Текст книги "Тотальное преследование"

И он опустил голову, собираясь работать дальше. По-видимому, у него было много других дел, кроме Тома.

5

До города Том добрался без приключений. Денег, которые ему выдали при… увольнении из лагеря, хватило, чтобы, пересаживаясь с одного местного автобуса на другой, добраться до Ярославля. Да еще он отлично посидел в какой-то забегаловке, набив брюхо сосисками с картофельным салатом и пивом. Вот это пиво, кажется, и послужило причиной того, что мир вдруг стал ему нравиться.

Конечно, вид у Тома был не ахти: он был коротко стрижен, в одежде, от которой за километр несло лагерем, но не обращал на это внимания. А следовательно, и другие люди, сначала провожающие его хмурыми взглядами, в конце концов неуловимо менялись, и все становилось почти нормальным.

Том ехал домой, каким бы домом ни была его общага. Вот только переночевать пришлось на автовокзале, потому что – как сказала ему одна вполне нормальная кондукторша, когда они уже подъезжали к городу, – пока существует комендантский час. Разумеется, едва Том сошел с автобуса, его остановил патруль, но справка, выданная в лагере, отлично помогла. Патрульные даже предложили ему подремать пока в зале ожидания, и Том не понял: то ли в городе было неспокойно, то ли патрули на улицах были злее. А может, вообще сначала стреляли и потом уже выясняли, в кого попали… Если попадали.

Поутру, снова заправившись на последние деньги тухловатым чаем, булочкой и пластмассовой упаковкой сметаны, с датой изготовления еще до Завоевания, Том потопал по знакомым улицам. Патрули пару раз его останавливали, но он уже осмелел. К тому же в бумажке был написан адрес общаги, шел он в нужном, правильном направлении, поэтому и тут от него отстали.

Зато когда пришел, возникли проблемы. Во-первых, никто не открывал ему знакомую чуть не до последней щербинки дверь. А когда два дюжих заспанных охранника, от которых отчетливо припахивало сивухой, появились на пороге, Тома не захотели впускать. Один механически и тупо повторял:

– Так нет же тут никого, считай, два месяца никто не живет.

– Ну и что? – сделал удивленное лицо Том. – Я тут живу, у меня этот адрес написан, за мной должны сохранить комнату.

– Послушай, мужик, тебе русским языком говорят, если не уйдешь, тогда…

И вот тогда Том разозлился. Он и не знал, что на такое способен. Кажется, до войны у него не было такого заряда злости и умения ненавидеть.

– Что тогда? – спросил он, не подавая никакого внешнего признака своей злости.

– А вот что. – И один из охранников – кажется, тот, который еще не совсем проспался, – поднес кулак к носу Тома.

А дальше Том действовал как заведенный. Он вдруг одним движением ударил по этой руке дверью, а когда охранник взвыл и попробовал отскочить, влетел за ним следом и ногой в живот ударил второго охранника, да так, что у него самого что-то хрустнуло в лодыжке. Охранник удивился и улетел, наверное, метров на пять.

А Том уже увидел у первого, которому он прищемил руку, старенький пятизарядный револьвер нерусской конструкции. Может, даже газовый, но сейчас это не имело значения. Он для верности врезал охраннику еще пару раз локтем по шее, потом выдернул револьвер из кобуры, быстро, автоматически проверил патроны в барабане и взвел боек.

– А теперь, любезные, мы начнем сначала, – предложил Том почти спокойно.

– Кирилыч! – вдруг негромко завыл тот, что нянчил теперь одновременно и руку, и свою красную, вспухшую шею.

Том развернулся и приготовился стрелять, но вместо помощи обоим олухам из подсобки, где баба Катя, общежитская вахтерша, всегда пила чай, вышел пожилой, сутулый мужичок в неизменной душегрейке. Когда-то эта фуфаечка принадлежала бабе Кате, но мужичок, видимо прибрал ее к рукам, хотя она была ему великовата в груди и на пузе.

Положение он оценил здраво.

– Опять эти… – дальше шло непечатное. – Не видят, что человек заведенный, с войны пришел! Сейчас все устрою, не волнуйся, молодец.

– Оружие, – хладнокровно потребовал Том.

– Так нет же у нас больше, – удивился мужичок в душегрейке. – Одна волына на всех, по сменам передаем. Только дубинки можем отдать.

Было странно, чтобы у людей не оказалось огнестрельного оружия под рукой, но проверять Тому не хотелось, а дубинок он почему-то не боялся. Он просто заглянул в комнатку дежурного, убедился, что там нет ружья, из которого его могут подстрелить в спину, и уже спокойнее обратился к мужичку, игнорируя охранников, у которых морды теперь стали отличаться – один покраснел, другой, получивший ногой в брюхо, стал зеленым и немного в крапинку.

– Значит так, у меня тут была комната, я хотел бы ее посмотреть. Если там ничего нет, следует заглянуть на склад, там мои веши остались, когда я уходил по повестке.

– Комнаты стоят пустые, – пояснил Кирилыч, – а склад разграбили.

Вещей Тому было не жалко, ценных или любимых среди них не было. К тому же сейчас, когда у него не осталось даже комнаты, он не знал, куда бы мог свое хозяйство свезти.

– Попадешься еще, – вдруг просипел зеленомордый, сидя на полу, и пробовал подняться на ноги.

Том не целясь, ударил его сапогом по челюсти, и этот идиот сразу завалился, из разбитых губ и носа потекла кровь. Второй охранник из красного стал бледнеть, даже руки вытянул, хотя та, которую Том прищемил, дрожала.

– Увидите меня на улице, переходите на другую сторону, – пояснил ему Том. – Иначе… – Он покачал головой, удивляясь внезапной, звериной своей жестокости, которая охватила его при виде этих откормленных тыловых вертухаев.

– Я – что? Больше ничего, братан… – мямлил второй, пока Том мерил его взглядом от начищенных ботинок до взъерошенных волос. – Только пистолет отдай, а то нам рапорта писать… Да и тебя отловят, если ты тут жил, а волыну не вернешь.

– Веди на склад, – приказал Том Кирилычу, который смотрел на все это не без тайного злорадства.

На складе общаги действительно ничего не оказалось, только какие-то брошюрки прели неопрятной кучей в углу, да дощечки от винных ящиков – может, еще с советских времен – мешались под ногами.

– Я же говорил, – сказал Кирилыч. – Тут кто только не грабил. Почитай, дня три выносили, власти тогда в городе не было… Да и сейчас не везде она есть. В центре, где улицы почище, там – конечно. А на окраинах… много всяких вылезло, шалят.

– Шагай впереди, – сказал ему Том, – свет потом выключишь. И тихо – мне подумать нужно.

Они поднялись в бывшую комнату Извекова, и хотя он поверил, что там ничего ему принадлежащего быть не может, решил все же посмотреть. Комната зияла нежилой пустотой, кровать была сломана, казенный шкафчик валялся тыльной стенкой вверх – кто-то его свалил от злобы. Том теперь и сам не был уверен, что не поступил бы так же, если бы оказался тут. Оказывается, его прежняя вежливая и уважительная даже к вещам манера поведения куда-то испарилась.

Когда они почти спустились – причем Том на всякий случай проверился, чтобы охранники были на виду, пока он выходил на лестницу, – Кирилыч вдруг засуетился и сказал:

– Ты револьвер действительно оставь. Патроны, если хочешь, забери, а машинку верни. – И вдруг спросил по-другому, расчетливо и деловито: – А тебе есть куда шагать, солдатик? А то я знаю одну старушку. Она, если ты при деньгах, задешево тебе койку сдаст и даже кормежку обеспечит по столовским ценам.

Револьвер Том вернул. Почему-то подумал: если этого не сделает, окажется настоящим бандитом. А ему этого не хотелось. «Может, придется когда-нибудь, – мелькнуло у него в голове, – но… не сейчас».

Патроны он из барабана выволок и бросил их в урну у выхода из общаги, поэтому выстрела в спину не опасался. И все-таки, пока проходил следующие несколько кварталов, держался той стороны улицы, где было больше заборов и заколоченных окон. Вдруг эти охранники оклемались и вызвали патруль, мол, на них напали и все такое… Оказаться в их власти не хотелось.

В общем, отправился Том к Невесте. Но дверь открыла ее мать, которая тут же загородила собой проем, не пуская дальше порога. На просьбу приютить на пару дней, пока он как-нибудь устроится, она хамовито рассмеялась и хлопнула дверью. Так Том оказался на улице и уже решил отправиться на завод, чтобы там найти кого-нибудь из администрации, но вдруг, когда он стоял у газетного киоска, в котором продавали только две газеты с незнакомыми шапками, к нему подбежала… Лариса. А Том-то о ней и думать забыл.

– Ты чего тут? – спросил он неожиданно грубо. Или не отошел еще от нелепой драки в общаге?

– Мне позвонили, сказали, чтобы я тебя встречала, – улыбнулась вдруг Лариса. Хмуро улыбнулась, неуверенно, боязливо и в то же время с тайным женским расчетом именно на улыбку.

– Не понимаю, – пробурчал Том. И подумал, что теперь, когда на его долю столько выпало, он побаивается неопределенности.

– Пошли, – сказала Лариса и уже по дороге, все еще осторожно приглядываясь к нему, стала рассказывать: – Мама твоей невесты позвонила Савве. Она не знала, что Савва погиб…

– Погиб?! – Том удивился: оказывается, и тут, в тылу можно погибнуть. – Он же оставался на заводе, его отец от армии отбил. А я слышал, что города и заводы не бомбили…

– Он пару недель назад возвращался с работы, и его зарезали. – Лариса вздохнула, а Том вдруг подумал, что она его друга помнит еще мальчишкой. – Говорят, его пальто понравилось кому-то из уличной шпаны… Сейчас сложно жить стало, столько всякой нечисти появилось. Мы-то не знали, что этих… так много. – Они прошли в молчании дом, еще один. Тогда Лариса продолжила: – Не знаю, на кого она попала, думаю, на отца Саввы. Он тебя помнит, вот и посоветовал позвонить мне. Наверное, ему Савва рассказал, как я хотела с тобой познакомиться… Я хотела ждать тебя у дома, но вот решила пойти навстречу. Вдруг ты не захочешь к ним идти?

– К Савве я бы все равно пошел, – хмуро согласился Том.

– Тогда бы я тебя по дороге перехватила, – улыбнулась Лара чуть уверенней.

– И что дальше? – не понял Том.

– Уговорила бы, – вздохнула отчего-то Лариса, – пожить со мной и дочкой. Ты как, согласен?

Вопрос ей дался не просто, но Тому почему-то было все равно. Он даже плечами дернул, мол, какое тут может быть согласие, если ему податься некуда. И все же честность в нем взяла верх. Когда они подходили к дому, где жил, оказывается, не только Савва, но и сама Лариса, Том с каким-то забытым чувством попытался проверить себя: может ли взять ответственность за эту совсем взрослую женщину, да еще с дочкой? Но ничего не придумал, как-то тускло в нем все было, не до таких вопросов.

Но, оказавшись у Ларисы, Том лишь на короткое время задался другим вопросом: почему просто не занял у нее денег и не уехал, предположим, к маме в Кинешму. Он ел, отсыпался, с удовольствием плескался в ванной своей новоявленной подруги, ходил по пояс голый, обвязанный только полотенцем, почти не стесняясь дочери Ларисы, которую звали то ли Света, то ли Алла. Он никак не мог запомнить правильное имя и конфузился, когда она по-детски показывала ему язык за то, что он пару раз назвал девочку Летой, как называли ее остальные.

Больше всего времени Том смотрел телевизор с привычными новостями, в которых, как и в советские времена – ему отец когда-то рассказывал, – и новостей никаких не было. Еще Том часами сидел у окна. По их улице, одной из центральных, далекой от промышленных зон города, часто ездили нормальные машины, но были и машины, выкрашенные в бордовый цвет. Другие люди пробовали этих машин не замечать, отворачивались, словно их не было на свете, но Том приглядывался к ним, хотя и не знал, чего, собственно, хочет увидеть.

Людей в этом районе тоже было немало. Неподалеку находился один из рынков, где медленно, но верно набирала силу привычная весенняя торговлишка: соленые огурцы, зеленый лук, первая редиска, сушеная рыба, еще новогоднее сало и, конечно, неизменные консервы. Вообще-то им троим на нищенский Ларисин заработок было голодно. Она пробовала приносить из больницы какую-то снедь, которую готовили для больных и которую бабки с кухни продавали «своим» за полцены, но и этого не хватало. Пожалуй, даже в лагере кормежка была получше.

Тогда однажды Том приоделся, насколько мог, в штатское, оставшееся, как выяснилось, от бывшего Лариного мужа, и, ежась от взглядов прохожих на эти обноски с чужого плеча, сходил на завод. Тот практически стоял – корабли оказались не нужны, на всей верфи числилось только с полсотни человек, остальные были уволены. Он подумал было сходить к отцу Саввы, возможно, тот и помог бы, но не решился. А отправился со своей неизменной бумажкой, в тот пункт по найму рабочей силы, который ему порекомендовал пухлый мужичок в лагере.

Там Тому пришлось не один день просидеть в разных очередях, но постепенно его переводили на этажи повыше, и наконец настал день, когда его приняли на работу в какую-то бригаду, которая ездила по мелким городкам вокруг Ярославля и запускала трансформаторные будки. Впрочем, в бригаде Том продержался недолго. Начальству уже к концу первого месяца его работы стало известно, что он нормальный инженер и может больше, чем просто заливать в охладители трансформаторное масло или прозванивать высоковольтную проводку.

И его сделали бригадиром на большой станции, которая работала на четверть города. Но и там Том проработал недолго, как ни странно. К исходу второго месяца его отправили, как было сказано в повестке, к какому-то начальству общегородской администрации для собеседования.

Когда он вошел в знакомое еще с прежних времен здание городского управления, а потом поднялся и оказался в кабинете под номером, указанном в бумажке, которую для верности держал в руках, то ахнул про себя, потому что за столом начальника, который и должен был решить, достоин ли Том более толковой и сложной работы… сидел Зураб. Он был в приличном костюме, курил сигареты, которые повсеместно исчезли еще в первые дни Завоевания, и пил чай с настоящим колечком лимона, помешивая его ложечкой.

– Так и знал, что мы еще пересечемся, – сказал Зураб вместо приветствия.

– А я вот не знал, – буркнул Том.

– Ты, Извеков, вроде не дурак, а какой-то… малахольный, что ли? Ведь всем понятно, кто победил, и нужно ковать железо, пока есть нормальные вакансии, – проговорил Зураб, видимо, отменно устроившись на новой для себя должностенке при новых хозяевах.

– Что же это за вакансии?

– Работа, парень. Сейчас нет ничего более ценного, чем хорошая работа. – Зураб отхлебнул чаю, позвенел ложечкой по стакану. – Хорошая в том смысле, в каком она позволяет прилично жить. И нет ничего важнее этого, иначе – все, каюк, клади зубы на полку. Вот и ты же тут оказался, в моем кабинете, а не я в твоем, как было бы прежде.

– Скажи, – спросил вдруг Том, – ты – мусульманин? Говорят, вы почти целиком перешли на их сторону.

– Да нет теперь вашей стороны! – вдруг заорал Зураб так, что за спиной Тома кто-то даже заглянул в кабинет. – Есть только мы, мы вообще, и больше никого! Понятно?

– Мне-то понятно, – вздохнул Том. – Но видишь какое дело, я присягу принимал. Как и ты, впрочем.

– Все, Извеков, надоел ты мне. Надоело возиться с тобой, время на тебя тратить… Иди, голодай под забором, может, твоя присяга тебя накормит.

Том поднялся, выпрямился зачем-то, как в армии, и вышел, развернувшись через левое плечо. И лишь когда он в раздевалке перед внешней дверью натянул поношенный плащик, который ему ссудила Лариса, с верхней лестничной площадки все тот же Зураб сурово приказал:

– Извеков! Томаз, вернись-ка!

Он вернулся. А что еще он мог поделать? И тут, в приемной, перед кабинетом Зураба он получил от секретарши бумажку, в которой было написано, что Том может получить новую работу.

Недоумевая по поводу и своей глупости, и чиновного взлета Зураба, он зашагал домой. Вернее, домой к Ларисе. Но в любом случае, расстраиваться было нечего: на работу его взяли, теперь, глядишь, и полегче станет. Может, он даже эти обноски сменит, и, конечно, жизнь теперь пойдет сытнее.

6

В начале лета, как всем стало известно, старые календари следовало выкинуть, а закупить другие. Новое летоисчисление пошло с рождественского объявления о завоевании Земли, и Том сначала не мог к этому привыкнуть, путался в переводе старых дат на новые, но скоро нужда в этом отпала. Пересчитать основные личные даты – например, день рождения Леты или Ларисы – было несложно, а государственных праздников новая власть еще не придумала. Выходные же дни все получились прежние, об этом даже думать было нечего.

В году осталось двенадцать месяцев. Февраль, например, как был укороченным и на день длиннее в високосные годы, так его и оставили. Вот только к году, в которым теперь жило человечество, под номером ноль-один, приходилось привыкать.

Да еще историкам теперь нужно было находить разницу между григорианским и юлианским календарями, а потом еще переводить на новое летоисчисление. Но историков было мало, их быстро убрали с арены, и ни один из них больше не показывался даже в телике. А вот это, кажется, сделали зря. Для таких людей, как Том, было бы убедительней, если бы они все же присутствовали.

Еще его «дразнило» отчуждение от властей, но Том, как всякий русский обыватель, был уже приучен, что ничего не может высказать властям напрямую. Вернее, наоборот, властям, кажется, нечего было сказать ему по поводу, например, их… участия в освобождении Земли от людей. Они уже настолько скурвились, когда разворовывали во главе с ельцинской «семьей» все, что обычные граждане сделали и нажили за многие десятилетия, если не века, что и спрашивать их о том, «куда что делось», было бы нелепо. Вот и теперь многое пошло как прежде: начальство воровало, причем снова по-крупному, а бандиты промышляли своим ремеслом. Но если воров еще ловили, пусть и нехотя, то начальство никто за руку не ловил. А раз так, то пошли они все… И будь они прокляты со всеми, кто объясняет нам, что они якобы… «по закону»!

Неожиданно пришли новости из Москвы. Там все было почти спокойно, разгромили только те районы, где жили нормальные люди, а Кремль и «седое» его окружение остались целенькими. Еще, конечно, не тронули Подмосковье, где обитали семьи начальствующих… Ну и ладно, политикам и всяким назначенным на миллионерские должности сволочам туда и дорога, тем более что твердости и характера у них никогда не было, а было только лизоблюдство. Иногда такое, что ему только дивиться приходилось.

Еще из Москвы пришла весть, что патриарх объявил захватчиков «бесами», но за это его сместили, и в церковных кругах установилось безвластие. Новые «начальнички», кажется, попросили у захватчиков назначить им новую религию, потому что сами-то они не верили уже давно ни во что, кроме «крепких» зарубежных банков, которые в одночасье рухнули, и потому всей этой человеческой дряни пришлось накапливать новые счета, чтобы было «за что» сидеть на высоких постах.

Кстати, если внимательно смотреть новости, то возникало странное впечатление. Кажется, завоеватели медленно, но верно выгоняли чуть не две трети, а может, и семь восьмых прежних министров, начальников и чиновников, которые считали себя неприкасаемыми. Чуть ли не втайне в курилках рассказывали, что «их» клану определили очень строгое ограничение – не более одной десятой всех доходов государства. И тут-то выяснилось, что для содержания всех этих чинуш бывшая Россия расходовала более сорока процентов национального дохода и лишь остатки тратила на остальную свою государственность, так сказать. То есть все сто сорок миллионов русских людей жили и горбатились на «достойное» содержание кучки негодяев, которые считали, что именно им и суждено жить по-хорошему в любых смыслах, а все остальные – неудачники, не выдержавшие «социального соревнования».

И вот когда им установили эти самые десять процентов, что все равно было куда больше, чем во многих других странах мира, даже и покорившихся завоевателям, то вся эта шобла взвыла и стала друг с другом сражаться. Потому что могла усвоить что угодно, но только не тот естественный факт, что можно обойтись без них, что они, по сути, никому не нужны, что они все поголовно – паразиты.

Приглядываясь к новому положению вещей, Извеков сделал для себя открытие: он не жалел никого, кто жил прежними нормами и законами. Но хотелось, ох как хотелось, чтобы все оставалось в руках именно людей, чтобы они могли осуществлять свою судьбу, свое странное, никем не объясненное и, возможно, в принципе необъяснимое предназначение, свои цели и смыслы. Почему он стал… философом, Том и сам не вполне осознавал, но рот отчего-то стал!

Он еще не был бойцом, у него еще не было понимания, как он во всем последующем переустройстве примет участие, но то, что он все-таки не должен смиряться с происходящим, с потерей человечеством своей воли, может быть, своей идентичности, он знал наверняка.

Потому и присматривался к происходящему, только по-новому, не как в «прежней», инженерной жизни, а с попыткой анализировать реальность, в любом случае, всегда пробуя понять, что же он видит. Иногда это было нелегко. Пришли вести о том, что мекафы перестраивают, например, пищевые цепочки, и новой пищей они пробовали склонить бедные страны на свою сторону. Еще сообщали, что прошла компания по одобрению «населением» производства червяков – самых разных, которых к тому же оказалось много видов. Этих червяков, что плодились на фермах с сумасшедшей скоростью, как-то отлавливали, перемалывали в протеиновую муку и кормили ею и птицу, и рыбу, и даже какой-то рогатый скот. Лозунг был такой, мол, люди и прежде не боялись есть рыбу, которая этих червяков отлично потребляет, зачем же брезговать телятиной, вскормленной на такой «подпитке»? Да, в общем-то, никто особо и не брезговал, потому что голодновато было, особенно тем, кто жил на социале. Вот это изобретение – бесплатное обеспечение всех, даже не работающих, минимальными прожиточными условиями, – Том, как ни ломал голову, вынужден был одобрить. Все-таки люди не заслужили, чтобы их уморили голодом, потому что не сумели придумать для них «полезного» дела или потому что они чем-то «не подходили» властям.

Еще не могло Тома не порадовать, что мекафы почти все высвобожденные ресурсы после сокращения громоздкого и крайне неэффективного управления, как теперь говорилось по телику, принялись вкладывать в строительство космической станции. Это действительно было необычно и красиво. Если бы Том мог хоть сколько-нибудь распоряжаться в квартире Ларисы, он бы купил на одну из своих зарплат фотообои с изображением станции – так она ему нравилась. Он даже пару раз ходил с Летой вечерами в парк, чтобы в ночном небе увидеть эту крохотную искорку, чуть в стороне от созвездия Лебедя, как он понял из статьи в каком-то журнале, хотя Лете эти походы показались глупостью и чушью. Для нее это было нормально – чтобы люди, пусть и под командованием мекафов, строили на орбите настоящий завод, по сути, космическую верфь, как говорилось в той же статье, изготавливающую космические корабли.

А вот Том никак не мог к этому привыкнуть. Из-за невозможности найти деньги на большое, во всю стену изображение, он купил пока постер и любовался им, хотя Лариса тоже считала, что смотреть тут не на что. Была бы ее воля, она бы березки какие-нибудь повесила над прудом. Но Том смотрел на свое приобретение и тихо радовался, потому что это на самом деле было изумительно – для тех, кто понимает, конечно.

В пространстве, которое светилось не очень близкой Землей, с ее дымкой атмосферы, облаками, континентами и мелкими звездочками городов, парили циплопические, очень необычные конструкции, перекрещиваясь огромными штангами, в которых, как в обычной технической оправке, работали… Кажется, все же чаще работали роботы, чем люди, хотя их было немного. Или вот такая картина: с обезлюдевшей Японии, все время вверх, в космос стартовали корабли, которые вывозили на орбиту металл, топливо и какие-то машины, назначение которых Извеков не знал, но которые все равно выглядели необходимыми и функциональными. Однажды он даже увидел довольно большой постер, где стартовало четыре корабля разом, причем один уходил к небу на бустерах, отбрасывая вниз привычный для людей шлейф огня, дыма и гари… Какой-то очень благородной гари, не той, что оставалась, предположим, от гептила. А на заднем плане парили две маленькие тарелки, они заводили на посадку огромную машину совсем уж непонятной формы, которая к тому же еще и светилась почти целиком, сопротивляясь земному притяжению…

И постепенно становилось привычным, что новая технология позволяет, например, открыть не только новые верфи на орбите над Азией, но и заложить уже другие системы над Африкой и еще где-то, над Аргентиной, кажется… А люди, которые там работают и которых иногда приглашали в теле – и радиостудии, рассказывали о великолепных и величественных достижениях, которые скоро свершатся, потому что теперь люди вместе с мекафами получили возможность совершить технологический скачок, перед которым даже холодный термояд выглядел устаревшей энергетической парадигмой…

На работе у Тома тоже неожиданно произошли изменения. Их «электрическую» контору рассортировали: кого-то вдруг отправили в Сибирь обживать новые пространства, кому-то посоветовали заняться разработкой лесных массивов, потому что дерево было ценнейшим сырьем для получения… чего-то, что можно было многократно использовать – кажется, для производства нового типа тканей. А самого Тома, как проверенного инженера, перевели на наладку водоочистных сооружений.

Правда, пока приходилось заниматься демонтажом старых систем, и это была на редкость грязная работа. За прежние годы водоочистка накопила такое количество разной гадости, самой неприглядной на вид, да еще с таким запахом, что дочь Ларисы, когда он возвращался домой после смены, только морщилась и поскорее пыталась скрыться в своей комнате. Том даже подумывал, не перевестись ли ему куда-нибудь еще, например в школу, где жизнь теперь почти повсеместно стала не в пример сытнее и спокойнее, чем прежде при «диком капитализме».

Но и на его должности оклады подрастали, пусть рывками и скачками. О них никто из бухгалтерии заранее даже не подозревал, все узнавали о новом повышении, когда получали конверт с недельным заработком. А уже к концу лета возникла система электронных денег, и тогда все стали носить карточки, с которых наличные приходилось получать в банкоматах. Карточки эти действовали по всей Земле, и вот тут-то выяснилось, какой реальный уровень жизни своим согражданам обеспечивал каждый из национальных типов экономики. Хотя и наличные деньги, невысоких номиналов, примерно рублей до двадцати, разумеется, тоже имелись в обращении. Впрочем, за новые двадцать рублей можно было приобрести куда больше, чем за прежние двадцать долларов. Поэтому потребовалось много мелочи, к виду которой Тому тоже пришлось привыкать, потому что монетки эти были и квадратными, и шестиугольными. Лишь металлический рубль, как в стародавние времена, был привычно круглым.

В общем, человечество, преодолев Завоевание, оживало, и не было даже каких-то особых протестов, как не было культурного или научно-технологического шока. В этом Тому было совсем непросто разобраться. И не только ему, но и многомудрым комментаторам в телевизоре. Некоторые высказывали идею, что человечество в том виде, которого оно достигло в начале XXI века, оказалось в целом куда пластичнее, чем можно было предполагать. А другие глаголили о том, что мудрость мекафов (с их-то социальными технологиями, которые рассматривали власть и экономику прежде всего как сугубо обслуживающую систему) обеспечила отсутствие этого самого шока. В конце концов сошлись на промежуточном, то есть обоюдном мнении, что устраивало и мекафов, и людей. Как высказалась однажды на кухне Лариса, иногда склонная к афористичной остроте:

– Все друг друга похвалили и остались при своих.

В это время Том принялся довольно много гулять по городу и присматриваться к новостройкам, или к Волге, или к людям… И не заметил ничего необычного. Все стало как всегда и как, наверное, должно быть.

Только однажды, когда Том проходил мимо старого, хрущевской еще постройки дома, он попал вдруг в… нормальное оцепление. Ребята в темно-красных комбинезонах, в которых Том так и не научился разбираться, потому что вариантов этого самого красного цвета у новых силовиков было столько, что глаза почти не различали оттенков, деловито оттеснили прохожих к стене. На миг перед глазами Тома возникли кадры из какого-то старого фильма – кажется, про зверства гитлеровцев в Варшаве, где люди в черной форме вот так же захватили всех, кто подвернулся под руку, выстроили у стенки и расстреляли из автоматов, – но скоро все выяснилось.

Из дома на противоположной стороне улицы красномундирные, сопровождаемые ревом детей и воплями женщин, стали выводить каких-то неприятного вида мужичков, человек пять или семь, и сажать в машину с глухим кузовом, тоже выкрашенную в пурпур. А когда с людьми было покончено, ребята в масках и уже в черных комбинезонах, без оружия, принялись грузить вещи этой самой… «раскулаченной» семьи, или даже нескольких семейств.

Прислушавшись к разговорам, Извеков понял, что в толпе господствовала одна версия: раскурочили гнездо каких-то бандитов, которые занимались грабежом граждан, и разумеется, конфисковали все, что удалось отыскать. О том, что эти люди могли оказаться теми, кто не согласился с новыми хозяевами и попыталися каким-то образом организовать сопротивление, за что и поплатились, разумеется, никаких разговоров не было. Все дружно поддержали официальное мнение и даже подтвердили, что это – разумно и необходимо.

Когда вечером Том рассказал за ужином, чему стал свидетелем, Лариса сказала, что тоже слышала о чем-то таком, похожем. С соседней улицы исчезла за одну ночь целая семья, а через три-четыре дня в их квартире уже жили другие люди. Еще добавила, что, по слухам, выселенных увозят в какие-то деревни, где они будут работать на фермах и на полях.

А Том подумал, что так же было в Китае во время культурной революции и что его собственная догадка имеет право на существование как минимум. Но ничего Ларисе не сказал, потому что она не захотела бы с этим согласиться, не признала бы за его соображениями никакого смысла.

Она вообще принимала все объяснения власти, все новости, которые объявлял телевизор, на веру. И очень мало в чем сомневалась. Сначала это Извекова даже забавляло, он поражался уверенности своей подруги в разумности всего, что происходило. И лишь по прошествии нескольких месяцев это стало его раздражать.