Текст книги "В дебрях Маньчжурии"

Bapнаки

(Очерк)

Слово «варнак» в Сибири общеупотребительно. Этим именем называли обыкновенно беглых с сахалинской и забайкальской каторги, пробирающихся через горы и леса, с востока на запад, за Урал, т. е., на далекую, милую родину, откуда выбросила их карающая рука уголовного закона. Не вдаваясь в критический обзор этого уголовного кодекса и целесообразность его применения, я намерен только в кратком очерке дать наиболее характерные особенности психологии этих «отверженных», с которыми приходилось мне не раз встречаться в диких лесных пустынях Дальнего Востока.

Тяжелые условия жизни среди первобытных дремучих лесов, нелегальное положение и всевозможные опасности выработали особый тип людей, отличавшихся специфическими качествами, как духовными, так и физическими.

В большинстве случаев контингент беглых комплектовался из крестьян и рабочих центральных губерний России, что объясняется, конечно, подавляющей массой крестьян среди общего состава населения. Значительный процент беглых состоял из уроженцев Кавказа, отбывавших каторгу за убийство по адату кровавой мести. Представители интеллигенции редко встречались среди отверженных, так как физические их качества не соответствовали суровым условиям борьбы за существование в бегах.

Наблюдая этих людей не в тюремной обстановке, а на просторе бескрайной тайги, я могу с уверенностью сказать, что большинство этих «несчастных», как называют их в России, не представляло собой уголовно-преступных типов, а являлось жертвой темперамента, суеверия, нравственной неустойчивости, иногда юридических ошибок и отчасти несовершенства современного социального строя.

Конечно, были между ними и зоологически преступные типы антропологического вырождения, но этот элемент рано или поздно погибал из-за своих антиобщественных, преступных наклонностей.

С каторги бежал только тот, кто не мог помириться с ее режимом, убивавшим человеческое достоинство, у кого не умерли запросы свободного духа и не иссякло врожденное стремление на волю, свойственное всякому мыслящему существу. Чувство это стихийное и подчиняет себе волю человека, заставляя его действовать иногда вопреки здравому смыслу и рассудку. Природа человеческая этим выявляет свой протест и возмущение и, ломая все преграды и препятствия, неудержимо рвется на свободу из душных стен тюрьмы и мрачных подземелий каторги.

Самый побег совершался всегда раннею весной, когда, оживала природа, и вместе с ароматом полей и лесов в душу узника вливалось бурною волной непреодолимое желание вырваться на волю, где призывно шумит зеленый лес.

Много беглых погибало в непосильной борьбе с суровыми условиями таежной жизни и только выдающийся по своим физическим и духовным качествам элемент сохранял свою жизнь и мог существовать более или менее продолжительное время.

Душа народа, его мысли, желания и мечты отражаются в его поэзии, в сказаниях и песнях. Много раз приходилось мне слышать эти песни беглых. Они проникнуты печалью, безысходной тоской и жалобой на свою горемычную судьбу и беспросветную жизнь, но в то же время в них чутко подмечены красоты дикой природы и изредка блеснет, как искра в тлеющем костре, богатырская удаль.

В своих передвижениях беглые придерживались таежных районов, где они были обеспечены приютом, топливом и дичью не только летом, но и в суровую зиму, поэтому в песнях своих они тайгу называли ласкательным именем «Тайга-матушка»; она давала им, как любящая мать, все необходимое для существования.

Остров Сахалин назывался у них «Соколиным островом». Отсюда они предпринимали побеги, причем совершали чрезвычайно опасное плавание через бурный Татарский пролив, отделяющий остров от материка, на утлых челнах, на плотах и даже просто на бревнах, связанных попарно.

Большая часть этих смельчаков погибала в волнах Охотского или Японского моря, куда их относило течением, уцелевшие же, попав на материк около устья Амура, собирались в небольшие артели, по 4–6 человек, и шли тайгой, по известным «варнацким», тропам, на запад, к Байкалу, представлявшему собой также значительное препятствие в пути, так как приходилось переплывать его на плоту, или же в челноке туземца-рыболова.

Бурное озеро немилостиво и неласково встречало беглых и много их погибало в его холодной загадочной пучине. Перебраться через Байкал считалось вторым крупным шагом, после переправы через Татарский пролив.

Песни беглых о Байкале многочисленны, но во всех звучит жалоба на его жестокость и злобу, и просьба помиловать бедных сиротинушек. В сказаниях народных это озеро-море называется «святым», варнаки же называли его «Байкал-батюшка», сравнивая его с суровым и немилостивым стариком-отцом. Крики многочисленных чаек, раздававшиеся над бурными волнами озера, напоминали беглым плач и стенания родных сестер, при отправлении в далекую каторгу. Тоска по отчему дому и семейному очагу затрагивала лучшие струны души беглого и заставляла их звенеть чистыми, как кристалл, звуками.

Немногие решались обойти Байкал с юга или с севера, так как там ждала их почти верная смерть от пули кордонного стражника или туземного охотника. Последний охотился на белого, как на зверя, чтобы попользоваться лохмотьями его одежды и обуви, или запасами хлеба, полученного от сердобольных жителей попутных деревень, снабжавших несчастненьких одеждой и кое-каким продовольствием. Охота на беглых называлась здесь «охотою на горбачей», так как варнаки несли свои пожитки в мешках за спиною.

Иногда беглым удавалось раздобыть себе ружья у бродячих инородцев, но это доставалось всегда ценой человеческих жизней. Оружие давало возможность варнаку существовать охотой на крупного зверя и не бояться встречи с вооруженным туземцем.

В конечном результате, после многолетних мытарств и скитаний по тайге, беглому иногда удавалось достигнуть земли обетованной, т. е. милой его сердцу родины. Он попадал к себе домой, виделся с родными и друзьями, но здесь положение его становилось тяжелым и невыносимым. Его нелегальное существование подвергало всех его родных и знакомых юридической ответственности; скрываться не было уже возможности, и беглый, скрепя сердце, должен был расстаться с родиной и снова бежать, куда глаза глядят, скитаясь по белу свету, пока случай не выдавал его властям, или он сам добровольно не являлся в полицию, в качестве «Ивана Непомнящего».

Такие добровольцы ссылались обыкновенно в Сибирь на поселение и жили там до нового побега. В большинстве случаев побеги повторялись многократно, и новая весна гнала беглецов в тайгу, под ее надежную защиту. Некоторые беглые поздней осенью добровольно возвращались в тюрьму, проводили там зиму, а весной уходили опять бродяжить на все лето, до наступления морозов; и так до бесконечности тянули они свою жизнь, пока избавительница-смерть не исключала их из списков «Непомнящих».

Были и такие, которые не сдавались добровольно, продолжая вести бродяжническую жизнь в тайге, превращаясь в закоренелых варнаков-таежников. Эти люди предпочитали одинокую смерть в диких лесных трущобах суровому и жестокому режиму каторжных тюрем, где человек лишен был самых элементарных прав, в виде примитивной физической свободы.

Старая дремучая тайга много видела человеческих драм и скрывала их в своих недрах, сохраняя тайные слезы неутешного горя и кровь безвестных убийств.

С проведением Китайско-Восточной железной дороги, беглые с Сахалина шли не только вверх по Амуру, но и по северной части Маньчжурии, придерживаясь линии железной дороги и ее населенных пунктов, где они имели свою базу, служившую им резервом для пополнения запасов продовольствия.

Возраст беглых был самый разнообразный, но все же преобладал средний, от 39 до 45 лет. Старики выше пятидесяти лет, ветераны каторги, были вожаками этих своеобразных таежных артелей и хранителями оригинального обычного права, которое служило связующим звеном этих миниатюрных республик первобытного леса.

Жестокая и беспощадная борьба за существование и суровая дисциплина каторжной тюрьмы выработали и создали законы этого права, сплачивавшего пеструю, разношерстную массу людей в одно целое, в крепкий и стойкий организм. Все эти люди, выброшенные за борт общественности и государственности, отверженные и угнетенные, были членами особого примитивного социального образования, созданного самою природою, вне всякого влияния культуры и цивилизации. Они имели свою этику, свою логику и их психология отличалась первобытною оригинальностью.

Слишком молодой элемент в этих артелях отсутствовал, так как хрупкий, не окрепший физически, юношеский организм не выдерживал тяжелых условий таежной жизни и погибал чрезвычайно быстро. Как исключение, среди беглых можно было встретить юных уроженцев Кавказских гор; но здесь не физические, а скорее духовные качества давали необходимую силу и энергию свободолюбивым горцам, к достижению своей заветной цели.

Через Маньчжурию беглые пробирались по лесам, держась от линии Китайско-Восточной железной дороги на расстоянии 10–20 километров. От времени до времени они выходили к поселкам и постам охранной стражи, где всегда получали хлеб, а иногда и кое-какую одежду. Русское население относилось к ним благодушно и помогало им, по мере возможности, но местное китайское население в большинстве случаев, было настроено к ним враждебно, вследствие того, что беглые не всегда вели себя корректно по отношению китайцев.

При встречах с беглыми в тайге, мне приходилось проводить сними более или менее продолжительное время, причем отношения между нами всегда были прекрасные и они никогда не позволяли себе ничего предосудительного. Держали они себя с большим достоинством, были предупредительны и вежливы. Это нельзя объяснить боязнью перед людьми хорошо вооруженными, но своеобразной этикой и традициями.

Особенно памятны для меня были темные таежные ночи у костра, когда группа лесных бродяг, сибирских варнаков, во главе с каким-нибудь седовласым старцем, ветераном сахалинской каторги, затягивала свои печальные, заунывные песни, и дикая дремучая тайга вторила им немолчным шумом. Звуки этих песен будили далекое горное эхо, замирая в недрах неисходного Шу хая. В них слышались то тоска и горе бескрайное, как море глубокое, безграничное, то богатырская сила и удаль.

Горы, леса и долины внимали этой песне и теплая летняя ночь, окутав мир своим пологом, искрилась миллиардами звезд. Суровые бородатые люди, разместившись вокруг костра, пели свой торжественный гимн великой, прекрасной природе. Басовые глубокие ноты этой песни, как звуки органа, потрясая своды угрюмого кедровника, рокотали в дреме притихших лесов и неслись вдаль, замирая в скалистых ущельях Лао Лина…

Каждую песнь начинал «запевало», обладавший сильным, красивым тенором; он исполнял первую фразу песни, которую подхватывал весь хор, состоявший преимущественно из басов, в конце каждой строфы тенора повторяли последнюю фразу, в виде припева.

Эти песни сибирских варнаков о дикой обстановке тайги производили захватывающее впечатление своей самобытностью и грозною стихийною силой. На каторге и в обстановке тюрьмы они исполнялись под аккомпанемент кандалов; на воле же, под покровом темного леса, аккомпанемент этот заменялся шумом деревьев и рокотом волн горных потоков.

В настоящее время песни эти забываются и народная память утрачивает их первоначальную чистоту. Слышать их можно только в самых глухих уголках Сибири, от старых каторжан, уцелевших в водовороте житейского моря, в жестокой борьбе за существование. Одну из этих песен, слышанную мной в глухих кедровниках верховьев реки Майхо, я привожу здесь, как наиболее типичную и характерную. Называлась она «Тайга-матушка» и была наиболее излюбленной и распространенной.

Тайга-матушка

 
Ой ты, гой еси, тайга-матушка!
Тайга-матушка неисходная!
Ты прими своих обездоленных
Деток с острова Соколиного.
Накорми-одень, приголубь-согрей!
Горе-горькое ты возьми себе!
В теремах твоих, в темных урманах,
Всякий зверь живет, птаха вольная
Птаха вольная, непужоная.
В закромах твоих много золота,
Много золота самородного!
Кряжи горные в небеса глядят!
В небеса глядят, в тучах прячутся
Великаны их белоснежные.
По весне летят гуси-лебеди
На сторонушку, на студеную,
К берегам крутым моря синего.
Моря синего, Ледовитого!
Чу! Кричит гуран зорькой ясною!
Зорькой ясною и росистою.
По горам идет эхо звонкое,
Эхо звонкое, серебристое:
В даль бежит оно, заливается,
В каждой падушке откликается…
Догорел костер в ночку темную,
В ночку темную, непроглядную…
Прошумел в тайге ветер с полудня,
И запел косач песню вешнюю,
Песню вешнюю и призывную.
В небесах слыхать, – журавли летят,
Журавли летят вереницею…
В темной падушке, по тропе лесной
Варнаки идут, озираются,
На родную Русь пробираются.
Ой ты, гой еси, море синее,
Море синее, Байкал-озеро!
Байкал-озеро, отец-батюшка!
Пощади своих обездоленных
Деток с острова Соколиного!
И снеси их челн на крутой спине
На ту сторону, на заветную..
В бурю черную, в непогодушку
Плачет жалобно чайка белая,
Чайка белая, сизокрылая.
Знать в недобрый час собиралися
В путь дороженьку горемычные!
Их убогий челн опрокинулся
И на гребнях волн уж качается.
А Байкал седой дышит злобою
И смеется, знай, заливается.
Не шуми ты, мать-тайга старая,
Тайга старая, неисходная!
Ты не плачь сестра, – чайка белая,
Чайка белая, сизокрылая!
По весне опять, тропкой битою,
Варнаки пойдут вереницею
На сторонушку на родимую,
На родимую, на далекую.
 

Лесовик

Из Уссурийского края приехал ко мне на ст. Ханьдаохэцзы промышленник-зверобой Иван Плетнев со своими собаками, с целью поохотиться на зверя.

Он известен был в Приморье, как лучший промысловик, взявший не один десяток тигров.

Собаки его, представлявшие смесь зверовых лаек с дворовыми псами, отлично брали всякого зверя и были натасканы на тигра. С собой привез он девять собак, из них три гольдских лайки, остальные-полукровки и даже чистопородные «надворные советники». Масть их также отличалась разнообразием: лайки были чисто белого цвета, другие, же – всевозможных цветов и оттенков, от черного до пестрого, трехцветного.

Сам Плетнев представлял собой типичную фигуру восточносибирского промысловика: среднего роста, коренастый, широкоскулый, с небольшими, глубокосидящими, белесоватыми глазами, и с длинной, всклокоченной бородой. Лицо и большие, заскорузлые руки медно-красные, в веснушках. Копна волос на голове и борода-рыжие с проседью. Возраста своего он точно не знал, но вспоминал себя ребенком в год освобождения крестьян. По виду он был не ладно скроен, но сшит – на славу.

Морозы стояли значительные, но поместиться в моей квартире он наотрез отказался, говоря, что ему жарко в комнате, также, как и его собакам. В конце концов, я уговорил его поместиться в сарае, где он чувствовал себя великолепно. Собак его нельзя было зазвать не только в комнаты, но даже и в сарай; на ночь они устраивались в снегу, свернувшись калачиком.

Таков был старый таежник Плетнев, с которым мы бродили в течение 20 дней по горам и лесам верховья реки Та-хай-лин-хэ, в поисках полосатых хищников.

Только один раз, накануне выступления, мне удалось заманить Плетнева в комнаты, где я угостил его пельменями, причем он сидел, как на иголках, пот катился с него градом и, кончая десятый стакан липового чая с медом, он затирал уже третье из данных ему мохнатых полотенец. Как полярный медведь, он не переносил тепла и крытого помещения и только на воле чувствовал себя легко и свободно.

Мороз на него совершенно не действовал, перчаток и рукавиц он не имел, и руки его на самой лютой стуже всегда были красны и теплы.

Одевался он также сравнительно легко: бродни из кабарожьих ножек-на ногах, летние брезентовые брюки, ватная тужурка и рысья шапка без наушников составляли его костюм.

По религиозным воззрениям он был сектант какого-то особого толка. Не пил, не курил, никогда не божился и не ругался – по крайней мере, за все наше знакомство я от него не слышал ни одного бранного слова.

Узнав, что и я не пью, не курю и не бранюсь, он остался очень доволен и на мой вопрос – «почему именно?» – сказал:

– Видишь ли! Курящий и пьющий человек имеет нехороший запах, который зверь чует издалека. Такому человеку удачи на охоте не будет.

Сам Плетнев имел крепкий запах тайги, хвойного леса, так как весь был пропитан чистым дыханием девственной природы.

Мои приятели, – маньчжурские охотники называли его Лесовик, и, действительно, всей своей оригинальной внешностью и образом жизни он напоминал лешего, как его рисует в своем воображении народная фантазия.

Из других оригинальных особенностей этого человека надо отметить еще следующее: он никогда не ел соли, сахару и не пил чая. Соль ему заменял лук во всех видах! Вместо сахара я давал ему мед, который он уничтожал в большом количестве; чай вызывал в нем отвращение. Дома я угощал его малиновым чаем и липовым цветом, которые он пил с удовольствием.

Прошлое Плетнева было темно и мне неизвестно, да я и не старался его узнать, так как здесь, на Дальнем Востоке, это вообще, не принято и считается некорректным. Только по некоторым признакам я мог догадываться, что родом он из Тамбовской губернии и был сослан на сахалинскую каторгу, а затем остался на поселении. О своем прошлом он никогда не заводил речи, был молчалив и сосредоточен. В Приморье, в Анучинском районе, у него была семья, но состава ее я не знал и никогда об этом не расспрашивал, принимая во внимание его скрытность.

Природу он любил по-своему и понимал ее красоты, выражая иногда свое мнение в метких, глубокомысленных определениях. Во время охоты и на промысле он был еще сдержаннее и молчаливее. Случалось, что за целый день обмолвишься с ним только несколькими словами, но это ничуть не портило настроения и не мешало нашим дружеским отношениям. Мы понимали друг друга и без слов. Краткие беседы наши у таежного костерка ограничивались промыслово-лесными темами и редко переходили на отвлеченные.

Обыкновенно, мы коротали долгую зимнюю ночь в фанзе какого-нибудь зверолова, или у весело потрескивавшего огонька, при чем каждый занимался своим делом и думал свои думы.

Собаки Плетнева, подобно своему хозяину, также были угрюмы, молчаливы и на редкость послушны; они понимали не только слова и жесты, но и взгляд своего хозяина. Лай их был слышен только по «зрячему зверю», когда он окружен и отстаивается на месте; в остальное время их не было ни слышно, ни видно, так как на привале они обыкновенно зарывались в снег и лежали там всю ночь.

«Командиром» всех собак была старая сука – лайка «Ведьма». Ее слушались беспрекословно все остальные и горе той, которая недостаточно быстро ей повиновалась: одна, другая хватка зубами и даже грозное рычание приводили строптивую к послушанию.

Плетнев никогда не разговаривал с собаками, хотя часто ласкал их, но свои распоряжения и приказания передавал Ведьме, которая исполняла их, управляя самостоятельно всей сворой. Собаки отлично понимали это и работали дружно, под руководством, своей умной «командирши».

Кормежка собак производилась на месте охоты, для чего один из убитых зверей отдавался им на съедение. С этой целью Плетнев обыкновенно подходил к туше зверя, вспарывал ему брюхо ножом и, указывая на него Ведьме, говорил:

– Ведьма! Возьми! Твое!

Этого вполне было достаточно, – все собаки бросались на тушу и через час от нее оставались только рожки да ножки.

К остальным тушам битых зверей Ведьма не подпускала ни одной собаки, и если какая-нибудь из них, по своему легкомыслию, подходила полизать кровь, ей задавалась основательная рвачка.

Почти все старые собаки этой своры были ветеранами промысла, Отмеченные шрамами и рубцами, полученными в боях с дикими обитателями тайги. Ведьма имела глубокий шрам на левом боку, – след от удара кабаньего клыка.

Много дней и ночей провели мы с Плетневым и его собаками в кедровниках, к югу от станции Ханьдаохэцзы, охотясь на зверя. Время это оставило неизгладимое впечатление в моей памяти по своим переживаниям и оригинальной жизни среди дикой, грандиозной природы. Много интересных случаев и эпизодов из этого времени зафиксировалось в моих воспоминаниях, так что описание всех их заняло бы слишком много места, а потому я ограничусь одним эпизодом, когда мне удалось снять на фотографическую пленку тигра, преследуемого собаками.

8 ноября мы с Плетневым были уже за сто километров к югу от Ханьдаохэцзы, в восточных отрогах горы Татудинзы, поднимающей свою конусообразную скалистую вершину над всем высоким массивом Лао-лина. Ее голубовато-белая громада, оттененная снизу сплошною массою кедровника, резко выделялась на синеве безоблачного неба. Внизу, под нами, в глубоких, каменистых ущельях и каньонах Тахай-линхэ собаки гнали большое стадо кабанов, стронутое нами с лежки на светлых солнопеках. Звери, направляясь к востоку, поднимались на хребет, куда спешили мы с Плетневым, чтобы выйти им наперерез.

В чистом, морозном воздухе изредка раздавались далекие голоса собак, то окружавших стадо кольцом, то гнавших его по пятам. Мы остановились на водоразделе хребта, поросшего редким дубняком, и ждали появления зверей. Стадо кабанов было чрезвычайно многочисленно и состояло не менее, как из 200 особей, а потому подвигалось оно медленно, часто останавливаясь и отбиваясь от наседавших собак. Расстояние до него было около двух километров.

Между нами и стадом возвышался узкий, но крутой и скалистый хребет, через который звери должны были перейти, чтобы добраться до кедровника, куда они, по-видимому, стремились.

Мы стояли на опушке небольшой полянки и приготовились к встрече гостей. Но, вот, за каменной стеной горного хребта скрылось все стадо и голоса собак сразу смолкли.

Прошло несколько томительных минут. Ни звука не было слышно. Затем раздался визгливый голос Ведьмы; ему вторили другие голоса собак, но лай этот был нерешительный и боязливый.

«Не по кабанам!» – заметил Плетнев, прислушиваясь к доносившимся из-за скалистого гребня звукам.

Через некоторое время лай собак стал глуше, дальше. Вероятно, звери пошли вдоль хребта, удаляясь от нас к подножью Татудинзы. Чтобы сократить расстояние между нами и гоном, мы быстро двинулись вверх по хребту, в надежде где-нибудь под горой увидеть зверей. Я был убежден, что собаки погнали кабанов; мой же компаньон выражал сомнение, но не мог сказать, какой зверь именно.

Мы бежали по самому водоразделу. Камни, заросли, бурелом, преграждавшие нам путь, приходилось перепрыгивать, с риском сломать голову или ногу, но охотничья страсть подгоняла нас и не давала возможности замедлить шаг.

Пробежав, таким образом, километра три, мы очутились у подножья отвесных утесов, спускавшихся уступами с вершины Татудинзы. Дальше по хребту идти не было возможности и мы остановились, прислушиваясь к шуму леса. Где-то, в глубине пади, изредка взлаивали собаки.

Судя по силе их голосов, гон приближался и мы, став на опушке дубовых кустов и скрытые их не опавшею еще желтою листвой, решили ожидать, или же отозвать собак.

Здесь через перевал проложены были многочисленные звериные тропы, очевидно, главный переход зверей.

Плетнев уверял, что гон не минует этого места и не ошибся, так как вскоре послышались уже довольно близкие собачьи голоса и мы затаились в своей засаде. Леший, по обыкновению положил свою винтовку на сошки и застыл в неподвижной, полусогнутой позе, я же, держа винтовку у ноги, подготовил свой кодак к съемке, на случай появления кабанов. Выстрел из фотографического аппарата меня больше интересовал, чем выстрел из ружья.

Гон приближался, слышны были отдельные голоса собак и визгливый, плачущий лай молодняка. Солнце светило ярко и под его косыми лучами снег так искрился, что больно было смотреть. Минуты казались часами. В чаще показались уже передовые собаки. Мы искали глазами предполагаемых кабанов, но сквозь заросли видели только бегающих, волнующихся собак.

– Берегись! Идет тигра! – вдруг неожиданно произнес Плетнев, расставив по шире свои кривые ноги и прицеливаясь.

Тогда и я увидел желто-бурую фигуру хищника с характерными поперечными полосами. Тигр шел на перевал по кабаньей тропе. Движения его были медленны и, по-видимому, спокойны. Наседающие собаки заставляли его по временам останавливаться, поворачивать голову и грозным рыканьем отпугивать наиболее дерзких, причем из полуоткрытой пасти его с сверкающими конусообразными клыками вылетали клубы пара. Собаки шарахались в стороны, держась от зверя на почтительном расстоянии.

Сквозь чащу и редколесье нам были видны все перипетии этого гона. Иван Леший воздерживался от стрельбы, намереваясь подпустить хищника на самое близкое расстояние. Я целился в него из своего кодака и ловил его фигуру видоискателем. Уверенность в своем товарище давала мне необходимое в этом случае хладнокровие и спокойствие. Поймав зверя в видоискатель, я уже не отпускал его, и ждал момента для экспозиции.

Но вот, преследуемый собаками, тигр вышел из чащи на перевал и остановился от нас шагах в пятидесяти. Собаки наседали на него с визгом и лаем. Повернув свою красивую, могучую голову в сторону собак и приоткрыв пасть, он издал глухое и грозное рычание. Упругий, пушистый хвост нервно извивался. Уши были прижаты. Очевидно, выведенный из терпения, он решил действовать, намереваясь броситься на собак.

Медлить было нельзя, и я щелкнул затвором аппарата; почти одновременно раздался выстрел Плетнева и зверь, подавшись немного вперед, сунулся в снег головой.

Бросив аппарат, я вскинул к плечу винтовку, но напрасно: судорожные движения лап и хвоста показывали ясно наступление агонии.

Опустив винтовку, я взглянул на Плетнева: он стоял на месте и спокойно занимался привязыванием сошек к ружейному цевью.

– Дойдет сам! – хладнокровно произнес он, показывая головой на зверя, но ты не подходи к нему, не тревожь его! Он сам покажет, когда придет смерть!

И, действительно, вскоре судороги прекратились, хвост вытянулся по снегу неподвижно и уши, вначале прижатые к голове, поднялись и не шевелились больше. Сомнений не было: смерть пришла.

Собаки, державшиеся в отдалении, после выстрела ринулись было к тигру, но грозное рычание Ведьмы удержало их, и они улеглись на снегу шагах в десяти от зверя, не спуская с него злобных, воспаленных борьбой, глаз. Ведьма подошла к хвосту еще агонизирующего хищника и обнюхав его, легла рядом с ним. Умная собака поняла, что страшный зверь уже безопасен.

Пересчитав собак, мы убедились, что двух не хватает, одного старого кобеля и одной молодой. Где они погибли – неизвестно, или были вспороты кабаком, или задавлены титром. Иван-Леший только крякнул с сожалением, но не произнес ни слова, и на мое предложение пойти и поискать убитых или раненых, махнул рукой и пробурчал:

– Где там…

Убитый Плетневым тигр оказался довольно крупным самцом корейской породы, весом 160 кило. Красно-бурая пушистая шерсть его, испещренная широкими черными полосами, резко выделялась на белой пелене снега, освещенного ярким зимним солнцем. Пуля Лешего попала возле правого уха и, пройдя в черепную коробку, разрушила головной мозг.

Собаки, истомленные продолжительным гоном, разлеглись вокруг нас и занялись приведением в порядок взъерошенной и местами, окровавленной шерсти и зализываньем ран, полученных в стычке с кабанами.

По нашим предположениям, во время гона кабанов, собаки начуяли лежку тигра в скалах и, согнав его с места, бросили кабанов, как менее, «интересную» дичь.

Больше в этот день мы не охотились. Вечер приближался, и мы заночевали на перевале хребта, у подножья величественной Татудинзы. На следующее утро Плетнев ушел на ближайший хутор за лошадьми, для перевозки убитого зверя. Вернулся он только к вечеру. С ним, пришла пароконная арба с китайцем возчиком.

Переночевав еще раз на этом горном перевале, уложив тигра нa арбу, мы двинулись к, востоку, в долину реки Муданцзян и поздно ночью прибыли в г. Нингуту, где провели три дня в хлопотах по продаже тигра, которого знатоки-китайцы считали «Ваном», т. е. начальником.

Выручив за тигра пятьсот рублей, Плетнев остался очень доволен и изъявил согласие вернуться в верховья Та-Хай-лин-хэ, в надежде взять еще одного хищника.

Не буду утомлять читателя описанием последующих наших странствований по диким лесам Шу-Хая (лесное море), поперек восточных отрогов Лао-лина.

В двадцатых числах ноября мы вышли опять на линию Китайско-Восточной железной дороги. У ст. Сарахецзы, сделав по тайге сотни две километров, в погоне за зверем.

Из всех собак остались в живых только три: старуха Ведьма да два кобеля, старый и молодой. Остальные собаки пали в борьбе с дикими зверями, а именно: одну унес тигр во время ночевки в фанзе зверолова, другую заколол изюбрь, проткнув ей легкие своими рогами и двух запороли кабаны. Оставшиеся собаки также были переранены, но отделались только повреждением наружных покровов.

Большую часть зверя Плетнев вывез на ст. Хайлин; немало пропало зверя и в тайге, вследствие невозможности вывезти его к населенным пунктам.

Мой снимок тигра вышел не особенно удачным, так как светосила объектива не была настолько значительна, чтобы зафиксировать дикого зверя в тайге. Тем не менее, увеличенный негатив этого снимка был отретуширован в одной из харбинских фотографий и в настоящее время представляет собой весьма редкий и оригинальный снимок живого тигра в естественной обстановке, дикой, первобытной тайги.

Пожив у меня, на ст. Ханьдаохэцзы, еще с неделю, приведя в порядок снаряжение и купив трех собак дворового типа, Плетнев напрямик, через всю Гириньскую провинцию Маньчжурии, отправился к себе домой, в Уссурийский край, предполагая выйти к устью реки Мурени, а оттуда – вверх по Уссури, в Анучинскую тайгу.

– К Рождеству буду дома! – говорил он, прощаясь со мной у восточного семафора разъезда Сандаводи, куда я вышел его провожать со ст. Ханьдаохэцзы.

Отсюда направился на северо-восток.

Долго еще стоял я на насыпи железной дороги, следя глазами за характерной фигурой Лешего и его собаками, рассыпавшимися по широкой речной долине в поисках фазанов, затаившихся в зарослях прибрежной уремы.

С грустью смотрел я вслед удалявшемуся охотнику и чувствовал, что потерял друга. Этот простой, малограмотный человек оставил во мне неизгладимое впечатление глубиной своей прекрасной души и цельностью своей нетронутой, непосредственной натуры. Образ Ивана Лесовика каторжанина и ссыльного поселенца, как живой стоит передо мной, воскрешая в памяти былое, полное сил и несокрушимой энергии молодости.