Текст книги "Девять братьев (сборник)"

Рябушкин был так разгорячен боем и так взволнован своей победой, что совсем забыл о Костине и Карякине. Он несся к городу, и горящий «Юнкерс» стоял перед его глазами, как видение. Но когда город снова раскинулся под ним, он вспомнил все и понял, что искать их уже безнадежно, что они, безусловно, давно уже на аэродроме и что он виноват, безнадежно виноват, и вины этой уже не исправишь. Оставалось только одно – идти к аэродрому.

Но как не хотелось возвращаться виноватым! Рябушкин несколько отклонился от прямого пути, набрал высоту и пошел к Ладожскому озеру. Оно замерзало уже полтора месяца, и сейчас через него нельзя было ни переплыть, ни переехать. А между тем это был единственный путь, соединявший осажденный город с остальной страной. Рябушкин прошел низко-низко над краем озера. Горючее у него было совсем на исходе, и он повернул к аэродрому.

Аэродром он нашел, как всегда, по холму, возвышавшемуся над деревней. На самой вершине холма в овчинном тулупе и черной краснофлотской шапке стоял обдуваемый ветром наблюдатель с биноклем и автоматом. Рябушкин, сбавив газ, пролетел над ним в нескольких метрах, увидел окаймленное лесом поле, выпустил шасси, сделав круг, пошел на посадку.

Посадку он совершил великолепно.

К нему подбежал техник и помог вылезти из самолета. Рябушкин сразу заметил, что самолетов Костина и Карякина на аэродроме нет. «Неужели что-нибудь случилось? И случилось оттого, что я потерял их! Что же тогда?..» Он не мог даже додумать до конца этой мысли, такой страшной она ему показалась, хотел спросить техника, но не решился. Техник был гораздо старше Рябушкина, опытнее и в то же время был его подчиненным. Рябушкин, по молодости своей, в глубине души несколько побаивался своего техника. Он надеялся, что техник сам ему что-нибудь скажет. Но тот только осмотрел самолет и молча указал на шесть пулевых пробоин на плоскостях. «Если бы он знал, что я сбил «Юнкерс», – подумал Рябушкин. – Нет, он не знает. Никто не может знать…»

Рябушкин поднял очки, развязал тесемки шлема. Лицо у него было курносое, круглое, веснушчатое. Приземистый, он в своем синем подбитом мехом комбинезоне казался грузным и неуклюжим. На ногах были мохнатые унты из рыжих собачьих шкур, очень теплые, но мало приспособленные для ходьбы. Передав самолет технику, Рябушкин медленно пошел по снежной тропинке к командному пункту.

Землянка командного пункта была вырыта на склоне горы. Рябушкин спустился в низкий сумрачный коридор и толкнул обитую войлоком дверь. В лицо пахнуло сухим теплом и запахом сосновой смолы. Желтый колеблющийся свет керосиновой лампочки, лившийся через открытую справа дверь, озарял столбы, подпиравшие потолок, обитые свежими досками стены.

Землянку командного пункта летчики называли «дворцом», потому что в ней было целых три комнаты. Слева за дощатой перегородкой, в крохотной комнатушке, заполненной телефонами, помещался оперативный дежурный, громкий голос которого постоянно заполнял всю землянку, а справа, за дверью, была комната командира – комиссара эскадрильи.

– Ну что ж, Рябушкин, входи, входи, – услышал он знакомый голос.

«Батя здесь, – подумал Рябушкин. «Батей» летчики называли командира эскадрильи капитана Рассохина. – Ну, все равно!» Он шагнул и остановился в дверях.

Рассохин сидел за столом прямо против двери. У него было широкое туловище и большая голова с жесткими рыжими волосами. Комбинезон на груди был расстегнут, и золотые пуговицы морского кителя ярко блестели. Глаза его, устремленные на Рябушкина, тоже блестели, маленькие, светло-голубые, с крошечными острыми точечками зрачков. Рябушкин часто видел это лицо улыбающимся, добрым. Но сейчас оно было хмурым.

– Вы знаете, что вы сделали? – спросил Рассохин.

Обычно он говорил своим летчикам «ты». Когда начинал называть их на «вы», значит, дело было плохо.

– Знаю, – сказал Рябушкин.

– Пока Костин и Карякин вели бой, вы метались по всему небу, как щенок по двору, – продолжал Рассохин.

Рябушкин не обратил внимания на обидное слово «щенок».

– Где Костин, товарищ капитан?

– Ага, теперь вам интересно знать, где Костин? Когда он дрался, вам не интересно было знать, где Костин, где ваш командир звена?

Рябушкин хотел было спросить – не сбили ли Костина, но горло у него сжалось, и он не в состоянии был произнести ни звука. Мелкие капельки пота выступили у него на носу. Он старался смотреть Рассохину в лицо, но не выдерживал взгляда его маленьких острых глаз и посмотрел ему за спину, туда, где на кожаном диване спал какой-то человек. Что это был за человек, Рябушкин не видел, так как на его лицо падала тень широких плеч Рассохина. Были ярко освещены только ноги спящего в мохнатых, таких же, как у Рябушкина, унтах. Вероятно, Рассохин догадался, что хотел спросить Рябушкин, и сказал:

– Костин и Карякин сбили «Юнкерс». Они вернулись и снова вылетели…

«Сказать ему, что я тоже сбил «Юнкерс?» – подумал Рябушкин. – Сказать или не сказать? Нет, не скажу. Не поверит. Никто не видал».

– Это второй «Юнкерс», – вдруг проговорил человек, лежавший на диване. – Он шел в паре с тем, которого сбил ты.

Лежавший на диване поднялся, и Рябушкин увидел курчавую голову комиссара эскадрильи старшего лейтенанта Ермакова. Комиссар потянулся, зевнул, но в глазах его не было сна.

«Так, значит, кто-то видел. Значит, им сообщили».

По-видимому, глаза Рябушкина на мгновение повеселели, потому что лицо Рассохина стало еще сердитее.

– Все равно, – сказал он. – Я отстраняю вас от полетов.

Рябушкин ждал чего угодно, но только не этого. Это было слишком ужасно.

– Товарищ капитан…

– Все, – сказал Рассохин. – Можете идти.

Рябушкин повернулся и медленно вышел из землянки.

Глава 3
Девушка на льду

На аэродроме было оживленно. Самолеты взлетали, шли на посадку, но Рябушкин, всегда с жадностью следивший за полетами, теперь не поднял даже головы, не обернулся: ему тяжело было смотреть, как летают другие. Он добрел до деревни и зашел в летную столовую пообедать. После обеда Рябушкин пошел в избу, в которой обычно спал.

Изба была двойная: справа от сеней жили хозяева, слева – летчики. Рябушкину никого не хотелось видеть, и он надеялся, что сейчас, в дневные часы, на половине, занимаемой летчиками, никого нет. Но он ошибся. Перед печью сидел на табурете лейтенант Никритин и подбрасывал хворост в огонь.

Лейтенант был высок, тонок, с зачесанными назад гладкими, почти черными волосами. Звали его Николай Николаевич, но в эскадрилье его чаще называли просто Колей. Он сегодня не летал, потому что самолет его был поврежден и ремонтировался. Никритин с утра топил печь, и в избе было жарко, как в бане. Он топил ожесточенно и с угрюмым удовольствием следил, как хворост корежился и распадался в огне. Никритин был не в духе.

Рябушкин вошел молча, сел на свою койку и стал стаскивать с себя комбинезон.

– Ну, как? – спросил Никритин, не повернув головы.

– Отстранен от полетов, – сказал Рябушкин.

Никритин удивленно взглянул на Рябушкина, хотел что-то спросить, но, увидев его расстроенное лицо, промолчал.

Стащив с себя комбинезон, Рябушкин лег на койку и стал читать «Трех мушкетеров». Ему нравилась эта книга. Он привез ее с собой из летной школы и теперь читал уже во второй раз. Какой ловкий, смелый малый был д’Артаньян! Умел выйти из любого положения. Уж его бы, наверное, не отстранили от полетов.

– Город видел? – спросил вдруг Никритин.

Никритин был ленинградец. В Ленинграде жили его отец и мать.

Рябушкин молча кивнул головой, не отрываясь от книги.

– Бомбили сегодня?

– Кажется, бомбили. «Юнкерс» шел от города пустой. Я его сбил.

– Какой район бомбили?

– Не знаю.

Рябушкин снова уткнулся в книгу.

Никритин замолчал и палкой от метлы поправил в печке хворост. Но мысль о городе беспокоила его. Через минуту он вновь спросил:

– На озере был?

– Был.

– Ну и что?

– Ничего, – сказал Рябушкин, продолжая читать.

– Замерзло?

– Открытая вода только к северу, а здесь лед.

– Машины через озеро идут?

– Не видел. Лед, наверно, еще тонкий. А люди идут.

– Пешком? – спросил Никритин, отодвигаясь от печки и оборачиваясь к Рябушкину.

– Пешком. – Рябушкин положил книгу на подоконник. – Саночки за собой с барахлом тащат. А больше без саночек.

– Как же они идут – голодные, в мороз, при ветре? Тридцать верст по льду!

– Так и идут. Некоторые падают.

Рябушкин нахмурился и снова взял книгу с подоконника. Но Никритин вскочил и подошел к его койке.

– Ты сам видел, как падают? – спросил он.

– Ясное дело, сам. Одна женщина упала…

– Женщина? Где же ты видел? В каком месте?

– Да совсем близко, километрах в восьми от берега.

– Может быть, она и до сих пор там лежит?

– Может быть…

Рябушкин перевернул страницу. Никритин стал ходить взад и вперед по комнате, потом подошел к своей койке и начал переодеваться.

Рябушкин искоса следил за ним. Никритин надел кожаные штаны, сапоги, меховую куртку – так одевался он, когда ездил на своем мотоцикле, – и пошел к дверям.

– Ты куда, Коля? – спросил Рябушкин.

– Закрой трубу, когда прогорит, – сказал Никритин и вышел.

Вздымая сухую снежную пыль, Никритин мчался на мотоцикле по дороге, прорубленной среди высоких сосен, и выехал на шоссе, проложенное вдоль берега озера. Здесь он понесся еще быстрее. Слева, между редкими стволами деревьев, виднелась замерзшая, пустынная гладь озера, тянувшаяся до самого горизонта. Наконец по обе стороны шоссе замелькали домишки и показался высокий маяк, построенный из красного кирпича на лесистом мысу. Неподалеку от маяка начиналась дорога через озеро. Ее только прокладывали. Группы красноармейцев на льду расчищали деревянными лопатами снег. Часовой остановил Никритина и проверил его документы.

– Лед тонок, – сказал часовой. – Утром вышла полуторатонка и провалилась.

Никритин дал газ и выехал на лед.

Расчищенный участок пути скоро кончился, и началась обыкновенная тропинка, протоптанная в неглубоком снегу. Ветер заносил ее морозной снежной пылью. Местами лед был неровный и состоял из отдельных смерзшихся льдин. Они трескались и шевелились под мотоциклом. Кое-где Никритину приходилось идти пешком и вести мотоцикл. Потом на льду стали попадаться осколки шрапнели. Раза три он видел полутораметровые воронки, пробитые во льду снарядами. Вблизи каждой из этих воронок тропинка внезапно делала выгиб, распадалась на несколько разбегающихся в разные стороны дорожек, которые потом вновь соединялись.

Никритин услышал далекий орудийный выстрел. Позади, метрах в пятидесяти от мотоцикла, разорвалась шрапнель. Стреляли немцы, захватившие южный берег озера, еле видный вдали. Через минуту новый шрапнельный снаряд разорвался слева от Никритина. Он понял, что метят в него, и увеличил скорость. Еще снаряд. Никритин несся во весь дух, подскакивая на неровностях льда. За его спиной садилось солнце – красное, огромное, заливая озеро багровым светом.

Вдруг Никритин заметил впереди мужчину и двух женщин. Они волокли за собой салазки, на которых лежало что-то, прикрытое мешковиной, и при разрывах шрапнели даже не поворачивали голов.

Никритин сбавил скорость и, нагнав идущих, слез с мотоцикла. Пешеходы не взглянули на него.

– Вы не видели, где здесь упала женщина? – спросил он.

– Не видели, – ответил мужчина.

Никритин вскочил на мотоцикл и помчался дальше. Немцы перестали стрелять. Солнце село. Начались сумерки. Снег на озере был уже не багровым, а бледно-голубым. Ветер стал резче. Трещины во льду попадались чаще, и льдины все больше и больше оседали под мотоциклом. Никритин внимательно смотрел по сторонам. Он уже начал терять надежду, как вдруг в сотне шагов от себя заметил что-то темное на льду. Он слез с мотоцикла и пошел по снегу. Он шел нерешительно, потому что темный предмет этот казался ему слишком маленьким. «Человек ли это? Скорее какой-нибудь сверток…»

Но, пройдя шагов двадцать, Никритин разглядел валенки и откинутую руку в черной варежке. Он побежал.

Это была женщина. Маленького роста. Она неподвижно лежала на спине возле одного из ответвлений тропы. Лицо было обернуто платком. Виднелся только краешек лба. Никогда Никритин не видал у живых людей такого белого лба. На женщине было пальто с поднятым потертым меховым воротником; одна рука спрятана в муфту, лежащую на животе, другая – откинута в сторону.

Никритин опустился на колени и, отбросив свои кожаные рукавицы, коснулся пальцами ее лба. Лоб холодный. Тогда он просунул руку между ее воротником и платком. Там было тепло. Жива.

– Встаньте, пожалуйста, – толкал он ее. – Слышите меня?

Но женщина даже не пошевельнулась.

Долго ли она здесь лежит? Рябушкин пролетал тут часа два назад. Но, может быть, это вовсе не та, которую он видел.

Никритин взял ее за плечи и начал осторожно приподымать, посадил. Но едва он перестал ее поддерживать, она упала на бок. Тогда он поднял ее и понес. «Удивительно легкая», – подумал он. Она не приходила в себя, но теперь Никритин уже не сомневался, что женщина жива: ноги и руки у нее хорошо гнулись, она дышала.

Он посадил женщину на мотоцикл сзади себя и привязал к себе ремнем. Больше всего возни было с ее валенками: едва мотоцикл двинулся, оба валенка у нее слетели. На ее ногах, с крохотными ступнями, были черные гамаши и серые нитяные носки. Ему пришлось отвязать ремень, слезть с мотоцикла, затем, придерживая ее, чтобы она не упала, поднять валенки и надеть ей на ноги…

Чтобы валенки опять не свалились, он прикрепил их веревкой к раме.

Он снова сел на мотоцикл, снова привязал ее к себе ремнем и поехал. Быстро темнело. Уже видны были звезды. Бледный закат сиял впереди. Никритин опять увидел тех троих с салазками. Они медленно брели по темнеющей пустыне озера и не обратили внимания на промчавшийся мотоцикл. Никритин торопился. Он вовсю гнал мотоцикл, подпрыгивая на всех трещинах, пересекавших лед. Женщина навалилась Никритину на спину, голова ее лежала у него на плече, и холодный лоб касался его щеки.

Только бы довезти ее живой, только бы довезти…

Глава 4
Павлик знакомится с Василием Степановичем

– Ну пойдем отсюда, пойдем. Ну зачем ты здесь стоишь? Здесь холодно. Ты замерз.

– Не пойду, – сказал Павлик.

– Ты опять хочешь кричать? – спрашивала Эрна. – Ведь ты уж кричал. Все равно никто не услышит. Кому нужно заходить на этот двор? Пойдем, посидим в тепле.

Павлик молчал. Он не собирался больше кричать. Но уйти отсюда он не мог. Если они уйдут туда, в темноту, на нары, их никогда не найдут.

Он простоял под этой щелью весь день и замерз, жестоко замерз, но холода, казалось, не замечал. Холод не пугал его. Его пугали надвигавшиеся сумерки.

– Через час будет темно, – сказал он.

– Ну да, ну да! – подхватила Эрна. – Скоро будет темно, а в темноте уж никто сюда не придет. Зачем же здесь стоять? Пойдем, посидим на нарах. А завтра ты опять сюда. И завтра нас непременно найдут, вот увидишь!

Она хитрила, она всячески его уговаривала, но он не уходил.

– Ночью мне нужно быть там, – сказал Павлик.

– Где?

– Наверху.

– Почему ночью? Не все ли равно, где спать? Здесь очень хорошо спать.

– Мне спать нельзя, мне ночью нужно быть наверху, – сказал Павлик упрямо. – Он их пускает по ночам.

– Что пускает? – не поняла Эрна.

– Ракеты. Сегодня ночь будет ясная, он непременно будет пускать ракеты. Прошлой ночью я чуть было его не поймал. Сегодня я поймаю его, если мы уйдем отсюда.

Он сразу умолк, потому что вдруг чья-то тень заслонила свет, проникавший через щелку. Потом опять посветлело. Потом снова потемнело. Кто-то бродил по двору перед щелкой, отходил и возвращался.

Щелка была узкая, и Павлик видел только движущиеся пятна – что-то черное большое, что-то бурое, мохнатое, что-то белое. Он хотел уже крикнуть, но в это время маленькая ладонь стремительно зажала ему рот.

– Молчи, молчи! – шептала Эрна.

Павлик удивился. Он осторожно отвел рукою ее ладонь.

– Молчать? – спросил он шепотом. – Зачем молчать? Нужно позвать его.

– Молчи, ну молчи! – шептала она умоляюще. – Это он.

– Кто он?

– Я потом тебе скажу. Только молчи, молчи, пожалуйста.

Эрна была в таком волнении, что Павлик покорно замолк, хотя ужасно боялся, что этот человек там, наверху, уйдет.

Но человек не уходил. Он что-то делал возле самой щели. Было слышно, как он переступал с ноги на ногу, как хрустела штукатурка у него под ногами. Раздался стук. Человек наверху чем-то постукивал по каменной плите, закрывавшей отверстие. Казалось, он пытался сдвинуть ее с места. Но плита не поддавалась.

Потом в щель сверху осторожно пролезла тонкая палка. Это была трость, черная лакированная трость с металлическим наконечником. Человек, видимо, хотел узнать, глубока ли щель. Трость не достала до пола подземелья, и он быстро вытянул ее наверх. Затем стали слышны удаляющиеся шаги.

– Он уходит! – сказал Павлик.

– Молчи!

– Он же уходит!

Она с силой зажала Павлику рот и обеими руками прижала его голову к себе. Павлик оттолкнул Эрну.

– Скажи, кто он?

– Молчи! Это Василий Степаныч.

– Какой Василий Степаныч?

– Мой дядя. Молчи!

Но шаги наверху уже снова приближались. Человек нес что-то позвякивающее о камни. Вслед за этим над самыми головами Павлика и Эрны раздался скрип. Человек наверху работал железной лопатой. Он сгреб с каменной плиты кирпич и штукатурку, потом отбросил лопату, отпихнул ногою плиту, и Павлик увидел Василия Степановича.

Над отверстием стоял представительный мужчина средних лет, высокого роста, в шубе с бобровым воротником и в бобровой шапке. Левою рукой в кожаной черной перчатке он вертел трость с блестящей металлической рукояткой и смотрел вниз, в отверстие. Возможно, там, внизу, он заметил платок Эрны, белевший в темноте. Василий Степанович внимательно вглядывался, стараясь отгадать, что это такое. Эрна стояла не шевелясь, почти не дыша, в сторонке от столба света, падавшего через отверстие. Павлик был рядом с ней.

Василий Степанович быстро обернулся, посмотрел – нет ли кого во дворе – и затем ловко спрыгнул в отверстие.

Ему пришлось нагнуться, чтобы не задеть шапкой за потолок подземелья. Нагнувшись, он сделал шаг, остановился, вглядываясь в темноту, и зажег электрический фонарик. Яркий сноп света скользнул сначала по лицу Павлика, затем по лицу Эрны.

– Это ты? – воскликнул он. – Жива? Какая радость!

Голос у него был мягкий, немолодой. Василий Степанович, как видно, был необычайно взволнован встречей с Эрной. Он потушил фонарик и спрятал его в карман. Потом вынул из кармана чистейший, выглаженный, сложенный вчетверо носовой платок, осторожно развернул его и вытер себе глаза. Опять так же аккуратно сложил платок и сунул его в карман.

– Жива… – повторил он расслабленно. – Как я искал ее все эти дни, как искал! Она обидела меня, незаслуженно обидела, ох, как обидела! Я искал ее все эти дни и ночи, искал повсюду. Уже не было никакой надежды, а я все искал…

Он говорил сам с собой, не в силах подавить волнение.

– Пойди сюда, милая моя девочка!

Эрна не двинулась с места. Тогда он сам подошел к ней, взял за руку, обнял и поцеловал в макушку, через шерстяной платок.

– И ты была здесь все время? – продолжал он. – В таком холоде? Бедная… Чудо, что ты жива. Где же ты спала? Там, на нарах? И этот мальчик был с тобою? – Он погладил Павлика по шапке. – И больше никого не было? Ну, пойдем, пойдем, я хочу посмотреть, как вы тут жили…

Крепко держа Эрну за руку, Василий Степанович открыл дверь в комнату с нарами.

– Здесь гораздо теплее, – сказал он. – Иди и ты, милый мальчик. – Он вынул из кармана фонарик, и желтый кружок электрического света запрыгал по нарам. – Вот тут вы жили? – Он торопливо шагал вперед, таща за собой Эрну. Павлик шел следом. – Вот и засыпанный выход…

Однако засыпанный выход не надолго привлек к себе внимание Василия Степановича. Свет фонарика торопливо скользнул по обвалу и перескочил на ту стену, где была дверь в комнату с телефоном. На этой стене, и особенно на двери, желтый кружок света задержался гораздо дольше. Дверь была заперта снаружи большим замком, и замок этот Василий Степанович освещал по крайней мере целую минуту.

– Что же ты здесь ела? – Василий Степанович направил луч света Эрне в лицо. – Столько дней! Милая, милая…

Эрна молчала. Вообще с самого его появления она не произнесла ни одного слова, хотя покорно ходила за ним.

– Она ела изюм и сухари, – сказал Павлик.

– Что? Изюм и сухари? – переспросил он и снова осветил замок на запертой двери. – Где ж ты взяла?

– Вот в этой комнате, – указал Павлик.

Василий Степанович, ведя за собой Эрну, торопливо подошел к двери и ощупал замок.

– Так ведь здесь заперто! – с недоумением и даже тревогой воскликнул он. – Ах, боже мой, стена треснула…

Он сразу нырнул в трещину, таща за собой Эрну. Павлик тоже полез вслед за ними. Василий Степанович осветил телефон. С чрезвычайной поспешностью он бросил свой фонарик на стол и схватил телефонную трубку. Немного послушав, повесил трубку на рычаг и, снова взяв фонарик, осветил ящики с изюмом и сухарями. Он пощупал сухари, взял одну изюминку и проглотил ее.

– Еще осталось, осталось… – приговаривал он. – Тебе одной еще дня на четыре хватило бы, а вам двоим – на два. По нынешним временам это неисчислимое богатство! Что же с этим делать? Здесь, вероятно, был склад какой-нибудь или что-нибудь в этом роде. Добро государственное, мы обязаны его сберечь. Оставить так нельзя. Раскрадут, непременно раскрадут. Взять с собой?.. Чтобы потом сдать, конечно, заявить и сдать… Нет, в квартире сейчас тоже небезопасно: жильцы, соседи. Оставить так, а дырку в подземелье завалить со двора камнями, да еще снежком присыпать, чтобы не видно… а потом заявить, – решил он. – Да что же я столько времени теряю? Скорей, скорей. Ведь ты так давно не дышала свежим воздухом… Мальчик, ты тоже пойдешь с нами.