится в припадке за спиной,
расшвыривая камни и обломки.
Под этой вспоротой октябрьской луной
предметы по-особенному ломки,
 
 
черты лица – неясны. Рвется ткань,
и распадается под пальцами на нити.
И ты – то хмуришься, то шепчешь «перестань»,
то жаждешь, то пугаешься открытий,
 
 
которым нет числа. И карты нет,
и глобус опустел, с него опала
материков листва. Неяркий свет
струится сквозь окно на одеяло.
 
 
И хрупко все, о чем мы говорим,
и ново все, чего мы ни коснемся.
Все спят уже, и только мы не спим.
И впереди туман. И сзади – дым.
Но сквозь него, невидное другим,
восходит странное и молодое солнце.
 

Тень

 
Этот город походит на сон
обо всем, что ты знал или слышал,
здесь дома заполняют пространство,
точно монстры из разных эпох.
Здесь река, словно профиль гиганта,
что туманом предутренним дышит,
и проходит, нахмурясь, неспешно
между каменных берегов.
 
 
Здесь из центра расходятся кольца,
будто бог бросил камень на землю,
и из камня пророс белый ясень
с позолоченною головой.
Его корни простерлись далеко,
в них, свой хвост закусив, мерно дышит
старый змей. Он во сне видит блики,
слышит топот лавины людской.
 
 
И, сходя в его чрево, я знаю —
ад и рай существуют едино,
в каждом камешке, каждой травинке,
в темноте за вагонным стеклом.
И в глазах, что взирают в пространство
впереди машинистской кабины,
и в усталых руках пассажира,
что уснул и проехал свой дом.
 
 
Он вернется по кругу обратно,
и проснется, и встанет, и выйдет,
и увидит, что все изменилось,
пусть немного, но – стало чужим.
Он проснется во сне этом странном,
сне, где все, что он знал или видел,
изменяется ежесекундно
и в конце превращается в дым.
 
 
– – —‒– —‒– —‒– —‒
 
 
Рай и ад существуют едино,
ускользая от взглядов и строчек,
словно тень, что невидима в полдень,
но всегда остается с тобой,
как частица одной непрерывной,
всех связующей длящейся ночи.
Словно змей, что таится под шумной
и спешащей куда-то Москвой.