Текст книги "По разные стороны экватора"

Когда, еще не совсем оправившийся от диких переживаний, номер пятый услыхал папино предложение, он чуть не обалдел от непомерного счастья с тою же силой, как давеча от непомерного несчастья и никак не мог полностью осознать реальность чудесного варианта. А папа же, глядя на него, думал: «он же совсем еще маленький, восемнадцать лет, он детка и лицо у него круглое такое, по-детски бесформенное и ничего-то он толком не знает и не понимает, просто вымахал под два метра на своем водном поло, намахал там себе ручищи, а сам реагирует, что на огорчения, что на радости с такой искренней непосредственностью, будто ему не восемнадцать, а три года».

Даже как-то внутри у папы защемило от этих мыслей и от беззащитности этакого на вид богатыря, но он не подал виду и стал себя успокаивать тем, что и хорошо, и отлично, что ребенок, и спешить взрослеть нечего, уж это-то от него не уйдет, а пока пусть воспринимает мир таким вот непосредственным и открытым. Это же счастье! Счастье!

А еще папа подумал безо всякой грусти, что сам он, кажется, никогда не бывал вот таким, да и никаким непосредственным, и вырос в других условиях, и в армию пошел, зная, что для их семьи это обязательно, и как положено-рьяно служил там, осознавая, что он на виду, но и вне службы не мог позволить себе расслабиться в жестком мужском коллективе и остаться середнячком, его бы папа не прослезился от жалости, а искривился бы от презрения к трусости, и он никому не давал спуску и без сомнений вступал в рукопашную с любым соперником и лез так же как в формальные, так и в неформальные лидеры и понимал, что отец даже не похвалит его и вообще ничего не скажет, будто только так и могло быть, а сам останется доволен, что сын такой же, как он и как дедушка. А когда он вернулся из армии, то пошел без единого слова в тот институт, на который ему указала семья как на единственно возможный. Указали бы на другой, пошел бы в другой. Решили бы, что филфак, отправился бы на филфак, а на мехмат, так на мехмат, а лучше всего на юрфак, причем и там, и там, и там одинаково бы добросовестно учился, ну не на одни, может, пятерки, это оказалось бы уже слишком, но родители спокойно могли не сомневаться, что у него нет ни хвостов, ни троек. Да, он воспитывался настоящим партийным ребенком и знал, что такое дисциплина и осознавал ее одной из главных семейных ценностей.

И вот подрос его сын, а он не хочет, чтобы он шел в армию, чтобы там колготился в грубом и примитивном обществе, чтобы бился в кровь чуть не каждый день, защищаясь от постоянных посягновений то на свою честь, то на свое имущество, а то и от с виду беспричинной, но отчего-то лютой агрессии, москвичей в армии, да и нигде не любят, или просто морда уж больно на их взгляд интеллигентная. Тьфу! Ну и зачем ему эти опыты? Может писателем станет, будет ему колоритный материал, набитый под завязку народной фактурой. Да таких книг миллион и еще столько же напишут, пусть лучше у других читает.

Папа вдруг остановил поток антиармейских аргументов и понял, что они с сыном давно уже сидят молча, и размышляют каждый о своем, и оба себя неестественно не чувствуют, а могут так и часами продолжать сидеть вместе и молчать. Хорошо!

Вариант, интуитивно изысканный непотопляемым отцом впавшего в болезнетворное уныние обаятельного недоросля, состоял в предложении тому самым незамедлительным образом собирать накопленные стараниями родителя драгоценные манатки и расколотые стрессом первого столкновения с беспощадной отечественной действительностью нерво-силы, и выезжать на три года в Соединенные Штаты для всеобъемлющего изучения курса английского языка в естественной среде непосредственного обитания природных носителей. Полувысше-образовательные семестры знаменитого университета предусматривали в программе и другие дисциплины,но на усмотрение курсанта, оставляя его в праве и полного отказа от учебы всех прочих предметов за исключением языка.

Сказочное превращение мрачно-безнадежного положения в полярно-противоположное восхитительно-всеустраивающее, и, обещавшее еще к себе приятно-волнительное оформление коллекциями безграничных впечатлений, целебно возродило юношу, чудодейно вернуло прежнюю самоуверенность и цельность и заново раздуло чуть было не погасший огонь честолюбивых мечтаний о неясно-туманно желаемой деятельности творческого бизнесмена. Несомненно-необходимые первые шаги к будущей профессии естественно проходили по полю полноценного англо-языкового овладения, и номер пятый без сожаления доживал сладкие остатки детства на гулко-гранитной, монотонно-серой с выцветающей красной искрой, то пресно-суровой, то истерично-возвышенной, но всегда наивно-однобокой в угловатом идеализме, густо засыпаемой угарными пеплами нескончаемо-начинающихся перемен, покидаемой Родине, нетерпеливо-возбужденно подгоняя медленно сокращавшееся время до лелеемого дня восхитительного переезда в чарующую страну янки.

Ну-с, мои распочтеннейшие? Завершим тут, всестепеннейшие соратники, наши упражнения в неприкладной околонаучной археологии рассмотрения раскопа ранних облико-формообразующих пластов психоличности образа номера пятого и, сопутствующих процессам роста обстоятельств? Завершим. Сами спросили, сами себе ответили. Риторика энд софистика. Сервис самообслуживания. Гарантии неограниченны. Под единоличную мою ответственность.

Обстоятельства так навсегда и оставим в прошедшем времени, а психоличность образа-облика оставим до поры до времени, вежливою невидимкою затесавшись в группу провожающих ее обладателя в составе с непотопляемым папою, оставшейся за ненадобностью в тени мамою и, разметенными впоследствии по бандам, банкам и кладбищам до его возвращения, друзьями зари юности, во Второе Шереметьево на борт межатлантического боинга. Сообщим только в завершение темы, что проведет он на чужом континенте вместо предполагаемых трех, восемь лет.

Что касается Нового континента, мы и вовсе опустим всякие его очерки за рамки пергамента, мужественно отринув искушение стилизнуться под великую американскую литературу и великодушно пренебрегши в интересах читателя соблазнительной возможностью описания великих равнин и больших каньонов, гор, озер, лесов и водопадов, и, манящих богатством и всецветной калейдоскопичностью, гигантских и разных городов от восточного до западного побережий. А могли бы, ох могли б с традиционно-дубиношной наследственной силушкой размахнуться во вневизовом приобщении к соперникам, да не гоже ныне баловство к светлому нашему лицу принципиальных почвенников. Староверов, можно сказать, станичников, верных твердой присяге замысла.

Л и р и ч е с к о е р е з ю м е-о т с т у п л е н и е-п о с л е с л о в и е к с о с е д с т в у ю щ и м п р е д с т а в л е н и я м ч е т в е р т о г о и п я т о г о н о м е р о в и з с п и с к а п у л а у ч а– с т н и к о в, и з б р а н н ы х д л я н а ш е й н е «н а к р а й н о ч и»-к н и г и-э к с п е д и ц и и.

Мы и сами не заметили, виртуозно лавируя, оснащенные полным техническим вооружением, среди чужих и собственных строк великим марадоно-футболистом среди обычных или гладиатором среди евнухов по гораздо более красочному сравнению нашего американского коллеги-собрата Джека Лондона, приписавшего его выдумке-гению (бескомпромиссно-логически и безвозвратно-отравляюще глаза-открывающему выбившемуся в писатели бывшему, казалось, обреченно-навеки моряку, консервщику, ковбою и жалко-матерому бойцу убогих танцевальных вечеринок с бедными и недалекими девчонками) поэту Бриссендену, другу-самоубийце джековского же полуавтобиографического героя-изобретения Мартина Идена, вызывавшего нашу неподдельно-искреннюю любовь в малоискушенном детстве и сподвигшему тогда еще к писательскому выбору, а днесь для нас, уже прожженных, чередующимися зебро-фото-негативно-полосной раскраской, опытами успехов и неудач, представляющийся полупочтеннейшим образцом дурно-святой наивности.

А что же Вы заметили? То есть не заметили? Забыли уже, наверное? Нет, не забыли! Позже. Вернемся пока к Мартину.

Больно уж прост, однолинеен, одноизвилен и неподготовлен, сколько бы ни прочел, ни сообразил (в том числе и с вышеуказанной помощью друга Бриссендена, алкаша-аристократа) и не понаписал, оказался Иден в нескончаемо-расширяющемся и бесконечно-бесформенно увеличивающемся столкновении с подлейшим, рыскучим и свирепым, гибельно-враждебным ему, честному, великому и художественному, мелко-пошлым, закоснело-упертым и, как указывали советские предисловщики-комментаторы, буржуазным миром и его не менее буржуазной действительностью.

Французкий кинокритик прошлого века Андре Базен во вступлении к своей единственной книге «Что такое кино?» пишет (за точность цитаты не ручаемся, но за смысл стопудово): «Кто является основным потребителем кинопродукции? Основным потребителем кинопродукции является мелкий буржуа. Какие общественные группы и социальные слои входят в это определение? Сюда входят: торговцы и чиновники, рыбаки и дипломаты, домовладельцы и фотографы, эмигранты и школьники, студенты и рабочие, учителя и таксисты, спортсмены и домохозяйки, моряки и газетчики, нотариусы и белошвейки, актеры и булочники, инженеры и епископы, писатели и тюремщики, электрики и скульпторы и все остальные, а так же крупные буржуа».

Древний многослойный галльский интеллект не в пример подростковому американскому, без лишних сопливых эмоций, с ученой отчетливостью, по французскому обыкновению не удержавшись по ходу от развлечения себя и читателя ироничным узором стилистически-смысловой завитушки, смело и строго стер издавна бытующий в сознании доверчивых обывателей навязчивый и фальшивый постулат, от недоношено-недообразованных недоумков-мыслителей, косного лжепоребрика разделения мира на буржуазный и не.

Тут мы никак не хотели задеть умственной чести советских толкователей, но советские представления и выводы, советский мир, советский человек и вообще все советское явилось парадоксальным, уникальным и, увы, эксперементально-временным вычурным исключением из обще-грустного тривиального правила банального формостроения и постного проживания серого человечества, да и то большей частью в идеале, чем наяву.

Респект Андре! Респект, прошу прощения, – выражение, используемое некими суть пластами эффектной прослойки продвинутых, в качестве одобрения, типа восхищения. Всегда плюющий на реалии романтичный автор воображал «респект» порождением молодежной бестолковости ближайших последних лет последовательного понятийно-речевого хаоса. Вроде тупой, почти повсеместной манеры произносить телефонное слово «звонит» и его производные с безобразным ударением на «о» или уродовать нормальность слова «езжай» неслыханно-быдловским звуком «ехай», обладающим способностью при выпускании произвести на его произнесшего лихой эффект ликующего куражу и у сиплого смельчака от удальства крепко сшитой могучей кривизны родной до крокодилово-святых слез речи озорно розовеют мятежно трепещущие щеки, непреоборимо выбиваются на мокрый лоб из под редко снимаемой шапки русые колечки, разъезжаются чистые безо всякого мытья глаза по немыслимым траекториям обзора необъятности исконных просторов, широко становится на душе и в теле, заскорузлые ладони, в никогда не стиравшихся рукавицах, в убыстряющемся темпе гулко хлопают по всему, не боящемуся никаких насекомых, всевыносящему туловищу, а железные ножищи со ступнями в домотканых портянках коряво, но крепко выбивают по вечной мерзлоте Отечества самонавалянными валенками частотную дробь-притопку комаринского восторга хитростью дожившего до свободы владельца и евойного до самых всех запахов племени от волшебного оборота молчаливо-кручинной прибитости на выстраданное, векожданное, размашистое право заслуженно-теперь-всегдашнего удалого коверканья занудливых предписаний гнилой, чужой, хилой, захребетной, лживой, паразитной интеллигенции, еще и подозрительной по составу крови и мыслей.

Здесь литературно-безукоризненной честности неукротимый автор желает решительно заявить терпеливо-покладистому любезному читателю головокружительно-звонкое признание авантюриста, что жизнь он прожил по преимуществу далеко не интеллигентную. Вышло так по совокупности причин, ждущих еще подробного толковища-рассмотрения. Не пугайся, бруда-дружище, не сейчас и не здесь, да и обещанный к полному рассмотрению, полезному распределению и величественному осмыслению воз, за который мы хвастливо ухватились, проехал несопоставимое титаническим надрывным усилиям, практически незаметное от удручающей микроскопичности достижений расстояние. Самое себя мы нарочно не перечитываем, страусинно надеясь, что допускаем в самобичевании художественно-поэтический элемент того иваногрозного самоуничижения, что паче гордости и кое-что обсудили все же худо-бедно на просторах оставшихся позади страниц и в повестке обязательных, в неустанно-декларируемом величественном смысле заданного труда и пунктов преодолеваемого пути добросовестно-всесторонне-честно сократили один-другой, а то и третий параграфы. Не о нас, впрочем, и не о наших кручинных сетованиях на режущие бурлацкие лямки исполнения звездных посулов речь. Видим мы наметанным незамыленным глазом, что, несмотря на отработанные параграфы, отошли от старта и оттащили сопутствующий ослепительным целям груз на шаг всего, да хоть на десять, а до неведомо-невидимого желанного финиша несосчитываемые в ближайшей перспективе тысячи тысяч шагов по скользким, безбрежно и бесконечно друг в друга перетекающим полям-площадям отчаянного маршрута принципиального одиночки по метафизическим в дву, а то и болеесмысленных противоречивых вариантах продвижения по бесстыдно-приблизительной карте запутанных лабиринтов со смертельными ловушками.

Жизнь, стало быть, ваш бездубликатный и уже от одного того неунывающий поводырь-путеводитель-предводитель прожил сильно неинтеллигентную, а (о, ужас!) местами и (нелицемерно каюсь) антиинтеллигентную. Объяснить смысловые подробности вышесказанного отказывается перо – золотая наградная рапира и почетное, и действующее родовое оружие столбовой интеллигенции и без атавизма обязательств крови столетьями уже знающее сословный кодекс, в литой однозначности очертивший единый праведный путь и совместную безмездно-бессеребреническую миссию бескорыстных братьев и сестер ордена, чтящих все его незыблемо-святые положения и без предательских надежд на лазейку выбора лягущих костьми за торжество их верховенства в человеческом сознании. Досталось оно автору благодаря подлинному гуманитарно-гербовому происхождению, чем он по глупости и недомыслию вовсе даже и не гордился, а полный наоборот сильно критиковал и самодеятельно-философствующе-болвански чуть не отрекался от подаренной судьбой благословенной участи, с плачевным энтузиазмом мечтая о скорейшей гибели, рьяно подпиливая единственный надежный сук. Оправданий в этом, на грани предательства, возрастном слабоумии нет, да и гибельный распил необратимо бездонно-пучинен и бездушный его виновник, как грешник на пожизненное замаливание грехов, обречен на вечно-сизифовое заделывание глубины заблуждения, под дамокловым мечом постоянного обрушения в бурлящий сернокислотными пузырями буйный хаос нравственной бессистемности. Оправданий нет, золотой мой читатель, но есть, мой ты бриллиантовый, слабое мне утешение объяснения. Максимализм там юности, ищущий поэтики в молодежно-фашистских иллюзиях. Возбуждающе-опасный романтизм необычности образа активно-агрессивно-деклассированной жизни и ее представителей. Ну, и еще всякие мелкие, почти всем свойственные, возрастные картинно-печоринские болезни полных разочарований и безнадежных сплинов. Жалкий, однако, лепет, но есть еще одно объяснение, могущее вызвать тень снисхождения высокого самосуда. Давно не произносимое и видимо исчезнувшее из родной речи, тафтологическое, по строгому рассуждению, словосочетание «настоящий интеллигент», несло все-таки в себе верную частичку недоделанного смысла. Ясен перец, яхонтовый мой, что ненастоящий собственно автоматоматически не интеллигент, но еще, по историческим меркам, недавно наши люди были антично-простодушны, как вольтеровский гурон в начале познания «лучшего из миров» и, записав себя в стремящиеся, не стеснялись открыто восхищаться нечасто встречаемыми особями с цельным набором общеценимых качеств, превосходящими их достоинствами, определенными аксиомно-неоспориваемыми представлениями непуганых идеалистов как подлинно интеллигентские. Ах, чего там разбираться в мамонтово-исчезнувших нелепостях и допустимо-искренних заблуждениях прошлого с точки воззрения противоположного теперешнего общества. Тафтологическое словосочетание свинцово кануло было в Лету под неуправляемым напором диких и свирепых полчищ воль болезненно-стремительной, угнетающе-материалистской всерационализации. Однако, как это часто бывает в уродливом наборе хаосов революционно-неизвестно-во-что-превращений, безвозвратно погибла только настояще-подлинная половина глупого масло-маслянного термина, вторая же, определявшая эксклюзивно-отечественную сословную принадлежность, расколоченная на, может, несобираемые фрагменты стихийными многолетними увеселениями черни, цинично измордованная насмешками знаменитых оборотней и традиционно ни в грош не ставимая ни раньше, ни теперь ни в каких государствах, половина по логике противовеса в момент гибели комплиментарного прилагательного, пусть калекою, но высоко взметнулась в грязных клочьях бурой от чудовищной дозы ужаса неизлечимо-невротической пены новых ценностей. Тому уж сровнялось как минимум два десятилетия и на расстоянии отчетливо рассматриваются вешки разрушений, а тогда только инстинкт мог оттолкнуть от абсцессно-воспалительных процессов самозваной фальшивки, оборотисто присвоившей себе в мутный час и чужое имя и его славу.

С тех пор в «интеллигенцию» вступает без заслуг и присяги, образования и понятий, экзаменов и допусков всякий, нескромно вздумавший так обозваться, и виртуальные списки современного наполнителя термина смело-аналогично приравниваются нами с полным сохранением объемного пакета умственных льгот к эфирному базеновскому списку, расшифровывающему одноклеточно-извильно-яйцевую лжемноголикость потребителя кинопродукции. Только наш список мрачно усугубляется незавидными, уже описанными выше, отечественными ехай-особенностями и общей современному миру неудержимо падающей планкой моральных ориентиров, и настойчивым выведением откровенных болезненных аномалий на освещенные подмостки всеобщественного сочувствия, и признанием насекомной свободы права воли полуличности на публичную распущенность, и анархистско-безответственным отказом от предупредительного клейма медицински-обоснованного диагноза здравомысляще-ограничивающего в краеугольных правах ко всеобщему распространению преступно-умышленные разлагающие деятельности неограниченно собой эксперементирующих особей, вредоносные для профилактики здорового сознания избирателей-налогоплательщиков.

И все кому не лень теперь интеллигенция и у основной массы, невдающихся в баловство понимания тонкостей, средне-классовых, кулацко-середняцких, пролетарско-мастеровитых (далее по списку Андре Базена) прослоек, издавна недоверявших больно вежливым четырехглазым бледно-хлюпикам за многословно-туманные речи, чудаковские бессребренические манеры и мутную гражданскую позицию, эти лжесобратья священного ордена вызывают правомерно-ужасные впечатления, дубиной шарахающие по незакаленному мозжечку станового хребта нации, пусть и не таскающего ненужных ему звезд с неба, зато примитивно-неотменимо помнящего небольшое, да не худо знаемое и вовремя сполняемое число требуемых Родиной в лице ближайшего начальства обязанностей. Права ему за верность само собой соответственно положены. Мы не вдаемся в подробности, потому что не правозаступники, не описатели народного быта, да и уверены, что народ о своих правах не забудет теперь и сам похлопочет и позаботится. Всех же нас, малочисленных остальных, заботить должна государственно-важная мысль, стратегически-верный план и подробно-тактические мероприятия по комплексному сбережению драгоценной породы с неизменно-размеренной методичной работоспособностью и спасительно-последовательным упрямством срединно-выносящую из войн, бед и сложностей во все века всю страну или, на худой случай, добросовестно-верно ее останки для фундамента возрождения.

А мы, алмазные мои, бессовестно манкируем даже своими столь же святыми, сколь и простыми обязанностями по сбережению коровьего народного спокойствия и душевного равновесия, запуская, например, к нему в дома и сознание через телевизор, интернет, газеты и книжки таких… тьфу! Не повернется язык выговорить и перо вычертить грязные, как нецензурная брань, гадкие названия порочных проявлений. И, таким образом, и другими, случающимися от лени, идеализма и фатализма казусами преступно сбиваем спасителю-богоносцу не нами ставленый верный прицел небогатого, но крепкого, как медный котел, сознания проверенно-пристрелянного к работам главно-жизне-держащего цикла национального муравейника, необъясняемый феноменами интеллекта, однако, инстинктивно-ярко чуемый его носителем в спасительной увесистости ограниченности пакета запросов. Нам, коллеги, такие ограничения и работы не по плечу и не по здоровью и силушке, коими нередко превосходим измотанного народного собрата, благодаря разнообразным, невредным перегрузками, физкультурным возможностям и отсутствию тяжелого физического труда, разрушающего телесное и нервное здоровье, а если не физического, то не менее изнурительного одуряюще-однообразной многочасовой монотонностью. Да, утонченные мои, названные братья-сословники, мы, как истеричные (по трактовке героев) японцы в рассказе Куприна «Банзай!» тьфу, то есть «Штабс-капитан Рыбников» способны лишь на разовые всплески-выплески энергии, raptus, что ли там по-латыни упоминается припадок, когда слабая женщина становится способной раскидать четырех здоровых мужчин, но неистовый прилив сил иссякает за краткий миг и сменяется многодневно-длительным полным бессилием. Вот так, мой, страдающий от избытка образования и времени на абстрактные опыты, брат, мы бы с тобой бесславно-бесполезно и быстро сдохли от каторжной обреченности, не выдержав унижения духа рабством рабочей привязанности или депрессивно-надолго тяжело и негарантированно-излечимо заболели б наверняка букетом отвратных и мерзко-длительных болезней. Беречь его надо, брат-коллега, беречь лапотника! Всего-то от нас с тобой (ну и вас, если есть примкнувшие) и требуется важность не ронять с ухоженного рыла в общественных местах непроницаемой значительности, туманно-загадочно поддерживать загадку своей и коллег веской надобности и блюсти-сберегать богоносца нетребовательного. На пушечный выстрел не подпускать к нему какого-нибудь сектантского толстовца-агитатора или заграничного, к примеру, лектора по фермерскому менеджменту, а то и технике заводской безопасности. Ну, да это ладно, распропагандируем при случае, если и привелся ему досуг кое-какие фрагменты запомнить, а вот ежели он будет видеть инфернальные непотребства-ужасы в официальной оболочке телевизионной и прочей медийной допущенности честное сознание его непредсказуемо скособочится в опасно-невысчитываемую сторону, начнут в нем бесконтрольно лопаться домостроевские незыблемые сосудики и посыпятся веерами доминошных костяшек такие процессы на наши головы и… ой! Что это я за упокой запел? Не гневите, коллеги, Бога и Его носца, не рискуйте проверками прочности его терпения, выполняйте-ка регулярно малые наши обязанности по неуклонному соблюдению в открытых проявлениях общественной жизни действующе-рабочей сохранности основополагающе-несущих нравственно-моральных устоев-конструкций, на которых и стоит общий дом нации. Тем более за исполнение этих нетрудных, тебя же украшающих, и в целом приятных почетных обязанностей, права твои, коллега, непропорционально-льготно увеличены – и тебя, с твоей хрупкой душевной организацией, бережет общее устройство, давая возможность трудиться по желанию и вдохновению. Не нами таково устроено и не нам его отменять или капитально переделывать, а только присматривать чтобы не нарушались главные традиции незыблемых определений проложенных предками границ добра и зла, правды и неправды, нужного и ненужного.

Наше только и дело не путать свое личное с общественным, то есть не обольщаться изощренностью кабинетно-эксперементирующей мысли, не искушаться осуществлением теорий бумажных открытий и уж точно избегать их введения в общее употребление. В общем употреблении уже есть, проверенные веками, пусть простые и незатейливые, зато выразительные, надежные и понятные в несомненной для всех правоте определения!

Уф! Вот так увлекся автор праведным пафосом важности шкурного своего спасения и проектами по обеспечению корпоративной безопасности! Ай да автор у нас! Только сейчас и вспомнил, что шумно выражал, порицаемым им же термином «респект» одобрение Андре Базену, давно всеми забытому французскому ученому киноведческих наук, да и чтобы не обольщались тамошние ученые процитируем-ка тут слова нашего писателя Серафимовича, сказанные о кино явно задолго до того додумавшегося галла: «…загляните в зрительную залу. Вас поразит состав публики. Здесь все – студенты и жандармы, писатели и проститутки, интеллигенты в очках, с бородкой, рабочие, приказчики, торговцы, дамы света, модистки, чиновники – словом, все…»

Автор всего-то и хотел сообщить, что недавно, от пыточного безделья, беспредельной скуки и отсутствия под рукой других книг, взялся за трудоемко-тягомотное чтение никогда ранее не раскрываемого Юлиана Семенова, и, продираясь сквозь бессмыслицы многозначительных словесных построений отца-матери известного кино-литературного советского шпиона-разведчика Штирлица и немецкого провокатора Клауса, наткнулся на этот «респект», удивился и мысленно извинился перед небрежно-неуважительно упомянутыми им прослойками слоев. Отслеживать дальнейшие или предыдущие приключения рожденного в Англии (ой, а уж не в Германии ли?) «респекта» автор не стал. Das ist ihm einerlei. Ему все равно. Не лингвист он! И не ученый наук! Наш автор – фонетик без обязательств, формалист-недоучка, структуралист-одиночка, вольнолюбивый кабинетный злыдень, мученик вялотекущего безделья и еще чего-то там тому подобного, не требующего обязательно-объяснительной ответственности, и, в целом, мечтатель о личном сверхнаправлении в прозе, к которому ленится даже обдумывать определяюще-отличающие форматы и рамки. Только и сообразил пока еле-еле рабочее название к своему воображаемому направлению, должному по рвано-запомнившимся грёзным отрывкам расплывчатых полуснов недосягаемо превзойти не то что всякую прозу, а все в целом художественное искусство. Мания что ли? Те суть-пласты прослоек, коим ошибочно получилось приписано изобретение «респекта», говорят в таких случаях, скорчив современно-умные искушенно-проженные рыло-щщи: жесть! Говорили, то есть. Я их давно никого не видел и ни разу не заскучал за все это время. ( Жесть может быть от слова жестокость?) Жесть – это типа ужас неподдельный эдакий дрянной и отвратный, если я ничего не путаю. Жесть, как она есть, – еще вспомнилась рифмованная бойкость. Вяло течет мысль, ощупывая бесформенные выступы. «Жестяной барабан» есть такой известный суть не классический фильм какого-то то ли Херцога, то ли Хёрцога, по роману бывшего эсесовца, позднее в том раскаявшегося и получившего за то Нобелевскую премию, про некую аномальную патологию душевно, кажись, нездорового немецкого мальчика-барабанщика во времена последних победных боев Красной Армии с издыхающей фашистской Германией. Видел я его лет двадцать назад, и запомнилась только пасторски-постная манера показа лютых зверств-измываний до зубов вооруженных орд восточных варваров над безоружно-беззащитной европейской цивилизацией. Издевательства над хранителями древних секретов культуры и военный разгром родины трактовались этим Хе или Хёром как вселенская, страшная необратимая экологическая катастрофа, предвестница гибели всей белой цивилизации, если, конечно, я со зла опять чего-нибудь не путаю. Может быть, как-нибудь все это было виртуозно увязано с патологией югенд-барабанщика? Что-то мне сейчас припоминается, что к фашистскому государственному устройству и его подавляющему влиянию на бело-национальную личность объективный Хё тоже вроде бы подыскал критические краски? Нет, не вспомнить никаких патологических подробностей, уверен только, что никогда не захочу пересматривать киноопус торкнутого фатально-тотальным поражением фрица. Жесть, короче, как она есть!

Наш советский писатель Аркадий Гайдар еще в тридцать восьмом году (издали в тридцать девятом) написал светлую, просторную, наполненную тугими ветрами и горькими заметами подлинного драматизма, несломленною волею автора и героев удержанного на краю пропасти безысходной трагедии, повесть «Судьба барабанщика». Такую книгу будешь перечитывать, она украшает своего читателя богатством событий и щедрым разнообразием упоенно-тщательно выписанных образов, безупречно-приключенческим сюжетом и изощренным сплетением в естественно-единый узел множества разновозрастных и разнонаправленных трудноразрешимостей для полноценного достижения высоких целей писателя. И стиль! Стиль ровно-сильного, как волны мощного моря, покоряюще-выразительного стихотворной мелодичностью письма, аранжированного по всему полотну текста узорчато-резной оснасткой постоянных, глубоких и тонких подробностей в описаниях мест и интерьеров действия и внутреннего мира героев. Таков Гайдар!

А тут какие-то респект и жесть. Помнится, я все невольно перебирал, как чужие некрасивые ракушки, бессмысленность привязавшихся свистящих звуков, пока не натолкнулся на освободившую меня мысль об уже заложенной в их сочетании обширной телесериальной фабуле, имеющей все шансы не уступить размерами и удельным весом натасканных откуда попало событий хоть самой «Войне и миру».

Простите, Ваше сиятельство, что опять ненароком задел Вас, хотя объективно, граф, это лишь очередное подтверждение Вашего величия и чем больше дилетантов и дебютантов будет самонадеянно замахиваться на Вашу чудо-царь-книгу-книг, тем явственнее будет высвечиваться ее навечно-недосягаемая вершинность.

Ушел? Не знаю. Его не разберешь. Босой, бородатый, недобрый, обоюдный, великий, ничтожный, гордый и завистливый. Привязался двусмысленный как «Респект и жесть». Интересно, кто кому не дает покоя? Я ему или он мне? Никогда не страдая скромностью в самооценке, на этот раз, однако самокритично-объективно решаю, что однозначно он мне. Безупречный стиль, доведенный до совершенства абсолютной доделанности, энциклопедически-подробные знания света и его многочисленных, поголовно-штучных представителей, во всех бесконечно-бессчетных комбинациях тонкостей, большею частью закрытых для понимания неизживаемо-разночинным сознанием писателя позапрошлого, прошлого и нынешнего веков. Не дает покоя чудесная, подаренная происхождением, неограниченная временем и средствами возможность бесконечно переписывать громадные книги, добиваясь эталонного качества текста, по определению недоступного большинству писателей, материально зависящих от печати и издательств. Все эти подарки феи не отменяют, однако, сугубо личных выдающихся качеств нарочито-босоногого маэстро-долгожителя: богатырски-немерянных силы и воли, незапущенного никогда во всю жизнь таланта – способность доступная лишь истинно великим не позволять ослабеть упругости регулярно тренируемой мышцы главного богатства широкоформатного, как карьер, и глубокого, как колодец, ума. Неуклонная последовательность в постоянном оформлении, обновлении, поддержании и расширении итак необъятно-обширной добросовестно-полно выработанной исключительно-собственной системы взглядов и мировоззрения. Что там еще? А то надоел, сбил с курса. Далее, конечно, родовой, всегда, как хозяин, в оптимальной форме, аристократический бойцовский дух, главный тягловый механизм в арсенале писателя, позволявший доводить до удовлетворяющего мастера результата мифологически-чудовищные по тяжести, объему и не транспортируемой громоздкости замыслы. И напоследок уж – очаровательно-откровенная черта полной самоуверенности в личном величии гения, заслужившего сказочными литературными подвигами принципиально-одиночное право противостоять имперскому государству и церкви, единственной жене и миру. Вызывает, спору нет, вызывает Сиятельная Анафема многия уважения, а то и восхищенное изумление, но не любит его автор и не читает. Не люблю не в смысле равнодушен, а в смысле программно. Заявлять подробности негативных взглядов на энциклопедически-старшего коллегу-сотоварища не позволяет цеховая этика. Для наглядности, к примеру, это вроде как подать заявление в милицию за дебош на дружественного соседа или хорошего знакомого. В общем-то, и на недружественного или нехорошего не стоит. Не по понятиям. Да и не дело писателя обсуждать публично другого с сомнительной целью отказа тому в праве на читателя и с позиций субъективно трактуемой ответственности одаренного перед доверяющей ему умы и сердца аудиторией. На том и порешим, но, однако, личный мой читатель обладает всеми правами на полное знание предпосылочных основ.