Текст книги "Мои дневники"

* * *

Смотрел я всю дорогу на собак и думал о том, что жизнь у них действительно «собачья». Кормят только вечером. Один раз в сутки. Целый день они в упряжке. Тянут и тянут эту тяжеленную нарту. Чуть замешкались – получай по хребту огромной палкой с кованым наконечником!.. И живут эти собаки ровно половину отведенной им собачьей жизни.

В камчатских кухлянках и камлейках (Зорий Балаян и Никита Михалков)

* * *

И еще я думал о том, что огромное, великое счастье – знать, что есть у тебя и другая, но твоя тоже жизнь. Ею живут там… Бог знает где. Но она есть. Сладко и мучительно думать о ней. Мысли сами к ней тянутся и, словно бабочки летом вокруг горящей лампы на террасе, вьются вокруг воспоминаний и грез. И время тогда словно останавливается… Может быть, проходят секунды, может, минуты, и только потом, очнувшись, обнаруживаешь себя съежившимся на ползущей нарте, а кругом заледеневшая тундра, звезды в небе и каюры «тах-тахают».

* * *

Поверхностный, безапелляционный, хитрожопый, наглый, самовлюбленный, лицедействующий, упрямый и поразительно живучий человек – Зорий Балаян! Однако упорство его, изощренность, напор в достижении цели заслуживают уважения.

После того как он мне совершенно серьезно сказал, что никогда не врет, я понял, что он врет всегда.

Современный комментарий автора: Все-таки удивительная вещь – человеческое обаяние и харизма. Как ни раздражался я бывало, ни злился на Балаяна, на его презрение к каким-то важным для меня вещам, неумение дослушать до конца, навязывание своего мнения и так далее, так далее – о чем в моем дневнике сказано более, чем надо, но вот… проходит это минутное раздражение, и ты опять видишь перед собой милейшего, талантливого человека, с прекрасным юмором, с блистательной реакцией и с замечательным слогом, которым он неизменно излагал свои мысли и всевозможные захватывающие истории как в устной речи, так и на бумаге. И ловишь себя на мысли, что сидишь и слушаешь его часами, как завороженный, и куда девается все твое раздражение, претензии, обиды?.. Все-таки великая вещь – мужская харизма и обаяние таланта!

* * *

Все же я несколько устал. Сегодня первый день четвертого месяца нашего путешествия.

* * *

Была баня с замечательным сухим и горячим паром. Потом поужинали. Местный начальник Иван Сазонович – на лицо – подлец полный. Вдобавок пьяница и хитрожопый. Прибыл сюда с военной службы. Из Гродно. Явный «сундук». Я спросил его, в каком он звании служил. Он замялся и ответил, что начал с солдата. На этом в ответе и ограничился.

* * *

Все вспоминаю наш последний переход. Даже не верится, что все это было. И тундра, и мороз адский, и небосвод звездный, и рассветы с закатами в белой пустыне.

Сегодня мне приснилось, что от Андрона пришли две телеграммы. Сейчас не могу вспомнить дословно, но мне всю ночь казалось, что я их именно дословно помню. А теперь только знаю, что в одной из них в нескольких фразах было сформулировано его художественное кредо, а во второй были хорошие слова для меня и, кажется, приглашение сниматься. Помню, я долго еще, когда проснулся, пытался припомнить, что же там было написано, и никак не мог.

Потом, уже в тундре, сидя на нарте, выдумывал Андрону письмо. Оно получалось очень проникновенным, и мне самому ужасно нравилось, но потом мороз из меня выбил все.

И еще я думал вообще о сне как таковом. Удивительная, гениальная выдумка природы – сон. Это особая наша жизнь. Сказочная и прекрасная. Она прекрасна всегда. Хороший сон вспоминаешь долго, с наслаждением, возвращаешься к нему снова и снова. Плохой же сон, страшный, хорош тем, что он все-таки кончается – и ты с колотящимся сердцем смотришь уже на окно, в котором брезжит рассвет, и радуешься, что все кончилось, что все – неправда, и начинается новый день!..

Оленеводов-коряков эти морские коряки презирают. Считают пастушество низкой профессией.

31. I.73

Надо сказать, колотун был ночью страшный. И, как только утром встали, пошли к местному начальнику.

Да! Забыл записать, что еще в бане ребята заключили пари (практически изобрели новую азартную игру) – отныне не ругаться матом, а с того, кто выругался, – рупь!

Я отказался от этой затеи, мотивировав тем, что зарабатываю пока всего 3 р. 80 коп. в месяц. Таким образом, ругнуться за месяц я смогу всего на три рубля с копейками – а это мне не по карману и не по характеру. Ребята со мной согласились и тут же назначили меня судьей и кассиром. К вечеру в кассе у меня было уже 11 рублей.

Так вот, проживает в Парени 106 человек. Село национальное, но засранное до предела! Сортир засран до потолка, в прямом смысле слова.

Здесь живут почти одни коряки. Занимаются добычей морского зверя: нерпа, белуха… Бьют нерпу палками.

Оленеводов-коряков эти морские коряки презирают. Считают пастушество низкой профессией.

Обслуживание этого, самого дальнего, камчатского села ужасающе. Почта приходит раз в два месяца. В кино крутят одну картину по пять раз. Дети в Парени никогда вообще не видели никаких фруктов и свежих овощей!..

Считается Парень отделением манильского колхоза. Хозяйство это планово-убыточное. То есть кормят они только сами себя. Колхоз вот уже несколько лет решает вопрос о переселении жителей Парени в Манилы, но заниматься им там совершенно нечем. Кроме того, никто из местных уезжать не собирается. Их отцы и деды жили здесь. Но так как вопрос о закрытии Парени все время открыт, то и обслуживают ее жителей как временных поселенцев, то есть никак не обслуживают. Принцип, видимо, такой – они нам не нужны, и мы им давать ничего не будем.

В шестидесяти же пяти километрах находится село Верхний Парень. Там тоже живут коряки, но это уже Магаданская область. И обслуживание там совсем иное! Магадан – золото, ему и доставка всех благ! Следовательно, отношение это («Раз они нам, то и мы им») – есть политика общегосударственная. А то, что там и тут живут те же люди, никого не волнует.

Магадан, кстати, давно просит передать ему Парень. Это пастбища, которые чукчам нужны. Жителям же Парени совершенно все равно, как будет писаться их адрес: Камчатская область или Магаданская. Главное, что все они останутся дома и их начнут обслуживать по-человечески. Но нет, куда там! Сразу выходит на арену «национальная гордость». Разве может корякское начальство отдать чукчам свое село?! Пусть лучше их люди сидят себе и дальше в говне, зато числятся в Корякском национальном округе. Какая все это низость! Мерзкая гордыня, не имеющая ничего общего с гордостью настоящей, человеческой. У них нет возможности помочь людям, зато имеется во всей красе племенной гонор. Нет и желания никому помогать, но есть казенные сводки и бумажная волокита. А вот о том, что из-за этого страдают люди (все равно какого роду-племени), никто из них и подумать не хочет.

Удивительно! Даже Володя с пеной у рта мне доказывал, что сама постановка вопроса о передаче Парени в соседнюю вотчину – попрание норм, выработанных в области национального вопроса и т. д. и т. п., словом, нес околесицу, не имеющую ничего общего с реальными интересами людей.

Хотя, если честно, мне все равно. О чем говорить, когда вся Россия, вся огромная наша страна, в одинаковом говне. Конечно, в отношении к человеческой личности и жизни нельзя делать национальных различий – личность единственна, жизнь одна. Но, с другой стороны, всех-то коряков около 8 тысяч человек. И все! Это оленеводы, ведущие первобытный образ жизни, едящие сырое мясо и сырую рыбу, каюры, охотники и рыбаки – ведущие точно такую же жизнь. Полудикие, темные, неграмотные люди, в общем-то, обреченные на вырождение.

В деревеньке этой все пьяные ходят с самого утра. Никто ничего не делает. Прибыль, причем колоссальную, село может давать и, видимо, дает, но одному председателю, так как контроля здесь нет, так же, как и обслуживания. Председатель может заниматься всем, чем хочет, а возможностей огромное количество. Нерпы – сколько пожелаешь. 8 тонн нерчьего жира, столь необходимого оленеводам, да и вообще народному хозяйству, попросту сгнивает. Невозможно вывезти все это никуда. (Естественно, в сравнении с миллиардными потерями, которые ежегодно несет государство, – это чепуха.)

Так вот, о председателе. Нерпа, икра, рыба, пушнина… – всего за бутылку он может иметь все, что захочет. Да жизнь у него просто фантастическая могла бы быть, если б только он задумался об этом.

* * *

Моя копилка регулярно пополняется. Володя лидирует. Когда начинаем о чем-либо спорить, в особенности если спор касается национального вопроса, он волнуется и сразу начинает материться.

Я предложил всем замечательный выход из положения: за полтинник я берусь ругаться вместо каждого. Хочет, к примеру, кто-то выругаться – платит мне пятьдесят копеек, и я за него ругаюсь. Хороший бизнес.

* * *

Забыл сказать: каюры собак называют только «собачки». Вообще всех зверей называют ласкательно – «лисичка», «олешек»…

* * *

После каждого заплаченного Володей рубля он падает на пол, схватившись за голову, и клянется, что больше не будет ругаться в жизни никогда! Но мы знаем, удержаться он не сможет.

Удивительно трогательно и смешно слышать теперь от него изъяснение какой-то волнующей его ситуации. Без мата ему говорить трудно, но он помнит, чем ненормативная лексика теперь грозит. Потому монолог его состоит из мычаний, странных жестов, мотаний головой, страдальческих гримас, рваных обрывков и совершенно собачьих глаз. Но все же в итоге его прорывает. Он ругается и… испуганно замолкает, выпучив глаза, но тут же заявляет, что это было не ругательство.

Потом все же платит, хохочет и клянется, что уж теперь-то от него ругательства мы больше не услышим.

После заплаченного им девятого рубля Володя заплакал. А потом положил на стол пятерку и, пять раз саданув себе по голове, сказал пять раз «ё… твою мать!» и успокоился.

Замечательная личность. Смешной, трогательный человек.

* * *

Хорошая для кино ситуация. Заброшенная, засранная, совершенно изолированная от цивилизации деревня. Нет связи по целым месяцам. И вот четыре человека входят в эту деревню и захватывают власть. Делают все, что хотят… В такой картине можно показать все раз… байство наших властей, наших му… ков. Хорошая возможность!

Это надо видеть: на ободранном курятнике вывешены все члены Политбюро! А мимо на четвереньках проползают пьяные коряки. Воровство, волокита, бесхозяйственность. А эти ребята висят себе на стенке, звездочками геройскими мерцают. И происходит это на самом краю русской земли, в самом прямом смысле этого слова.

Фантастический маразм.

Мороз –56 °C. Ветер. Солнце. Снег. Деревня с хулиганским названием – Парень. Коряки. Собаки, которые дежурят у сортира и ждут «клиента», чтобы сожрать потом свежее говно (я это видел первый раз в жизни). А с самого почетного места спокойно и мудро глядят на это наши вожди.

Ну, как можно после всего этого взять газету «Правда», серьезно читать ее и обсуждать, и вообще относиться к чему-либо серьезно, а тем более с доверием и уважением! Ах ты, Господи!

1. II.73

Вот и февраль. Последний месяц зимы, по крайней мере по календарю. С утра ходили по делам. Потеплело, если можно так прокомментировать температуру –30 °C. Все же не –59 °C. Вообще, день прошел довольно спокойно. Никаких особенных волнений не было – давно все про Парень нам ясно, так что и не старались узнать что-то новое.

Завтра нам предстоит новый рекорд – длиной в 75 км, до Верхнего Парени. Это уже Чукотка. Переход намечается снова тяжелый. Пройти за один день на собаках 75 км по тундре, мягко сказать, сложно. Опять бежать за нартой! Что плохо, так это то, что река, по которой в основном придется нам передвигаться, замерзла не везде. Есть опасность нырнуть.

Копилка моя вовсе сегодня не пополнялась, так как сегодня почти никто не ругался. Все как-то помалкивали. Только Гена, что-то вдруг вспомнив, засадил матюгом.

Вообще, Гена совершенно опустился. Ходит исключительно в кальсонах и нижней рубахе. И не только дома, но и по поселку, и в магазин. Только накинет шубейку и бежит.

Если считать грубо, в походе мы уже пятый месяц. Время пролетело фантастически быстро. Посмотрим, что будет дальше.

2–3.II.73

Холодно ночью было очень. Встали рано. Должны были отправиться в путь на собаках…

Ах, Федор Михайлович, привет Вам большой! (Ситуация по накалу и столкновению человеческих характеров совершенно по Достоевскому.)

Дело вот в чем. Вообще-то и раньше такое проглядывало уже в наших отношениях. Зорий – узурпатор, органически не терпит никакого противления внутреннего по отношению к себе. Но и я ведь такой же. Так что мы с ним давно жили в незримой борьбе друг против друга. В игре с матом пока один Зорий оставался «чистым». А так как он человек внешний во всех проявлениях, то наверняка перед «финишной чертой» хотел бы заплатить красиво, то есть не так, как все – случайно обмолвившись, а сознательно положить трешку или пятерку на стол и на всю сумму эффектно выругаться. Я же, разгадав его желание, не хотел предоставить ему этот шанс.

Гена совершенно опустился. Ходит исключительно в кальсонах и нижней рубахе. И не только дома, но и по поселку, и в магазин.

Так вот, уже за полночь легли мы спать. Володи и Гены не было, Женя спал. И вот среди ночи приперся к нам пьяный коряк (он делал нам ножны для купленных нами у других сельчан знаменитых паренских ножей и пришел за платой). Мы хотели спать и, естественно, были недовольны, что он завалился к нам. Разозленный Зорий привстал с постели и, выругавшись, спросил кузнеца, почему его принесло так поздно. В эту секунду я, хоть и слышал, как Зорий ругается, не обратил на это внимания, так как ругался сам. Но интонация его и сама фраза так и запала мне в слух, и, едва кузнец ушел, я вспомнил вдруг о неучтенном ругательстве и сообщил Зорию, что с него рубль. Он тут же отказался, сказав, что не помнит такого и что, если с кого и рубль, то с меня, так как судья обязан сразу уличить виновника. Я возразил ему, что все это не важно. Мне нет смысла врать, и если уж сделали меня судьей, то должны верить.

В ответ Зорий, с присущей ему демагогической фигурностью, начал вещать о презумпции невиновности, о юриспруденции вообще, об институте судейства в частности, о нормах порядочности у разных культур и народов, и многих других занимательных вещах в том же духе. Вскользь же заметил, что вообще хотел в итоге положить пятерку и «выругаться на все!»…

Я понял, что не ошибся в догадке, – именно это желание его и есть главное! Все остальное не важно. И если он теперь заплатит рубль и против его имени поставят галочку, весь шик пропадет! Лопнет то внешнее, что для него крайне важно.

Мы долго спорили, и спор этот, в общем-то, уже не касался придуманной нами игры. Здесь пошла уже другая игра – «кто кого?». Если Зорий заплатит теперь рубль, да еще без свидетелей, – рухнет план этого эффектного жеста под занавес! Лопнет идея! И дело даже не в величии и уникальности ее, а в том, что она его! И он не может поступиться ею из-за кого-то, тем более из-за меня. Я увидел, что он опасается даже того, что я расскажу об этом казусе ребятам. Действительно, тогда уже не будет задуманного им эффекта. Я чувствовал, что он злится от бессилия, и оттого так криклив, но я только чувствовал от этого какую-то нехорошую радость.

Когда мы встали утром, я решил подождать того момента, когда Зорий будет наиболее раздражающе на меня действовать. Чтобы тут и начать эту историю (чистый Федор Михайлович!).

……………………………………………..

Прервал запись и только теперь продолжаю ее, хотя за это время произошли и куда более важные события.

Еще ночью я сказал ему, что представляю, какой жуткий крик поднимут ребята, и особенно Володя, проигравший уже 11 рублей. Зорий промолчал…

Я знал, что утром сам он не заговорит на эту тему и вообще будет крайне приветлив, дабы «не будить лиха». Так и случилось. Он никому не делал ни малейших замечаний и, как ни странно, вообще не раздражал. Однако я понимал, что раздражусь на него рано или поздно – на какую-нибудь его внешнюю выходку или чванливо-графоманский разговор с кем-либо, с привлечением в него больших имен… Но понимал я и то, что спустя некоторое время история эта перестанет быть актуальной для нас всех, не говоря уже о том, что судейская моя правота действительно утратит юридическую силу «за давностью времени». Поэтому, выждав момент, я «внезапно вспомнил» о вчерашней сцене.

Что тут началось! Какой вой! А как разозлился Зорий! Он залез в такую узкую бутылку и отмахивался из нее с такой силой, словно там был запущен реактор демагогических доводов. А я, хотя и понимал, что моя правота всем очевидна, хотя понимал и всю бессмысленность и несерьезность этой истории, ничего не мог с собой поделать! Иезуитствовал как только возможно.

* * *

Каюры должны были приехать за нами в шесть утра. Возглавить их должен был их же парторг. Это коряк, говорящий по любому поводу и без повода: «Так вот, товарищ! Мы всего добьемся! Все сделаем!» Но ничего они не добиваются и ничего не делают.

Он пришел к нам только в семь утра и сказал эту фразу. На вопрос «где остальные?» – ответил, что уже все едут, и гордо ушел (за ними, видимо).

Но наши надежды на то, что каюры вот-вот появятся, оказались тщетны. Дело в том, что если в день нашего выступления в клубе водку здесь не продавали, чтобы все зрители в зале были тверезые, то уже на другой день, то есть накануне нашего отъезда, с утра вся деревня (включая парторга, завхоза и председателя товарищеского суда) была «в дупель». Часов этак с семи утра. Такое явление воспринимается здесь так же спокойно и естественно, как, например, у нас в России спокойно отнесутся к тому, если в получку по улице пройдет выпивший человек.

Так что деревня вся в «кусках». И каюры наши не составили исключения. А как же иначе? Если бухие все – старики, женщины, дети… – все!

Очень страшная, маленького роста, горбатая и растрепанная старуха плашмя повалилась на кухне и опрокинула на себя таз с помоями.

Только где-то к 10 утра каюры начали съезжаться к нам, но в виде «самом необыкновенном». Мы стали укладываться, и тут началось уже что-то невообразимое!.. Ужели никогда ни у кого не будет счастливой возможности взять обычный «Ariflex» и «Kodak» и все это, как есть, заснять. Вся деревня пришла к нам! Но не провожать, а опохмелиться. Они несли стальные ножи, которыми славится Парень, малахаи, стоптанные туфли, сумочки… – все! Вообще, когда в национальном селе появляется русский, за выпивкой идут к нему, так как он обладает чудесной способностью ее покупать. Русскому всегда отпускают. Местным же – в определенные дни.

Так вот: дом наш наполнился людьми. Чудовищно! Куросава – мальчик. Гиньоль – вообще детский лепет.

Очень страшная, маленького роста, горбатая и растрепанная старуха, рыдая и хохоча одновременно, хватала меня за рукава и умоляла о чем-то на своем языке. Она была совершенно пьяна. Потом она плашмя повалилась на кухне и опрокинула на себя таз с помоями.

Хромой кузнец, которому мы заказывали ножны и который вчера заявил нам гордо и независимо, что вообще не пьет, прискакал с клюкой в совершенно невменяемом состоянии и потребовал стакана.

Посреди такого ужаса мы продолжали собираться, а людской пьяный водоворот вращался вокруг нас и жил своей непостижимой жизнью…

Пришла чрезвычайно опухшая «дама в мехах». Действительно, на ней была какая-то задрызганная, чуть лохматая доха, надетая непосредственно на ночную рубашку. На голове была ушанка, во рту папироса. Бессмысленно улыбаясь, дама слонялась по комнате. В руке, совершенно непонятно зачем, она держала цепочку с ошейником.

Тем временем на улице между каюрами началась драка. Дрались два старика. Они плевались, махали руками, падали на запряженных собак, отчего начинали драться и собаки. Лай, крики, мат… Мы собираемся. Но от одной мысли, что с этими людьми придется ехать 70 км по тундре, становится дурно.

Ведь нам нужно было засветло приехать в Верхний Парень. В реальности этого плана уже закрадывались смутные сомнения, хотя еще вчера все в один голос нас уверяли, что дорога отличная и что если пустые каюры добираются туда за 4 часа, то, груженные, они доберутся за 8, как пить дать! «Это точно!» «И даже наверняка!»

Драки у них удивительны. Они плюются, резкими движениями обеих рук пихают друг друга, впрочем, не причиняя противнику никакого вреда. Дрались и собаки…

Бабушка уже поднялась и теперь писала в углу, «в тамбуре». Делая это, она продолжала что-то говорить. «Дама в мехах» тем временем что-то мне пыталась объяснить. Она пускала клубы дыма, улыбалась, обнажая редчайшие темно-бурые зубы. Говорила же она о том (как я понял, прислушавшись), что ей всего-то 38 лет, и что день рождения у нее – 1-го мая, и что неплохо бы, если бы я ей прислал открыточку с душевным поздравлением.

В это время мой каюр, у которого не хватало двух собак, отвязал их от чужой упряжки, на что хозяин ее, совершенно чуть трезвый, ответил торопливым дуплетом из ружья. Промазал, бедняга. Было уже 11 часов.

Мы кое-как уложились. Было семь нарт. На одной из них ехала мамушка – жена завхоза. По степени трезвости она не составляла исключения… Когда я уже уселся на нарту, наконец уговорив бухого своего каюра, что пора нам ехать, «дама в мехах» бросилась ко мне, да упала и совершенно случайно влепилась лицом в собачье говно, только что произведенное одним из кобелей. Это немного ее успокоило – она так и осталась лежать на дороге.

Фантастика! Поехали!..

Но что это была за езда, Господи! Каюры останавливались чуть ли не каждые десять метров и затевали драку. А драки у них удивительны. Они плюются, резкими движениями обеих рук пихают друг друга, впрочем, не причиняя противнику никакого вреда.

Дрались и собаки… Прошло уже более двух часов, а проехали мы километра четыре-пять… Совершенно неожиданно мой каюр выхватил из-за пазухи поллитровку и всосался в горлышко.

Зорий пытался уговаривать их, убеждать, грозить, но все это уже не имело никакого смысла. Нужно отметить, что коряки, ительмены, да и вообще все северные народности в пьяном виде совершенно одинаково бессмысленны. Что я имею в виду? Разные люди в пьяном виде и ведут себя по-разному – кто необыкновенно говорлив, кто поет, кто ругается, кто танцует, кто хохочет и так далее. Эти же совершенно индифферентно бессмысленны.

Во время зимних переходов никогда и никого не ждут. Причины просты: нарты мигом примерзают к насту.

Тут, конечно, дело вообще в уровне развития нации. Посреди наших утренних сборов я вдруг вспомнил статью какого-то м…дака в «ЛГ», (Трахтенберга, кажется), который вносил предложение отменить в нашем достигшем небывалого прогресса обществе деньги, заменив их электронными ключами и так далее. Самое смешное, что статью эту Зорий читал вслух накануне. А за замерзшим окном была Парень – с членами Политбюро на сарае и с совершенно пьяными жителями. Господи, как мы живем? Одни ничего не видят от врожденной слепоты, другие ничего и видеть не хотят от подлости, а третьи, хоть и видят, нишкнут!

Так, перемежая езду с драками, уговорами, травлей на снег, мы медленно продвигались. Наши сомнения в том, что доберемся засветло до Верхнего Парени, только усиливались. Домиков же для ночлега на этой трассе не было.

На очередной остановке мой каюр перелез к мамушке с явным желанием ее трахнуть, хотя на вид ей лет за пятьдесят. Мамушка же совершенно неожиданно достала из-за пазухи бутылку, и они моментально ее «раздавили». Просто с необыкновенной быстротой. После этого каюр мой отключился начисто.

Нужно было возвращаться. С такими каюрами мы рисковали вообще никуда не доехать. Но Зорий был в своем репертуаре. Это графоманское его упорство тупой яростью отозвалось во мне. Создавать трудности для того, чтобы их преодолевать, полагаясь и рассчитывая только на энтузиазм! Я давно заметил: стремление ощутить себя (хотя бы в своих собственных глазах) героем, лидером, крайне способствует рождению таких демагогических лозунгов как «Только вперед!», «Будьте мужчинами!» и тому подобного.

Я попытался объяснить ему, что это крайне неудобно и унизительно – тащить на себе совершенно пьяных каюров. А самое главное – человек должен знать, ради чего он что-то делает (тем более с немалым риском). Тут этого, «ради чего», просто не было! В тундре, не зная дороги, с пьяными каюрами… – ну полный же идиотизм!

И ясно, что Зорию все это требовалось лишь ради того, чтобы потом эффектно и увлекательно рассказывать об опасностях, подстерегавших нас в походе, о «лишениях и трудностях», мужественно им преодоленных. Я знал это наверняка, это меня и бесило… Есть такая категория людей, которые обожают символы. Причем символы псевдо. «Бумажник, который я пронес через всю Камчатку». «А это камень с могилы моего деда» и так далее. Все это удивительно внешне. Все это – для других.

Я объяснял Зорию, что, если мы сейчас продолжим путь, ночь застанет нас в тундре, а это –56, –59 °C и никакого домика. В ответ Зорий стал повторять выученные уже наизусть всеми сведения о хорошей дороге и о том, что каюры по ней добираются всего за 4 часа.

Я плюнул и не стал спорить.

Решили мамушку с моим «умершим» каюром отправить в обратный путь, на деревню. Я же двинусь дальше на его собаках сам.

Решили мамушку с моим «умершим» каюром отправить в обратный путь, на деревню. Я же двинусь дальше на его собаках сам.

Мамушка уехала, а мы тронулись дальше…

На чаевке был скандал: мы отнимали у каюров водку, а те ругались и плевались, сбрасывали с нарт наши вещи и грозились уехать без нас.

Зорий сначала кричал, потом уговаривал, а потом отдал им водку. Словом, суетился он, как мальчик, но опять-таки – ради чего?

«Почаевали». Мороз все усиливался. Хлеб уже рубили топором. Слава Богу, хоть не было ветра. Поехали дальше…

Неумолимо приближался вечер. Дорога же становилась все хуже и наконец пропала вовсе. Замело! Снег по жопу!.. С этого момента начались тридцать часов кошмара.

У меня было не 10–12 собак, а 8 всего. Большую часть приходилось бежать по глубочайшему снегу, толкая нарту. Я все больше отставал… И вот, даже на перевале холма, уже не увидел своих на горизонте. Было еще светло. Но нехороший холодок (теперь и изнутри) тронул сердце.

Тут надо сказать о суровых правилах тундры, ее непреложных законах. Во время зимних переходов никогда и никого не ждут. Причины просты: нарты мигом примерзают к насту. В зимней тундре главное – это собаки. Остановятся, замерзнут, уснут – их уже не поднять. Они должны бежать и бежать. Иначе смерть.

Причем и у самих собак есть свои правила. Если собака насрет под полозья, ее загрызут насмерть свои же. Потому что экскременты сразу замерзают под полозом. Если собака захотела по нужде, она просто ослабляет постромок, ее соседки чувствуют и видят, что она не тащит, и останавливаются. Собака отходит в сторонку, справляет нужду, и побежали дальше.

Поэтому рассчитывать на скорую помощь ушедших вперед, либо на то, что они остановятся до очередной «чаевки», чтобы дождаться меня, не приходилось.

К счастью, вскоре вдали показалась двигавшаяся нам навстречу охотничья нарта. Коряк-охотник на крупной собачьей упряжке возвращался домой – в ту деревню, откуда мы выехали.

Когда он поравнялся со мной, я его остановил и попросил дать мне хотя бы двух своих собак.

Он отвечает: «Не дам!» Я говорю: «Дай хоть одну собаку! Мне надо догнать своих!» Он говорит: «Не дам!»

У меня с собой был карабин СКС, давно замерзший, так что годился разве только на то, чтобы колоть оледеневшие буханки. Но я навел на охотника это оружие (он же не знал, что это ничем ему не угрожало). Он очень недобро глянул на меня и говорит: «Бери».

А я-то не знаю, как собак привязывать! Говорю ему: «Привяжи!» Указываю карабином.

Он привязал к моей нарте двух своих собак…

Но едва он уселся на свое прежнее место и покопался там под пологом, я ясно увидел наведенную на меня двустволку…

Прикрикнув на собак, он уезжал ко мне лицом, наведя на меня охотничье оружие, а я стоял и наблюдал, как он удаляется, держа его на прицеле. Так мы и расстались. Как в вестерне.

И началось самое главное. Собаки-то меня не знают, все они уже легли. Я начал их подымать – просто умолял подняться!.. Потом начал войтовать (видел, как это делается – когда переворачивается нарта и полозья освобождаются от намерзшего снега). Короче говоря, часа полтора я постигал курс молодого каюра… Наконец мне удалось поднять собак.

Мы побежали. Еще одна важная деталь: во время езды на собачьей упряжке ты бежишь, потом садишься на нарту, снова бежишь, снова садишься, – чтоб собаки не уставали. Когда бежишь рядом, держишься за вертикальный так называемый баран. Опять сел, опять побежал…

Спустилась ночь. Опять над головой загорелась Большая Медведица.

И вскоре я на горизонте – на краю белой тундры и звездного неба – увидел несколько ползущих темных точек. Свои!..

Часам к девяти вечера я их нагнал!

А уже к десяти у всех собаки выбились из сил. Остановились и тут же легли. Ни кустика, ни деревца кругом. Пустая, мерзлая, страшная тундра.

Даже костра развести мы не смогли. От холода у Жени и Володи лопнули стекла очков. Каюры раскопали снег и зарылись в него. Нахлобучили поглуше малахаи, сунули руки в рукава и уснули все, уткнувшись в снег, как куропатки. Они уже несколько протрезвели, но было им худо, конечно.

И началось самое главное. Собаки-то меня не знают, все они уже легли. Я начал их подымать – просто умолял подняться!..

Этот отдых мог быть не более трех часов. Дело вот в чем: кормить собак сейчас нельзя, так как после кормежки они должны полежать часов шесть. Если же их не кормить, то лежать им можно не больше трех часов. Иначе мерзнут и теряют форму.

А я решил вовсе не спать. Мне мой кукуль был мал – я очень боялся промерзнуть, уснув наполовину высунутым из своего кукуля, и не набрать потом тепла для дальнейшего пути. Сидеть тоже нельзя – окоченеешь. Только двигаться!

Мороз был страшный. Ночь, тундра. Костра нет. Все уснули… А я протоптал дорожку и ходил по ней туда и обратно – все три часа. Чего только не передумалось! Если останавливался, тут же засыпал. И когда закрывались глаза, ресницы сразу смерзались. Время тянулось мучительно.

Я вспоминал дом. Какие-то детские ощущения стали вдруг возвращаться ко мне. Вспомнил почему-то подмосковную платформу в жаркий будний день. Как метет ее теплый ветерок. Пыль тоненькими столбиками вьется над дощатым перроном, а в щели видны солнечные полосы на темной земле, усеянной железнодорожным мусором. Медленно по платформе тащится обертка от конфеты «Каракум». Горячие скамейки. Мальчик в трусишках и майке с исцарапанными коленками сосет леденец и глядит на удивительно облезшего пса, спящего у скамейки. Пес спит на боку и вздрагивает. Ему снится что-то важное, волнительное. Постанывает во сне, скулит, а потом вдруг быстро перебирает ногами, будто мчится куда-то…