Текст книги "Пластун"

– Ну, бывайте, хлопцы! Храни вас Господь! – сказал нам на прощанье Леонтьевич и, взвалив на плечо наш «струмент» – лом и молоток, отправился в обратный путь. Мы же, подхватив мешок с семечками, прошмыгнули под приподнятую кем-то «колючку» и оказались на немецкой территории. С немцами тоже не хотелось иметь дело, и мы, прижимаясь к заборам и станционным строениям, уходили все дальше и дальше от опасной границы.

Глава вторая. Если не мы, то кто?

В Ростове без лишних формальностей нас с Павлом зачислили в офицерский добровольческий отряд подполковника Симоновского. Благо мы прибыли со своим оружием и документами. Зачислили нас на должности рядовых стрелков. Никто здесь не смотрел на офицерские погоны. В шеренгах стояли не по чинам, а по ранжиру, так что на правом фланге мог стоять рослый подпоручик, а на левом – щуплый капитан. Взводами и ротами командовали подполковники и полковники.

Все это напоминало юнкерское училище, где каждый мнил себя без пяти минут офицером и где ждали производства как второго пришествия.

На вечернюю поверку и утреннее построение в одних рядах стояли офицеры самых разных российских полков едва ли не всех родов войск, но все в заурядных солдатских гимнастерках и шинелях. В этом была особая жертвенность, ведь каждый, вступая в ряды Добровольческой армии, отрекался от прошлых должностей, заслуг, чинов, привилегий. Каждый из нас добровольно становился рядовым, чтобы дать отпор той нечистой силе, которая захватила обе столицы, Зимний дворец, Петропавловскую крепость, Московский Кремль…

На вечерней прогулке мы воодушевленно пели:

 
Мы смело в бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
 

Да, большинство из нас были очень молоды. Некоторые встали под знамя генерала Корнилова даже не понюхав пороха – юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, ученики реальных училищ… Но все готовы были идти в бой против захватчиков законной власти, против глумливых и лживых политиканов и их вождей, которые считали, что теперь ход российской истории пойдет по их воле, по их разумению, по их планам.

Нас было немного: едва ли не больше двух рот, которые гордо именовались «батальоном». Но каждый день Добрармия понемногу пополнялась. Понемногу… Хотя Ростов был наводнен офицерами, хлынувшими сюда как в некое убежище, большинство из них фланировало по главным улицам с дамами, сидели в кафе, щеголяли в новеньких френчах и поглядывали на нас, марширующих с песней, одни – виновато, другие снисходительно. Мол, в солдатиков играете, не навоевались еще… Все они чего-то ждали, верили в скорые перемены, которые произойдут сами собой, без их участия. Ну а мы платили им презрением и не козыряли при встрече.

Когда мы впервые вышли на главную улицу Ростова – Большую Садовую (местные большевики поспешили переименовать ее во Фридриха Энгельса), нас вел сам командир батальона – полковник Василий Симоновский. Все знали, что он лично водил на немецкие пулеметы свой полк, что он самый что ни на есть подлинный георгиевский герой. И это поднимало дух, распрямлялись плечи, вскидывались подбородки… Как всегда, на нас недоуменно глазели, такого еще не видели – маршируют солдаты с штаб-офицерскими и даже полковничьими погонами! Без всяких команд мы как один печатали четкий громкий шаг, а потом запевали высоко и звонко «Белую акацию», своего рода гимн добровольцев. Это был вызов всем здешним обывателям, которые надеялись отсидеться, спасти свои шкуры и капиталы.

Ловили взгляды – удивленные, насмешливые, испуганные, виноватые… Даже казаки, у которых во время наших тренировочных походов приходилось останавливаться на ночлег, недоуменно поглядывали на нас – мол, что это за странное воинство, состоящее из одних офицеров. Такого они еще не видели и осторожно интересовались:

– Это маневры у вас такие али как?

– Али так! – отвечал Павел, набивая трубку табаком. – Донскую землю оборонять будем.

– От турков?

– От турок уже оборонили. Теперь хуже турок идут – красные большаки.

– Мудрено больно, язви тя в маковку! Немцы, турки – все понятно. А энти откуда взялись?

– Сами завелись. В тылу. Пока мы с немцами да турками воевали, в это время всякие адвокатишки да присяжные заседатели власть к рукам прибрали.

– Во как! Видать, не доглядели…

– Не доглядели, батя…

* * *

Каждое утро начиналось с сигнала трубача – «подъем». Вскакивали со своих нар и бежали делать зарядку, умываться холодной водой. Затем, одевшись, становились на молитву, после чего строем шли на завтрак. Все, как в обычном линейном полку… Кормили не ахти, хотя город Ростов отнюдь не голодал, витрины магазинов, прилавки базаров были завалены всевозможной снедью. После крепкого чая с бутербродом (иногда даже с маслом) шли на плац. Командир батальона встречал нас здравицей, мы хором отвечали «здражла». После чего взводы расходились на занятия. Конечно, изучать устройство трехлинейной винтовки или премудрости строевой науки было более чем скучно, большинство из нас обладали реальным фронтовым опытом. Но мы это делали чисто ритуально, чтобы следовать армейскому распорядку дня. Очень скоро мы заменили служебную рутину тем, что каждый из нас стал делиться своими знаниями и навыками, полученными в боевой обстановке. Это был весьма полезный семинар – особенно для тех, кто надел погоны впервые.

В батальон приносили газеты, и мы с тревогой читали о продвижении большевиков к исконным казачьим землям. Однажды на утреннее построение к нам пришел генерал Корнилов. Невысокий, крутоскулый этот человек излучал мощную энергию духа. Он оглядел строй, и каждому показалось, что он заглянул в глаза, в душу именно ему. Глуховатый голос генерала слушали в глубочайшей тишине:

– Господа офицеры! Господа добровольцы! Нас всех собрала сюда общая беда, беда всех русских людей, которые оказались под владычеством подлых политиков, забывших, а может быть никогда и не знавших таких понятий, как Родина, честь, совесть. Нас немного, чуть больше пехотного полка. Но это особая воинская часть, которая поведет за собой тех, кто стоит сегодня на распутье, тех, кто пал духом и не видит своего места в общей беде, в общей борьбе. Я верю в каждого из вас, потому что каждый, кто стоит на этом плацу, сделал свой нелегкий выбор – положить жизнь за Россию.

Благодарю вас за то, что вы сегодня здесь!

Генерал Корнилов мог бы провести мобилизацию: ведь в Ростове на отдыхе находились почти 16 тысяч офицеров. Но никого насильно призывать он не стал. Ему нужны были добровольцы, ибо каждый из них стоил троих мобилизованных.

Ростов-на-Дону. Февраль 1918 года

Первые бои начались в Батайске. Красные части обложили Ростов со всех сторон. В город отошел последний заслон капитана Чернова, теснимый войсками красного полководца Сиверса. Оставался узенький коридорчик, через который генерал Корнилов и повел Добрармию в поход. Мы были первыми во всей России, кто отважился стать на пути большевиков пусть слабой пока, но военной силой.

А большевики подступали к Ростову. На всякий случай дали несколько артиллерийских залпов по городу – на страх обывателям. Ну, вот и дождались гостей, всё не верили, всё надеялись на «само собой», всё на добровольцев с усмешкой поглядывали.

Били артиллерийскими гранатами по казармам нашей бывшей бригады. Мы покинули их всего три месяца назад. И вот снова здесь. Оставляем Ростов, уходим в степи. Надо успеть отобрать из своих вещей все самое необходимое. В цейхгаузе – толкотня. Добровольцы перетряхивают свои чемоданы, вещмешки, баулы… Каждый ломает голову – что взять? А по крышам барабанят горячие осколки. Скорее, скорее…

Я стою над своим распахнутым чемоданом. Боже, сколько дорогих мне памятных вещей! Что выбрать? Ведь не потащишь же за собой чемодан. Воин не должен быть обременен ничем, кроме оружия.

Все три года старый кожаный чемодан честно странствовал за мной в обозах. На фронте это больше, чем багаж. Это кусочек родного дома. Распахиваешь крышку, и будто дверь под отцовский кров приоткрыл: вот теплые носки из верблюжьей шерсти – их связала бабушка для промозглых питерских зим. Вот замшевый альбомчик для визит-портретов. В нем фотографии самых милых для меня лиц. Прячу его за пазуху шинели.

Снова лопнула рядом граната, и стены цейхгауза заходили ходуном.

– Господа офицеры! – кричит ротный. – Берем только самое необходимое… Поспешайте!

А пачка писем от Тани? Она перевязана лентой из ее косы. Неужто оставить здесь, большевикам на глумление? Рассовываю письма по карманам.

А походный дневник? Вся турецкая кампания в нем, это же живая память! Его куда? А батистовая «утирочка», подарок черноокой жалмерки из немецкого хутора Форштадт под Баку? Если б не она, я так бы и не знал мужского ночного счастья.

Немецкая машинка для набивки папирос – подарок отцу, добытый в турецком блиндаже, – шут с ней. А вот пару серебряных шпор – жалко.

– Быстрее, господа! Поторапливайтесь!

Павел вертит в руках боевой трофей – старинное курдское оружие с серебряной насечкой. Не отстреливаться же из него от красных?

Вздохнул, размахнулся и вдребезги разбил дорогой приклад об пол.

Я стою над чемоданом… В любую минуту жизнь моя может оборваться… И тогда все эти вещи обратятся для других в хлам. Уж лучше я своей рукой… Вытаскиваю чемодан на плац. Там уже вовсю пылает костер из персидских ковров, парадных мундиров, писем, книг… Швыряю туда и свои реликвии. Летят Танины письма, нотный блокнот, дневник…

Я сжигаю мост между прошлой жизнью и своим туманным будущим. Карманы нужны для нагана, запасных обойм, перевязочного пакета. В вещь-мешок набиваю комплект егеревского белья, теплые носки… По канату, протянутому в новую жизнь, надо пройти налегке.

Однако пройти налегке не удалось. Война русских против русских оказалась намного труднее и беспощаднее, чем бои с турками. Кавказский фронт казался теперь всего-навсего большими маневрами.

В ночь на 9 февраля в донскую зимнюю степь вышли добровольцы – три тысячи штыков – все, что осталось от великой России. Впереди строя шагал генерал Корнилов с солдатским мешком за плечами. За ним брели куцые воинские колонны, где офицеры шли вперемежку со студентами, юнкерами, гимназистами… Кто в шинели, кто в гражданском пальто, кто в сапогах, кто в рваных валенках.

С начала формирования в Добрармию записались 6 тысяч человек. Из Ростова выступила менее половины. Остальные либо погибли в боях, либо лежали в лазаретах и частных домах – больные и раненые, а кто-то просто затерялся в круговерти событий. Шли казаки – донцы, кубанцы, терцы с белыми лентами на папахах… Отдельно шагал чехословацкий инженерный батальон… За ним месили мокрый чернозем моряки в черных шинелях и бушлатах. Казалось, вся Россия прислала сюда своих лучших сынов. Увы, не столь многочисленных для одоления ворога.

Вязли в снегу городские дамы, цепляясь за набитые повозки, шли сестры милосердия, склонив головы, шествовали монахи, брели старики – люди спасались от большевистского произвола.

На бричке ехал престарелый генерал Алексеев, везя в чемоданчике – армейскую казну. Рядом с ним сидели закутанные в материнские платки и шали малолетние дети.

Мы с Пашей шагали в первых рядах своей колонны, которую вел красавец подполковник Симоновский, сбросив назло пурге с фуражки кабардинский башлык. Мы гордились своим командиром. Это был настоящий георгиевский герой, который прославился своей лихой атакой под Станиславом. Командуя пехотным Кинбурнским полком, Симоновский лично повел солдат на врага. Воодушевленные тем, что с ними в цепи командир полка, кинбурнцы под жесточайшим ружейно-пулеметным огнем, под ударами вражеской артиллерии прорвали 15 полос колючей проволоки и захватили шесть линий траншей. Обо всем этом мы узнали из газеты «Русский инвалид», которую случайно нашли на кухне в корзине для растопки печи.

Поручик, служивший в том самом 467-м Кинбурнском полку, дополнил газетный очерк своим рассказом:

– Под Калушем Василию Лавровичу осколок раздробил скулу, лицо было залито кровью, он передал командование своему заместителю, но из полка не ушел. Сами понимаете, на солдат и офицеров это подействовало ободряюще – с нами командир! А с ним и черт не страшен.

Вот уж точно: кому суждено быть повешенному, не утонет. Симоновскому суждена была смерть не от пули или осколка, может быть, предчувствуя это, он смело шагал под свинцовые ливни. Его растерзала толпа махновцев в родном городе Орлике, что на Южном Буге. Растерзала только за то, что Симоновский был полковником царской армии. Ему исполнилось всего 48 лет.

А пока, глядя на его молодцеватую фигуру, мы готовы были идти за ним в огонь и в воду… Ладно в воду, в лед пошли, ледяной покрывшись коркой.

После проливного дождя, промочившего нас до нательных рубах, вдруг ударили 20-градусные морозы. Шинели враз обледенели, задубели, захрустели… Башлыки, фуражки, шапки, папахи – все промерзло насквозь. Ничего не грело, только вытягивало из тела последнее тепло. Еще и ветер поднялся, нагоняя стужу. Ох, все ли дойдут до большого привала? Вся надежда была на станицу Ольгинскую, через которую пролегала наша дорога, бывший Задонский почтовый тракт. И всего двадцать верст до спасения, но попробуй, прошагай их на морозном ветру в мокрой одежде.

Я поднял воротник шинели и подтянул его револьверным шнуром, винтовка была по-казачьи заброшена на правое плечо, поэтому мог руки греть в карманах. Но фуражка моя, покрытая инеем, тепла на продувном ветру не держала. Оставалось утешаться суворовским правилом – «голову держи в холоде, ноги в тепле». Но ни голова, ни ноги тепла не чуяли. Вдруг кто-то сорвал с меня фуражку – и в тот же миг голова погрузилась во что-то мягкое и блаженно теплое – папаха! Паша снял с себя свою косматую терскую папаху и надел на меня, а фуражку надел на себя.

– Махнемся не глядя! – усмехнулся он. – У меня башлык есть.

И он, нахлобучив на себя мою промерзшую «фураньку», закутал голову башлыком, купленным по случаю, как и папаху, на барахолке в Темернике. Как я ему был благодарен за эту дружескую заботу!

Я шел и думал: нас изгоняли с нашей земли, более того, заведомо решили лишить нас жизни. За что? За то, что мы не поклоняемся их бородатым идолам? За то, что не ведемся на их призывы уничтожать храмы, сбрасывать колокола, плевать на алтари? За то, что носили погоны своей страны? За то, что проливали кровь не за мировой пролетариат, а за Россию? И вот за это они нам вынесли смертные приговоры? И вот за это они гонят нас со своей земли?

Мысли эти рождали обиду, горевшую гневом, заставляли крепче сжимать в руках оружие и тверже шагать в строю.

На всех бескрайних просторах России оставалось единственное место, где развевался трехцветный национальный флаг, – степь, по которой шли добровольцы, первопоходники. На одном из коротких привалов к нам подошел генерал Деникин, обнял Симоновского, обратился к нам, замерзшим, но все еще бодрым:

– Пока есть жизнь, пока есть силы, не всё потеряно… Стратегия у нас простая – пройти через спящие станицы, а там услышат наш голос, зовущий к борьбе, да и проснутся. Вот увидите, за нами еще пойдут…

* * *

В Ростове остались снаряды, патроны, обмундирование, медицинские склады и медицинский персонал – всё то, в чём так остро нуждалась наша малочисленная армия, охранявшая подступы к городу. О, если бы нас поддержали донцы или хотя бы то «кофейное воинство», что скрылось теперь в подполье!

Мы все же дошли до заветной станицы. Ольгинская стала первым военным станом Добровольческой армии. Здесь собирались силы, рассеявшиеся после падения Дона. Подошел отряд генерал-майора Маркова, которому удалось пробиться мимо занятого красными Батайска. Присоединились несколько казачьих сотен. Догнали нас и те самые офицеры, что посиживали в кофейнях, пока мы готовились к бою. Далеко не все, правда, а только те, кто не поверил в милосердие большевиков. Из Новочеркасска подтянулись люди. Обозы подошли. Всего собралось свыше четырех тысячи бойцов.

Генерал Корнилов строил из этого разнородного материала единую боевую силу. Прежде всего он сводил мелкие отряды в батальоны и полки. Первыми, положившими начало легендарным добровольческим дивизиям, стали марковский офицерский полк, корниловский ударный полк полковника Неженцева, Партизанский полк (из пеших донцов) генерала Богаевского, Юнкерский батальон, сведенный из Юнкерского и Студенческого «полков» под началом генерала Боровского, наконец, Чехословацкий инженерный батальон да три дивизиона кавалерии (один – из бывших партизан Чернецова, другой – из прочих донских отрядов, третий конный дивизион – офицерский). Огромному обозу беженцев было приказано оставить армию.

В окончательном виде Добрармия выстроилась так:

Корниловский ударный полк. (Подполковник Неженцев.)

Георгиевский полк – из небольшого офицерского кадра, прибывшего из Киева. (Полковник Кириенко.)

1-й, 2-й, 3-й офицерские батальоны – из офицеров, собравшихся в Новочеркасске и Ростове. (Полковник Кутепов, подполковники Борисов и полковник Симановский.)

Юнкерский батальон – главным образом из юнкеров столичных училищ и кадет. (Штабс-капитан Парфёнов.)

Ростовский добровольческий полк – из учащейся молодежи Ростова. (Генерал-майор Боровский.)

Два кавалерийских дивизиона. (Полковники Гершельман и Глазенап.)

Две артиллерийские батареи – преимущественно из юнкеров артиллерийских училищ и офицеров. (Подполковники Миончинский и Ерогин.)

Целый ряд небольших частей, как то: «морская рота» (капитан 2-го ранга Потёмкин), инженерная рота, чехословацкий инженерный батальон, дивизион смерти Кавказской дивизии (полковник Ширяев) и несколько партизанских отрядов.

Называю эти части и их командиров специально для потомков, которые, хочется верить, выбьют золотом эти наименования и эти фамилии на черных скрижалях нашей истории.

Все это мы узнали много позже, а пока отогревались в курене зажиточного казака, который держал в Ольгинской маслобойню.

– И куды вы в такую стужу валите? – допытывался у нас хозяин куреня – сорокалетний дядя в меховой безрукавке и суконных чириках. До войны он служил в Атаманском полку. О чем свидетельствовал деревянный сундук для казачьей справы, оббитый узорчатым железом с полковым знаком на крышке. В знак уважения к нашим подъесаульским погонам он выставил бутыль самогона, хозяйка, кутаясь в цветастый платок, по-быстрому накрыла скромный стол. Главным блюдом были рвантушки – клецки, сделанные из теста, нарванного руками. Горячие рвантушки были обильно политы подсолнечным маслом и заставляли голодных гостей жадно принюхиваться.

– И куды ж вы такой колотун пойдете-то? – повторил свой вопрос атаманец.

– Скорее всего, на Кубань пойдем, – отвечал командир нашего взвода подполковник Бондаренко. – Там народ на подъем легкий, не то что донцы.

– А что, донцы не пошли?

– Донцы сказали, что дальше своих границ не пойдут. Свои станицы сами оборонять будут. Авось, красные от них отвяжутся.

– Раз пришли, значит, пока своего не добьются – не отступятся, – мудро рассудил казак. – Вот у нас так же гуторят: за Дон прогоним, а там Москва с ними сама разбирается. А они уж и Новочеркасск взяли, и Ростов-батюшку… Сила солому ломит. Надо всем миром навалиться.

– Вот о том и речь! – вступил в разговор Павел после хорошо глотка свекольного первача. – Я вам лучше стихи свои прочту. Пока шли, строчки сами сложились.

 
Мы снова в седлах,
Ноги в стременах.
Отсиживаться подло
В лихие времена…
 

Павел читал, а я уронил налитую сном и хмелем голову на руки и тут же уснул…

* * *

Все наши полки, батальоны, дивизионы были по существу только зачатками формирований. Все они были раз в пять меньше, чем положено по штату. Но приходилось одновременно и формироваться и сражаться, неся потери и теряя то, что уже сколочено, собрано в боевую единицу. Но именно так, в боях и невзгодах, выковывалась Белая армия.

Впереди была станица Хомутовская, за ней Кагальницкая, Егорлыцкая… Так начинался наш терновый путь – первопоходников. Мы проложили его для других. К лету 1918 года вся честная и отважная Россия поднялась против большевиков. Заполыхало от Самары до Урала, от Архангельска до Кавказа… Россия вставала на смертный бой против взращенного на родных нивах врага.

* * *

Шел третий год самой мерзостной войны, в которой когда-либо участвовала Россия, – кровавой гражданской усобицы… И был бой… Бой под станцией Касторной, который стоил, наверное, всей битвы за Сарыкамыш. Наша офицерская полурота, сильно поредевшая и изнуренная после жарких боев, отошла на станцию Кресты. Почти без сил все повалились на пол полуразбитого вокзальчика. А мы с Пашей улеглись на шинелях прямо на перроне в тени огромного вяза, чудом уцелевшего в артиллерийских дуэлях. Лежа на спине, я смотрел сквозь зеленую крону на небо и прощался с ним. Второго такого боя не выдержу… Не было сил даже согнать муху, ползавшую по мокрому лбу… Чтобы уйти от унылой действительности, стал сочинять стихотворение. Строчки складывались сами собой.

 
Жадно спит, изнуренная боем
Сотня белых отпетых бойцов…
 

Вдруг кто-то позвал меня по имени:

– Коля!

Я повернул голову и увидел отцовского односума Нестора Григорьевича Весёлкина! Он стоял на перроне, подбоченясь, как полагается настоящему казаку – с нагайкой за голенищем хорошо начищенного сапога. А на плечах у него были беззвездные полковничьи погоны. Я вскочил, мы обнялись.

– Здорово, Микола! А я совсем потерял тебя из виду! Вот батька обрадуется!

– А где он?

– Дома, в Гродно. Получил от него письмо месяц назад… Хворает… Ну, да что мы тут стоим, давай к нам!

Павел тоже поднялся, отряхивая шинель. И мы двинулись в гости – на бронепоезд «Белый воин», которым командовал полковник Весёлкин. Вооруженный состав стоял на запасной ветке под сенью густых ив: две бронеплощадки, между ними жилой пульмановский вагон, паровоз и две платформы с запасными рельсами и шпалами – спереди и сзади. Я еще не пришел в себя от нашей встречи, а судьба уже закрутила новый круг:

– Давайте к нам! – предложил Весёлкин. – Нам пулеметчики вот как нужны.

– А в роте нас не посчитают дезертирами? – спросил Паша.

– С вашим ротным я сам договорюсь. Отпустит. Ему чем меньше бойцов, тем быстрее отправят в тыл на переформирование.

С тем нас и зачислили в команду «Белого воина».