Текст книги "Белые мыши"

Я знаю о своей способности прикладываться мордой на ровном месте. Не понимаю, чего меня тянет в мир моды. Временами я питаю уверенность, что из меня мог бы выйти толк. Дело лишь в том, что я пока не знаю, в чем этот толк состоит. И понятия не имею, как к нему подступиться.

Кончается все тем, что я обхожу вокруг квартала, разглядывая снующих вокруг студентов. Впрочем, снуют не все, некоторые сидят на бордюре, слушая по радио французский хип-хоп. Телефон Стэна похлопывает меня по бедру. Странно, почему он до сих пор не позвонил – со времени нашего разговора прошло больше трех часов. Дело идет к вечеру, свет уже блекнет. Подходя к Институту арабского мира, я рассматриваю стальные ставни на его окнах. Предполагается, что они должны раскрываться, как диафрагма фотокамеры, впуская в здание больше света, но, похоже, ставни уже раскрылись до предела.

По крайней мере, коллекцию Осано привезли. У института стоит большой фургон, к лифтам катят стойки с одеждой. Их не так уж и много – как-никак коллекция от кутюр. И все-таки больше, чем я ожидал. Платья на вешалках упрятаны в большие серого пластика мешки с молниями. Проходя следом за ними в здание, я замечаю Осано. Он разговаривает с мужчиной лет двадцати восьми на вид – моего примерно роста, с длинными темными волосами. Определенно, фотограф; с шеи его свисает на шнурке экспонометр. Я направляюсь к ним, и тут Осано толкает собеседника в грудь, называет его «минетчиком» и добавляет еще множество итальянских слов. Фотограф не отвечает любезностью на любезность, просто выпрямляется, расправляя плечи. Улыбочка у него почти злобная.

– Херня все это, Джанни, – говорит он.

Акцент французский.

Осано отвечает:

– Сначала ты будешь харить Аманду, а кончится тем, что отхаришь всю мою организацию. Я этого не допущу.

– А я ее уже отхарил, – сообщает фотограф. – И Аманду, и Луизу, обеих сразу. И, кстати, я был великолепен.

3

Теперь, увидев француза, я, похоже, знаю, с какого члена стянут презерватив, найденный мной под кроватью Луизы. Если француз не соврал, я, наверное, мог бы обнаружить их там целую кучу. Мне противно даже думать, что я прикасался к нему. Я бы себе руку отгрыз, да только не хочу подносить пальцы хоть сколько-нибудь близко к губам.

Осано с французом никак не разойдутся: два средиземноморца, пожирающих друг друга глазами. Прически у них почти одинаковые, темные волосы обметают воротники, впрочем, у француза воротника нет. На нем белая шнурчатая распашонка. Знает, что делает: в этом сезоне шнурчатые жилеты снова войдут в моду, правда, это одежда летняя, а сейчас конец января. Грудь у него не то выбрита, не то он удаляет волосы воском, однако ею пора бы уже заняться: сквозь веревочную сеточку видны V-образные очертания темной щетины. Осано вдруг отворачивается и бросает короткое:

– На хер!

Между Осано и дверью института влезает какая-то пиарщица, в руках у нее пюпитр с зажимом для бумаг, но Осано проталкивается мимо. Перед тем как он скрывается из виду, свет отыскивает лысинку под слабым лоском его волос. Француз некоторое время стоит, охорашиваясь, потом поворачивается и идет к лифтам. Я вдруг ощущаю вес полотенца и воображаю, как прямо здесь достаю из него пистолет Фрэда и, прицелясь в спину француза, проделываю новую дырку в его распашонке.

Оглядываюсь на пиарщицу. Она, похоже, не поняла, что тут произошло и требуется ли ее вмешательство. Но у меня есть к ней просьба:

– Excusez-moi. Avez-vous une enveloppe?[4]4
  Простите, у вас не найдется конверта? (фр.)


[Закрыть]

Она тут же переключается, узнав во мне человека, которого видела наверху, и спрашивает, какой мне нужен размер. Я жестами изображаю формат A4 и говорю:

– Comme-ça.

– Suivez-moi.[5]5
  «Такой». – «Пойдемте» (фр.).


[Закрыть]

Пиарщица ведет меня в офис рядом со справочной и указывает на пачку конвертов, лежащую на углу стола. Пытаюсь отыскать настолько большой и крепкий, чтобы он вместил пистолет Фрэда и не порвался. Чем дольше я таскаю пистолет в полотенце, тем больше мне становится не по себе.

Было время, я целые пантомимы разыгрывал с воображаемыми пушками. Я делал это наедине с собой, в самых повседневных ситуациях – топая поутру из спальни к кухне или сидя на унитазе. Из фильмов я имел представление, какие звуки издает, когда его заряжают, то или иное оружие; хотя теперь-то знаю – что их записывают наложением, чтобы выходило поэффектнее. Я встряхивал кистью руки и слышал щелчок, с которым встает на место барабан револьвера. Или слышал, двигая вверх и вниз сложенной чашечкой ладонью, звук, с которым подкачивается помповое ружье. Разыгрывая эти сценки, я даже изображал углом рта что-то вроде: «крр-крр» – затвор, стало быть, передергивал. Казалось бы, такого рода детские привычки с возрастом изживаются, однако мне, чтобы избавиться от них, пришлось здорово попотеть.

Я разворачиваю пистолет Фрэда, оглянувшись через плечо, дабы удостовериться, что пиарщица ушла. Точно, ушла. Держу пистолет в руке: он из тех, у которых собачка на дуле. Издаю такой звук, словно быстро передвигаю затвор назад и вперед, и на этот раз пистолет отвечает мне собственным звуком. Я слышу, как первый патрон входит в патронник.

Господи Иисусе!

Ладони мои вдруг обливаются потом. Пистолет словно бы ожил, а я понятия не имею, как сделать его безопасным. Держу его в вытянутой руке, другой нашаривая конверт. Конверт мне подвернулся большой, пухлый, и я опускаю в него пистолет. Потом отдираю от пачки жевательной резинки клейкую ленточку и запечатываю конверт. И все равно не чувствую себя в безопасности.

Час спустя я сижу в ресторане, у выхода на террасу, конверт лежит у меня на коленях. Фрэд как в воду канул, да в придачу и Осано куда-то запропастился. На глаза мне попадаются часы на запястье одного из рабочих, и я понимаю: время на исходе. Люди вокруг суетятся, но я чувствую, что они начинают паниковать. И их паника смешивается с моей. В животе у меня все еще болезненно посасывает – из-за злобы, которую я испытал к французу, и страха перед пистолетом на моих коленях. Даже если я сумею расслабиться, общая тревога все равно будет просачиваться в меня. Ей присущ самый настоящий привкус, она походит на жиденькое, желтоватое дуновение, заражающее все вокруг. И дело тут не в рабочих, нанятых для подготовки шоу. Они-то, наверное, еще и не поняли, что возникли осложнения. Но людям Осано, как и пиарщикам, которых он нанял, нужно, чтобы Осано был здесь. А его вообще нигде нет.

Когда Биби подходит и присаживается рядом со мной, она проводит рукой по моему плечу, чтобы меня успокоить. Я поднимаю глаза к ее улыбке, прекрасным белым зубам, маленьким, ровным – не большим и американским. Она спрашивает, не хочу ли я покурить. Я киваю и спрашиваю, не объявился ли Осано.

Биби пожимает плечами:

– Нет.

На Биби тенниска и штанишки… скорее даже трусики, белые, как у школьницы. Мужики, которые таскают мимо софиты и динамики, не могут глаз от нее оторвать, но Биби этого, похоже, не замечает. Порывшись в рюкзачке, она извлекает бутылку «Эвиан» и маленький кальян для марихуаны. Наливает воду в резервуар, поджигает уже умятую в чашечке масляную смолку. Когда она протягивает мне кальян, я качаю головой. Услышав ее вопрос, я решил, что Биби предлагает мне сигарету. Не знаю, может, она закуривает потому, что все вокруг уже дошли до ручки. Хотя ей, сдается, все нипочем, вероятно, она работает моделью не так долго, чтобы понять, насколько серьезна ситуация. Просто любит покурить.

Спрашиваю у нее:

– Вроде у фрейдистов есть теория насчет орального удовлетворения?

– Наверняка. С меня и списана.

Облачко дыма зависает между ее губ, точно мячик. С мгновение она удерживает его, как звезды регги на старых фотографиях. Проглотив мячик, Биби сипит:

– Жалко мне эту публику.

И указывает на пиарщицу.

– Какие заголовки им приходится продавать: «Осано – великий старец моды». Тут Ив Сен-Лоран приехал, чтобы еще раз сцепиться с Томом Фордом. Ходит целая туча слухов о показе Маккуина, устроенного для «Живанши», и о том, почему он подписал контракт с «Гуччи». Так кому какое дело до Осано? Конечно, он сто лет уже всем мозолит глаза, так ведь то же можно сказать и о Люксембургском дворце, однако никто из-за него на стену не лезет.

– Если Осано так и не появится, – говорю я, – они вообще никому ничего продать не смогут.

– Фрэд рыщет где-то в поисках Осано, а Осано, предположительно, рыщет, отыскивая Аманду и желая увериться, что она выступит у него сегодня… – Биби снова прикладывается к чубуку. Еще одна пауза перед тем, как втянуть дым. – …Нет, ну ты подумай!

Надо мне было уделить Аманде ван Хемстра побольше внимания, когда мы встретились нынче утром. Наверное, это Луиза меня отвлекла. Я сообщаю Биби, что совсем недавно видел Осано сцепившимся с французом-фотографом, и рассказываю, как они ругались из-за Аманды.

– Господи, Этьен, – говорит Биби. – Ничего нет дурного в том, что ему позарез необходимо трахнуть каждую встречную манекенщицу, но зачем сопровождать это таким шумом?..

Я пересказываю Биби и все остальное, тем более что оно никак не выходит у меня из головы.

– Этьен говорит, что они занимались этим втроем – он, она и моя сестра.

– По-моему, он называет это «бутербродом».

– Ты с ним тоже спала?

– Не-ет, – как-то не очень уверенно она это произносит. Однако добавляет: – Если честно, у него хорошая репутация. Трахаться он умеет.

Биби встает.

– Ладно. Перерыв кончился.

Я остаюсь сидеть. Просто киваю на прощание.

– Ты не хочешь пройти за сцену?

– А я не помешаю?

– Как будто там есть хоть какой-то порядок. Пойдем.

И тут я вижу Фрэда. Он выходит из лифта и направляется к террасе. Он крупнее, чем мне запомнилось, и немного моложе – возможно, ему всего тридцать, тридцать два. На террасе он останавливается, похоже, его трясет от злости. В одной руке у него одежный чехол, другая сжата в кулак. Над широким плато его носа возносятся две озабоченные складки. Пиарщики, рабочие, все поглядывают в его сторону, однако глаза Фрэда на них не задерживаются. Скользнув по мне, взгляд его притормаживает. Кровь застывает в моих щеках, пульс почти не бьется. Я начинаю подниматься, выставляя перед собой конверт. Но взгляд Фрэда скользит дальше. И наконец цепляется за французского фотографа, Этьена, с ошалелым видом выползающего из гардеробной манекенщиц.

Фрэд подзывает его, подняв два пальца, держа руку в черной перчатке, как католик, осеняющий себя крестом. Мне, конечно, хочется избавиться от конверта, но сейчас для этого, похоже, неподходящее время. И когда Биби толкает меня в плечо, я ухожу с ней за кулисы.

Тут по-прежнему полный хаос. Костюмерши таскают взад-вперед платья, пытаясь оборудовать по персональной одежной стойке для каждой из шести, или около того, манекенщиц. Наверное, без Осано, который объяснил бы, что ему требуется, это невозможно. Одна из манекенщиц топает ногами – раньше я такое видел только в мультфильмах. Ей не нравится то, что она видит на стойке.

Мы идем дальше. Стойки создаются и распадаются, озабоченные помощницы катают их по всей гардеробной. Похоже на танец – двое ловко движутся сквозь безумную суету. Спустя долгое, странное мгновение я осознаю, что Биби вложила свою ладонь в мою. Она широко размахивает рукой, а когда я подхватываю ритм, смеется, сламывая напряженность, которая сковала меня, хоть я того и не замечал. Потом между стойками распахивается пространство, и я вижу гримерные столики с зажженными по сторонам от них лампами. Луиза пьет шампанское в небольшой компании людей, столпившихся вокруг телевизора. Смеется, как и они. А увидев меня, восклицает:

– О, малыш!

Я подхожу к Луизе, она обнимает меня за талию, отрывая от Биби, и представляет всем как «ее Джейми».

– А вы как думали? Это мой братишка, он еще всем нам покажет.

И сразу я как будто снова оказываюсь с нею в школе.

– Простите меня за утро, ребятки, я просто застряла в зоне стервозности.

Она наливает мне шампанского.

Гримерша, та самая, что ехала в одной с нами машине, интересуется:

– Как там все?

Я пожимаю плечами. Я же не знаю, как оно там должно быть. И говорю:

– Фрэд пришел.

Высокая блондинка спрашивает:

– Джанни с ним?

В акценте ее слышится смесь французского с чем-то еще более иностранным, я имею в виду – восточноевропейским.

– Будь он здесь, – говорит Луиза, – ты бы уже знала. Это такая трагическая королева.

– По-моему, не совсем королева. – Снова блондинка, очень серьезно.

– Нет. Он себя Цезарем числит, – говорит Луиза. Она подтягивает широкий кушак своего платья. – И сегодня нам предстоит самая дорогая в мире вечеринка в тогах.

Платье на ней из тяжелого плиссированного шелка, вечерний наряд с единственной полоской ткани, спускающейся через грудь с левого плеча. Действительно, немного похоже на условную тогу, и все-таки… Луизе никогда не требовалось много времени, чтобы отыскать возвратный путь в зону стервозности.

Впрочем, язвительность вдруг покидает ее. Я понимаю причину, когда она встает. За одежными стойками возникает Фрэд. Он подзывает Луизу тем же жестом – двумя пальцами правой руки. Когда Луиза устремляется к нему, я касаюсь ее, пытаясь задержать. Я хочу, чтобы она взяла конверт и отдала его Фрэду, но Луиза проскальзывает у меня между пальцами.

Они стоят у гримерного столика, разговаривают. Я стараюсь расслышать хоть что-то, но мне мешает звук портативного телевизора. Кто-то прибавляет громкость, отчего легче мне не становится. Девушки смотрят дневной повтор продублированного по-французски сериала «Она написала убийство», и это провоцирует изложение слухов насчет Анджелы Лэнсбери. Пересказывает их гримерша. Видимо, Биби единственная, кто их еще не слышал. Она говорит: «Нет, только не Анджела Лэнсбери!» Я улыбаюсь ей, не упуская из виду Фрэда с Луизой. По лицу Луизы ничего понять невозможно.

– Гермафродит!?

Я пододвигаюсь поближе к ним. Головы их близко сдвинуты, говорят они вполголоса, но я почти разбираю их разговор. Начинает трезвонить мобильник.

Откидываю крышку:

– Стэн?

– Ты где?

– Привет. Да, – непонятно на что отвечаю я, втыкая палец в ухо и поворачиваясь спиной к Луизе с Фрэдом. – Я в Институте арабского мира.

– Чего?

Повторяю помедленнее, но он все равно не понимает и говорит:

– Я что, записать это должен?

Фрэд с Луизой все еще беседуют за моей спиной.

– Стэн, ты не мог бы перезвонить через пару минут?

– Я голодный.

– Так съешь что-нибудь.

– Я не знаю, что попросить.

У него такой жалобный голос, наверное, это от голода. Говорю, чтобы попросил omelette frites,[6]6
  Яичница (фр.).


[Закрыть] заверяя, что уж это-то он найдет где угодно. Стэн несколько раз повторяет французские слова для практики, потом спрашивает:

– Как по-французски «вегетарианец»?

– А ты попробуй догадаться, Стэн. – Ко мне уже приближается Луиза. – Мне пора.

Отключаю телефон, поворачиваюсь, слегка отдуваясь, к Луизе и спрашиваю, в чем дело.

– Фрэду нужно поговорить с тобой, сейчас.

– Со мной?

– Попросить его подождать?

Фрэд беседует с одним из пиарщиков. Протягивает при моем приближении руку. Черная кожа перчаток могла бы меня отпугнуть, но пожатие у него дружеское. Спрашивает, выговаривая на американский манер, пришлись ли мне впору туфли.

– О! Спасибо… – я чуть не произношу «Фрэд», но удерживаюсь. В итоге приходится ограничиться обращением «мистер, э-э…», оставив пробел висеть в воздухе, ожидая, когда его чем-нибудь заполнят. Протягиваю Фрэду конверт. Фрэд его не берет.

– Называй меня Фрэдом, Джейми. – Есть в его выговоре и итальянский акцент, но очень легкий, должно быть, он прожил в Штатах немалое время.

– Туфли мне действительно очень понравились, Фрэд. И пиджак тоже, – говорю я. – А вот это как-то не вдохновляет.

На сей раз он принимает конверт, надорвав, вскрывает. Заглядывает внутрь, улыбается. На щеках его появляются ямочки, такие глубокие, что кажутся черными.

– А, ну да. Полагаю, тот еще был сюрприз.

Не знаю, какого ответа он от меня ждет. Я все гадал, что за человек станет таскать с собой пистолет только затем, чтобы о нем забыть. Возможно, Фрэд читает мои мысли. Он закрывает конверт, начинает запихивать его в карман.

Приходится Фрэда остановить.

– Боюсь, он заряжен. По-моему, я отправил патрон в патронник.

Фрэд бросает на меня, немного искоса, еще один приятно удивленный взгляд и снова открывает конверт. Три секунды уходит у него на то, чтобы подкинуть пистолет на ладони, вынуть обойму и извлечь патрон из патронника. И я, и пиарщик, оба мы смотрим на него, разинув рты.

– Вот и все, – говорит он. И поворачивается к пиарщику. – Какой-то псих вчера вечером в клубе… Мне не хотелось устраивать сцену. Я просто отобрал у него пистолет.

Он пожимает плечами, опять улыбается и обращается уже ко мне:

– Вот почему мы уматывали оттуда в такой спешке. Прости, что не успели забрать твоего приятеля. Но я боялся, что все может обернуться скандалом, а там еще и Пафф Дэдди был.

И, поглядывая то на меня, то на пиарщика, он представляет нас друг другу:

– Джейми, ты знаком с Бенуа?

Пиарщик кланяется, протягивает для пожатия руку и с сильным французским акцентом представляется еще раз, называя себя «Беном».

– Ты брат Луизы, верно? – спрашивает он.

– Да.

– Хочешь попозировать?

– Нет.

– Речь не о карьере, – говорит Фрэд. – Мы о другом, ты не помог бы нам выкрутиться из нынешней ситуации? Нам нужно скормить что-нибудь прессе.

– А, хорошо, – я удивлен. Просьба совершенно неожиданная, ни о чем таком я и не помышлял. – Только ведь я все напорчу. Ну, то есть почему не взять профессионала?

По крайней мере кого-то, кто уже позировал перед камерами, думаю я. В тот единственный раз, когда меня сфотографировали для журнала, я катался на доске. И в аккурат сковырнулся через бордюр. Не самое славное мгновение.

– У нас есть идея насчет брата с сестрой, – говорит Бен. – Приманка для утренних газет.

– Ладно.

– Так мы говорим им, что вы близнецы, идет?

Даже увязнув так глубоко, соображаю я все еще туго.

– Мы не близнецы. Лу на три года старше.

– Джанни же принял тебя за сестру, – говорит Фрэд, – верно?

Верно. Я киваю. Впрочем, я уже придумал причину, которая позволит мне не ввязываться во все это.

– Они же мигом выяснят, что мы не близнецы. И что тогда?

– Наплевать, – говорит Фрэд. – Завтра вечером мы уже будем в Милане.

– Это не проблема, – поясняет Бен. – «Модели не близнецы», – он произносит это как бы в кавычках. – По-твоему, пресса станет обсасывать такую новость?

– Нет.

Снова вступает Фрэд:

– Иди вон туда, к сестре. И если хочешь, чтобы твой друг Стэн попал в список приглашенных, считай, что это уже сделано. Он получит место и здесь, и на приеме после показа.

Когда оказываешься перед камерами, чувства испытываешь все больше странные. Мы хоть и стоим на уже собранном узком подиуме и нас, подсвеченных сзади прожекторами, фотографируют на темном фоне разбитого на террасе шатра, на съемку для журнала мод это совсем не похоже. Не похоже даже на снимки, которые я делал в колледже, собирая папку с образцами моих творений, перед тем как подать заявление в Сент-Мартин. Тут все больше фотографы из прессы и телеоператоры, построение кадра их не заботит, да и выверять, щелкая экспонометрами, свежесть тонов они даже не думают. Залпы вспышек, жужжание моторчиков. Если к нам и обращаются, то только с ободряющими криками. Кричать им приходится, потому что диджеи уже проверяют звук, гоняя французскую музычку и обрывки кубинского хип-хопа. Трое телевизионщиков вьются вокруг толпы, пытаясь слепить сюжет о фотосъемках. Позируя с Луизой, я не вполне понимаю, что должен делать, но сестра легкими тычками направляет меня, как будто мы с ней – пара бальных танцоров. Она ведет, я подчиняюсь ритму движения.

Мы выглядим такими похожими, больше даже, чем обычно. Луизе подрезали волосы, так что они теперь примерно той же длины, что у меня, а мне уложили завитками вокруг ушей, на манер прически Луизы. Меня еще и напудрили, чтобы сделать бледнее, – я ведь загорелее, чем Луиза. Гримерша даже наложила мне под скулами тени, потому что с лица Луиза худощавей меня. Обоим нам накрасили ресницы, так что глаза у нас теперь вытаращенные, одинаковой формы и цвета. И оба мы в длинных белых рубахах – тех, что Луиза назвала тогами Осано. Они расшиты по груди порхающими стрекозами на манер снова вошедшего в прошлом году в моду китча восьмидесятых, только вышивка сделана белым по белому. И довольно бесформенны, из-за чего мне пришлось их немного ушить. Не такой уж я сверхъестественный портной, однако со швейной машинкой управиться может всякий, я просто сделал несколько стежков, стараясь подтянуть материю так, чтобы она хоть немного подчеркнула фигуру Луизы, не нарушив при этом присущего «тогам» небрежного стиля. Сам я довольно худ и свою рубаху подузил, чтобы выглядеть стройнее. Не такое уж и сложное было бы дело, кабы парочка Луизиных подруг не висела над душой да Биби не прислонялась к плечу, стесняя меня. Я уж собрался было объяснить им, что это я так, убиваю время, но тут меня позвали к стилисту.

Фотограф Этьен по-прежнему толчется вокруг. Пристроился с краешку к стайке фотографов, постаравшись, однако, сохранить дистанцию между ними и собой. Вглядываясь в происходящее, он курит тонкую сигарку. Я бы сказал, что позы он принимает даже более нарочитые, чем мы с Луизой. Переступает с ноги на ногу, крутит туда-сюда головой, прикидываясь, будто он так предан своему искусству, что не перестает работать, даже когда не работает.

Я говорю Луизе:

– Видишь вон там, ну, этого малого, Этьена? Как ты думаешь, зачем он тут вертится?

– Зачем? У него приступ нарциссизма.

Мы обнимаем друг дружку за талии. Носы наши соприкасаются, подчеркивая сходство профилей.

– Он хвастался, будто занимался этим с тобой и Амандой.

– С Амандой – да. Мне выпала роль наблюдательницы – ну, и происходило все в моей дерьмовой спальне.

Этьену уже надоело торчать здесь просто так. Ему требуется больше внимания. Он кричит:

– Хорошо выглядишь, бэби, просто отлично.

Обращается он к Луизе и орет так, что перекрывает музыку. Луиза изменяет наши позы, теперь мы стоим спиной к камерам, но все еще повернуты в профиль друг к дружке.

А Этьен никак не уймется:

– Эй, бэби, поддай жару!

Музыка в это время стихает, и голос его звучит громче, чем он ожидал. Я поворачиваюсь и говорю:

– Merci, chéri.[7]7
  Спасибо, дорогой (фр.).


[Закрыть] На тебя у меня жару завсегда хватит.

Доходит до него медленно. Медленнее, чем до остальных фотографов, уже обернувшихся, чтобы посмотреть, к кому это я обращаюсь. Моторчики их камер настолько чувствительны, что по меньшей мере две еще продолжают щелкать, ловя меняющееся выражение физиономии Этьена. Дешевое безразличие, с которым он взирал на Луизу, сменяется неуверенностью – это он усваивает сказанное мной, – затем удивлением и, наконец, краской бешенства. Стараясь подстегнуть умственную работу Этьена, я покачиваю в его сторону бедрами и выпячиваю губы.

– Я не с тобой разговариваю, – огрызается Этьен.

– В том-то у нас и проблема. Мы никогда не разговариваем, бэби, – я подбочениваюсь, принимая позу разгневанной жены, которая, бедняжка, только на «валиуме» и держится. Говорю я ноющим тоном, манерно растягивая слова.

Этьен почти визжит:

– Пошел ты на хер, пидор поганый!

Он поворачивается и уходит. Еще несколько секунд камеры следуют за ним, потом возвращаются ко мне и Луизе.

Съемка заканчивается, а я все думаю о том, как быстро приходится вертеться редакторам теленовостей. Мы отстрелялись в 4.30, а ранние вечерние новости выходят в Париже в 5.25. Нас с Луизой показывают в последнем сюжете. Диктор по-прежнему талдычит, что мы близнецы, и ровно так мы и выглядим. Угадать разницу в возрасте практически невозможно, что меня невесть почему удивляет. В свои тринадцать Луиза сходила за семнадцатилетку, а в шестнадцать лет ей можно было дать все двадцать. Я же в тринадцать еще оставался мальчишкой, не сильно изменившимся с десятилетнего возраста. Однако теперь, в двадцать три, Луиза выглядит лет на восемнадцать, девушкой моего возраста, если не моложе.

Новости начинаются, как раз когда я заканчиваю объяснять Стэну, как добраться до института. Мы смотрим их, стоя у длинной череды гримерных столов, по тому же портативному телевизору, по которому все смотрели Анджелу Лэнсбери. Он подключен к удлинителю, провод которого тянется по полу ресторана метров на тридцать. Для двенадцатидюймового экрана длинновато. Но другого телевизора тут нет, и потому у этого столпилось человек двадцать – манекенщицы, стилисты, гладильщицы. Все, кроме Биби, которую я с начала съемки больше не видел. Когда доходит черед до нас с Луизой, люди Осано оживляются. Это единственный сюжет, связанный с вечерними показами кутюрье. А с учетом того, сколько соперничающих знаменитостей съехалось в город, то, что Осано первым урвал уголек из огня, для его людей настоящий праздник. Отчасти подпорченный тем, что это всего лишь завершающий шутливый сюжетик местных новостей.

Поначалу кажется, что он закончится стоп-кадром – мы с Луизой, замершие в эскимосском поцелуе. Но затем тон репортера за кадром меняется, утрачивая официальную непререкаемость и обретая взамен язвительность: «Mais, il ne règne pas une harmonie totale dans le camp d'Osano».[8]8
  Увы, в лагере Осано вовсе не царит полная гармония (фр.).


[Закрыть] И мы видим меня, посылающего воздушный поцелуй Этьену, и его, надувшегося на манер сердитого мужа и выпаливающего: «Pédé con». Его взяли врасплох, ну и поделом ему. Все вокруг принимаются хлопать в ладоши, говоря, как здорово я его приложил.

Затем на мое плечо опускается рука и американо-итальянский голос произносит:

– Очень мило.

Я знаю, что это Фрэд, но не могу понять по голосу, рассержен он оборотом, который я придал новостям, или относится к этому спокойно. Когда он говорит: «Можно тебя на пару слов?», я не испытываю никакого желания следовать за ним. И тем не менее следую.

Мы проходим через ресторанную кухню. Я и не думал, что она работает, однако несколько поваров расставляют закуски по расписным подносам. Фрэд легко движется между обитыми жестью столами. Я иду следом, вижу в дальнем конце кухни Осано, он стоит спиной к нам, дожидаясь служебного лифта. Только теперь я понимаю, что этим-то лифтом и поднимали на крышу все оборудование. Что ж, правильно, – лифты для публики так малы, изукрашены, что последний, кого в них пустили бы, это наемного рабочего с куском подиума.

Осано задерживает лифт и, когда мы входим в него, здоровается со мной. Не знаю, видел ли он уже новости. Но когда он говорит мне, что я «неплохо справился», решаю, что это он о том, как мы разыгрывали близнецов. Он продолжает:

– Хорошо получилось, занятно. Пусть увидят, что Осано еще умеет повеселиться.

Его интерпретация представляется мне чересчур благодушной, но, возможно, Осано прав. Он варится в этой каше уже долгое время. Снято было хорошо, пиарщики божатся, что вся история наверняка появится завтра в утренних газетах. Может, нас даже покажут по национальному телевидению – попозже вечером.

Осано нажимает несколько кнопок, мы начинаем спускаться.

– Этот фокус с Этьеном, ловко у тебя получилось. Не исключено, что у него есть проблемы, о которых мы не догадываемся.

Ну, не знаю. И вообще-то не думаю. Не всякий, у кого есть проблемы с геями, и сам скрытый гей. Можно быть нормальным человеком и все же завидовать им, как тот же Осано.

– Слушай, – говорит Фрэд. – Нам нужна от тебя еще одна услуга.

Двери лифта расходятся. Я даже не знаю, на каком мы этаже; смотрю на Фрэда, он уютно кивает мне. Осано уходит по коридору. Фрэд идет за ним. Я тоже.

На ходу Осано, даже не оборачиваясь, сообщает:

– Я видел, что ты сделал с одеждой. Это ведь ты их подправил, так?

Я не сбавляю шага. Это коллекция Осано, коллекция настоящего кутюрье, а я набросился на нее со швейной машинкой. Интересно, какой услуги они от меня ждут? Начинаю думать, что «услуга» – это эвфемизм, и состоит она в том, что я потерплю, пока Фрэд будет чистить мне рыло за испорченные модели маэстро.

Фрэд говорит:

– Вот тут, в гардеробной.

Мы останавливаемся у приоткрытой двери. Внутри виден край душевой кабины, туалетный стол во всю стену. На нем ваза с белыми лилиями.

– У нас тут кое-что приключилось, – говорит Фрэд. – Я знаю, ты близок с Биби.

По правде сказать, я и сейчас еще пытаюсь понять, насколько я с ней близок. Но слова Фрэда меня встревожили.

– Ей плохо?

– Очухается. Просто нужно, чтобы кто-то побыл с ней, пока мы ищем врача.

Я перевожу взгляд на Осано, пытаясь понять, как он относится к произошедшему. Если Биби одна в комнате, почему он не занялся ею сам? И только теперь я замечаю, как он нервничает, по крайней мере нервничает сейчас.

Тычком распахиваю дверь. У стены, которой из коридора не видно, стоит софа. Я вижу голову с жидкими волосами и узнаю Аманду ван Хемстра. Она сидит, наклонясь над съежившейся фигуркой. Это Биби, дрожащая, как листок бумаги.

– Передозировка? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Фрэд. – Приступ паники. Накурилась какой-то дряни и, может быть, не сейчас, а раньше.

Разговаривая, я оглядываю комнату. На туалетном столе валяется обожженная фольга, стало быть, героин. Аманда поднимает взгляд. Зрачки у нее величиной с булавочные острия. Держа Биби за руку, она произносит:

– Привет, Джейми.

Биби молчит.

Фрэд говорит:

– Пойдем, Аманда. Теперь за ней Джейми присмотрит. А ты иди работай.