Текст книги "Иван Тигров"

Николай Богданов
Иван Тигров

Посвящается Победе в Великой Отечественной войне

Текст печатается по следующим изданиям:

Н. Богданов. О смелых и умелых. М. «Детская литература», 1968;

Н. Богданов. Иван Тигров. М. «Детская литература», 1977

Рисунки П. Пинкисевича

© Богданов Н. В., наследники, 1958

© Пинкисевич П. Н., наследники, рисункии, 1968

© Составление, оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2022

Самый храбрый

На фронте стояло затишье. Готовилось новое наступление. По ночам шли «поиски разведчиков». Прослышав про один взвод, особо отличавшийся в ловле «языков», я явился к командиру и спросил:

– Кто из ваших храбрецов самый храбрый?

– Найдется таковой, – сказал офицер весело; он был в хорошем настроении после очередной удачи. Построил свой славный взвод и скомандовал: – Самый храбрый – два шага вперед!

По шеренге пробежал ропот, шепот, и не успел я оглянуться, как из рядов вытолкнули, подтолкнули мне навстречу храбреца. И какого! При одном взгляде на него хотелось рассмеяться. Мужичок с ноготок какой-то. Шинель самого малого размера была ему велика. Сапоги-недомерки поглощали немало портянок, чтобы не болтаться на ногах. Стальная каска, сползавшая на нос, придавала ему такой комичный вид, что вначале я принял все это за грубоватую фронтовую шутку Солдатик был смущен не менее, чем я.

Но офицер невозмутимо сказал:

– Рекомендую, гвардии рядовой Санатов.

По команде «вольно» мы с Санатовым сели на бревна, заготовленные для блиндажа, а разведчики расположились вокруг.

– Разрешите снять каску? – сказал Санатов неожиданно густым баском. – Мы думали, нас вызывают на боевое задание.

Он стал расстегивать ремешок с подбородка, которого не касалась бритва, а я внимательно разглядывал необыкновенного храбреца, похожего на застенчивую девочку-подростка, переодетую в солдатскую шинель. Чем же он мог отличиться, этот малыш?

– Давай, давай, рассказывай, – подбадривали его бойцы. – Делись опытом – это же для общей пользы. Главное, расскажи, как ты богатыря в плен взял.

– Вы добровольцем на фронте? – спросил я для начала.

– Да, я за отца. У меня отец здесь знаменитым разведчиком был. Его фашисты ужасно боялись. Даже солдат им пугали: «Не спи, мол, фриц, на посту, Санатов возьмет». Он у них «языков» действительно здорово таскал. Даже от штабных блиндажей. Гитлеровцы так злились, что по радио ему грозили: «Не ходи к нам, Санатов, поймаем – с живого шкуру сдерем».

– Ну, этого им бы не удалось! – воскликнул кто-то из разведчиков.

– А вот ранить все-таки ранили, – сказал юный Санатов, – попал отец в госпиталь. Обрадовались фашисты и стали болтать, будто Санатов напугался, носа не кажет, голоса не подает. А голос у моего отца, надо сказать, особый, как у табунщика, – улыбнулся Санатов, и напускная суровость исчезла с его лица. – У нас деды и прадеды конями занимались, ну и выработали, наверное, такие голоса… наводящие страх. Отцовского голоса даже волки боялись. И вот, как не стал он раздаваться по ночам, так и обнаглели фашисты. Приехал я вместе с колхозной делегацией: подарки мы привезли с хлебного Алтая… И услышал, как отца срамят с той стороны фашистские громкоговорители.

– Было такое, – подтвердили разведчики. – Срамили.

– Вот в такой обстановке колхозники и порекомендовали: оставайся, мол, Ваня, пока батя поправится, – неудобно, нашу честную фамилию фашисты срамят. Подай за отца голос.

– Командир вначале сомневался, глядя на рост его, – усмехнулись бойцы.

– Ну, я вижу такое дело, как гаркну внезапно: «Хенде хох!» – И Санатов так гаркнул, что по лесу пошел гул, словно крикнул это не мальчишка, которому велика солдатская каска, а какой-то великан, притаившийся за деревьями.

Я невольно отшатнулся.

– Вот и командир так же. «Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся». И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.

– Почему же первым именно вы?

– Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно: когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.

Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.

– Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндажи, что для меня это безопасней, чем для других. У меня над головой пули мимо летят. И потому работаем без потерь.

Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.

– Ну а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?

– Давай рассказывай, как ты его, – подбодрили солдаты.

– Тут до богатыря дел было… – задумался Санатов. – Натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они… Один часовой меня чуть не зарезал…

– Вы и на часовых первым бросаетесь?

– Его посылаем, – сказал один из солдат.

– Да, потому что я очень цепкий… Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, всё на неоседланных да на диких катаемся. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, ни вертится, ни скачет, какие свечки ни дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.

– Но при чем же тут…

– А вот при чем, – вы встаньте, а я вам на шею внезапно брошусь и обниму изо всех сил… Что вы станете делать?

Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:

– Иные с испугу падают.

– Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.

– Ведь это всё ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно и потому страшно.

– Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову – и потащили.

Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.

– А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отцеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал – смерть… А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять… Аккуратный был фашистский бандит – острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не прорезать брюк. Только это меня и спасло. – Санатов даже поежился при страшном воспоминании.

– Ну и взяли его?

– А как же, наши не прозевали. Накинули на него мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.

– Ну да наша сноровка оказалась ловчей, – усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.

– А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, – вспомнил Санатов. – Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцепить. Ну, где там – я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом – только ребра трещат… Хорошо, что я не растерялся. Воздуху побольше набрал в себя, ну и ничего, воздух спружинил. А то бы раздавил, гад. У меня ведь костяк не окреп еще. Отец тоже ростом невелик, но в плечах широк, и кость – стальная… Так что мне за него трудней в этих делах.

– А с великаном?

– Ну, с этим одно удовольствие получилось. Попался он мне уже после того, как я достаточно натерпелся… стал больше соображать, как лучше подход иметь.

– Да, уж тут был подход! – Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.

– Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно… Ракета взлетит – затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет – опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.

Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка… А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку: «Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет».

И тут меня словно осенило: «Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался, наверно, о внучатах». Эта мысль меня подтолкнула – кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: «Майн гросс-фатер! Майн либе гроссфатер!» – и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками как сумасшедший, совсем зря…

– Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, – сказал жилистый разведчик. – Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. «Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!» Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое…

– Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.

– Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.

И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.

Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.

Так в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете – Ваню Санатова. Другие славились счетом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счетом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.

Конечно, геройствовал он ради добычи «языков», а не для спасения гитлеровских вояк. Удовольствие тут было обоюдное: развязав язык, немецкий солдат получал в награду жизнь, а наш храбрец, пленивший его, – честь и славу.

Иван Тигров

На Москву фашисты ехали по шоссе. В деревню Веретейка даже не заглянули. Что в ней толку: в лесу стоит, а вокруг – болота. А вот когда от Москвы побежали – удирали проселками. Наши танки и самолеты согнали их с хороших дорог – пришлось гитлеровцам пешком топать по лесам и болотам. И вот тут набрели они на Веретейку.

Заслышав о приближении врагов, все жители в лес убежали и всё имущество либо в землю зарыли, либо с собой унесли.

Ничего врагам не досталось, ни одного петуха. Словно вымерла деревня. А все-таки два человека задержались: Ваня Куркин и его дедушка Севастьян.

Старый пошел рыболовные сети прибрать да замешкался, а малый без деда не хотел уходить, да тут еще вспомнил, что в погребе горшок сметаны остался, хотел одним духом слетать и тоже не успел. Высунул нос из погреба – смотрит, по домам уже немцы рыщут. И танки по улице гремят.

Дедушка свалился к нему с охапкой сетей в руках.

– Ванюша, затаись, тише сиди, а то пропали! – шумит глухой под носом у немцев.

В его глухоте был внучек виноват. Когда Ваня был поменьше, озорные парни его подговорили деду в ружье песку насыпать. Так, мол, крепче выстрелит.

Дед пошел по зайчишкам – ружье не проверил, не заметил, что в стволе песок. Приложился по косому, выпалил, ружье-то и разорвалось. С тех пор дед оглох – кричит, а ему кажется, что говорит тихо. Беда с ним!

Немцев мимо деревни прошли тысячи, но, видно, торопились: погреб не обнаружили. Когда движение утихло, Ваня осторожно выглянул и удивился.

Перед околицей в песчаных буграх немцы успели нарыть большие ямы. Спереди тщательно замаскировали их кустами и плетнем.

В одной яме поставили танк, громадный, почти с избу. Страшный. На боках черные пауки нарисованы – свастика.

Ваня понял, что это засада.

И как же хитро этот танк действовал! Когда вышли на дорогу наши танки, он их обстрелял. Стрельнет – и тут же уползает из одной ямы в другую.

Наши стреляют туда, где заметили вспышку от выстрела, а танка там уже нет: он в другую яму уполз.

И страшно Ване, дух захватывает, сердце останавливается, когда снаряды рвутся, а любопытство пуще страха.

«Неужели, – думает он, – немцы хитрей наших, а?» И такая досада его берет, зубы стискивает.

«Была бы у меня пушка, я бы вам показал, как в прятки играть!»

Ну какая же у него пушка! Горшок сметаны, завязанный в тряпку, – вот и все оружие!

Да в тылу у него глухой дед прячется под сетями – тоже невелика сила. И хочется Ване своим помочь, а пособить нечем.

Неожиданно стрельба кончилась.

Наши танки отошли. Наверное, пошли обход искать. Или за подмогой. Ведь им могло показаться, что танков здесь много.

Фашисты вылезли из своего танка – потные, грязные, страшные.

Достают заржавленные консервные банки. Вскрывают ножами, едят, что-то ворчат про себя.

«Ишь ты, наверно, ругаются, что курятины у нас в деревне не нашли!» – подумал Ваня.

Посмотрел на горшок и усмехнулся: «И не знают, что рядом свеженькая сметанка…» И тут мелькнула у него такая мысль, что даже под сердцем похолодело:

«Эх, была не была… А ну-ка, попробую! Хоть они и хитры, а не хитрей нашего деда!»

И он выкатился из погреба, держа обеими руками заветный горшок.

Бесстрашно подошел к немцам. Фашисты насторожились, двое вскочили и уставились на него в упор:

– Малшик партизан?

А Ваня улыбнулся, протягивая вперед горшок:

– Я вам сметанки принес. Во, непочатый горшок… Смотри-ка!

Немцы переглянулись.

Один подошел. Заглянул в горшок. Что-то сказал своим. Потом достал раскладную ложку, зацепил сметану и сунул Ване в рот.

Ваня проглотил и замотал головой:

– Не, не отравлена. Сметана – гут морген! – И даже облизнулся.

Немцы одобрительно засмеялись. Забрали горшок и начали раскладывать по своим котелкам: всем поровну, начальнику больше всех. Мальчик не соврал: сметана хороша была.

А Ваня быстро освоился. Подошел к танку, похлопал по пыльным бокам и похвалил:

– Гут ваша танка, гут машина… Как его зовут? «Тигра»?

Немцы довольны, что он их машину хвалит. Посмеиваются.

– Я, я, – говорят, – «тигер, кениг»…

А Ванюша заглядывает в дуло пушки. Танк стоит в яме, и его головастая пушка почти лежит на песчаном бугре. Так что нос в нее сунуть можно.

Покосившись на немцев, которые едят сметану, Ваня осторожно берет горсть песку, засовывает руку в самую пасть орудия. Из нее жаром пышет: еще не остыла после выстрелов.

Быстро разжал Ваня ладонь и отдернул руку. Гладит пушку, как будто любуется.

А сам думает: «Это тебе в нос табачку, чихать не прочихать… Однако маловато. Ведь это не то что дедушкино ружье – это большая пушка».

Еще раз прошелся вокруг танка. Еще раз похвалил:

– Гут «тигр», гут машина…

И, видя, что немцы сметаной увлеклись и ничего не замечают, взял да еще одну горстку песку таким же манером подсыпал.

И только успел это сделать, как грянул новый бой. На дорогу вышел грозный советский танк. Идет прямо грудью вперед. Ничего не боится. С ходу выстрелил и первым снарядом угодил в пустую яму, откуда вражеский «тигр» успел уползти.

Немцы бросились к своему танку. Забрались в него, запрятались и давай орудийную башню поворачивать, на наш танк пушку наводить…

Ваня нырнул в погреб. В щелку выглядывает, а у самого сердце бьется, словно выскочить хочет.

«Неужели фашисты подобьют наш танк? Неужели ихней пушке и песок нипочем?»

Вот немцы приладились, нацелились – да как выстрелят! Такой грохот и дребезг раздался, что Ваня на дно погреба упал.

Когда вылез обратно и выглянул – смотрит: стоит «тигр» на прежнем месте, а пушки у него нет. Полствола оторвало. Дым из него идет. А фашистские танкисты открыли люк, выскакивают из него, бегут в разные стороны. Орут и руками за глаза хватаются.

«Вот так, с песочком! Вот так, с песочком! Здорово вас прочистило!»

Ваня выскочил и кричит:

– Дед, смотри, что получилось, «тигру» капут!

Дед вылез – глазам своим не верит: у танка пушка с завитушками… Отчего это у нее так ствол разодрало?

И тут в деревню как буря ворвался советский танк. У брошенного «тигра» остановился.

Выходят наши танкисты и оглядываются.

– Ага, – говорит один, – вот он, зверюга, готов, испекся… Прямо в пушку ему попали.

– Странно… – говорит другой. – Вот туда мы стреляли, а вот сюда попали!

– Может, вы и не попали, – вмешался Ваня.

– Как так – не попали? А кто же ему пушку разворотил?

– А это он сам подбился-разбился.

– Ну да, сами танки не разбиваются: это не игрушки.

– А если в пушку песку насыпать?

– Ну, от песка любую пушку разорвет.

– Вот ее и разорвало.

– Откуда же песок-то взялся?

– А это я немного насыпал, – признался Ваня.

– Он, он, – подтвердил дед, – озорник! Он и мне однажды в ружье песку насыпал.

Расхохотались наши танкисты, подхватили Ванюшу и давай качать. Мальчишке раз десять пришлось рассказывать все сначала и подъехавшим артиллеристам, и подоспевшим пехотинцам, и жителям деревни, прибежавшим из лесу приветствовать своих освободителей.

Он так увлекся, что и не заметил, как вместе со всеми вернулась из лесу его мать. Она ему всегда строго-настрого наказывала, чтобы он без спросу в погреб не лазил, молоком не распоряжался и сметану не трогал.

– Ах ты разбойник! – воскликнула мать, не разобравшись, в чем дело. – Ты чего в хозяйстве набедокурил? Сметану немцам стравил! Горшок разбил!

Хорошо, что за него танкисты заступились.

– Ладно, – говорят, – мамаша, не волнуйтесь. Сметану снова наживете. Смотрите, какой он танк у немцев подбил! Тяжелый, пушечный, системы «тигр».

Мать смягчилась, погладила по голове сына:

– Да чего уж там, озорник известный…

Прошло с тех пор много времени. Война закончилась нашей победой. В деревню вернулись жители. Веретейка заново отстроилась и зажила мирной жизнью. И только немецкий «тигр» с разорванной пушкой все еще стоит у околицы, напоминая о вражеском нашествии.

И когда прохожие или проезжие спрашивают: «Кто же подбил этот немецкий танк?» – все деревенские ребятишки отвечают: «Иван Тигров из нашей деревни».

Оказывается, с тех пор так прозвали Ваню Куркина – Тигров, победитель «тигров».

Так появилась в деревне новая фамилия.

Вдвоем с братишкой

Наши войска шли в наступление. Связисты тянули следом за ними телефонные провода. По этим проводам артиллеристам сообщают, куда стрелять; штабам – как идет атака, куда посылать подкрепления. Без телефона воевать трудно.

И вдруг в разгар боя оборвались провода и связь прекратилась.

Немедленно на линию выслали связистов. Вдоль одного провода побежали на лыжах боец Афанасий Жнивин и его товарищ Кременский.

Провод был протянут по уцелевшим телеграфным столбам. Смотрят солдаты: один конец провода валяется на снегу, а другой торчит на столбе.

«Наверное, шальная пуля отстрелила либо от мороза лопнул, – решили бойцы. – Вокруг тишина. Кто же его мог оборвать?»

Кременский полез на столб. И только потянулся к проводу, как раздался негромкий выстрел снайперской винтовки, и солдат упал.

Снег окрасился кровью. Вражеская пуля попала бойцу прямо в сердце.

Жнивин нырнул в снег и спрятался под большим старым пнем.

Молча стоят густые ели, засыпанные снегом. Не дрогнула ни одна ветка. Где же сидит фашистский снайпер? Не успел разглядеть его Жнивин с первого выстрела. А после второго поздно будет: меткая пуля глаза закроет. Опытный фашистский снайпер затаился где-то на дереве и бьет без промаха.

Долго выжидал Жнивин – не пошевелится ли снайпер, не слезет ли с дерева, чтобы взять оружие с убитого. Но так и не дождался. Только поздно вечером, под покровом темноты, он выполз из опасного места и принес винтовку и документы Кременского.

И сказал, нахмурившись:

– Дайте срок, за моего друга я им крепко отомщу.

Той же ночью сел у горящего костра, достал чистую белую портянку, иголку, нитки и, выкроив мешочек с отростком посередине, стал шить. Когда сшил, набил мешочек соломой – и получилась голова с длинным носом, величиной с человеческую. Вместо глаз пришил черные пуговицы.

Молодые солдаты подивились:

– Вот так чудеса! Что это, Жнивин на войне в куклы играть собрался?

Хотели над ним посмеяться, а командир посмотрел на его искусство и сказал старшине:

– Выдайте Жнивину старую шинель и негодную каску для его куклы.

Афанасий пришил голову к воротнику шинели, к голове прикрепил каску, шинель набил соломой, потуже подпоясал – и получилось чучело солдата.

Даже разбитую винтовку ему на спину приделал и посадил рядом с собой у костра.

Когда принесли ужин, он пододвинул поближе котелок и говорит соломенному солдату:

– Подкрепись, Ванюша! Кто мало каши ел, у того силенок мало, тот на войне не годится.

А чучело глаза пучило и, когда толкали, кланялось и смешило солдат. Не все тогда поняли, что такую большую куклу завел себе Жнивин не для игрушек.

На рассвете, когда снова загрохотали пушки, Жнивин со своим «Ванюшей» исчез в лесу.

Сам он, в белом халате, крался ползком, а соломенного солдата толкал впереди себя на лыжах, без всякой маскировки.

Бой был сильный. От ударов пушек земля дрожала; от разрывов снарядов снег осыпался с елей и порошил, как во время метели.

Фашистский снайпер, убивший Кременского, сидел на том же дереве не слезая, чтобы не выдать себя следами.

Он пристально смотрел вокруг и вдруг увидел: вдоль линии идет русский солдат в серой шинели. Идет-идет и остановится, словно раздумывает. Вот он у столба. Привстал, дернулся вверх, словно его подтолкнули, и снова остановился.

«Трусит, видно», – усмехнулся фашист. Он взял русского «Ивана» на прицел, выждал и, когда связист еще раз приподнялся, выстрелил.

Русский солдат присел, видно с испугу, потом снова на столб полез.

«Как это я промахнулся?» – подосадовал фашист. Прицелился получше – и снова промазал: солдат не упал. От злости снайпер забыл осторожность и выстрелил в третий раз.

И в тот же миг получил удар в лоб, словно к нему вернулась собственная пуля. Фашист взмахнул руками и повалился вниз, убитый наповал.

Афанасий Жнивин встал из-под куклы, почти невидимый в белом халате, и сказал:

– Взял он, Ванюша, тебя на мушку, да сам пропал ни за понюшку!

Посмотрел, а у его «приятеля» в шинели в разных местах три дырки от пуль.

Меткий был фашистский стрелок, да на солому попался.

Пока он стрелял в чучело, Жнивин его высмотрел, да и выцелил на дереве, как глухаря на току.

Перехитрив одного снайпера, Жнивин подловил так же и второго. И много раз охотился на вражеских снайперов, приманивая их на соломенную куклу. И получалось всегда успешно.

Ему доставались похвалы бойцов и командиров, а его «Ванюше» – только фашистские пули. Но соломенному солдату не приходилось ложиться в госпиталь – Жнивин сам зашивал его раны суровыми нитками и приговаривал:

– У нашей соломки не велики поломки!

И когда бойцы его спрашивали: «Как это ты так ловко фашистов бьешь?», он отвечал: «Это я не один, а вдвоем с братишкой».