Текст книги "Мой дед расстрелял бы меня. История внучки Амона Гёта, коменданта концлагеря Плашов"

Глава 2
Глава концлагеря Плашов: Амон Гёт, мой дед

Те, кто ему нравился, оставались в живых,

а те, кто нет, отправлялись на смерть.

МЕЧИСЛАВ «МЕТЕК» ПЕМПЕР, В ПРОШЛОМ СТЕНОГРАФИСТ АМОНА ГЁТА

Я осторожно ступаю, шаг за шагом. Пол хлипкий. Старый паркет скрипит и прогибается. Здесь сыро и холодно, воздух спертый. Что там в углу, крысиный помет? Свет сюда почти не проникает. Ни свет, ни воздух. Я медленно иду по дому своего деда – по потемневшему паркету, на котором угадывается узор «елочка». Когда-то здесь находилась комната с охотничьими трофеями. Амон Гёт повесил в ней табличку с надписью: «Кто первым стреляет, тот первый по жизни».

Я хотела увидеть дом, в котором жили бабушка и дед. Экскурсовод – полька, чей адрес я нашла в интернете, – сообщила, что дом сохранился. Сейчас он принадлежит поляку-пенсионеру, который в нем живет и время от времени пускает немногочисленных посетителей. Экскурсовод по телефону договорилась о встрече.

На тихой улице Хельтмана в Плашове, пригороде Кракова, сразу бросается в глаза обветшалый дом, соседствующий с ухоженными особняками. Некоторые окна выбиты, висят грязные занавески: снаружи дом выглядит нежилым. На фасаде виллы висит крупная вывеска: «Sprzedam» («Продается»).

Входная дверь сохраняет следы былой красоты: темно-красное дерево, на котором еще просматривается орнамент, лишь незначительно потускнело. Неопрятный старик впускает нас и ведет по тесному вестибюлю. Экскурсовод Малгожата Керес (буду называть ее просто Малгожата) переводит для меня с польского. Я ей не объясняла, почему дом привлек мое внимание, и она считает меня туристкой, увлекающейся историей.

Осматриваюсь. Со стен отваливается штукатурка. Почти нет мебели. Холод пронизывает до костей. Неприятно пахнет. Потолок подпирают деревянные балки. Надеюсь, дом не обрушится прямо сейчас и не погребет меня под завалом.

В этих шатких стенах живет прошлое.

Прошел год с тех пор, как мне в руки попала книга о матери. За это время я прочла все, что смогла найти о фашистском режиме и деде. Мысли об этом человеке меня преследуют, я с ним день и ночь. Кого я в нем вижу – своего деда или историческую личность? Для меня он существует в обеих ипостасях. Амон Гёт – комендант концлагеря Плашов и мой дед.

В юности я много читала о Холокосте. С классом мы посещали концлагерь Дахау. Книги о национал-социализме я проглатывала одну за другой: «Как Гитлер украл розового кролика» (When Hitler stole pink rabbit)[5]5
  Керр Дж. Как Гитлер украл розового кролика. – М.: Белая ворона, 2017.


[Закрыть], «Кусочек неба» (Ein Stück Himmel), «Дневник Анны Франк» (Het achterhuis)[6]6
  Дневник Анны Франк. – М.: Иностранная литература, 1960.


[Закрыть]. Я видела мир глазами еврейской девочки, разделяла ее страх, а еще жажду жизни и надежду.

Учитель истории в гимназии показывал нам документальный фильм об освобождении концлагеря. Узники походили на скелеты. Я читала запоем, мне хотелось понять, что побуждало преступников так поступать с людьми. В итоге я сдалась. Существовали разные объяснения, но принять их было выше моих сил. Я поставила точку в размышлениях на эту тему, придя к выводу: никогда бы так себя не повела. Я другая. Немцы сейчас другие.

Впервые оказавшись в Израиле, – мне было чуть за двадцать, – я по-прежнему от корки до корки прочитывала книги, посвященные национал-социализму. Я многое изучила, со многими побеседовала. Казалось, я знаю о Холокосте все. И при этом намного сильнее меня беспокоили темы, которые имели отношение к происходящему здесь и сейчас: конфликт с палестинцами и угроза войны. Так же и у жертв, их детей и внуков, уже появились более насущные вопросы.

Я думала, что все понимаю, но теперь, когда мне около сорока, начинаю словно с чистого листа.

Одной из первых книг читаю классическую работу 1967 года «Неспособность скорбеть» (Die Unfähigkeit zu trauern) Александра и Маргарет Митчерлих. Мне понравился их подход. Они изучали внутренний мир людей, пытались их понять, а не судить. Как практикующие психоаналитики они исследовали пациентов, которые до 1945 года были активными членами СС и других нацистских организаций. Ни раскаяния, ни стыда – казалось, этим людям не знакомо ни то, ни другое. Они, как и многие другие немцы, продолжали жить обычной жизнью, будто никакого Третьего рейха и не существовало. Читая книгу Митчерлихов, я держу в голове семейную историю и думаю о бабушке, которая до последнего отрицала преступления Амона Гёта.

На сегодняшний день вывод, к которому пришли Александр и Маргарет Митчерлих в конце 1960-х, – немцы отказались от прошлого и вытеснили вину, – более не актуален. Судить так, как авторы этой работы, значило бы признать, что каждый представитель немецкой нации нуждается в психотерапевтической помощи.

Также читаю книги потомков нацистов: Рихарда фон Шираха, сына рейхсюгендфюрера Бальдура Бенедикта фон Шираха, и Катрин Гиммлер, внучатой племянницы рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Мне интересно узнать их семейные истории, я ищу сходства.

Я внимательнее присматриваюсь к каждому из своего окружения, все ставлю под сомнение. Отчим моей приемной матери, живший в Вене, участвовал в Североафриканской кампании Эрвина Роммеля. Во время длительных походов в горы он рассказывал нам, детям, увлекательные истории о тех временах, о приключениях честных бойцов в пустыне. Например, о том, как они по утрам пили воду, которая скапливалась на полотнище палатки, и как им однажды пришлось выкапывать машину из песчаной дюны. Сначала мы думали, что наш «дедуля из Вены» – так мы его называли – был личным водителем Роммеля, но нет, он оказался простым солдатом Африканского корпуса. Однажды он сказал, что был в плену, – «поймали проклятые англичане».

Одна из историй служила страшилкой. Якобы на войне одному солдату отрубили голову, а он вдруг начал носиться туда-сюда – как был, без головы. Мы в детстве часто пугали друг друга, пересказывая дедушкины слова.

Командующего Африканским корпусом «дедуля из Вены» превозносил. Мол, Роммель, хитрый Лис Пустыни, не мог быть убежденным нацистом. Все это неправда – так наш дедушка считал. Что же вытеснила из памяти моя приемная семья?

Помню, как мы спорили с приемным отцом. Убежденный пацифист, он был социально активным человеком и в политике придерживался левых взглядов. Но стоило нам поднять тему Холокоста, как он начинал ставить под сомнение количество погибших, допуская, что их было меньше. Его споры с друзьями порой доходили до перепалок. Мы с братьями считали подобные дискуссии пустой тратой времени и не могли понять, почему для отца это было так важно.

И вот теперь во мне нет былой уверенности, что я другая и что прошлое позади. Мой дед – военный преступник. Что это значит для меня и нашего времени?

Мое восприятие реальности меняется. События, произошедшие давно, вдруг становятся близкими. В течение нескольких месяцев я столько всего читала и смотрела, что прошлое будто смотрит на меня в упор. Давнишняя история кажется совсем новой, недавней. Порой, когда я погружаюсь в мир моего деда, мне кажется, будто он совершил преступления буквально вчера, а не столько лет назад.

И вот я в Кракове, на полусгнившей вилле. Сама не очень понимаю, что здесь ищу. Чего я хочу от этого дома, от этого города. Имеет ли вообще смысл здесь находиться? Единственное, что знаю точно: я была обязана приехать в Краков. Незадолго до поездки я лежала в больнице, у меня случился выкидыш.

Чувствую себя разбитой и подавленной. Психотерапевт отговаривал меня от поездки в Краков в таком состоянии, но мне это необходимо именно сейчас. Я прилетела в Варшаву, оттуда поездом отправилась в Краков, где приобрел дурную славу мой дед. Он засыпал этот город пеплом, когда в конце войны приказал выкопать и сжечь останки тысяч погибших узников концлагеря.

Я хочу увидеть, где совершал убийства мой дед. Хочу увидеть прошлое в максимальном приближении – а потом оторваться от него.

Старик, впустивший нас в дом, обводит рукой гостиную на первом этаже, где проходили празднества. Здесь они собирались – мой дед и другие нацисты, – распивали крепкие напитки и вино. Здесь бывал и Оскар Шиндлер. Нынешний хозяин дома ведет меня на террасу. Рассказывает, что Амон Гёт переделывал дом, пристраивал к нему балконы и террасы. Ему было важно, чтобы открывался вид на зелень вокруг.

Когда-то дом явно был красивым, стиль мне нравится. Любопытно, мой дед сам спроектировал перестройку? Он интересовался архитектурой, как и я? Стоп, почему я вообще задаюсь вопросом, схожи наши вкусы или нет? Амон Гёт не тот образцовый дедушка, с которым ищут что-то общее. Свидетельства его злодеяний встречаются на каждом шагу. При этом из книги о матери я узнала, что после окончания войны бабушка еще долго восхищалась манерами Амона Гёта за столом. Вот какой он был утонченный.

Бывшая комендантская вилла Амона Гёта в Плашове, 1995 год{2}

* * *

Это был комендант концлагеря, который придавал огромное значение манерам за столом.

Эмилия Шиндлер, жена Оскара Шиндлера, впоследствии назвала Амона Гёта человеком с раздвоением личности. «С одной стороны, он вел себя как настоящий джентльмен, как типичный житель Вены. С другой стороны, он подвергал евреев, находящихся у него в подчинении, бесконечному насилию. Хладнокровно, со знанием дела убивал людей и при этом был способен уловить фальшивую ноту в записях классической музыки, пластинки с которой постоянно слушал».

Амон Леопольд Гёт родился 11 декабря 1908 года в Вене. Он был единственным ребенком в семье католиков-книготорговцев Берты и Амона Франца Гёта. Мальчика назвали в честь отца и деда. Древние египтяне почитали бога Амона, часто изображавшегося с головой барана. Также Амон – древнееврейское имя, которое означает «художник» или «искусный мастер». Амон был царем Иудеи и приносил жертвы идолам. Его убили слуги в ходе заговора.

Родители Амона Гёта были выходцами из простых семей, но, сколотив состояние на торговле, обзавелись квартирой в зажиточном районе и горничной, вскоре купили и машину. Гёты продавали религиозную литературу, иконы и открытки, потом занялись изданием книг, выпускали военно-историческую литературу, в которой оплакивались жертвы Первой мировой войны. Отец Амона часто ездил в командировки, мать управляла издательством, а за мальчиком присматривала его бездетная тетка.

Амон, или просто Мони, ходил в частную католическую начальную школу. Учился он плохо. Родители в конце концов отправили его за город, в строгий католический интернат. Историк и биограф Гёта Йоханнес Захсленер предполагает, что проявившаяся у Амона впоследствии «склонность к странным садистским шуткам» могла зародиться в этот период. Впрочем, никаких подтверждений этому нет.

Вопреки воле родителей Амон бросил учебу в интернате после десятого класса. Уже в семнадцать лет он увлекся ультраправыми идеями и вступил в фашистские молодежные организации. Он любил спорт и всегда шел напролом – эти качества его новые друзья очень оценили.

В 1931-м он вступил в НСДАП, а вскоре после этого – в СС («охранные отряды»).

Члены подчиняющегося Генриху Гиммлеру элитного подразделения пытали и убивали людей в концентрационных лагерях. «Лучшие из лучших, гордость нации» – так охарактеризовал СС журналист Стефан Леберт. В 1966 году Ганс Эгон Хольтхузен пишет в исповедальном эссе «В СС по доброй воле» (Freiwillig zur SS): «Состоять в этой организации считалось верхом престижа. Черная униформа с эмблемой в виде черепа выглядела шикарно и даже элегантно, это привлекало молодежь, жаждущую избранности, тех, кто считал себя выше того, чтобы слоняться в форме штурмовых отрядов цвета поноса».

Вот и юный Амон Гёт, не преуспевший в школе и задерганный родителями, почувствовал себя в СС кем-то особенным. Позднее он рассказал гражданской жене Рут Ирен Кальдер, что все детство родители не обращали на него внимания, поэтому он отверг мещанские ценности, к которым они его приучали. Впрочем, был период, когда он ненадолго вернулся в лоно семьи, издавал с отцом военную литературу, даже женился на женщине, с которой его познакомили родители и которую он не любил. Брак по расчету вскоре распался.

Поскольку все члены СС были обязаны иметь семью, Амон Гёт женился второй раз. Его избранницей стала спортсменка Анна Гайгер из Тироля, с которой он познакомился на мотогонках. Поскольку цель брака заключалась прежде всего в рождении здорового «арийского» отпрыска, перед церемонией пара должна была пройти несколько тестов, которых требовали в СС, например сфотографироваться в купальнике и в плавках, – так подтверждали отсутствие физических недостатков. Свадебную церемонию провел эсэсовец. Через год Анна Гёт родила сына, но несколько месяцев спустя ребенок умер.

В марте 1940-го Амона Гёта призвали в войска СС, и он переехал из Вены в Польшу. Честолюбие позволило быстро пойти на повышение. Сначала Амон Гёт занимался только административными задачами. В его характеристике от 1941 года есть такие слова: «бескорыстный и инициативный эсэсовец», «преданный фюреру», «расово-ориентированная картина мира». В 1942 году в Люблине – городе на востоке Польши – Амон Гёт получил задание увеличить количество трудовых лагерей, в которых можно было разместить подневольных работников-евреев.

В 1943 году в Познани Генрих Гиммлер произнес перед офицерами СС печально известную речь, в которой пропагандировал идеологию геноцида: «Процветают ли другие народы или дохнут от голода, интересует меня только потому, что мы используем их как рабов, трудящихся на благо нашей культуры. ‹…› Умрут ли десять тысяч русских баб при строительстве противотанковых рвов, интересует меня только потому, что эти рвы нужны Германии. ‹…› Также затрону серьезную тему… эвакуации евреев, ликвидации еврейского народа. ‹…› Многие из нас узнают, каково это, когда перед глазами лежит сотня трупов, пять сотен, тысяча. Выдержать это стойко и исключить человеческие слабости, сохранив достоинство, – вот что нас закалит».

Амон Гёт доказал твердость духа очень скоро. В СС его научили убивать.

* * *

Старик показывает бывшую спальню Амона Гёта. Из потолка торчат крюки. Это для гимнастических упражнений, заверяет меня старик. А может быть, здесь висели качели для любовных утех, продолжает он подмигивая.

Выхожу на балкон и смотрю на холм, поросший кустарником. Дождливый октябрьский день. В лицо дует холодный ветер. Территория лагеря начиналась рядом с домом, после сторожевой вышки и ограды из колючей проволоки. Узников дед видел как на ладони; пара шагов – и он на работе. На обложке книги о моей матери помимо ее портрета напечатали размытую фотографию Амона Гёта: открытый рот, оружие в руке. Голый до пояса, он стоит на балконе в одних шортах. Кто сделал это фото? Бабушка? Амону Гёту явно нравилось оружие, он часто носил его с собой. Это бабушку привлекало или пугало? Что ей было известно? О чем она предпочитала не думать? Не представляю, как можно было здесь жить и не иметь представления о том, что происходит в лагере. Амон Гёт избивал горничную. Бабушка не могла этого не видеть или как минимум не слышать. Вилла не настолько большая.

Когда я накануне вечером ехала в Краков, по дороге в отель я видела Вавельский замок, который когда-то был резиденцией королей Польши. Замок возвышается над Вислой и залит огнями. После вторжения немцев здесь поселился Ганс Франк, генерал-губернатор оккупированной Гитлером Польши. Он жил в роскоши, окруженный слугами, сочинял музыку и играл в шахматы. Представляю, каким всемогущим чувствовал себя Франк в этом величественном замке с видом на Краков.

Дом Амона Гёта по сравнению с Вавелем выглядел обычным, даже скромным. Я думала, он будет больше, роскошнее. Трудно вообразить, что здесь проходили торжественные приемы, а хозяин виллы держал в руках судьбы тысяч людей. Обладая неограниченной властью, он цинично ее демонстрировал и возводил в абсолют.

Амон Гёт на балконе своей виллы{3}

* * *

«Я ваш бог, – заявил Амон Гёт заключенным, вступив в должность коменданта концлагеря Плашов. – В Люблине я уничтожил шестьдесят тысяч евреев, теперь ваша очередь».

В Люблине Амон Гёт работал на Одило Глобочника – известного своей жестокостью группенфюрера СС, которому Генрих Гиммлер поручил ликвидацию евреев в оккупированной Польше. Глобочник осуществлял то, о чем говорил Ганс Франк в декабре 1940 года: «За год мне, конечно, не удалось истребить всех без исключения вшей и евреев. Но со временем… наша цель будет достигнута».

Депортации и массовые убийства польских евреев начались задолго до того, как на Ванзейской конференции 20 января 1942 года было подготовлено «окончательное решение еврейского вопроса» – программа уничтожения еврейского населения Европы.

За строительство концлагерей и сооружение газовых камер отвечал Одило Глобочник, начальник Гёта. Наряду с Адольфом Эйхманом Глобочник – «архитектор» массового истребления миллионов людей. В Польше начали функционировать лагеря смерти: Белжец, Собибор, Треблинка.

Вскоре Амон Гёт получил от Одило Глобочника распоряжение очистить гетто. Здоровых жителей отправили на принудительные работы. Слабых и больных, включая стариков и детей, расстреляли. Историк Йоханнес Сахсленер пишет: «Кровавая охота на людей велась по выверенной схеме. ‹…› В центре ее находился Амон Гёт, позднее занявший руководящую должность».

Гёт быстро обнаружил свою выгоду от массовых убийств. Евреев, которые могли предложить ему ценные вещи, такие как меха, фарфор или драгоценности, не убивали сразу, а отправляли в концлагерь.

Вероятнее всего, именно тогда Амон Гёт начал все чаще прикладываться к бутылке.

Затем честолюбивому эсэсовцу поручили новое задание: депортировать евреев из краковского гетто и создать трудовой лагерь Плашов. Друзьям и отцу в Вене Гёт написал: «Наконец-то я сам себе начальник».

Гетто в Кракове Гёт ликвидировал 13 и 14 марта 1943-го. За два дня было убито больше тысячи человек и депортировано свыше четырех тысяч – в основном в Освенцим.

Оставшихся евреев Амон Гёт перевез из гетто в свои владения – в Плашов, который сперва считался трудовым лагерем, а потом стал концентрационным. Лагерь занимал восемьдесят гектаров[7]7
  Площадь Плашова менялась с течением времени в зависимости от количества узников. 80 гектаров – максимальная площадь лагеря (1944 г.). – Прим. ред.


[Закрыть]. Немецкие оккупанты построили его на месте еврейских кладбищ. На разрушенных могилах воздвигли бараки, а могильными плитами замостили дороги.

* * *

Старик ведет меня в подвал. «Здесь комендант хранил вино», – говорит он. Потом с гордостью демонстрирует ржавую ванну: «Здесь Амон Гёт мылся».

Напротив винного погреба находилась комната горничной, рядом была кухня. Здесь же, в подвале, жила Хелен Розенцвейг – еврейка, служившая у Амона Гёта. Найдя книгу о матери, на следующий день я посмотрела документальный фильм о Хелен.

Здесь, в этом доме, две женщины встретились. Разговор получился грустным. Хелен Розенцвейг ужаснулась внешнему сходству матери с Амоном Гётом. Несмотря на обоюдное стремление, найти общий язык не удалось – между ними стояла сама история. Для Хелен моя мать была отражением Амона Гёта.

В фильме мать пыталась найти объяснение поступкам Амона Гёта, а для Хелен все было однозначно: «Он чудовище. После расстрелов с улыбкой насвистывал песенки. Жаждал крови, как дикое животное. Тут обсуждать нечего».

Потом Маттиас принес мне этот фильм на DVD – на случай, если я захочу его пересмотреть. Сначала я не отрывала глаз от матери, пристально ее разглядывала, анализировала каждое слово. На Хелен я почти не обращала внимания. В начале фильма мать посылает ей письмо, в котором просит о встрече. Она пишет, что поймет, если Хелен испугается ее предложения. Ей и самой страшно.

Поначалу я не придала значения этому письму. Я думала только о том, почему мать нашла время связаться с Хелен, а мне не написала ни строчки. Почему она сочувствует Хелен, а родную дочь оставляет в стороне?

Постепенно мои эмоции отступили на второй план, и я вдруг разглядела Хелен: спустя десятилетия, скованная страхом, она возвращается на виллу, которая была для нее кошмарной тюрьмой. Воспоминания мучают Хелен до сих пор. Она рассказывает, как Амон Гёт ее избивал, скидывал с лестницы и орал: «Шлюха! Шалава! Грязная жидовка!»

В лагере у Хелен был друг, поддерживавший движение Сопротивления. Гёт его расстрелял. Она рассказывает о мужчине, которого полюбила после войны, он тоже был узником концлагеря. В браке они прожили тридцать пять лет, переехали во Флориду, родили детей. Забыть лагерь ему не удалось. В конце концов он покончил с собой. В предсмертной записке были такие слова: «Воспоминания преследуют меня каждый день. Я больше не могу».

Я стою в подвале, в темной комнатке, где жила Хелен. Крохотное окно почти не пропускает свет, виден лишь маленький кусочек сада. Здесь было тепло, Хелен спала не на соломе в продуваемом насквозь бараке, и, в отличие от других заключенных, ее не морили голодом. Ее освободили от тяжелой работы на каменоломне, где не разгибали спину большинство женщин в лагере. Она носила черное платье с белым передником и подавала на стол жаркое и вино. Хелен жила под одной крышей с человеком, который в любую минуту мог ее убить. Она была уверена, что встретит здесь смерть.

* * *

«Кто видел Гёта, тот видел смерть», – сказал один выживший. Лагерь Плашов стал Амону Гёту ареной для зверских убийств.

Об этом свидетельствует множество очевидцев. Стенографист Гёта, еврей Метек Пемпер, вспоминал, как однажды комендант во время диктовки вдруг схватил оружие, распахнул окно и начал стрелять по заключенным. Пемпер услышал крики, а потом Гёт вернулся к письменному столу и спокойно спросил, будто ничего не произошло: «На чем мы остановились?»

Когда Амон Гёт убивал кого-то, он потом уничтожал и родственников этого человека, потому что не хотел видеть в лагере «недовольные» лица.

Стелла Мюллер-Мадей, в прошлом узница Плашова, так описывает коменданта: «Если ему кто-то не нравился, он мог схватить этого человека за волосы и расстрелять на месте. Гёт был рослым, могучим человеком с красивыми, мягкими чертами лица и нежным взглядом. Так выглядел жестокий убийца, чудовище! Как подобное вообще возможно?»

Проводя казни на глазах у всех, Гёт стремился лишить заключенных даже мысли о побеге или сопротивлении. Когда он вешал или расстреливал людей на плацу[8]8
  Имеется в виду площадь (Appellplatz), на которой в нацистских концлагерях проводили ежедневную перекличку узников. – Прим. ред.


[Закрыть], включали популярную музыку. Если людей было много, их обычно расстреливали около холма, рядом с ямой для трупов.

Лагерь Плашов расширялся, заключенные поступали уже не только из краковского гетто. Здесь оказывались узники из других гетто, поляки, цыгане рома и синти, евреи из Венгрии. Были периоды, когда более двадцати тысяч заключенных жили в ста восьмидесяти бараках концлагеря, обнесенного четырьмя километрами колючей проволоки.

Стремительно взлетев по карьерной лестнице, Амон Гёт стал гауптштурмфюрером. Приумножая благосостояние за счет имущества заключенных, он жил в роскоши. Каждую неделю сапожник изготавливал ему новую обувь, а кондитер пек торты, от которых Гёт растолстел. На вилле устраивались вечеринки. Алкоголь, музыка и женщины должны были поднимать эсэсовцам настроение. Гёт держал лошадей и имел в распоряжении несколько машин. Он любил объезжать лагерь верхом на белом коне и совершать виражи на BMW.

Стенографисту Метеку Пемперу Гёт также надиктовывал письма родным в Вене. В них он не распространялся о повседневной жизни в лагере, а больше спрашивал отца о его издательских делах, а жену – о детях, Ингеборге и Вернере. Если Амон Гёт узнавал, что Вернер поколотил сестру, то отвечал: «Сын весь в меня».

В зависимости от настроения Гёт носил разные аксессуары. Если он надевал белые перчатки или шарф, а к ним фуражку или тирольскую шляпу, заключенные готовились к худшему. У него было две собаки с кличками Рольф и Ральф – дог и метис овчарки. Гёт надрессировал их так, чтобы они кидались на людей.

В 1944 году Гёт распорядился согнать детей в грузовики – на них узников из лагеря Плашов отвозили в газовые камеры Освенцима – и включить вальс, чтобы заглушить отчаянные крики родителей.

Можно решить, что Амон Гёт – идеальный образ для Голливуда. Если Адольф Эйхман долгое время считался воплощением хладнокровного «кабинетного» убийцы, которому все дозволено, то Амон Гёт стал гротескным убийцей-садистом. Образ разъяренного коменданта концлагеря, которого с обеих сторон сопровождали собаки, натасканные на людей, напоминает мрачный архетип, отсылающий к стихотворению Пауля Целана «Фуга смерти»[9]9
  Отрывок из стихотворения Пауля Целана «Фуга смерти», ставшего осмыслением опыта Холокоста: «В доме живет человек, он играет со змеями, пишет / когда же темнеет, он пишет в Германию, твои золотые волосы, Маргарита / он пишет это и выходит из дома, звезды вспыхивают, он псов подзывает своих / он свищет евреев своих, заставляет могилу копать в земле / он приказ отдает нам: сыграйте теперь плясовую!» (перевод Бориса Шапиро). – Прим. ред.


[Закрыть]. Стивен Спилберг изобразил Амона Гёта терзающимся психопатом, жестоким, но при этом почти нелепым.

Фильмы и телепередачи, посвященные Гёту, как правило, сопровождаются зловещей музыкой. Но его преступления не нуждаются в музыкальном фоне.

Настолько ужасающими были зверства Амона Гёта, что от них, кажется, проще абстрагироваться. Израильский историк и журналист Том Сегев в диссертации о комендантах концлагерей пишет: «Их нельзя назвать среднестатистическими немцами или рядовыми нацистами. Их отличали не тривиальные проявления зла, а скорее внутреннее соответствие этому злу. Большинство будущих комендантов очень рано примкнули к нацистскому движению; они с самого начала всячески поддерживали «коричневую»[10]10
  «Коричневорубашечниками» называли штурмовые отряды Национал-социалистической немецкой рабочей партии по цвету униформы. – Прим. пер.


[Закрыть] политику. В то время основная часть немцев еще не вступила в НСДАП».

Возможно, анализ Сегева чересчур прямолинеен. Неслучайно Марсель Райх-Раницкий, литературный критик, переживший Холокост, выступает против того, чтобы известных национал-социалистов изображали в фильмах исключительно монстрами. «Адольф Гитлер прежде всего был человеком, – пишет Райх-Раницкий. – Кем еще он может быть? Слоном, что ли»

Нацистских лидеров очень просто демонизировать. Их выставляют, как зверей в зоопарке: вы посмотрите на этих порочных извергов! Если следовать такому пути, не придется задумываться о себе и родных, а также тех, кто соучаствовал нацистам в меньших масштабах, – тех, кто не пускал евреев на порог, кто быстро и не оборачиваясь уходил прочь, когда евреев избивали и крушили их предприятия.

Гёт часто объезжал лагерь верхом{4}

* * *

Амона Гёта называли палачом Плашова. Я снова задаюсь вопросом, как он им стал. Сомневаюсь, что все дело в том, каким было его детство или как сильно он ненавидел евреев. На мой взгляд, все гораздо проще: убийства для Амона Гёта превратились в состязание, своего рода cпорт. В какой-то момент убить человека для него стало равносильно тому, чтобы прихлопнуть муху. Его чувства настолько притупились, что убийства стали развлечением.

Меня в кошмарах преследовала одна история. Рассказывают, что однажды Амон Гёт заметил, как голодная еврейка съела картофелину – одну из тех, которые в огромном котле варила для свиней. Он выстрелил ей в голову и приказал двум мужчинам бросить женщину, еще живую, в котел. Один из мужчин отказался, и Гёт его тоже застрелил. Не знаю, насколько эта история правдива, но я как наяву вижу эту женщину в кипящей воде.

Амон Гёт ставил себя выше других. Он проводил смертные казни под музыку, превращал шарфы и головные уборы в символ смерти, павлином расхаживал по небольшой убогой вилле. Это могло быть даже забавным – если бы люди не погибали. У Амона Гёта нарциссический тип личности, и дело не только в том, что он был самолюбив. Мой дед получал удовольствие, унижая других.

Я читала, как бабушка его идеализировала: Амон Гёт, человек солидный, мужчина ее мечты.

В то же время очевидцы описывают его как вспыльчивого, грубого, несдержанного. Он был зверем. В нем доминировали подчеркнуто мужские черты: властность, деспотичность. Главные понятия – униформа, дисциплина, родина.

Моя мать воспринимала его как отца, а не как коменданта концлагеря. Для нее он близкий человек, хотя она совсем его не знала. Мать была маленькой, когда Гёта повесили. Многие не раз говорили, как сильно она на него похожа. Наверное, для нее это было мучительно.

А я на него похожа? Спасибо цвету кожи, он меня отдаляет от Амона Гёта. Представляю, как мы бы смотрелись рядом. Оба высокие. Мой рост – метр восемьдесят три. Его – метр девяносто три. Для того времени мой дед был великаном.

Вот он в черной униформе с черепом на фуражке, и вот я – его темнокожая внучка. Что бы он мне сказал? К тому же я знаю иврит, так что точно стала бы для Гёта позорным пятном, выродком, порочащим честь семьи. Мой дед меня бы расстрелял.

Бабушку не задевал мой цвет кожи. Она всегда радовалась, когда я приходила в гости. Да, я была маленькая, но дети чувствуют, когда их любят. Бабушка меня точно любила. Мы были очень близки. Но не могу не думать о том, как она обнимала Амона Гёта, когда он возвращался после массовых казней. Как она могла делить с ним ложе и кров? Бабушка говорила, что любила его. Оправдание ли это? И достаточно ли его для меня? Разве допустима мысль, что Амона Гёта было за что любить?

Смотрюсь в зеркало и вижу два отражения. Мое и его. Но есть и третье – моей матери.

У нас троих волевой подбородок. Похожие носогубные складки.

Вот только рост и морщины на лице – это оболочка. А что можно сказать о душе? Много ли во мне Амона Гёта? И сколько Амона Гёта в каждом из нас?

Думаю, в каждом из нас присутствует частичка коменданта концлагеря. Если бы было больше – я бы, наверное, мыслила как нацист и верила в силу крови.

Внезапно в тишине раздается голос Малгожаты – польки, которая переводит для меня слова старика на вилле. Она рассказывает, как однажды встретила дочь Амона Гёта, Монику. Я засыпаю экскурсовода вопросами. Оказывается, мать посещала виллу с польскими школьниками. Среди них был еще один потомок нациста: Никлас Франк, сын Ганса Франка, генерал-губернатора оккупированной Польши.

Малгожата еще не знает, кто я. Спрашиваю, какое впечатление на нее произвела Моника Гёт. «Какая-то она была странная, очень грустная, – отвечает Малгожата. – Ни у Никласа Франка, ни у нее за все время не промелькнуло даже тени улыбки». Потом Малгожата добавляет: «Вот тут она погладила дверной косяк и сказала, что любила отца».

Погладила дверной косяк… Из сотен немецкоговорящих экскурсоводов в Кракове я выбрала именно ту, которая встречалась с моей матерью.

Я рассказываю Малгожате о своем происхождении. Наблюдаю за реакцией: недоверие, недоумение, смущение. Я прошу прощения, что скрыла свою личность, стремясь больше узнать о матери. Надеюсь, Малгожата меня поймет.

Я пообещала себе связаться с матерью до конца года. И вот год почти прошел. Уже осень.

Я хочу написать ей, когда буду чувствовать, что наконец готова.

В документальном фильме, где она встречается с Хелен, в прошлом горничной Амона Гёта, мать постоянно плачет. Видно, что история моего деда лежит на ней тяжким бременем. Краков для нее – особое место. Мне казалось, я смогу лучше ее понять, съездив в этот город.

Старик ведет нас с Малгожатой к выходу. Я плотно закрываю за собой дверь.