Текст книги "По разные стороны экватора"

Для иллюзии самоуважения именует он и усилия воли и бледно-амебную лень своей профессиональной деятельностью. Нас она (может пока) не интересует, за всем тем, что и сам объект считает ее чем-то вроде игры-хобби с наиболее возможным безвестно-смертельным исходом и наименее вероятно-сбыточным полноценным успехом и всеми неисчислимыми богатствами ему сопутствующими. «Наименее сбыточный» и толкнул его когда-то на такой зыбкий путь и он, познав, пройдя, отбросясь, рванув, упав, вскочив, так и бьется до сих пор, а расклад сияет не тускнея, оставшийся в незыблемой и неподвластной герою все той же видо-недоступности, которую он хоть и продолжает штурмовать, но боится не потерял ли он дух, надежду и силу.

Хорошо бы вам рассказать поподробнее почему игра опасна и почему неотвратимо, безжалостно и жестоко наказывает недостойных ее игроков, самонадеянно, как переодетый хам-простолюдин, вызывая на дуэль дворянина, вздумавших безо всяких на то оснований выйти на ее священное поле. Дворянин, раскрыв подлог, плюнет на дуэль и просто убьет посягнувшего на его честь хама и нечеловека, мелкого элемента коричнево-мерзкого болота черни, вдохновляемого гнусными мечтами об опустошительной равно-справедливости. Всем одинаково досыта всего – чисто материальные вожделения, ничего духовного. Средневеково-устаревшее дворянское сравнение нами утрированно, и условно, и не знаем, верно ли передает мысль, и нужно ли, но в том к чему застремился с неразумной юности наш лирический клиент и литературный контрагент ничего никогда не менялось, кроме ничего по существу не значащих стилей, форм, художественных коньюнктур и типа прочего тому подобного антуража с атрибутикой.

Ах, бедный читатель! Опять чуть было серьезно не завлекли тебя на ответвление. Чуть не считается.

Угнетает серебристоштанового категорическое нежелание признавать своих легитимных возрастных сверстников равными себе по… По всему! По свежести, по беспечности, по силе, по задачам, по способностям и потребностям и далее до бесконечности, имеющей окончательной целью убедить себя в, и другим доказать свою избранническую исключительность, наглядно выраженную в вечно непроходимой юности. Непреходящей, добро бы!– вскрикнется некоторым грамотным нашим друзьям, все еще упорно ползающим по этим строкам,– непроходимой – это о тупости! Не спорим и хотим, как усердный подсудимый, скрыть меньшим преступлением большее. Тупость-то ничего страшного – она даже не наказуема, если не слишком агрессивна. Здесь же речь может идти о клинике, как выражались в старину, клинике безутешной скорби. Однако даже если наш пациент только и делает, что бредит, прежде вынесения вердикта придется, для подтверждения нашей врачебной добросовестности, рассмотреть и вариант логического проявления именно такого вида недужного расстройства и стилистически присущих ему темных формулировок. То есть допустить для чистоты эксперимента, что (ох, не выгонят ли нас (если вообще пустят) за антинаучные опыты с престижной работы в литературной клинике) возможно, нам просто видится это как бред, или, что пусть бред, но изначально был потенциал к здравости, но под (давлением или влиянием?) превратился из… в… Прошу прощения за двойную хамскую трусость троеточия и вовлечения читателя в наши сомнения. Или читатель уже насмехается над автором и давно видит то, что, увлеченный эквилибристикой акробатического движения по буквам и смыслам, автор заметил только сейчас своим, пенно-замыленным трудовым удовольствием, глазом?

Нет, надеемся, читатель еще не столь искушен в наших криводушных виляниях и сноровка – дочь ошибок трудных – у него далеко впереди.

Назидательно заметим, что нет и не может быть единых формул и мнений способных объять многообразие явлений жизни и космически-невысчитываемую многозначительность всяких ее периодов.

Да простит нас читатель, который, наверное, и без нас все это знает, но это назидание мы записали себе и не оттого, что раньше его не осознавали или не могли облечь в ясную форму, а чтобы поставить на вид давние непорядки и проколы в собственном мировоззрении. Про непорядки и проколы добросовестность вынуждает нас высказаться поподробнее, а пока хотим строго и непреложно заметить все же, что «…нет и не может быть единых формул и мнений…» ни в коем случае не отменяет надобности их поиска и святой веры в обязательность если не личного, то общественного или поколенческо-ступенчатого успеха в нем. Парадокс теоретического интеллекта, демонстративно-вопреки общебытовым реалиям выводов знаний о жизни, принципиально ставящий во главу угла идеализм стремлений к неотменяемым и без результата поискам и видение высокого смысла во врожденном и несизифо-наработанном убеждении (несмотря на самолюбивые улыбки лермонтовских старцев), что ключ к уравнению со всеми неизвестными выкован Создателем для Венца творения одновременно с изобретением последнего. За сим прекращаем общие, а следовательно не отвечающие задачам данной работы рассуждения и возвращаемся к остро-субъективным необходимым нашим лично-героевским.

Давние, стало быть, непорядки (в) мировоззрения(и)?? Да простит пусть опять читатель благосклонный-уважаемый пичкающего его всевозможными отчетами мыслителя, если где-нибудь неподалеку и недавно он уже втирал ему схожие оправдательные объяснения. Пусть тогда, если решим продолжить сотрудничество, будем совместно считать такую странную черту главного автора, может и маразматическо-нелепым, неприлично-навязчивым и бессовестно-нетактичным, а все же честным и старательным методом размышления.

Еще в утешение друзьям-читателям и в укреплении несомнений в авторском к ним уважении сообщаем, что жертвуем проверкой памяти и текста за недостатком времени в скорейшем стремлении к дальнейшим, точно уж ненаписанным тьмам и тьмам открытий и ожидаемых нашими читателями наших к ним толкований.

Никаких непорядков, если говорить прямо, не было. Однако это губернаторского стиля заявление несло никак не положительную информацию, а вовсе наоборот катастрофическую. Осторожно подбирая смягчающие термины, он (в смысле я) отодвигал от себя, как страус голову в песок, понимание, что не просматривалось прямо по сути совсем вовсе никакого мировоззрения, а вместо него клубистые нагромождения рваных клочков горячего, но бесполезно-безопасного пара, так до обидного и не разорвавшего целительно, усиленно-разогреваемый, казалось бы, медный котелок сознания, а лишь бесстыдно-безжалостно отрывши-открывши в его оболочке многие трещинки и дырочки и высвистевшего через них на ничейно-ненужные просторы в безнадежно-несобираемом виде.

Что хотели мы сказать эдакой несуразной к важности сетования аллегорией?

Попросту (страшному) то, что у него-меня при незамеченном по инфантильности переходе от молодости к взрослости, произошел не неизбежно-нужный пересмотр критериев и смена понятий, а полное их размытие, унесшее грязно-пенными потоко-водами всякие ясно-личные главные представления: хорошо-плохо, черное-белое, нужное-не нужное и тому подобные, определяющие нравственные позиции человека в изменчивых обстоятельствах предоставленной ему судьбой современности.

Он-я не смог бы даже вспомнить и установить рубеж, с которого, ах, если бы просто перестал что-либо понимать, нет сильнее сильного смущало то, что наоборот понимал все и все лучше, но любому пониманию непроизвольным и неконтролируемым, как нервный тик, его болезненным сознанием сразу и неизменно придавался второй, противоположный смысл. Это-то оказывался еще самый безобидный эффект не отпущенной от себя вовремя молодости, а часто, живущий неподчетно-непроверяемо тумблер сознания (или без), оглушительно щелкнув для внятности, выкладывал веерными пасьянсами четыре, пять, десять, сто, тысячу одинаково подобных по степени подробности вариантов решения, должного по всем законам разума оставаться единственным.

Опять заметил автор, что не сумел полностью уйти от одного (одного ли?) из декларируемо-ненужных ответвлений, и оно пробралось за ним незаметно в страницу и лопается со смеху, клейко прилепившись к не предназначенным для него строкам. Что ж, теперь поздно. Теперь на повестке "реального масштаба времени" бред. Вернее просто закрытие собрания. Как там выражались в иную старину? Не помню. Помню другое! Короче, – обозначения, категории, термины. Ими приходится заниматься всерьез. Всерьез приходится тратить драгоценное и невосполнимое время всего лишь на переговоры об идентичности понимания сторонами значения терминов. Так и наша разношерстная группа, слабо объединенная не названной, туманной и, с большой долей вероятности, недостижимой целью. Вот тебе (вам, всем нам) одно из правил игры-войны, в которую мы самоотверженно ввязались в попытке. Оставим это «в попытке».

Правило в нашем вульгарном изложении звучит примерно так: «Если ты (участник, игрок, ну или неважно – боец) настоящий, подлинный и достойный, ты скажешь себе и товарищам: «Достижима цель или недостижима не нашего ума нынче дело. Ныне дело наше не рассуждать и сомневаться, а идти и биться во всю силу физических мышц и интеллектуальных способностей. Долг ли это (кому?), зов ли (чей?) – это наш путь! Мы (я) пошли по нему своей волей. Сюда нас никто не приглашал (отпадает зов?), а по понятиям – за язык-перо не тянул в прямом смысле, скорее горячо отговаривали. Теперь пойдем и увидим, каков он – сей всегда загадочный, часто страшный, и, как редкая награда исключения для самых, такой путь, ради которого и загорелась высокой надеждой наша мечта! Пойдем, если пустит, и увидим, если покажет, или погибнем от него, но и это теперь, как тамплиерского типа послушники, приемлем великой наградой».

Во! Слыхали, дорогой читатель? Это половина правила. Другая его половина (не будем полностью излагать, а так вкратце) – вернуться с первых шагов, вникнув в неигрушечность и чреватость, и практически безнадежность усилий. Между тем, для второй половины первого правила, вступает в узаконение плохо-объяснимая лоховская особенность любой, даже самой ушлой, человеческой натуры (лох не мамонт – не переведется, потому как без лоха и жизнь плоха), ограждающая сознание от полного видения ужаса испытаний, или, скажем мягче, спортивный азарт и она-натура (он-человек) решает: «эх! махну все же, была не была, хоть не скучно тут!» Тут не скучно! Тут всяких правил одних! Да еще правила-то часто ложные, фальшивые! Обманки! Пустышки! Читатель, ты (раньше я был на «вы»?) не думай, что мы сталкер. Неустановленный (самопровозглашенный главврач не уверен в полной правомочности оскорбительного термина-диагноза) бред! Как говорил известный скорохват и волкодав старший лейтенант Таманцев: «Придется их (в нашем случае его) устанавливать». Придется, но нам теперь уже не до того, а может, чтобы провести процедуру установления надо ползти назад по пройденным строчкам? Ой, не до того – здесь и сейчас мы получили достаточные пока нам факты. Глядишь, ими и обойдемся, да и задача была описать не внешность даже (сама собой сфотографируется), а одежду, одну-другую повадки (кажется, забыли) и все вкратце, только для штрихов завершения скоростного портрето-образа, оттого, что величина его для наших исследований нам самим пока неизвестна. До следующих встреч, проклятый пижон! Сколько отнял ты у нас времени!

Читатель, не бросай меня одного здесь на один с непосильными трудами и множащимися, как вражеские клоны-воины задачами! Впрочем, не просьба это. Ничего я тебе не обещаю, но иду дальше. Возврата нет. (Смотри единственное записанное правило.) Верю, что я не смертник – сын ветра – камикадзе. Нам подобное не свойственно. Мы выполняем свой долг, не лишая себя надежды на жизнь. Тем интереснее и выше желтолицых островитян. Выше, многослойнее, нервно-развитее и ответственны именно стойким нашим обычаем не идти заведомо на смерть. Мы отправляемся в бой! На смертный бой, в смысле с не исключенным смертельным исходом. Но мы не идем умирать, мы идем победить! А их хождения и летания в белых повязках на смерть – один из множества азиатских военных трюков, коими всегда славился и будет славиться восток. Да и то, фокус-покус-то нерассчитано-пропагандистский, ведь камикадзе не оружие, во всяком случае, в промышленно-военном смысле ведения боевых действий. Ну, случались, бросающие в дрожь и самих кимоно-воинов и противника исключения. Адмирал-камикадзе там какой-то, лично потопивший американский авианосец. « Я вам покажу, как надо топить вражеские авианосцы»,– вскричал изможденный поражениями узкоглазый адмирал, прыгнул в не приспособленный к возвращению самолетик-гибельник и стал таков, рухнув в пороховой погреб янки. Самурай-банзай Рыбников. Не знаем в подробностях, как на самих японцев действовали сомнительные подвиги соотечественников-самоубийц, а вот русско-советский медведь, раззудись плечо, подивился всего лишь странности малого и местом, и ростом (вот насчет ума и духа промолчим) дисциплинированного народца и накостылял по шеям Квантунской армии, даром даже окажись весь ее личный состав камикадзами, ну, а англичане (в тот раз их атлантическо-единоутробные братья янки) всегда традиционно брезговали вникать в убогие туземные тонкости доморощенно-самобытной психологии. У белых островитян всегда по горло хватало своих проблем, чтобы искать время даже выслушать вчера еще неумеренно лютовавшего врага, а сегодня кривящего непроницаемое лицо в вечном своем заблуждении о превосходстве палочной дисциплины над осознанным чувством Родины, предпочитая истерику храбрости и противопоставляя коварство военному искусству простодушного белого человека.

Только простой белый парень, как правило, при всей своей же простодушности, способен щедро поделиться продвинутыми безжалостностью и бесчувственностью с любым самым люто-свирепо-гортанным смертником в глупом кимоно без ущерба для себя, и презрительно-беспощадно пнуть, зарвавшегося в безумии ложного угара, восточно-островного противника зверским ядерным пинком.

К чему это я? Ах да! Нет, мы не скифы мы! Не азиаты мы с раскосыми и жадными очами! Само даже появление у нас хотя бы одного того же самого Блока Александра противоречит этим балаганным выкрикам. Впрочем, Блок – поэт и никто не вправе судить о правомочности его высказываний, будь это пусть бред. Ага! Вот, читатель, характерный штришок возможного в будущем нашего обширно-великого полотна. И не обольщайся в том смысле, что мы якобы бредим.

Е щ е О д н а С л е д у ю щ а я Г л а в а.

Сказать, что он в свои семьдесят выглядел сносно – бессовестно погрешить против истины, а это в корне противоречит целям нашего многословного труда. Погрешить не в том смысле, что приукрасить, а наоборот не оценить редкого уникального чуда природы. В свои семьдесят, ну или вокруг них (мы точно не знаем), не поверишь, виртуальный друг-читатель, он выглядел примерно на пятьдесят, при том пятьдесят этаких моложавых, спортивных и куражливых. В нем все еще оставалось все мужское, ничего стариковского, ни намека. Походка, посадка, осанка, привычки, ухватки, коньяк и автомобили. Могли, разумеется, случаться с ним конфузы, когда на лицо его и на шею, выглядывающую из воротника селекционно-отобранной по заграницам куртки, попадало неподходящее к его подлинному почтенному возрасту освещение. Нескромный луч вдруг изловчался высветить потрескавшиеся и глубоко, как окопы, прорытые сетки серо-бурых морщин, сплетающихся в необратимом хаосе бесчисленных пересечений, и, астрономичностью количества, не уступающие цветастым шедеврам Кандинского. Но то мог случиться лишь миг ужаса, если кем случайно и замечаемый, то и забываемый сразу с бесследной быстротой. А вечно юный, резвый, бессмертный луч успевал, видимо, соскучиться еще до попадания на отталкивающе-неаппетитный компромат, и спешил отвернуться, убрать себя, умчать свое, сотканное из нетленного света, величие от удручения увяданием к только и достойным его неподдельным красотам земли и мира. Старик прекрасно знал свои недостатки и сам не ленился избегать нежелательных очных ставок с естественными и искусственными источниками разоблачения.

Да и что такое морщины в новее новейших времена пластических пересадок, имплантантов, ботоксов и гениальных в присущей им бессовестности хирургов, способных европейски отремонтировать самые разрушительные по степени жуткости повреждения, неумолимо и некрасиво отживающего с курьерской скоростью, лица пациента, виртуозно-бесшовно зашив и заклеив полностью всю поверхность естественного безобразия заплатками, вырезанными из… того же пациента. Из… Троеточие мы, читатель, ставим не из ханжества, а от гадливости проникновения в гнусные и низменные для нашего высокого повествования тайны.

Тогда еще придется отметить, что ежели у пациента не нашлось годных для реставрации участков материала, а то и понадобилось сменить вышедший из строя орган, тысячи свежих особей обоих полов, загибающиеся в тягомотно-бесцветных, монотонно-немногочисленных и лишенных светло-положительных эмоций условиях жалко-убогого быта и мелко-зарплатной жизни, подставят для срезки и вырезки любые требуемые части никому и не нужного в целости тела, ну, и купят, глядишь, скинувшись подержанную иномарку – символ успеха загробного мира дворов, заживо хоронящих на своих узких асфальтных лентах, чахлых газонах и отвратительных в чудовищной крохотности квартирках целые поколения, не выпуская свои жертвы в мир живых до самой уже естественной смерти. Мир живых настолько далек от мира мертвых в собственной чудесной элитной малочисленности, что знает о нем по совсем отдельным верхушкам и недостоверным слухам или по особенным в бытовой бессмыслице жуткостям, смоченным кровавой новизной аттракционов небывалых по дикости преступлений. Мир живых и не подозревает, что там есть мир мертвых. Он думает, что там находится продолжение мира живых, только бедное, глупое и несчастливое. Точнее, он и вовсе не думает о том мире, неисправимо некрасивом и всегда в белесом тумане от пара многолетне-стираемого белья дешевого рейтузного, цвета и толщины, материала, да в запахе ободранных кастрюль с, десятилетиями булькающим бесцветными пузырями, обрыдлым супом. Вовсе не думает, а вспоминает лишь в подобных вышеуказанным случаях. Счастливым не нужны несчастные.

Ну, а для мертвых большой и богато-малонаселенный мир живых так и просто марсианская сказка, фантастические движущиеся картинки которой они жадно и по возможности безостановочно высматривают в, мелькающих ядовито-разноцветными полосками, квадратно-прямоугольных жидко-кристалических стекляшках телевизоров и компьютеров.

Однако, нас носит по волнам, никак не принимающего должную форму повествования, без руля, ветрил и медного компаса. Как это мы еще исхитряемся хоть контурно придерживаться генерального направления? Впрочем, плевать, потом разберемся, если тогда еще нужно останется. А пока, вперед, уважаемые! В том смысле, что надо вернуться к бодрому старичку. Мы уже начали нужную к нему мысль, но по вредной привычке лирически оступились и полетели неудержимо и некрасиво в кювет очередных абстрактных рассуждений, отягченных вульгарно-упрощенной социалкой.

Старичок, говорим, хоть и не лез под недружественные почтенным сединам лучи, не сильно переживал морщинистые неприятности, тем более, что не собирался пока еще никак расстаться со своим, давно, еще с тех пор когда тот в действительности был подлинным, продуманным и сложившимся образом настоящего мужчины. Ну, а настоящему мужчине не положено глубоко переживать по поводу своей внешности, каких бы размеров не достигали неизбежные возрастные погрешности.

Среднестатистический мужчина должен переживать чуть-чуть: побриться, умыться, душ, зубы там, чистые трусы-носки и одежда. Если немедленно не остановиться с перечислением, то уже начнет зашкаливать к подозрению на нетрадиционное. Да еще недавно завели моду на платоническое нетрадиционное.

А одежда?! О, одежда!

Вообще-то нормальный мужчина (не путать с настоящим), достигнув совершеннолетия, носит (если есть возможность) только костюмы классического или классическо-спортивного покроя, ориентируясь на линии, цвет и количество пуговиц, принятые в текущем сезоне. В теплую погоду он носит легкие и светлые, изредка (повторяем: изредка!) может позволить себе надеть белый, зимой теплые и темные, но без фанатизма и также, только в исключительных разовых ситуациях, надевает черный, всегда отдающий отдаленным, а то и близким гангстеризмом или кладбищем. Спортивные, специальные и прочие костюмы нормальный мужчина наденет только по соответствующему случаю. У настоящих мужчин (что тоже неплохо) отношение к одежде чуть другое в силу специфических спецзадач и искривленного видения себя со стороны. Они тоже те еще консерваторы, только с какой-то противоположной позорной стороны спагетти-вестернов. Или не спагетти, а так просто общей отсталости советского человека, плавно и безболезненно доставшейся в наследство человеку российскому. Еще пресловутому российскому достались в наследство корявость, убогость и трусость внешнего рисунка поведения, включая в массе и непревзойденное нигде в мире умение безобразно, сиро, косо и бесцветно одеваться, вне зависимости от имеющихся средств. Вот почему интересно не достались по наследству громадянину-россиянину интеллигентность и альтруизм, вдумчивость и мягкость, неподдельный интерес к искусству и литературе, стремление к образованию, насмешливое отношение к TV и не омраченная грязными познаниями новорожденного капитализма личность, ставящая духовные, да и обычные людские ценности несомненно выше материальных? Не дает ответа.

В общем, настоящий мужчина запросто носит джинсы в обыкновенной гражданской жизни, но классическо-функционального ковбойского кроя, и никогда не наденет какие-нибудь, выходящие за рамки этого благородно-пастушьего заокеанского облика. Самый страшный разгул ими себе позволяемый – чуть-чуть поэксперементировать для видимости разнообразия с блеклыми и, строго говоря, неотличимыми цветами парусиновой ткани.

Описывать их ботинки, рубашки, свитера и, купленные в не первого статуса загранице, куртки (в том числе и кожаные, как без них?), если по удачному стечению обстоятельств и не коробящиеся на некоторых владельцах, то все равно неизменно нелепо обрисовывающие итак далекие от совершенства силуэты, не поднимется перо (или стило?) даже у болезненно-многословного автора.

Костюм у мужчины обязательно есть, иногда и два, есть три-четыре галстука и столько же рубашек, а у наиболее продвинутых джентльменов найдутся и подходящие на нестрогий взгляд ботинки, однако костюм он надевает на мероприятия вроде похорон, чужих и своих свадеб, театров или ежегодно-отчетной совместной с начальством топталовки вокруг необильно уж накрытых столов, где все же удается всем желающим напиться как следует.

Подобные мероприятия мужчина не любит во многом из-за необходимости надевания непривычного костюма, мешающего ходить, заставляющего хозяина спотыкаться, биться об углы и людей, ронять в карман пепел со средне-дешевых сигареток и жалко, как первоклашка, вертеть шеей молотобойца из, вышедшего из моды еще до Новой Революции, воротника с архивно-острыми или вызывающе тупыми углами, удобренными перхотью.

Только топталовку он еще и переносит как-то, да и то оттого лишь, что сразу можно сорвать ненавистный галстук и сильно напиться, и костюм уже не сердит его (его уже ничего не сердит), а наоборот становится предметом, вызывающим органическое веселье своей античеловеческой полной нефункциональностью.

Да, да, не изумляйся, мой любимый читатель, из своего офисно-среднебуржуазного мира и не воображай себе надменно, что озлобленный от писанины автор опоздал со своими отъявленными враками лет на десять-двадцать и, как закоснелый профессор-ботаник, способный пойти на президиум Академии Наук в лиловых толстых кальсонах с гульфиком без пуговиц, черпает познания о народной жизни из студенческих воспоминаний, когда видел народ из окна троллейбуса много раз и познал его. Ну, и жена с ее знакомыми подбрасывают нет-нет полезную информацию, годную для обработки отдыхающим от научных открытий мозгом. Его знакомых в дом не пускают, да у него их и нет, а пускают только хвостатых студентов, и они и он ни о чем не беседуют и стремятся побыстрее друг от друга отделаться и избавиться, до того неуютно и чуждо пребывать им совместно у него в кабинете. В аудитории профессор закрыт кафедрой и статусом, а отделенные от него студенты легко высиживают два академических часа, думая свои думки.

Тьфу! О чем это мы? Откуда взялся профессор? О-ох! Это уже чистая химера, сама без предупреждения и разрешения вылезшая из головы автора в приличной с виду личине, но беззастенчиво прыгнувшая в рукопись (хоть бы в книгу!) прямо в грязных болотных, пахнущих перегнившей жижей, сапожищах и без стыда и сомнения, оставляя жирно-черноземные следы, стала захватывать жизненное пространство на этих бессмертных страницах, да еще притащила за собой целую ораву подельников, глупо и неумело переодетую поголовно студентами.

Стоп! Стоп! Стоп!

Гражданин читатель! Это вы виноваты, зачем вы со мною спорите? Даже если я и ошибаюсь, то все равно не так как вы, а выше, тоньше и умнее! Эту необидную для вас аксиому прошу помнить всегда, а сейчас немедленно требую вернуться к сотрудничеству, а то проклятые лжеботаники преступно протащили нас с вами по дикому и ухабистому степно-белесо-выжженному беспутью в ненужную и вредную совместному замыслу сторону.

Эх, может, я и вправду утрировал, а может и совсем все не так, да какая теперь-то разница? Все эти глупости уже забрались в книгу (неужели все еще рукопись?) и вылавливать их в наших же навьючиваниях и выгонять на верную погибель из теплой книжки как-то получится по-кулацки. Пусть живут – места не жалко!

Так вот, даже если я кругом ошибся и заврался все это, говорю, неважно, ведь недобитый, в смысле недописанный нами старичок не имел к обрисованной нами прослойке никогда ровно никакого отношения, что не избавило его от присущих настоящим мужчинам особенностей, разве, что у него это, будем честны, побогаче, потоньше и, в целом, поэстетичнее, конечно, выглядело, чем у того фантомного пролетариата, что пролез к нам еще до ботаников. Старичок всегда имел и до сих пор ничего из нижеследующего не утратил: элитно-редкую профессию (указывать мы ее не будем, пока не доберемся до фабулы), солидных друзей, солидную квартиру и солидную тоже всегда зарплату и, конечно, хоть и не потянул бы даже на самого жалкого в позорном нищенстве олигарха, оказался к своей тщательно скрываемой старости со сбережениями, достойными называться деньгами. Не уточняя сумму, можно сказать, что сбережения позволяли ездить за границу, когда вздумается, покупать не в кредит необходимые или понравившиеся предметы вроде средней, но новой иностранной машины или, при надобности квартиры, а то и двух. Но все такое у него уже имелось, а небольшая, но заметная прививка-примесь некоей торговой крови (не в обиду никакой нации будь сказано) дала счастливую способность сохранять сбережения нетронутыми и даже приумножать помаленьку, никак не плюшкинствуя и слывя не только среди друзей, а и среди многочисленных разновозрастных знакомых человеком щедрым и не гнилым. Особенность входящая в обязательный набор мужчины и джентльмена в отечественном понимании термина. Единственным, чем не обзавелся наш супердедушка за всю свою долгую и пеструю, по его представлениям, жизнь, оставалась жена и приятно не прилагались к ней по причине ее отсутствия неродившиеся дети, и так и не узнал никогда он, что такое семья и не познал лучших в мире радостей семейного человека, не познал тяжелого и тем благотворного чувства семейной трудовой ответственности и, таким образом, недополучил некоторых, только в собственно-созданной семье приобретаемых, драгоценных для полно-цельной органической личности качеств.

Вывод уже написан, но повторяем для наглядности: дедушка в приличных джинсах не стал полноценно-увесистой личностью ни в жизни, ни в профессии, хотя нимало не подозревал о таком собственном личном прискорбном обстоятельстве, да и знакомые его (некоторые даже семейные) не задумывались о невидимой той особенности по отсутствию необходимости копаться в душе доброго приятеля.

Он оставался всегда жизнерадостен, искренне со всеми приветлив, завсегда в любое время представлялась возможность завалиться к нему с пустыми руками и алчной компанией, что сильно ценилось особенно его молодыми знакомыми. По работе можно было просить у него помощи и, даже если размер таковой случался значительным, она все равно оказывалась качественной и вовремя получаемой без тени современных – ты мне, я тебе – глупостей. Про разные мелочи, вроде взятия на неопределенный срок денег взаймы, не стоило бы и упоминать, но требует логика документа.

Прекрасные мои читатели! Автор сам удивился возникшему беспричинному взбодрению и своему желанию обратиться в мечтах не к одному читателю-образу, а к подобию аудитории. Дорогие мои, ваш автор максималист, рассуждает крайне субъективно, не признает золота середин, да и сам уже два раза бывал женат. Не будем касаться его личной жизни и личных ощущений – и он, и они нам не нужны и к фабуле, к которой мы продираемся с неимоверными трудностями должны иметь только служебное отношение. Пусть себе автор выполняет его прямые обязанности, некоторую топорность коих придется всем нам простить ему ввиду дикой спешки и такого непроворачиваемого количества трудов, что не снилось самому великому высоконравственному графу. Главному.

Правда, мои алмазные, вы же видите эти дикие горно-кордильерско-андско-альпийские нагромождения породы и мусора и по высоте, и по протяженности; и добросовестность говорит, что все они обязаны стать почти вручную перебраны вплоть до последней ничтожной бумажко-буковки для исключения потери самой мелкой золотой песчинки всяко-необходимой окончательному и полному решению комплекса, никем более кроме нас не могущими оказаться решенными вопросов.

Пренебрежение мелочью в нашем, возможно, самом тонком на свете деле нарушит балансы доказательств, подмочит репутацию незапятнанного равновесия и даст нежелательную возможность двусмысленных толкований и извращений, а то и переворачивания наизнанку предлагаемого нами одного-единственного смысла. Коряво сказано? Не знаю, мне некогда перечитывать – у меня тут со сроками напряженка, так что кое-какие, уже найденные драгоценности полагается по условию обнаружить сразу выставляемыми и мы тут же кладем их в наспех сколоченные грубые стенды и без задержек ведем к ним экскурсию, а то поля, горы, моря, леса, острова, города, виллы и все остальное со всеми ожидают археолога пера и глубоководно-космического инженера не только человеческих душ. Что это мы, моя радость, хотели этим сказать? Ждут, стало быть, безальтернативного специалиста , способного все честно перелопатить, переграблить, провеять и сделать долгожданные всеми и, надеемся, верные выводы.