Текст книги "Сёрф-сказки. О воде, людях и сёрфинге"

IV

К то чувствовал, тяжелы ли песчинки, налипшие на ногу? Какое их множество уносилось с пляжа тысячами ног, какие тонны? Но только на Настиных лодыжках песок налип так тяжко, будто все эти тонны она несла одна.

Одна – в чём, собственно, и была-то беда. Проблема, ставшая тенью, наваждением. Одна. Тяжело молодой женщине чувствовать себя после двадцати семи одинокой. Хотя подруги были, конечно, были друзья, иногда клубы, какие-то вечеринки, какое-то кино… И всё равно – одна.

Словно не находилось рядом того, кому в ладони хотелось отдаться спокойно и уверенно и кто так же уверенно в ладони мог принять, не страшась.

И вот аэропорт, самолёт, ещё один аэропорт и снова – пляж. Снова фигуры атлетов с небрежно зажатыми досками, снова солнце пёстрого далёкого юга, трепет пернатых пальм, и за всем этим океан, грохочущий, постоянно слышный, как кто-то из интересной компании за соседним столиком в кафе.

И всё равно одна. Даже в этом бурлении жизни Настя чувствовала себя чужой. Да и как было приобщиться, когда эти люди с досками думали непонятными категориями и переливали свои непонятные мысли в обычные вроде бы фразы, но приправленные прогретой солью океана так, что вкус их делался необыкновенным.

Непросто, по крайней мере ей так казалось, непросто было городскому человеку, «паркетному существу», как она сама себя называла, переварить это пахучее и горячее блюдо.

И вот снова вечер, и снова закат, роскошный и плотный, как расшитый зелёным золотом полог у входа в храм, который Настя обошла, сминая розовыми раздетыми ступнями колючие травинки. Снова гудение сотен мопедов, ужин с переглядыванием, может, покупка и потом темнота, в которой нужно заснуть.

Сходя с тротуара, она слегка подобрала краешек своего синего саронга, чтоб не извозиться в пыли, и стала от этого так же грациозна, как все женщины, которые чуть приподнимают длинный подол, чтоб спуститься со ступеньки или стряхнуть со стопы налипшие песчинки.

«А не попробовать ли! – вдруг крамольно блеснуло в голове. – Не попробовать ли самой взяться за доску?»

Десятки «нет» заходили в голове, и, как обычно, им на помощь пришло вездесущее «завтра».

Завтра началось с петухов, но, как ни странно, их проникновенное пение не раздражало. Отчего-то стало понятно, что у них в горле само собой встает солнце и они не могут сдержать его рвущиеся громогласные лучи, а потому трубят дню, а потому надо проснуться, и всё. Не бороться с утром. Тем более что оно всё равно победительно.

На пляже туристы пока еще не искомкали песок, а продавцы мелких сувениров и локалы[5]5
  От англ. local – местный.


[Закрыть], сдающие доски напрокат, были неприметны.

Утренний океан казался не то чтобы бледным, нет, он был как серый кот с серым носом и голубыми глазами и так же, как разнежившийся кот, был ласков. Воздух стоял спокойно, ему было широко и удобно стоять здесь в безветрии, наслаждаться тишью и всё наслаждать прохладой.

Доску Настя заметила сразу. Она давно, с прошлого приезда на остров, знала, что для новичка лучше всего подойдёт снаряд побольше, и теперь увидела на песке еще не поставленную на стеллаж для аренды жёлтую чистенькую досочку с круглым носом, законченную и красивую, как большая летняя капля.

Немного растерянно Настя подошла к ней и потрогала шероховатую палубу.

– Ты хочешь рента? – услышала она. Сзади к ней приближался низкий тонкий лысый большеголовый индонезиец средних лет.

– А сколько стоит? – инстинкт городского жителя заговорил скорее, чем Настя что-либо подумала.

– Cколько дашь, – ухмыляясь, продолжал индонезиец, смешно нажимая на английские окончания, – сколько дашь, не волнуйся. Хотя, ты знаешь, я беру не меньше пяти долларов за день. А если тебе не понравится, – вдруг добавил он, посмотрев на Настю с улыбкой, – ты знаешь, можешь вообще не давать.

– Нет, почему, – ответила она с горячностью, – я обязательно заплачу.

– О’кей, но проблем.

Получив доску и ряд коротеньких наставлений, Настя осторожно зашла в океан.

Несмотря на то что доска норовила вырваться из рук, на то, что было не по себе, да что там не по себе – было страшно, с доской ощущение океана было не таким, как обычно. Насте всё это почему-то казалось каким-то первым свиданием.

Давно, в шестом классе, ей полюбился девятиклассник, высокий, с ржаными волосами и родинкой на шее. И у неё с ним были свидания, хоть он об этом и не догадывался. Не знал, что все уроки напролёт она думает не о биссектрисах и синтаксисе, а о том, как будет после уроков ждать его на школьном крыльце так, будто сейчас они вместе пойдут домой. И ждала, и делала несколько шагов навстречу, когда он выходил из дребезжащих подпружиненных дверей, и он тоже шел как будто бы к ней, но потом проходил, ни о чём не догадываясь, мимо, а она стояла там одна до тех пор, пока кто-нибудь из одноклассниц не окликал её на трамвай, тренькнувший за оградой.

Так и сейчас, находясь среди шипения лёгкого прибоя, Настя словно стояла на крыльце и даже сделала свои привычные «несколько шагов». Памятуя наставления Лалы, владельца доски, она, увидав разбившуюся метрах в тридцати широкую, полосой во весь пляж, волну, легла на досочку и неловко, с опаской, неумело стала грести к берегу. И тут, тут произошло чудо – ей ответили, и не просто шагом навстречу к её привлекательности, как бывало прежде. Её подхватили чьи-то ладони, широкие, как голубиные крылья, и кипенные, как крылья цветущей вишни, подхватили и – понесли! Понесли стремительно, в грохоте, как в хохоте, безудержно, с такой смелостью и задором, с каким, наверное, гусары подхватывали прапрабабушек в сёдла!

С кем это было?! Что это было! Кто огромный ответил ей на робкий шажок, ответил широко, потому что не умел сделать этого по-другому, ответил объёмно и ярко, потому что никогда сам не бывал блёклым?!

Весь день, изредка выходя попить и выслушать Лалины всё более и более пространные повествования о сёрфинге и жизни, Настя каталась. Весь жёлтый день, трепещущий, как горячая пташка, она обнимала и была в объятьях неведомого и сильного. И только когда солнце значительно поубавило в пылкости, она вышла наконец на берег, вернула Лале доску и, покопавшись в кармане шорт, вытянула промокшую красную купюру в сто тысяч рупий.

– Спасибо, – с достоинством произнёс Лала и добавил: – Я бы с тебя вообще не брал, но, ты знаешь, дочку учить надо…

Когда Настя летела сквозь поток мопедов в свой отель, песчинки на её лодыжках были легче пуха. Нет, они, словно волшебные пузырьки, поднимали её над асфальтом, несли, и улыбка светилась не только на приученных губах, улыбкой блестела душа так же, как по утрам из петушиного горла непрошено и неостановимо сияет солнце!

Вечер опустился тяжело и душно и налил тело усталостью. Ужин, и спать, спать без страха оказаться одной, одинокой, потому что теперь в сердце поместился ещё кто-то, ещё что-то! А что или кто, самой Насте пока не было понятно.

Пошелестев страницей под незаметное шипенье кондиционера, она выключила свет и откинулась на подушку. Глаза закрылись, и через мгновение показалось, что утомлённое тело поплыло вбок, закружилось, и где теперь верх, а где низ – не понять, и перед глазами проходят и проходят чередой пенные волны! Качает, поднимает, опускает, а волны идут и идут и складываются вдруг в письменное, похожее на строку послание, и слышное, и видное одновременно:

– Воды омывают берега, – слушала и читала Настя. – Воды смыли наносное, пыль с тебя, – шумела пена, складываясь в белые пузырчатые буквы. – Ты настоящая, теперь ты настоящая, уже ты настоящая… – произнесла и написала следующая волна так, что Настя вздрогнула, будто сейчас кто-то к ней прикоснулся.

А волны всё шли и шли, качались и качали мир, и из них соткались голубые и светлые ладони, и слова уже не писались, но словно показывались чьими-то чуткими пальцами и вдруг стали оформляться в голос. Его тембр, похожий на звук перекатываемой гальки, появился из водного многозвучия и никуда не уходил. За ладонями полностью обозначились руки и плечи.

– На волне кто верит морю – наг душой, – раскатывались уверенные слова, и плечи вздымали совершенные голубые прозрачные руки, за которыми всё так же пенно шли и шли валы. – Будь же в каплях, вот он – блеск, на солнечной стороне волны! Катись! В каплях будь, движенье чувствуй!

С каждым словом перед Настей рисовалось лицо говорившего, почти полностью проявился торс, и каждая приходящая волна наполняла не только фразой его уста, но и добавляла плотной телесной бирюзово-синей силы.

«Качусь, качусь!» – хотелось кричать ей, а голос произносил теперь словно в голове:

– Чувствуй, как твои капли, вровень с мощным океаном, бьются и как льются в теле, наполняясь сладким весом, знойной силой чистых вод!

Перед Настей стояла в полный рост фигура, вокруг неё мерцали лучи, она переливалась, наполненная светом так, как мышцы наполнены упругой силой.

– Не управляй волной, она сама сделает всё, дай ей влиться, всей собою ощути! Она тебя держит в объятьях, её голубые ладони – твоя защита и наслаждение. Дай ей имя, и она отдаст себя!

Голос креп, голос звучал, и казалось Насте, что губы рядом, близко, близки. И казалось, что она в этих ладонях и каждой капелькой себя, брызгами чувств, отвечает движению чутких бирюзовых пальцев!..

Кто летает во снах, тот знает, как легко потерять там, среди звёзд, голову, потерять направление и оставить без сожаления всё, кроме этого томного лёта.

Настя не летела – неслась стремительно меж тяжких вод, ощущая их плотный вес и в то же время чувствуя лёгкость, оттого что сама была водою, каплей, и мерцающий свет дрожал в ней, наполнял и двигался!

Темнота раскрылась, как плотное петушиное веко, блеск хлынул в мир, и грянули птицы! Утренний свет пришёл. Настя проснулась с птицами вместе, разом, гладкая, как одна из них.

Никогда больше не быть одинокой, никогда! Она еще не понимала этого умом, но чувствовала, что где-то есть ладони, чистые розовые ладони, ждущие горячую каплю её сердца. Ладони того, кто ждёт, того, кто дождётся.

V

Солнце еще не набрало высоту, горизонт только угадывался за сиреневой, подсвеченной юными лучами дымкой. Было свежо. Эта дымка, отражаясь от океана, делала его непроглядным, похожим на старое стекло. По поверхности белыми разводами шли волны, но не застывшие, как в стекле, а тягучие, долгие и тяжёлые.

Воде нравилось смотреть из-под своей толщи на человечков, нарушающих её гладь каждое утро. Они упорно пробирались к какой-то только им ведомой точке, сидели там, свесив ноги с остроносых досок, а иногда стайкой передвигались туда-сюда. А иной из них совсем неожиданно начинал отгребать к берегу и вдруг по волне, похожей снизу на теряющее след облако, уносился куда-то вбок, чтобы через некоторое время снова присоединиться к своей стайке.

Вообще у Воды было множество морей, множество берегов. Она все их любила по-разному, и все они были словно разные портретные рамы. Одни такие, из которых следовало показывать лицо строгое, из других она не могла не улыбаться, а третьи были простыми, светлыми, и она была в них мягкой, как детский профиль.

И хотя этих, с досками, она всё чаще и чаще стала видеть в совсем разных своих морях, оставались ещё уголки, где подобного не происходило, где она смотрела в чистое небо, колыхала свои подводные сады, где медузы, словно движущиеся призрачные цветки, путешествовали с ней от дна к солнечному слою, чтобы она всегда имела с собой рядом их колышущиеся холодные букеты.

Вообще она любила все моря одинаково, но бывали минуты и местечки, которым Вода отдавала большее предпочтение. Таким местом был давно забытый пароходами пирс на берегу одного из самых далёких её морей.

Летом под этот пирс каждый день часов в десять-одиннадцать забиралось Утро. Расположившись там, оно начинало свежо светиться, и порой Вода болтала с ним о пустяках.

И вот в одно такое лето Воде вдруг показалось странным, что неподалёку от пирса на её поверхности болтается какой-то предмет. Вначале, присмотревшись к нему сквозь бледно-зелёную прозрачную толщу, она даже слегка не поверила увиденному, а потому осторожно ощупала покачивающуюся доску и обе свисающие с неё ноги.

В этом море странно и непривычно было видеть этакое сочетание – человечек и доска. Однако, отвлёкшись на что-то, она перенеслась от этих берегов к другим, где свисающие с досок ноги попадались часто, а потому забыла о странном явлении.

Вернуться обратно к старому пирсу, к уже остывающим зелёным пучинам Воде решилось к осени. Берег вокруг ржавел от благородной прохлады, и трава на рассвете оказывалась в сладкой седой корочке инея, на пляжах пахло не только водорослями, но и озябшей полынью. На поверхности шумно топтались чайки, танцевали с ветром свою свежую джигу, и недалеко от пирса снова качалась доска, и с неё, шевелясь, свисали две ноги.

Вода опять прикоснулась к ним. То, что это те же самые ноги, что и тогда, летом, сомневаться не приходилось. Ей сделалось чудно от того, каким странным упорством обладает этот человечек, ожидая тут, на почти плоском, в сущности, море, её море, своей складочки, по которой они все так любят съезжать. Вода затаилась, решила понаблюдать. Трогала колючие коричневые кисти водорослей на дне, смотрела на очень синее вогнутое небо. Ждать она умела – у неё впереди была, собственно, вечность, – а потому дождалась.

Действуя совсем как те – другие, этот человечек заколотил, заколотил руками и вдруг поехал вниз с маленькой, всего-то чуть выше его колена, волне. Вода невольно подалась немного вперед, от чего как-то колыхнулась поверхность, и человечек, и без того неловко стоящий на доске, шлёпнулся, и она увидела его синие глаза и почти такие же синие от холода губы. Откровенно говоря, она ожидала, что он сейчас выскочит на свой берег и растает там, но нет! К её удивлению, этот тёплый комочек, выстукивая ручками по поверхности, снова погрёб в море, пробивая злые, маленькие и резкие волны.

Воде стало совсем интересно, и через мгновение она уже ведала о нём всё, но ей это «всё» было ни к чему. Почему-то хватало того, что его зовут Вовка и что он здесь ждёт своей волны. Упрямо, почти год, и совсем один. Сидит на берегу иногда неделями, наблюдает за заливом каждый вечер и, если существует надежда, что придёт хоть какая-то волна, бежит с доской в море в любую погоду!

Занятно, решила Вода и, качнув себя немного, издалека пустила по своей поверхности складочку, которую спустя некоторое время Вовка поймал и на которой, совершенно счастливый, выкатился на крупный холодный песок.

Прошло ещё сколько-то времени, она уже и забыла об этом Вовке, но однажды почувствовала на своём огромном теле необычное тепло. Словно там лежала тёплая капля, лежала и не таяла. Она переместилась в эту точку. Сквозь совсем холодную зелёную толщу ощутила Вовкины ноги и разглядела его белую доску.

И вдруг, совершенно не отдавая себе отчёта в том, что делает, качнула себя и, дождавшись, когда Вовка начнёт скользить, понеслась с ним рядом. Она подкладывала себя, свою волну, под фанерные плавники так, чтобы он поехал немножечко вбок, хоть чуть-чуть как те, которых она каждое утро видела у других берегов!

За этой волной она пустила следующую, подняла Вовку, осторожно опустила, подняла. Сливала, словно капельку с ладони! Ей было интересно, ей было весело! Этот Вовка стал словно её собственным Вовкой, он вообще как будто стал ею – тёк вместе с ней с каждой волны, которая ею же и была. Она катила его, помогала, шептала – и он отвечал!

Он отвечал. Сначала неуклюже сдвигал свои намёрзшиеся стопы, потом всё ловчее, смелее. Казалось, его горячее сердце делается открытым и впускает в себя Воду, только не остывает от этого, а, напротив, саму Воду согревает, и оттого им двоим так хорошо.

«Мой собственный, такой хороший Вовка!» – думалось Воде. Она кружилась с ним и кружилась до тех пор, пока совсем он не остался без сил. И тогда, положив его на песок, она помчалась дальше по всем своим морям и океанам, качая просторы волнами, и вдруг поняла, отчего это ей так запомнился именно этот, такой неуклюжий в сравнении с другими человечками на досках, Вовка.

Не тем, что он стал «её Вовкой», а тем, что она, великая, вечная и такая огромная, вдруг стала его, Вовкиной, Водой и в крохотной тёплой капельке его сердца оказалось достаточно места для её величины и бескрайней вечности.

VI

– Найджел, давай, парень. Я жду.

Не торопясь, Найджел принялся спускаться по лестнице, на ходу застёгивая рюкзак. На улице было прозрачно, из окон были видны пучки жёсткой стеблистой травы, пробившейся между плит двора, дальше торчал аккуратный белый заборчик, под которым росли какие-то мамины цветки.

Доски уже были сложены в отцовском «выездном» пикапе. Жёлтый толстый ган отца контрастировал с новеньким необкатанным шорт-бордом самого Найджела. На его блестящей, еще не тронутой ваксом поверхности, как на игрушечном вагончике из детских времён, играл луч.

– Я поведу, – сказал Найджел уверенно, садясь за руль. Отец, согласно хмыкнув, шумно забрался на соседнее сиденье.

Пикап тронулся. Выезжая на дорогу, Найджел немного сбавил скорость, чтобы осмотреть открывающийся между холмов синий треугольник океана. По далёкому, как будто выгравированному на его поверхности блеску привычно определил наличие волн.

– Да что ты там высматриваешь, сынок? – проговорил отец, закладывая большие татуированные руки за голову. – Бобби не стал бы трезвонить с утра, забыв про свои апельсины, если б не было волны. Отличное утро!

Старого Бобби Найджел терпеть не мог с детства. В этом маленьком, плотном и сморщенном, как орех, старике с невероятной, почему-то всегда скошенной вбок бородой было много непоседливой жизни. И, пожалуй, он был одним из немногих, кто не видел в белокуром малыше Найджеле ангелочка, а потому едко насмехался над добродушным огромным отцом, когда тот расписывал в баре достоинства своего чада. Не упускал случая подтрунить над Найджелом, когда тот превратился в сильного и нескладного, как породистый щенок, подростка. Да и теперь старик не стеснялся пустить шуточку в его сторону, выставив длинный железный зуб из железных волос кособокой бородищи.

– Пусть бы Бобби сидел лучше в своём сарае или окучивал апельсины, которые не годятся никому, кроме свиней.

– Да ладно тебе, сынок, – благодушно сморгнув голубыми, как небо, глазами, сказал отец. – Ты в колледже, один из немногих, кто в колледже, это с наших-то ферм! А Бобби, ну, старый… – неопределённо закончил он.

Вьющаяся между бледно-зелёных холмов с огороженными от валлаби[6]6
  Валлаби – вид кенгуру.


[Закрыть] пастбищами, дорога стала постепенно выравниваться. Пахнуло остро простором, свет иначе стал падать сквозь лобовое стекло, золотые волоски на отцовских натруженных руках вспыхнули, белым бликом вспыхнул лак на синем капоте машины, и привычный, знакомый с детства гул неумолчного океана пробился сквозь шум двигателя.

Впереди и внизу под срезанным ветрами холмом на белом пляже сновало несколько фигурок, двое гребли в океан. Синяя вода наталкивалась на риф Катушка, вздымалась, опухала и стремительно обрушивала свою вершину, расходясь пенящимися усами в две стороны.

Волна здесь нравилась Найджелу всегда. Он ездил сюда с детства, сначала только с отцом и только когда она была маленькой, затем с парнями с соседних ферм, а потом уже и сам, в серьёзные условия. Это было их местечко – волна близлежащих ферм. И оттого, что все знали друг друга – выпивали когда-то или беззлобно мутузились в какую-то из суббот, – здесь было уютно, по-домашнему, как в знакомом с детства дворе. Случайных здесь не приветствовали, хотя и не прогоняли. Правда, иногда нахальные мальчишки, среди которых частенько бывал и сам Найджел, могли чужака подрезать, если не видел никто из старших. Только одно здесь Найджелу не нравилось: эту волну открыл старый Бобби, он же всех к ней и приохотил и дал ей имя – Катушка.

Найджел старался это название даже не произносить вслух без крайней необходимости, а в мыслях вообще не нужно было упоминать это слово – достаточно представить идеальную сине-зелёную стену, расходящуюся пеной, и срезанный рыжий холм на берегу.

– Смотри-ка, Дагги здесь! – воскликнул отец, вытаскивая и укладывая доски на траву. – Парень, ты вакс не забыл?

Найджел был самоуверен и целеустремлён для того, чтобы позволить себе рассеянность, и потому, конечно, вакс не забыл.

– О, Бобби уже на воде, смотри-ка! – продолжал отец, подпрыгивая, чтобы ловчее втиснуть себя в выцветший гидрокостюм.

Найджел угрюмо глянул на древний пикап с разномастными крыльями и поржавевшим кузовом, в котором валялась лопата и виднелись явные следы присохшего навоза. Однако слишком злиться из-за того, что старик здесь, не стал, к тому же этот дед вообще всегда торчал тут.

Из пластиковой упаковки вытянул новый, ненадёванный еще гидрокостюм, и ни с чем не сравнимый запах нулевого неопрена разом увёл от всех лишних мыслей! Это был запах из детства. Когда-то ему, шестилетнему, папа принёс маленький синий с жёлтым костюмчик в бумажном коричневом пакете, и тот костюм пах так же, и навсегда этот запах стал запахом нового и радостного. Запахом новой волны.

С удовольствием ощущая, как плотно облегает ноги чёрный с серым неопрен, присев несколько раз, Найджел, не натягивая костюм до конца, принялся натирать ваксом доску. Отец переминался, держа под мышкой свой ган, обмотанный чёрным лишем.

Найджелу хотелось доску подготовить не спеша, намазать вакс, прикрепить такой же новенький, как и остальное, лиш, и потому он, вытаскивая из рюкзака солнцезащитный крем, сказал:

– Не жди меня, пап, я догоню.

Отец согласно кивнул и начал бочком спускаться по земляным ступенькам с холма к пляжу.

Найджел готовил доску со вкусом, не торопясь. Хоть дел и было всего ничего, ему нравилось делать это так. Когда-то он был у маминого отца в Мельбурне и видел, как дед готовил рыбачью снасть: тщательно и не быстро. С особенной грацией двигались его сноровистые руки, и казалось, привычные пальцы могли всё делать быстрее, только в скорости нужды не было. С тех пор Найджелу всё, за что бы он ни брался, хотелось делать так же, как делал основательный дед, потому что такие действия выдавали в человеке мудрость и солидность.

Подъехала ещё одна машина. Найджел, махнув рукой водителю, ткнул несколько раз большим пальцем вверх, обозначая превосходную волну, и принялся спускаться по ступенькам к пляжу, попутно поругивая старого Бобби, который с незапамятных времён каждые несколько месяцев проковыривал в холме эту лестницу и никогда не мог сделать её хоть сколько-нибудь удобной.

На пляже уже никого не было, все либо гребли по каналу к волне, либо угадывались на ней или за ней. Цепочки их следов на влажном и плотном от отлива песке вели в океан, и ни одна еще не выходила на берег.

Укрепив на ноге лиш, Найджел с разбегу бросился в воду, заскочил на доску и погрёб. Вода сжала его в несильном прохладном объятье, приятно и плотно прижала к коже неопрен. Несколько ручейков залились за ворот и растеклись между лопатками. Поднявшееся солнце светило с берега почти ровно, пронизывая океан, проникая в его толщу и делая её похожей на необъятные бутылочные глубины.

«Как здорово всё-таки вернуться домой, даже если дом – безнадёжная овечья дыра», – думалось ему. Пока грёб, Найджел время от времени набирал полный рот горькой холодной воды и выпускал его фонтанчиком. Справа, на волне, на её пике, задвигались фигурки, одна из них вдруг развернула остроносую доску к берегу и, извиваясь, принялась разгоняться. Найджел поднырнул под просвеченную зелёную водяную стену, привычно выгнувшись, рывком всплыл и погрёб к остальным.

В солнце, в бликах, в пене и прохладных брызгах сидело человек восемь. Знакомые с детства лица улыбались, шумно здоровались. Поодаль ото всех, повыше, на своей древней, как ковчег, доске восседал, сверкая зубом и намазанной кремом плешью, старый Бобби. Доске своей он не изменял. Сколько Найджел себя помнил, его всегда удивляло, почему она не разваливается и почему выведенная на днище от руки малярной кистью надпись «Привет, красотка» до сих пор не облупилась. Оплыв остальных, Найджел уселся между ними и стариком. Вдалеке угадывался сет немаленьких волн, все задвигались, распределяясь в соответствии со своими умениями на линии обрушения. Найджел погрёб выше, ближе к самой вершине.

– Давай, сынок! – донеслось до него слева.

– Да, давай, парень! – услышал он совсем рядом шамканье Бобби. – А то мы уж давненько не видали твоего… этого… мастерства!

Мысленно посылая старика ко всем чертям и одновременно усмехаясь его самоуверенной глупости, Найджел начал загребать к набирающему вертикаль валу. В какой-то момент качнулся океан, качнулись гребущие и ныряющие фигурки, берег, и разверзлась эта желанная и стремительная, густая от блеска голубая бездна! Сейчас, ещё гребок, и, рывком встав, Найджел заскользил наискось. Стремительно взлетел на гребень, и… тот предательски обрушил его вместе с собой в сверкающую яму!

Продавило, провертело, дёрнуло! Ещё раз провертело, и всё. Он всплыл. Оглянулся, подтянул доску и среди жемчужного шипения что есть сил погрёб вверх и влево!

На следующий вал загребал Бобби. В три каких-то вялых гребка он встал на волну, раскинув руки. Как корявая птица, свалился с самого гребня чуть не к подножию, поднялся до середины и нырнул в рулон закрывающейся трубы. Найджел ждал, когда же чёртова деда сбросит, но этого не происходило. Старик ехал почти не шевелясь, словно по рельсам, и когда волна начала закрываться полностью, снова по-птичьи качнув руками, враз вымахнул за её гребень, где и свалился кулем в воду.

«Проклятый дед сбил с толку! – отгребая, подумал Найджел. – Посоревноваться со мной решил, пенёк! Давай!»

Это «давай» ему даже хотелось заорать в голос. Ему было необходимо показать всем этим соседям, что он такое! Где они со своими овцами и пивом по субботам, а где и кто – он и что он такое!

Снова сидя в ожидании волны и через силу улыбаясь шуточкам, он думал, постоянно оглядываясь в океан: «Да давай же, ты, давай волну!» Но, как назло, океан затаился. Отец безмятежно лёг спиной на доску, разбросав в воде руки, Дагги перебрасывался с кем-то шутками.

«Заткнулись бы вы!» – внутренне Найджел закипал сильнее и сильнее. Наконец вода вдалеке пошла тёмными полосами, кто-то свистнул. Старик сидел в своём ветхом гидрокостюме на прежнем месте, Найджел изготовился, закружился, выбирая позицию.

«Моя милашка, моя!» – неотвязно вертелось у него в голове. Подстраиваясь чуть не под гребень, он резко стартовал, колотя по воде руками и ногами. Встал! Махнул вниз, высек шлейф пены, заложил поворот, вымахнул на самый гребень, сверкнул белоснежным бортом и, выбив ещё сноп брызг, снова ушёл вниз! Разгоняя доску резкими короткими рывками, поднялся до середины набухающей, свисающей карнизом волны и въехал в тоннель!

Гул, гул и был, и не был, свет и был, и не был, и казалось ему, что он завис на каких-то лучистых нитях. Подвешен на доске, как на качелях, и вода просто несётся из-под него назад, назад! Выход! И гребень, и ветер, и воздух! Восторг! Хотелось проорать что-нибудь, и раньше бы проорал, но сейчас сдержался – пусть не думают, что для него это что-то особенное.

Однако улыбку было не сдержать, и он грёб, сверкая всеми зубами. Все, кто не грёб, тоже улыбались, но как-то косо. Дагги вообще отвернулся, это было странно, они все всегда поздравляли друг дружку с удачной волной, а теперь отец, подплыв, немного виновато сказал:

– Сынок, ну ладно бы кого другого срезал, но старика-то зачем?

Оправдываться было бесполезно – не новичок, и волна не самая простая, но такая невнимательность чревата серьёзной травмой, чужих за это в лучшем случае гонят на берег.

Найджел поймал первый попавшийся водяной бугорок и, возвращаясь на его пене на пляж, злился на себя и на Бобби, каким-то непонятным образом оказавшегося при старте выше по волне!

Докатившись почти до берега, он подгрёб к его кромке. Там, на песке, уже сидел старик, которого, видать, так промыло волной, что на сегодня он уже накатался. Отстегивая лиш и наматывая его через плавники вокруг доски, Найджел ему кивнул:

– Я правда тебя не видел, Бобби. – В этом случае слова звучали по-дурацки.

Старик повернул свою скошенную направо бороду, показал, ухмыляясь, зуб и прокрякал:

– Ничего, сынок, мне не привыкать «обрушаться», давно это делаю.

Сколько хватало глаз, и справа, и слева над песком, над океаном, нависали глинистые рыжие обрывы, и насколько хватало глаз, вокруг не было ни души, только угадывались на волне и за волной фигурки.

А дед, пожевав свою бороду, вдруг снова сказал:

– Не злись, парень, особенно в океане, он, знаешь, чувствует всё, особенно когда кто-то решил, что он, ну, вроде как лучше других…

Возражать Найджелу не хотелось, сегодняшний сёрфинг ему порядком надоел, но и уйти, не дождавшись отца, было нельзя.

– Знаю я всё про тебя, ты же капля, – Бобби опустил свою морщинистую руку и зачерпнул ею воду. – Я тоже вроде как капля, оттого и знаю.

«Не хватало ещё философии от выжившего из ума деда! – подумал с сердцем Найджел. – Опозорил и умничает!»

– Да не, я в своём уме, – словно отвечая на мысль, произнёс старик и опять улыбнулся, сверкая глазками, зубом и топорща кривую бороду. – Думаешь громко. Да и «опозорил» ты себя сам. Ты решил про себя больно много, да, видать, больно рано. Ты пока еще никто. Даже по сравнению с Дагги. Он растит детей, стрижёт овец. Где-то люди одеваются в шерсть, которую он моет руками. А ты? Учишься в колледже на деньги отца, и всё. Пока всё…

«Да сам-то ты кто?!» – думал Найджел, даже не обращая внимания на то, что дед будто читает его мысли.

– Я? – ответил дед и заулыбался, и только сейчас Найджел заметил, какие синие у него глаза. – Я… Знаешь, почему мои апельсины годны только свиньям, а дом похож на сарай и в нем нет ни электричества, ничего? Почему раньше меня никто не катается тут на Катушке, почему каждое утро я первый на этой волне?

– Ну и почему? – безучастно спросил Найджел.

– А я и есть Катушка. Я правая волна, посланная на этот риф океаном. Странно, правда? Ты ведь меня знаешь с самого своего детства.

Я здесь, чтоб капли душ тех, что трудятся на этих землях, иногда соединялись с каплями океана. Вы ведь все – вода, знаешь небось, всё-таки колледж, про кровь, про лимфу, наверное, читал…

Вы вода, капельки на ногах. Тёплые капельки, в которых бьётся блеск этого мира, – Бобби показал на залитый широким солнцем простор. – Но вы, оторвавшись от его чистых вод, обретя для себя самостоятельность, потеряли другое – вас легко теперь замутить, а водичка ваших помыслов, раз став мутной, почти никогда не светлеет. И вот я здесь, уже давненько, по твоему разумению, чтоб иногда вы несли свои капельки в океанские воды и они, воды, возвращали вам светлую прозрачность жизни.