Текст книги "Душа России (сборник)"

III

В России не совершилось еще настоящей эмансипации мысли. Русский нигилизм был порабощением, а не освобождением мысли. Мысль наша осталась служебной. Русские боятся греха мысли, даже когда они не признают уже никакого греха. Русские все еще не поднялись до того сознания, что в живой, творческой мысли есть свет, преображающий стихию, пронизывающий тьму. Само знание есть жизнь, и потому уже нельзя говорить, что знание должно быть утилитарно подчинено жизни. Нам необходимо духовное освобождение от русского утилитаризма, порабощающего нашу мысль, будет ли он религиозным или материалистическим. Рабство мысли привело в широких кругах русской интеллигенции к идейной бедности и идейной отсталости. Идеи, которые многим еще продолжают казаться «передовыми», в сущности очень отсталые идеи, не стоящие на высоте современной европейской мысли. Сторонники «научного» миросозерцания отстали от движения науки на полстолетия. Интеллигентная и полуинтеллигентная масса питается и живет старым идейным хламом, давно уже сданным в архив. Наша «передовая» интеллигенция безнадежно отстает от движения европейской мысли, от все более и более усложняющегося и утончающегося философского и научного творчества. Она верит в идеи, которые господствовали на Западе более пятидесяти лет тому назад, она все еще серьезно способна исповедовать позитивистическое миросозерцание, старую теорию социальной среды и т. п. Но это есть окончательное прекращение и окостенение мысли. Традиционный позитивизм давно уже рухнул не только в философии, но и в самой науке. Если никогда нельзя было серьезно говорить о материализме, как направлении полуграмотном, то невозможно уже серьезно говорить и о позитивизме, а скоро нельзя будет говорить о критицизме кантовского типа. Также невозможно поддерживать тот радикальный «социологизм» мироощущения и миросозерцания, за который все еще держится интеллигентская масса в России. Раскрываются новые перспективы «космического» мироощущения и миросознания. Общественность не может уже быть оторванной и изолированной от жизни космической, от энергий, которые переливаются в нее из всех планов космоса. Поэтому невозможен уже социальный утопизм, всегда основанный на упрощенном мышлении об общественной жизни, на рационализации ее, не желающий знать иррациональных космических сил. Не только в творческой русской мысли, которая в небольшом кругу переживает период подъема, но и в мысли западноевропейской произошел радикальный сдвиг, и «передовым» в мысли и сознании является совсем уже не то, во что продолжают верить у нас слишком многие, ленивые и инертные мыслью.

Вершина человечества вступила уже в ночь нового средневековья, когда солнце должно засветиться внутри нас и привести к новому дню. Внешний свет гаснет. Крах рационализма, возрождение мистики и есть этот ночной момент. Но когда происходит крах старой рассудочной мысли, особенно нужно призывать к творческой мысли, к раскрытию идей духа. Борьба идет на духовных вершинах человечества, там определяется судьба человеческого сознания, есть настоящая жизнь мысли, жизнь идей. В середине же царит старая инертность мысли, нет инициативы в творчестве идей, клочья старого мира мысли влачат жалкое существование. Средняя мысль, мнящая себя интеллигентной, доходит до состояния полного бессмыслия. Мы вечно наталкиваемся на статику мысли, динамики же мысли не видно. Но мысль по природе своей динамична, она есть вечное движение духа, перед ней стоят вечно новые задачи, раскрываются вечно новые меры, она должна давать вечно творческие решения. Когда мысль делается статической – она костенеет и умирает. У многих наших передовых западников мысль остановилась на 60-х годах, они – охранители этой старой мысли, они остановились на стадии самого элементарного просветительства, на Западе восходящего до XVIII века. В области мысли люди эти не прогрессисты и не революционеры, а консерваторы и охранители; они тянут назад, к рассудочному просветительству, они слегка подогревают давно охлажденные мысли и враждебны всякому горению мысли.

IV

Творческое движение идей не вызывает к себе сколько-нибудь сильного интереса в широких кругах русского интеллигентного общества. У нас даже сложилось убеждение, что общественным деятелям вовсе и не нужны идеи или нужен минимальный их запас, который всегда можно найти в складках традиционной, давно охлажденной, статически-окостеневшей мысли. Все наше движение 1905 года не было одухотворено живыми творческими идеями, оно питалось идеями тепло-прохладными, оно раздиралось горячими страстями и интересами. И эта идейная убогость была роковой. За последние пятнадцать лет у нас было высказано много творческих идей, и идей не только отвлеченных, но жизненных, конкретных. Но вокруг этих идей все еще не образовалось никакой культурной атмосферы, не возникло еще никакого общественного движения. Идеи эти остались в кругу немногих. Мир идей и мир общественности остались разобщенными. Со стороны общественников не было спроса на идеи, не было заказов на идейное творчество, они были довольны жалкими остатками старых идей. Вся ненормальность и болезненность духовного состояния нашего общества особенно почувствовалась, когда началась мировая война, потребовавшая напряжения всех сил, не только материальных, но и духовных. Нельзя было подойти к мировой трагедии с запасом старых просветительных идей, старых рационалистически-социологических схем. Человек, вооруженный лишь этими устаревшими идейными орудиями, должен был себя почувствовать раздавленным и выброшенным за борт истории. Гуманитарно-пацифистская настроенность, всегда очень элементарная и упрощенная, бессильна перед грозным ликом исторической судьбы, исторической трагедии. Если у нас не было достаточной материальной подготовленности к войне, то не было и достаточной идейной подготовленности. Традиционные идеи, десятки лет у нас господствующие, совершенно непригодны для размеров разыгравшихся в мире событий. Все сдвинулось со своих обычных мест, все требует совершенно новой творческой работы мысли, нового идейного воодушевления. Наша же общественность во время небывалой мировой катастрофы бедна идеями, недостаточно воодушевлена. Мы расплачиваемся за долгий период равнодушия к идеям. Идеи, на которых покоилась старая власть, окончательно разложились. Их нельзя оживить никакими силами. Не помогут никакие ядовитые мистические оправдания, почерпнутые из старых складов. Но идеи русской общественности, призванной перестроить русскую жизнь и обновить власть, охладели и выветрились раньше, чем наступил час для их осуществления в жизни. Остается обратиться к творческой жизни идей, которая неприметно назревала в мире. Расшатались идеологические основы русского консерватизма и идеологические основы русского радикализма. Нужно перейти в иное идейное измерение.

В мировой борьбе народов русский народ должен иметь свою идею, должен вносить в нее свой закал духа. Русские не могут удовлетвориться отрицательной идеей отражения германского милитаризма и одоления темной реакции внутри. Русские должны в этой борьбе не только государственно и общественно перестроиться, но перестроиться идейно и духовно. Постыдное равнодушие к идеям, закрепощающее отсталость и статическую окаменелость мысли, должно замениться новым идейным воодушевлением и идейным подъемом. Почва разрыхлена, и настало благоприятное время для идейной проповеди, от которой зависит все наше будущее. В самый трудный и ответственный час нашей истории мы находимся в состоянии идейной анархии и распутицы, в нашем духе совершается гнилостный процесс, связанный с омертвением мысли консервативной и революционной, идей правых и левых. Но в глубине русского народа есть живой дух, скрыты великие возможности. На разрыхленную почву должны пасть семена новой мысли и новой жизни. Созревание России до мировой роли предполагает ее духовное возрождение.

Существует ли в православии свобода мысли и совести

Вы стали маленькими и будете все меньше: это сделало ваше учение о смирении и послушании.

Перифраза из «Так говорил Заратустра» Ницше

Наступают времена, когда нужно прекратить двусмысленность и недоговоренность и дать прямой и ясный ответ, признает ли Православная Церковь свободу мысли и совести? Справедливы ли со стороны православных постоянные обвинения католиков, что у них нет свободы, обвинения, основанные на предположении, что у самих православных эта свобода есть. И ставится еще другой вопрос: связано ли православие с определенной политической системой, например с монархизмом, национализмом, сословным строем, по моде сегодняшнего дня, с фашизмом, или оно допускает различные точки зрения? Может ли православный, оставаясь профессором православной духовной школы, быть демократом, социалистом, быть защитником свободы, социальной справедливости, достоинства человека? Вопрос этот очень остро ставится тягостным случаем с Г. П. Федотовым. По предложению митрополита профессора Богословского института предъявили Г. П. Федотову ультиматум: или уйти из профессоров Богословского института, или перестать писать статьи на политические темы в «Новой России» и других органах «левого» уклона. Решение это было вынесено людьми, которые статей Г. П. Федотова не читали и руководствовались исключительно извращающими смысл цитатами одной газеты, представляющей самый дурной образец желтой прессы. Я не буду останавливаться на анализе этой неприглядной истории, свидетельствующей о поразительном отсутствии мужества и рабьих чувствах, которые, увы, очень традиционны. Меня интересует принципиальный вопрос. Речь шла не о статьях на богословские темы, а о статьях политических. Обвинение было в том, что статьи «левые» и что автор не может быть причислен к «национально мыслящим». Признается недопустимым для профессора Богословского института заниматься политикой. Но это неправда. Профессорами Богословского института разрешается сколько угодно заниматься политикой, но исключительно «правой» политикой. Никто не предложил бы профессору Богословского института выйти из состава профессуры, если бы он написал статью в защиту монархической реставрации и крайней национальной политики. Один из профессоров даже возглавлял правую националистическую организацию. Церковь в эмиграции в лице своей иерархии постоянно совершала политические акты демонстративными молебнами, панихидами и проповедями. Этим оно наносило тяжелые раны Церкви внутри России. Церковь не совершила великого акта разрыва своей связи со старым режимом, не очистилась. Нет, запрет заниматься политикой относится исключительно к «левой» политике. Г. П. Федотов – христианский демократ и гуманист, защитник свободы человека. Он терпеть не может коммунизма. Он также несомненный русский патриот, что более достойно, чем быть «национально мыслящим». Он совсем не держится крайних взглядов. Оказывается, что защита христианской демократии и свободы человека недопустима для профессора Богословского института. Православный профессор должен даже быть защитником Франко, который предал свое отечество иностранцам и утопил народ свой в крови. Совершенно ясно, что осуждение Г. П. Федотова профессурой Богословского института было именно политическим актом, актом глубоко компрометирующим это учреждение, бросая на него тень реакционности.

От Г. П. Федотова требуют, чтобы он был «национально мыслящим», хотя его менее всего можно заподозрить в сочувствии интернационализму. Нет ничего отвратительнее самого выражения «национально мыслящий». Мы знаем, что значит быть «национально мыслящим»: на практике это значит быть бесчеловечным, корыстолюбивым, насильником, ненавистником, провокатором войны, и часто войны против собственного народа. Мир погибает сейчас от национализма, он захлебнется в крови от «национально мыслящих». Церковь должна была бы осудить национализм, как ересь жизни, и католическая церковь, к чести своей, близка к этому осуждению. Национализм есть язычество внутри христианства, разгулявшиеся инстинкты крови и расы. Христиане, которые не предают Христа и Евангелия (большая часть христиан предает), не имеют права быть «национально мыслящими», они обязаны быть «универсально мыслящими», быть согласными с евангельской моралью и, уж во всяком случае, с моралью человеческой. Да и у современных «национально мыслящих» ничего национального нет, они совсем не дорожат национальной культурой, например, русские «национально мыслящие» совсем не дорожат традициями русской литературы, немецкие «национально мыслящие» не дорожат традициями немецкой философии. О русских «национально мыслящих» в эмиграции лучше и не говорить, они с большой легкостью отдают Россию ее смертельному врагу Гитлеру. Генерала Франко тоже считают «национально мыслящим», хотя он вел истребительную войну против своего народа при помощи итальянцев и немцев. Стыдно произносить слова «национально мыслящий», «национальная политика», до того низкие вещи за этим скрыты. Есть только один критерий христианского отношения к политике – человечность, то есть свобода, справедливость, милосердие, достоинство личности. Коммунизм подлежит христианскому суду не за то, за что его судят «правые» и «национально мыслящие», а за отрицание человечности и свободы, за отсутствие милосердия и за жестокость. «Национально мыслящие» сами охотно уничтожили бы всякую свободу, нисколько не считались бы с достоинством человека и, наверное, проявляли бы не меньшую жестокость. Уродливые проявления русской коммунистической революции есть прежде всего вина «правых» и «национально мыслящих» старого режима.

Есть еще одно обвинение против Г. П. Федотова: он интеллигент. По-видимому, то, что он «не национально мыслящий» и с «левым» уклоном, объясняется его природой интеллигента. Обскурантская реакция против революции превратила слова «интеллигент» и «интеллигенция» в ругательные. Особенно невежественная часть молодежи, которая не знает ни смысла, ни истории употребляемой терминологии, не сомневается в том, что очень плохо быть «интеллигентом». Но пора прекратить это безобразие. Что противополагается «интеллигенции»? Прежде всего органические сословия: дворянство, духовенство, купечество, мещанство и еще чиновничество. Русская интеллигенция имела немало недостатков, и в свое время я не раз ее критиковал, когда это еще не означало бить лежачего. Но сословия эти защищали свои корыстные интересы, погружены были в ограниченный быт, отличались рабьей покорностью перед сильными мира сего. Интеллигенция же по-своему искала правды и справедливости, боролась за достоинство человека, за свободу народа, не охраняла никаких классовых интересов и возвышалась над классовой ограниченностью. Правда, из русского дворянства XIX века вышли люди, поражающие своим бескорыстием, преодолевающие предрассудки и интересы своего класса, участники освободительного движения. Из дворянства вышли и творцы великой русской литературы. Но тогда они превращались в интеллигентов и сливались с интеллигенцией, в которой были выходцы из разных классов. Я более имею оснований гордиться тем, что я «интеллигент», то есть искал истины и правды, чем своим дворянским происхождением. Когда говорят, что православный должен быть «национально мыслящим» и не должен быть «интеллигентом», то всегда хотят охранить то старое язычество, которое вошло в православие, с которым оно срослось и от которого не хочет очиститься. Люди такой формации могут быть очень «православными», но они очень мало христиане. Они даже считают Евангелие баптистской книгой. Они не любят христианства и считают его опасным для своих инстинктов и эмоций. Бытовое православие и есть язычество внутри христианства.

Это язычество, давно утерявшее свою древнюю поэзию, защищается, как старая традиция, и оно именно противополагается гуманизму. В христианском смысле эта традиция не очень древняя, она, во всяком случае, не восходит до истоков христианского откровения, до первохристианства, до периода греческой патристики. Но в языческом смысле она очень древняя, она восходит к племенным культам, к культам домашнего очага, даже к тотемизму первобытных кланов. Любые предрассудки, любые бытовые привычки защищаются как священная традиция. Но нет никаких оснований утверждать, что всякая традиция хороша. Традиция может быть изменой, совершенной в прошлом, конформизмом с самым дурным человеческим рабством прошлого. Евангелие совсем не традиционно, оно направлено против традиционализма, оно революционно.

В истории сакрализовали всякую мерзость под напором «царства Кесаря», под корыстными социальными влияниями. Рабство, крепостное право, введенное в катехизис Филарета, деспотическая форма государства, отсталость научного знания – все было священной традицией. Нет таких форм рабства, деспотизма и обскурантизма, которые не были бы освящены традицией. Нет ничего ужаснее тех выводов, которые были сделаны в историческом православии из идеи смирения и послушания. Во имя смирения требовали послушания злу и неправде. Это превратилось в школу угодничества. Формировались рабьи души, лишенные всякого мужества, дрожащие перед силой и властью этого мира. Гражданское мужество и чувство чести были несовместимы с такого рода пониманием смирения и послушания. Отсюда и подхалимство в советской России. Русское духовенство, иерархи Церкви всегда трепетали перед государственной властью, приспособлялись к ней и соглашались подчинить ей Церковь. Это осталось и сейчас, когда нет уже, слава богу, лживого «православного государства». И сейчас люди Церкви трепещут перед правой эмиграцией, разыгрывающей роль государственной власти, и подчиняются ее велениям в вопросах церковной политики, вместо того чтобы учить ее христианству. Это мы видим в истории с Г. П. Федотовым, делающей ему большую честь. Такие выдающиеся люди, как отец Сергий Булгаков, являются жертвой господствующей атмосферы. С горечью нужно признать, что официальное православие оказывается самой обскурантской и самой инертной формой христианства. Было только два исключения: греческая патристика и русская религиозная мысль XIX века и начала XX века. Из греческой патристики, из Оригена, святого Григория Назианзина, святого Григория Нисского, святого Иоанна Златоуста и других можно собрать цитаты, которые послужили бы отличным поводом для исключения из профессуры Богословского института. Так, например, святой Иоанн Златоуст был настоящим коммунистом своего времени, представителем константинопольского пролетариата. Несчастная же русская религиозная мысль официально не признавалась, обвинялась в неправославности и сейчас более чем когда бы то ни было отлучается. Но только в русской религиозной мысли, у Хомякова, Достоевского, Вл. Соловьева, мыслителей XX века, была свобода совести и мысли. Ее никогда не было и нет в официальном православии, в официальной церковности. Такие люди, как Нил Сорский или святой Тихон Задонский, были исключением. Западные же христиане, склонные к экуменизму, более всего интересуются именно русской религиозной мыслью, часто смешивая это течение русской мысли с официальной церковностью, не зная нашей внутренней борьбы. На этой почве происходит иногда настоящая мистификация. «Правые» православные все ждут «кесаря», который будет их защищать и будет им покровительствовать, истребляя мечом их врагов. Это ожидание губит православие. Ждут «кесаря» не во имя Царства Божьего, а во имя царства кесаря, которому давно поклонились вместо Бога. Пусть успокоятся, желанный «кесарь» может явиться, если христианские духовные силы не будут этому противиться, но он будет предшественником антихриста. Тогда пожалеют о свободолюбивых демократиях. Ложное, рабье учение о грехе, ложное понимание смирения и послушания и приведут к окончательному царству зла, к торжеству антихристова духа в мире.

Мы больше всего нуждаемся в бесстрашной правдивости, в окончательном низвержении условной лжи, в которой гниет официальная церковность, гниет и мир. Нужно правду сказать. В авторитетном католичестве больше свободы, чем в православии, которое на словах продолжает почитать Христа своим единственным главою. Приведу пример. Жак Маритен, самый выдающийся католический мыслитель Франции, профессор Institut Catholique, защищает христианскую демократию, христианский гуманизм, достоинство и свободу человеческой личности, обличает антихристианскую ложь антисемитизма, особенно горячо обличает генерала Франко, прикрывающегося католичеством, он говорит и пишет почти то же, что Г. П. Федотов, и его никто не трогает, ему не предлагают покинуть высшую католическую школу Франции. А что говорил папа Пий XI? Он защищал свободу духа, достоинство человеческой личности, обличал диктатуры, обличал расизм и антисемитизм, защищал мир народов. В зарубежном православии его мысли вероятно признали бы несовместимыми с положением профессора высшей богословской школы. Слишком ясно, что православие в эмиграции хотят превратить в послушное орудие реакционной политики, притом политики, изменяющей русскому народу. Пусть открыто скажут, признает ли православие свободу личной совести, которой у нас так хвастали перед католиками?

В действительности совесть перенесена на коллективы, совсем как в коммунизме, и на отвратительные мракобеснореакционные коллективы и на их желтую прессу. Но никакая коллегия не смеет посягать на священные права человека, на свободу человека. Свобода реально существует у нас лишь в «модернизме», лишь в течении, стремившемся к реформе, начиная с Хомякова, и, к несчастью, задавленном течением реакционным официальной церковности, казенного православия. Пора правду сказать на площадях, ничего не скрывая и не замазывая, правду бестактную. Православие нуждается в реформе, и без реформы оно начнет разлагаться и выделять трупные яды. То, что называют «истинным», «ортодоксальным» православием, и есть это разложение, омертвение. Реформа совсем не означает реформы типа лютеранского или кальвинистического, она будет иной. Но свободу духа, свободу совести, свободу мысли она будет защищать более чем Лютер и Кальвин, которые защищали ее недостаточно и непоследовательно. Реформа начнет с признания верховенства личной совести, не поддающейся отчуждению и экстериоризации, то есть свободы духа и независимости духовной жизни от влияния царства кесаря. Соборность не имеет никакого смысла, если она не заключает в себе свободы духа и личной совести. Без свободы соборность есть внешний авторитарный коллективизм.

Сейчас повсюду в мире происходит разделение христианства, и это разделение необходимо углублять. Происходит катастрофическим путем очищение христианства от тех исторических наслоений, которые ничего общего не имеют с истоками христианства и привнесены социальными интересами царства кесаря. Это есть одухотворение христианства, оно делается более внутренним и искренним, более связанным с заветами Христа и более творческим. Наступает конец «бытового», то есть языческого христианства, происходит разрыв с языческими традициями в христианстве, с ложной сакрализацией исторических тел, происхождение которых должно быть объяснено социологически. Кончается царство условно-риторического, декламационного христианства. Но перед своим концом оно может еще сделать много безобразий, много злобы еще может проявить. Христиане нового типа, нового чувства жизни, творческие христиане всех вероисповеданий перекликаются между собою, и между ними больше близости, чем внутри каждого вероисповедания. Они должны соединяться.

Христианство очищенное, освобожденное от плена, которое нельзя уже будет заподозрить в защите классовых интересов и социальных несправедливостей, поставлено перед новой социальной действительностью и должно дать творческий ответ на социальные проблемы наших дней. Прежде всего христиане должны отказаться от дурной и двусмысленной привычки отвечать не на тот вопрос, который им задают. Когда вас спрашивают, как вы относитесь к данному конфликту рабочих с капиталистами или к коллективным контрактам, то не подобает отвечать: «Мы верим в бессмертие души» или «Мы верим в богочеловечество Христа». Подобает дать конкретный ответ именно на поставленный вопрос. Эти ответы невпопад всегда производили впечатление защиты какой-либо несправедливости. Ближе всего к христианской правде стоят такие течения, как коммюнотарный[1]1
  Коммюнотарный – от фр. commun, что значит «община, коммуна».


[Закрыть] персонализм группы «Esprit», как религиозный социализм Рогаца, Андре Филиппа и др. В политике Л. Блума я вижу больше христианской человечности, чем у «правых», которые все время призывают к убийству и насилиям. Но вот что представляется мне самым существенным. Пора прекратить разговоры о словах и начать разговоры о реальностях. «Правый» и «левый» – условные знаки и слова эти в нашу эпоху теряют реальный смысл. Важно определить, какие реальности скрыты за словами и знаками. Требуют, чтобы православные были «правыми», видят в этом существенный признак «православности». Что за этим практически реально скрыто? Реально за «правыми» скрыты политический аморализм, отрицание свободы и достоинства человека, культ грубой силы, практика насилия в отношениях между людьми и народами, издевательства над евангельской моралью в социальной жизни. Я не вижу у «правых» благородных движений души, они всегда защищают деспотическую власть, национальную вражду и войну, капиталистов и банкиров против рабочих, несправедливые привилегии, жестокие наказания, насилие над совестью и удушение свободной мысли. «Правые» легко делаются изменниками своей родины и своему народу. Романтики консерватизма, люди идеи, составляют ничтожную группу, которая не имеет никакого практического значения, главенствуют реалистические дельцы. «Левость» тоже часто бывает лживой, корыстной и декламационной. Из того, что есть «левые», изменяющие свободе и человечности, например коммунисты, никак не следует, что свобода и человечность – дурные принципы. «Правые» никакой ненависти не испытывают ко «лжи» коммунизма, бесчеловечию и насилию, им это даже нравится и вызывает зависть. Они ненавидят «правду» коммунизма, принцип бесклассового, братского общества, не знающего эксплуатации человека человеком, идеал мира между народами. Христианство может стоять лишь за политику, которая признает верховную ценность человеческой личности, ее свободу и достоинство и братскую организацию социальной жизни, и будет против идолопоклонства перед государством, национальностью, внешней церковностью и нечеловеческими коллективными общностями, обычно прикрывающими реальные интересы господствующих классов. Очищенное христианство должно вернуть моральному началу жизни его достоинство против моды православного аморализма, против лжемистического и лжесакраментального аморализма, стоящего не выше, а ниже морали человечности. Верховный принцип достоинства человека разрушается ложной и безнравственной теорией послушания, допускающей такие неприглядные истории, как история с Богословским институтом. При этом нужно сказать, что уровень профессуры Богословского института довольно высок и значительная часть профессоров не может быть названа обскурантами. Но их заела традиционная среда. Мы приходим к тому заключению, что было бы ошибкой защищать право христианина исповедовать какие угодно политические идеи. Христианин не имеет права держаться политического направления, попирающего свободу и человечность, противоположного евангельскому духу любви, милосердия и братства людей. Христиане должны образовать союз борьбы за свободу человека.