Текст книги "Разворот полем симметрии"

Никита Сафонов
Разворот полем симметрии

Вместо предисловия

Концептуальные художники скорее мистики, нежели рационалисты. Они приходят к умозаключениям, которых логикой не достичь. <…> Реализация иррациональных мыслей должна быть последовательной и совершенной.

Sol LeWitt. «Sentences on Conceptual Art»

«Место осталось сколом на постаменте круга, залитого с оглядкой вверх с превышающим окружение…» – смысловые сейсмографы зашкаливают, слабое эхо интерпретации глохнет в грохоте бесконечного семиозиса: «…действием постоянных набросков темного, беззвучного прыжка в зону статистики, пара…» Герменевтики подозрительности подсказывают, что референциальность знаков вот-вот вернется, но текст не потакает ментальным привычкам: «0..5 – > 2..5 окружающие фрагмент цвета, полудня; пар остается залитым вверх, одним и тем же набранным местом испытанного беззвучия» – прочесть эти тексты сегодня, возможно, не менее сложно, чем записать.

Не потому, что здесь сталкиваешься с чем-то непонятно-чудесным на фоне известного, не потому, что внезапно-знакомая глубина высказывания заставляет привычно задуматься, отложив книгу. Наоборот, тут все известное – неузнаваемо, все согласованное грамматически – не связывается логически; книгу откладываешь не чтобы не потерять мысль, а чтобы ее найти: непрерывное пере-означивание выхолащивает знаки до того, что подозреваешь их в изначальной пустоте.

Если языковые практики сегодня стремятся к максимально экономному и быстрому обмену сообщениями, сокращая время отклика, подсказывая набор простых ответов и на лету поправляя «ошибки», то книга Никиты Сафонова, напротив, информационно избыточна, что затрудняет ее коммуникативную функцию. Таков ответ поэтического авангарда эпохе тотальности зрелища капитала & коммуникации: никакого наслаждения текстом – ни «красоты» языковых клише (примиряющей консерваторов), ни «прогрессивной» политической однозначности (ободряющей интеллектуалов), ни «сложных» ремиксов форм и норм (подтверждающих поэтико-филологическому сообществу, что оно еще существует). Как следствие, поэтика «Разворота…» осуществляет торможение восприятия – именно это отличает сегодня искусство от сонма культурных практик, слой за слоем устилающих когнитивную повседневность.

Подобный эпистемологический (что сегодня означает: и политический) выбор редок в нынешней русскоязычной поэзии. Как правило, авторы активно используют хотя бы один из методов ускорения коммуникации, упрощения потребления смыслов: если не силлабо-тоника, значит «тонкий» верлибр, если не соцсетевая докса, то яркий перформанс – читателя приманивают, развлекают, информируют по всем канонам культур-индустрии.

ПОСЛЕ МЕДИА: ИСКУССТВО КАК ИДЕЯ

Отказываясь от инструментария медиа-социальных технологий, поэтика Сафонова настаивает на особом месте и функции поэзии как искусства в сегодняшней лингво-политической среде. Но может ли книга в эпоху цифровых визуальных медиа существовать иначе, чем эпитафия письменности: травестийный траур грамотного меньшинства по субъекту истории 11
  Согласно Виллему Флюссеру, с развитием визуальных медиа тексты низводятся до претекстов, программ для создания образов; под угрозой истины события письменности – критическое мышление и историческое сознание (Flusser V. Does Writing Have A Future? Minneapolis: University of Minnesota Press, 2011); подробнее см.: Огурцов С. Кроме языков и тел // Транслит. 2013. № 13.


[Закрыть] или окаменелость культуры, случайно сохранившая ДНК модернити в природе повседневности?

Во многом поэтические стратегии развиваются сегодня в реакции на кризис самого медиума письма/печати. Традиционализму, который даже в русскоязычной поэзии сегодня связан не с силлабо-тоникой, а с отрицанием роли средства, противостоит то, что можно назвать поэзией расширенного поля, в одном из вариантов: или Gesamtkunstwerk блокбастер медиа-поэзии, где текст иллюстрируется цветомузыкой на манер видеоклипов, или наивный постмодернизм, что складывает блоки анонимных высказываний из отходов деятельности машин коммуникации, или романтический материализм перформанса, ностальгически возвращающий текст к телу, переводя любое сингулярное присутствие в понятный власти семиотический код.

Современная ситуация, однако, отличается от периода 1960 – 1990-х тем, что является уже не мульти-, а постмедиальной: здесь «различия, некогда представавшие как качественные различия средств или субстанций, оказываются лишь способами пересчета и представления информации»22
  Шурипа Ст. Эстетика эпистем. К политической онтологии пластических ценностей // Художественный журнал. 2007. № 67/68 (http://xz.gif.ru/numbers/67-68/estetika-epistem/view_print/).


[Закрыть], а смысл заключен не столько в самом средстве, сколько в «цепочке его изменений».

Закат письменности как средства, на самом деле, лишь один из эпизодов вечной чехарды образов и слов – как произвольного и последовательного, двумерного и одномерного способов записи/считывания информации. На каждом этапе их взаимодействия важным оказывается не исчезновение того или иного материального носителя, но то, в каком виде сохраняется отношение слов и вещей, концептов и объектов. «Пока в ответном письме не нашлось слова, на которое стало бы ответом увеличенное в три раза изображение», – пишет Сафонов. В самом общем виде, поле этой поэтики определяется со-отношениями плоскостей и процессов, кругов и линий, сцен и сценографий: иными словами, (не)видимого и записанного. Три основных параметра тут «взгляд, речь, отсутствие», отношение которых таково, что «[м]ожно было бы смотреть, но отказываться от того, что бы это могло означать» 33
  Ср. с замечанием Эммануэля Окара, который «всегда писал, чтобы видеть то, что уже было перед глазами» (Fetzer G. Emmanuel Hocquard and Negative Modernity. Alabama: Summa Publications Inc., 2004. P. 75).


[Закрыть].

Развиваясь из концептуальной революции искусства 1960-х, открывшей, что последнее – это не столько вещи, сколько идеи, поэзия расширенного поля совершает контрпереворот, оказываясь пленницей новых средств. В свою очередь, письмо Никиты Сафонова продолжает прерванный импульс авангардной стратегии дематериализации искусства, искусства-как-идеи. В настоящей книге поэзия предпринимает редкую попытку пройти за пределы страницы не к новым средствам, но от них – поскольку логика иных медиа уже вписана в поэзию – в обратную сторону: к основанию самой языковой способности, попутно вновь пересекая плоскость печатной страницы, отслеживая своим путешествием историю переходов между медиумами и формами.

Если американский концептуализм создавал произведения-идеи как своего рода алгоритмы, то сегодня искусство когнитивной эстетики конструирует то, что можно назвать мирами: определенным образом организованные мыслящие среды, внутри которых возможно возникновение самых разных событий, идей, объектов44
  В этом метод Сафонова близок части современных практик, среди которых можно выделить тексты Н. Скандиаки, Е. Сусловой, В. Лукичева. Различаются логики таких миров; сегодня искусство гетерогенно относительно не средств, но организующих поле той или иной поэтики истин (в понимании А. Бадью).


[Закрыть]: «мыслящий открывает уже не конструкции <…> но длящиеся импульсы безжизненной широты обзора». Пожалуй, можно даже сказать, что «Разворот…» не совсем книга «стихов» – последние проявляются между страницей и взглядом читателя («не для того, чтобы ты читал»), но становятся лишь одним из следствий логики мира, которую рисует книга: «Если раньше поэт вкладывал мысль в форму, уже известную как поэзия, то сегодня работа поэта состоит в изобретении форм мышления. <…> Суть письма уже не в завоевании несказуемого: его невозможное пространство – это немыслимое» (Э. Окар)55
  Цит. по: Fetzer G. Op. cit. P. 19, 18.


[Закрыть].

ЛОГИКИ МЫСЛЯЩИХ МИРОВ

Миры в таких текстах опознаются не столько как визуальные ландшафты (последние часто условны и нестабильны), сколько через действие определенных законов мышления: «высматривая в пейзаже то, что уже стало двойным мышлением <…> не соединяясь в логиках факта…». Потому у Сафонова описания «реальных» пространства (и их восприятия) почти всегда уступают место метафорам (букв.: перемещениям) пространств: схемы движений, фотограммы следов, смитсоновские non-sites: «Полярность движения – не океан, не траектория, предположение о наличии; карта – не знак, прозрачна <…> думаешь: картой, как формулой, как небывалым ветром на местности» – прозрачная карта, дополненная реальность мышления: следующий шаг в когнитивной топографии после (пустой) карты океана из «Охоты на Снарка» и (ни разу не развернутой) карты в масштабе 1:1 из «Сильвии и Бруно».

Мир «Разворота…» находится в непрестанном движении: «перемещаются» не только герои, грамматические единицы и референты, но и сами законы означивания: в момент, когда наблюдатель сталкивается с объектом, тот уже-всегда не то, чем только что назван/увиден, – а то, чем (не)был когда-то или (не)станет однажды: «На вырванных листах уже нет света и сообщения; этим неисполненным не воспользоваться, от чего остается только одна смена и описание». Почти любой объект здесь заражен неким новым качеством, надламывающим его: сквозь проглядывает их, объектов и языка, реальность, совершенно чужая нам. Вездесущее в этом письме «не» – частица призрачного бытия знаков, шрам отсутствия реальности во всяком означаемом: скажи «шелест» – и услышишь «шелест», скажи «не шелест» и прислушивайся к гулу мира за языком: «он не способен иссохнуть / вне наших шагов / ты не можешь не слышать: это не шелест произносимого».

Возникающие порой в текстах Сафонова тени субъектов – личные местоимения, инициалы – более всего напоминают «двух древних богов» из второй части «Ожидания забвения» М. Бланшо, когда от и без того призрачных героев отделяется их «явленность»66
  «Разворот…» сближается с письмом Бланшо не только настойчивостью присутствия отсутствия, не только отрицающим самое себя становлением смыслов, но и постоянным перемещением от репрезентаций к знакам на странице (субъекты врастают в текст) и далее к основам языковой способности (метафора погружения в Аид во «Взгляде Орфея»).


[Закрыть]. Это просто еще одни объекты в ряду других, ничуть не более (но и не менее) самостоятельные: «Когда здесь не было совсем ничего – ни нас <…>, ни прежнего затвора <…>, именно тогда имелось нечто, неподвластное постоянному забыванию, постоянной трагедии мысли». Где-то между бытием объектов и смыслов (которое есть) и небытием субъектов и знаков (которого нет?) расположился этот катастрофический мир контронтологии: не апофатическое утверждение через отрицание, но непрерывно-естественная ликвидация всего утвержденного и отринутого (и текстом, и языком как таковым) – предметов и действий, различие между которыми постепенно исчезает с каждым новым смещением качеств или отрицанием: «Это не солнце было (казалось) сложенным, так было сказано, но не среди того, что пыталось явиться (быть явленным)». В этом мире не существует причинно-следственной связи, и потому в качестве описания на смену нарративу приходят «хроники» (Мейясу) или «онтографии»77
  Bogost I. Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2012. Инструменты онтографии – каталоги и диаграммы, игры и схемы, головоломки и цифры – постоянно возникают у Сафонова.


[Закрыть]: описи объектов и событий, не предписывающие им антропогенную логику, откуда бы последняя ни вытекала: из (необязательных) законов физики или (случайных) содержаний сознания.

Для большинства эпистемологий модернити реальность или состоит из понятий (концептуальный идеализм Language School), или отделена от нас непреодолимой стеной языка (буквализм88
  Буквализм следует понимать шире, чем поэтический прием: как особую конструкцию реальности; см.: Jackson R. The Anxiousness of Objects and Artworks 2 // Speculations V: Aesthetics In The 21st Century. New York: Punctum Books, 2014.


[Закрыть] объективистов или Окара99
  Для Окара важен «не столько объект, на который направлена перцепция, сколько практика, процесс субъекта перцепции» (Fetzer G. Op. cit. P. 106); затем этот процесс подвергается столкновению с машинами языка, что и составляет основную фабулу поэтики Окара. Сафонов конструирует текст как когнитивный процесс, который или не принадлежит субъекту (персонажу, поэту, читателю), или не имеет коррелята, содержания.


[Закрыть]); любому различию в реальности предшествует концептуальное различие, а значит, мышление равно языку: мир постижим только концептуально или постижимы только концепты. Реальное является человеку лишь как Unheimlich, а от хребтов безумия людей защищает техника – язык и любые машины, перерабатывающие всякую материю в доступный (только) человеку смысл.

Мир «Разворота…» освобождает текстуальные объекты от антропных факторов, проявляя произвольность репрезентативных механизмов и независимую от них жизнь языка, словно реализуя кантианский кошмар: «…определенное слово обозначает то одну, то другую вещь <…> одна и та же вещь называется то так, то иначе, без всякого правила, которому бы подчинялись явления»1010
  Кант И. Критика чистого разума. М: Мысль, 1994. С. 502.


[Закрыть]. Классическая рациональность – ни критическая, ни феноменологическая – тут не возможна, поскольку «вещи в любой момент могут стать тем, чем не являются». Подобные среды Мейясу называет мирами-вне-науки и показывает, что мышление в них вполне сохраняется 1111
  Meillassoux Q. Metaphysics and Fiction About The Worlds Beyond Science // Purple Fashion. 2012. f/w issue 18. P. 441.


[Закрыть]: мир существует независимо от наших представлений (и слов) о нем, и познание его (а не слов о нем) возможно без падения в иррационализм.

РЕАЛЬНОСТЬ ПУСТОГО ЗНАКА

Различные виды иррационализма с их презумпцией прямого, внеязыкового познания предстают альтернативой панлингвистической картине реальности. Так, на столкновении когнитивного и чувственного во многом основана поэтика Е. Сусловой. Если же удерживать эпистемологический запрет на неопосредованное знание, можно ли сказать что-то о мире вне языка? Чем тогда должны отличаться механизмы высказывания от, например, пирсовского бесконечного семиозиса или деконструкции, на которые до сих пор полагаются многие авторы?

Подобные методы нуждаются в смыслообразующем повторении, где знак а) имеет смысл, б) повторяясь, создает эффекты различия через само повторение. «Потому всегда можно говорить о диссеминации смысла, не равной полисемии в силу своей бесконечности: знак бесконечен в своей способности нести смысл… Если же у знаков нет значения, вся деконструкция, вся герменевтика, все идет прахом»1212
  Meillassoux Q. Interview // Urbanomic: Documents UF12. 2010. P. 10-11 (http://www.urbanomic.com/Documents/Documents-1.pdf).


[Закрыть]. Одной из очевидных областей, на которую деконструкция не способна обратиться, остается математика. Между ее языком и поэтикой «Разворота…» есть определенное сходство.

На первый взгляд, математические знаки в «Развороте…» рудиментарны. Так, обломки нумерации заставляют, с одной стороны, читать целое (циклов) как циркуляцию (фрагментов), а с другой – вводят их потенциальную бесконечность. Порядок, то есть беспорядок числительных как ирония над порядочным пониманием языка: случайность нигде так не яростна, как среди чисел, призванных ее обуздать, – «бросок костей никогда не отменит случая». Однако призрак математики преследует само мышление текстов книги: достаточно обратить внимание на роль симметрии, различных фигур, вычитаний и других операций над элементами «Разворота…» – это скорее мир измерений, чем ощущений, скорее абстракция математики, чем прагматика физики. Крайне важным приемом для Сафонова становится итерация: повторения, отражения, отрицания и двойники слов, предложений, идей особенно очевидны в разреженной, аскетичной лексике книги. И если «математика – это возможность итерации без различающего эффекта повтора», то контронтология «Разворота…» транспонирует в письмо основную особенность математики как языка – использование «пустых знаков» 1313
  Meillassoux Q. Iteration, Reiteration, Repetition: A Speculative Analysis of the Meaningless Sign. Berlin: Freire Universitat, 2012. P. 23.


[Закрыть], знаков-без-значения. Использование пустых знаков позволяет разорвать корреляции языка и мышления, мышления и мира, и радикально отличает поэтику Сафонова от близких на первый взгляд методов, изматывающих референциальность языка в полисемии, бесконечном семиозисе и деконструкции (как, например, деконтекстуализирующее перечисление и наслоение означающих, свойственное поэтике А. Драгомощенко).

Подобно некоторым разделам математики, в частности теории множеств, аксиоматика «Разворота…» не закрепляет за знаками смыслы, но вводит знаки сразу через законы их взаимодействия. Тексты становятся сложными формулами идей и тяготеют к универсальности, как свойственно абстрактным языкам: они идеально переводимы и могут быть переписаны на любой язык, они и сами будто уже переведены с иного, неведомого языка. Некогда подобная характеристика текста стала бы скандальной, сегодня же таковы черты всякой поэзии, сумевшей преодолеть притяжение медиума: она не написана на, но лишь записана по (-русски или – английски), работа здесь идет не с партикулярностями национальных символов, но с универсалиями языка и мышления как таковых.

Мышление, оперирующее пустыми знаками стоит считать радикально антифеноменологическим: такая мысль не имеет коррелята; она разрывает замкнутость мышления на мышлении, языка на языке1414
  Shaviro S. Non-Phenomenological Thought // Speculations V: Aesthetics In The 21st Century. New York: Punctum Books, 2014.


[Закрыть]. Таким образом, искусство Сафонова предлагает модель знания, далекую как от поэтик концептуального идеализма, так и от иррационального субъективизма. В отличие от первых, «Разворот…» исходит из того, что мир состоит не только из слов, в отличие от вторых – не интересуется субъективной перцепцией, уравнивая последнюю с перцепцией любого иного объекта, и, в пику обеим, предполагает, что мир – даже мир языка – может существовать без нас и быть познан нами именно таковым. Воображение-как-мышление этих текстов становится попыткой пройти сквозь зеркало текста в преисподнюю языка, пока все говорящие живые спят, – или подсмотреть, что же происходит в книге поэзии, когда она лежит закрытой на каждом столе в мире, где она лежит закрытой.

Сергей Огурцов

Закрытия

Вид, замеряющий третье на подоснову страсти: медленные поля, лишенные всех составных частей, словно это были машины, а не слова

Словно внимание располагало к произведению самой основы, о которой можно было молчать, расцепляя единства на физику безмыслия, на «этот знакомый эквивалент». Оставалось (казалось, будучи прерванным) восполнить любую другую полость, любое изображение памяти отверстий, разорванных в отдалении, когда они, два или три, сказали бы: «это поставленное произношение, а не перевод сказанного, не смысл» (стр. 231 – 267)

Где находилась цитата, которую только что можно было поставить на место другого, на плоскость предмета? В похожем запрете на взгляд в сторону стен, определяющих зону решения света, будет необходимо различие между первым и крайним сомнением, расположенным между первым и крайним, граничным изображением того, что могло быть сюжетом, но не местом, в котором выписаны кривые условий. Тем самым можно расположить эти «предметы», названные так только в силу их формы и угрозы объему потерять себя, на любой гладкой поверхности, прямо посреди «полей»

Экран, повернутый некой случайностью, касающийся трети следа, между малыми и большими спицами, расплетающими равнину: экран О.

Там, в середине предложения, небывалого посреди («Предположим, это не имеет значения, основания, которого нет»), несколько смутных знаков, недоступных, оказываются частью сигнала, падающего на экран, будучи «после»

Та самая цитата, тот самый предмет (Тот самый экран)

Мы объяснились предположением в разговоре о том, что где-либо в подобных условиях можно вести беседу о, например, сложении солнца, или безветрии, или о нумерации строк, сокращенных в бездну цитаты

Белый камень, стесанный с одной стороны на четверть и половина страницы, внесенной после в отправленное письмо; прежде, чем отправить его, на обратной стороне было указано, что «это и есть цитата», но что именно – камень, его осколок?

Когда от ситуации осталось только постепенное нарушение речи, подобное повторению слов, начинающихся на определенную букву, или перечислению предметов и дат, собранных в пересчет избытков, сложно было не чувствовать: «сложенность солнца», «безветрие», «бездна строк»

Снова эта цитата, ты не забыла ее? Здесь, внутри самого факта (скажем: «то самое безветрие»)

Это не страх слов, не то, что они значат, это и не то, что вложено в них: равенство равного, отделенный от плоти кусок ткани, медленно согретый в руке, часть, неспособная к действию, не часть самого

Это не солнце было (казалось) сложенным, так было сказано, но не среди того, что пыталось явиться (быть явленным), когда сообщение предалось одним из тех получателей, исключивших возможность ответа: ответ 67 – 92, Ср. 5 – 60.

«После чего она степенно подняла голову на уровень того, что хотела увидеть: закрыв один глаз, можно было рассмотреть половину сцены, не завешенной занавесом, плотной шторой, вдоль которой (это было случайное шествие за несколько минут до финала) перетаскивали тела, лишенные конечностей, то ли солдаты, то ли сами зрители, но она подумала, что не могла быть зрителем и в том, и в другом случае, что это она писала происходящее от противного, отрицая как саму сцену, так и произведение, решенное перед зрительным залом, которым оставался ее взгляд, и ни одна фраза, вырвавшаяся из ее рта, не могла быть членораздельной, верной, оправданной, не могла становиться фразой по сути, связанностью движений языка, перебирающего ткани грамматики, только повторением, бесконечной игрой со словарем, переводом, машинописью»

Общий знаменатель этого (того, что помещено выше) – то, что все находится в пределах задней стороны листа, исписанного прямым сюжетом логики, развитием строгости ритмики и различий, то, что так или иначе первичен обратный сюжет, тот, которым можно пытаться произвести на свет иной, вписанный в сообщаемое, поворот событий – cобравшиеся этим вечером не могли не заметить, что завеса, спадавшая при попытке повторить неполучившееся, была красного цвета

Слагаясь до красного

В доме, над домом, где-либо, так сложно определив положение, середину, из которой можно войти в описание, не было ни одного предмета, кроме окон, стола, одних названий для комнат: светлая, дальняя, темная; мертвый рот, пытающийся разложить эти наименования поверхностей ауры места по алфавиту, очертить нить времени, под которой движимое было прекращено, превращено в то, что мы находились во времени (мы, сложенные, как солнца, как осложнения сюжета, сам сюжет)

 
Находясь во времени
Не двигались больше
 

Запись на обороте: объяснили безветрие с позиции не-наблюдателя. Не цитируя переписанное от руки стекло, помещенное под стекло

Черновик соответствий

Упражнение в остановке: двигательный коллапс, когда он, проходя по улице, замечает другое, несоответствующее действительности движение, выходящее за пределы здания, неопределенного цвета: красный? совсем нет?

«свист стр. которого словно (нет) в этом (доме), разрешенным к себе самому (не одним)»

Виднеется: среди этих, ранее незаметных

предметов, разложенных упорядоченно

Видно: любая, простейшая, формула (Д. = к, пр., Xc) не имеет

размерности

Так ограничение солнца при свете становится тканью, не

покрывающей

Переложение строки, оставленное между любых строк

Ни одного следа материи (не), ни индукцию света.

Становится в ряд

Другого начала, до начала; копировальной машиной,

распространяющей все

Возможные, как и несуществующие последовательности

Занимая видимости ошибку, стараясь сместить внимание на

Частичное: волосы, стекла, камень.

В 9:25 этого не было отмечено, то есть записано наоборот

И не могло быть (разность глагола)

С приведением образного деления (Хс, письм. стол, Е – Т)

Часть нераспространима среди

Бездны игры в передачу сообщений

«то, что часть была развита до размеров художественной ситуации», «возникающего

катарсиса переложения на плотных, сбивчивых мерцаниях визуального, опрокинутых во власть исхода». «Часть, которую мы записали, была чем-то вроде

не-высказываний, составленным на скорую руку словарем

живописи, что стоило определить так (как есть)».

Вместо прибавления к символической логике товарных

определений

(Рука/Действие – Скрытый парадокс/Назначение) возможно единственным решением было оценить масштаб чисел, сменяющих обратимость круга

Записывать, одергивая мышление цветом (снова: красный занавес, одежда, т.п.)

Отрезки времени, то есть само перемещение печати вдоль горизонта знания.

Ассоциативный провал эстетического удовольствия к жесту, заносящему на тонкий носитель эти остатки возникающего, части явлений

Обратно к другому изобретению изображения.

«Когда двое из тех, кто вычитывал эти речевые обороты, посылаемые с частотой вращения ротора машины, даже превосходящие частоту (становясь навязчивыми), делали перерывы в работе, останавливая аппарат массива общего, среди всех вовлеченных в этот условный театр, в эту операцию по изъятию возможности трактовок, медленно (или ускоряясь, но скорость не поддается прочтению) поднимали глаза, отрывали их от бессчетного количества знаков, самых различных, один останавливал внимание на другом, закрывающем рукой один глаз, чтобы проверить всю ту перспективу, стать посредником между дальней границей высказывания и субъектным подтверждением любого присутствия, распространенного, по иронии происходящего, среди несуществующих вещей, описываемых двумя другими».

Цитируя одно, превращая другое в поведение отсылки

Между тем, как приходилось дешифровать надписи, оставляемые иглой на поверхности

Любая поверхность могла стать в объектное отношение к этому материалу: любое твое то, что характеризовалось приближением, пост-приближением, углом поворота

Между третьими зависимостями изъятой находки, агента разума, взятого преждевременным помещением в область произведения, в плен, сама письменность преображается до состояния путаницы («не для того, чтобы ты читал»)

«Когда двое (тридцать один, шестьдесят девять) не продолжали обращаться к самим себе, друг к другу (обращаться с), как к объекту значения, некой высшей, осознанной силы удаления от расстояния, размыкали цепь снова, предаваясь автоматизму касания к формальным зависимостям (понимая, что это было необъяснимо), размыкали электрику соединения вовне, так, что мерный поток страха за чистоту опыта претерпевал если не конкретные изменения, то осаду различий».

Двое ставшие двумя. Весь список присутствующих на подписании акта. Двое двух, из того, что предоставлено этому помещению во владение. Теплота, уходящая в темноту, перепиши сама себя, писал П.