Текст книги "Майор из Варшавы"

– На отца ты похож, Костя, страшно! Я тебя как увидел, борода, усы, вылитый генерал… Я остолбенел, а потом, как обухом, да это ж ты!

– Постой, постой… – пан Казимир сощурился. – Это когда ж мы с тобой последний раз виделись?

– Да осенью 17-го, когда в Кисловодске долечивались.

Улыбаясь, они молча смотрели друг на друга, и в этот момент появился официант. На столе стали возникать соленья, моченья и прочая снедь. Едва услужающий разлил водку по стаканам, оба выпили, и Червенич, закусив домашней колбаской, спросил:

– Костя, а помнишь, как мы первый раз ко мне на вакации ездили?

– Помню, Вася… – Пан Казимир подцепил на вилку маринованый грибок и понюхал. – Ну точно! Тот же запах. Маменька твоя грибы мариновала….

Лицо Червенича внезапно исказила гримаса, он стукнул кулаком по столу, стоявшая на краю рюмка свалилась, и звон расколовшегося стекла повис в воздухе.

– Выпьем… – звякая вздрагивающим графином, Червенич налил прямо в стакан. – Ты знаешь, Костя, я Гражданскую до конца прошел, и ночь, когда за последний краешек держались, в глазах стоит. Костры, женщины… Исход… И нас, как последний хлам, из России вон! Кто прямо у костра застрелился, а кому ненависть глотку перехватила, дальше – в Харбин… В общем, пока до Парижа доехал, дерьма по уши нахлебался…

Он говорил прерывисто, все увеличивая паузы и постепенно успокаиваясь. Наконец выдохся окончательно и как-то тихо, совсем по-другому, сказал:

– Костя, отец твой там умер. Еще в Чите. Сыпняк… – Червенич тронул майора за плечо. – Не суди его, Костя, он любил тебя…

– Знаю… – пан Казимир вздрогнул и, пересиливая себя, трудно с запинкой, сказал: – Помянем…

На этот раз молчание затянулось, и Червенич, видимо, догадавшись, что сейчас гнетет пана Казимира, спросил:

– У тебя, что… С немцами, не того?

– Вася, – решился пан Казимир. – Я польский офицер…

– Понял… – Червенич вскинулся. – Ты что, боишься, что тебя Васька Червенич германцу на тарелочке выложит?

– Да нет, предупреждаю, – пан Казимир усмехнулся. – У меня ведь и документы липовые, так что, сам понимаешь…

– Понимаю… – Червенич посерьезнел. – Имею один вопрос. Я думаю, отцовской фамилией ты тут не пользовался?

– Нет, конечно, – пожал плечами пан Казимир.

– Ну, тогда все тики-так! – расхохотался Червенич. – Я ж тебе, Костя, рекомендации прямо из Парижа выпишу, елки точеные!..

– Ну, если из Парижа… – махнул рукой пан Казимир. – Тогда пьем.

Некоторое время они молча выпивали, поглядывая друг на друга и улыбаясь, а потом Червенич, как-то сразу начиная пьянеть, рванул воротник мундира.

– Эх, Костя!.. Ты думаешь, если я в эту шкуру залез, так и забыл все?

Крючки не выдержали, мундир расстегнулся, сорочка выбилась наружу, и Червенич, почувствовав облегчение, неожиданно громко, в полный голос, запел:

– «Вот прапорщик юный, с отрядом пехоты, стремится он знамя полка отстоять! Остался один он от всей полуроты, но нет, он не будет назад отступать!..»

Едва пан Казимир успел подумать, что это пение слышно на весь ресторан, как портьера качнулась, и в косом вырезе возник некто белобрысо-прилизанный в аккуратном костюмчике и украинской рубашечке с вышивкой во всю грудь.

– Господа!.. – таращась на пана Казимира и Червенича, белобрысый пьяно качнулся. – Я позволил себе нарушить ваше уединение, позаяк… тьфу, так твою… поскольку…

– К черту!.. – бешено сверкнул глазами пан Казимир.

– Подожди… – остановил его Червенич. – Это артист. Я его знаю.

– Честь имею, подпоручик Кулиш, – вошедший ловко щелкнул каблуками и договорил: – Поскольку ваша песня близка мне, позвольте присоединиться…

– Валяй, присоединяйся… – пьяно махнул Червенич.

– Позвольте, я не один… – Кулиш закрутился на месте. – Он тоже офицер, чудный голос, раньше пел в церкви…

– Давай голос! Давай, хохлацкое войско, кстати… Эй, кто там… Водки! – пьяно заорал Червенич и изо всех сил треснул по столу.

Кулиш исчез, и не успел пан Казимир повернуться, как Червенич привалился к нему и, будто не пил, горячечно зашептал в ухо:

– Костя, это из националистов, они меня ублажают, им военспецы позарез нужны, из военнопленных, а я ж при лагере, я им скажу, и они для тебя в лепешку, в общем, все тики-так, понял?..

Червенич не успел кончить, как портьера снова откинулась, и в сопровождении такого же потрепанного молодца ввалился Кулиш. В руках у него была гитара с роскошным желто-голубым бантом, и он тут же пустил звучный аккорд:

– Офицеров знала ты немало, кор-р-тики, погоны, ор-р-дена… Господа, прошу, поручик Балдарей, воевал, сбежал из-под расстрела, талант!..

«Талант» покосился на богатую закуску, но Червенича уже понесло:

– Р-рекомендую, мой друг, штабс-капитан Ленковский! – актерским жестом Червенич показал на пана Казимира. – Девять лет совместной службы… И, между прочим, сын генерала!

Гости изобразили на лицах восторг, и Кулиш тут же провозгласил:

– Господин штабс-капитан, только для вас!

Он присел к столу, кивнул Балдарею и, изысканно перебрав струны, запел хорошо поставленным голосом:

– Как хороша была та ночка голубая… – Балдарей немедленно подхватил: – Светила из-за туч полночная луна, и ты сказала мне, от страсти-и замир-ра-я…

Дуэт звучал замечательно, но тут Червенич перехватил гриф.

– Друг моего друга – мой друг… Вам будет все, что хотите!

Кулиш поспешно освободил струны и проникновенно сказал:

– Господин Червенич, мы для господина Ленковского, всё!..

Водка ударила майору в голову, и он отрешенно смотрел, как сбоку из-за портьеры с полным подносом вынырнул официант. Пан Казимир хотел что-то сказать, но мысль перебила долетевшая из зала «Милонга», мелодия которой странным образом сливалась со звучанием гитары…

* * *

Улицы Голобова выглядели непривычно людно. Может, так оно и было, а может, Вуксу после лесных похождений это только казалось, но, во всяком случае, шагая рядом со Стусом, он чувствовал себя весьма неуютно. Да и весельчак Стус, сделавший для Вукса все что возможно, молча шел рядом, угрюмо уткнув нос в воротник.

Тогда, после взрыва, прикинув все так и эдак, они с майором решили разойтись в разные стороны, чтоб до поры затаиться. В такой ситуации нужен был человек, который мог чем-то помочь, и Вукс без колебаний решил, что этим человеком для него будет Стус.

И Стус действительно не только с радостью принял поручика, свалившегося как снег на голову, но и при содействии верной Анки отыскал человечка, согласного сделать липовый «аусвайс» за вполне приемлемую цену.

Именно эта кажущаяся легкость настораживала Вукса, и даже сейчас, шагая по цетральной улице к аптеке Даля, возле которой была назаначена встреча, поручик нервничал и уже который раз спрашивал Стуса:

– Это точно, что твой «жучок» сможет сделать мне документ?

– И документ, и фотографию сразу… – привычно-успокоительно отзывался Стус и только глубже прятал нос в воротник.

Навстречу им попался громко гупавший сапогами по булыжнику патруль украинской полиции, и Вукс, сунув руку за отворот тужурки, нащупал теплую, угревшуюся возле тела рукоять пистолета. Не обратив на них никакого внимания, патруль прошел мимо, и Вукс понемногу успокоился.

Потом, мало-помалу взяв себя в руки, поручик начал даже потихоньку посвистывать, и вдруг, совсем рядом с ними, на улице, произошло замешательство. Кто-то испуганно крикнул, кто-то рванулся в сторону, и пока Вукс оборачивался, за спиной у него громыхнул выстрел.

Поручик прижался к стене и увидел, как какой-то грузный, одетый в немецкий мундир мужчина, хватая воздух растопыренными руками, медленно заваливается с тротуарной бровки на мостовую.

Кто стрелял и откуда, Вукс не понял, но сориентировавшийся первым Стус уже подскочил к нему и рванул за рукав.

– Прендзе!..

Вукс бросился в ближайший закоулок и неожиданно для себя оказался в тупике. Бежавший следом Стус задержался возле угла и крикнул:

– Пане поручник, сюда!

Вукс метнулся обратно, и тут полицаи, привлеченные криком Стуса, бросились на них с трех сторон. Еще надеясь уйти, поручик отпрыгнул в сторону, но вывернувшийся откуда-то сбоку полицай ловкой подножкой сбил его с ног. Вукс было приподнялся, но жестокий удар кованого приклада швырнул его назад, на мостовую. Стус самозабвенно кинулся на помощь, но на него навалились сзади, заломили руки, и через пару минут отчаянной борьбы их обоих торопливо обыскивали, безжалостно прижав лицом к тротуару.

В карманах у Стуса было пусто, а вот вытащенный из-под полы пистолет Вукса сыграл с ним злую шутку. Полицаи навалились на него скопом и, пока волокли до «постерунка», избили так, что поручик с трудом держался на ногах.

В полицейском участке, оказавшемся совсем рядом, их встретили крик и неразбериха. Едва увидев задержанных, старший полицай бросился к ним навстречу и завопил:

– Це хто?!

– Поляки!.. Озброени!.. Тикали! – вразнобой доложили полицаи.

– Террористы? – вызверился старший.

– Здається ни… У нього пистоль захованый був…

Отлично понимая, что с него крепко спросят, старший полицай завопил еще громче:

– Цих до камеры! Розберемось потим! Уси на облаву! Треба схопыты терористив!..

Вукса вместе со Стусом втолкнули в вонючий закуток и, прежде чем захлопнуть дверь, мордатый полицай прорычал:

– Ну, поручики, рыла мазурские, мы вам покажем!..

Топот в коридоре затих, полицаи побежали на новую облаву, и в камере воцарилась гнетуще-безысходная тишина. Все произошло так глупо, что и избитый поручик, свалившийся на топчан, и Стус, переминавшийся с ноги на ногу, долго молчали, прежде чем Вукс с полной безнадежностью произнес:

– Похоже, влипли мы с тобой… Ни за понюх табаку, влипли! Кто стрелял, бес его знает, а спросят с нас…

– Это уж точно! – тяжело вздохнул Стус и добавил: – Там, похоже, кого-то важного шлепнули… Ну ничего! Зато знать будут, как людей ни за что ни про что вешать…

Стус нервно забегал по камере, а Вукс привалился на меньше побитый бок, и в камере снова наступила тишина, то и дело нарушаемая возней за стенкой. Похоже, туда запроторили какого-то пьянчужку, который с тупым упрямством тянул коровьим голосом:

– Владзо… Владзо! Дай пшепалиць…

Внезапно Стус остановился у окна, прижался лицом к решетке и через разбитое стекло попытался выглянуть наружу. Окно выходило на какие-то задворки, но под ним уже торчали двое любопытных мальчишек. Они даже подошли поближе, и один озорновато спросил:

– Дядьку, то вы и е террориста, да?

По коридору прогромыхали сапоги дежурного охранника, замок в соседней камере лязгнул, и пьяный, получив вместо желанной сигареты порцию «гуммы», дико взвыл. Стус весело подмигнул мальчишкам и ткнул пальцем за спину.

– Вон, слышите? То там террориста, а я так, гендляр…

– А-а-а… – разочарованно протянул мальчишка и, потеряв всякий интерес к Стусу, начал продвигаться к другому окну.

– А ну постой! – откуда-то из-под подкладки Стус извлек сложенную немецкую марку и помахал ею. – «Гешефт» есть!..

– Ну а цо робить? – мальчишка сразу стал по-деловому серьезен.

– Беги до монопольки у моста. Спросишь уборщицу, Аньку Косюк, скажешь Збышко опять тут. Пусть мою заячью шапку тащщит и что в ней, понял?

– Понял! – мальчишка потянулся за купюрой.

– Ниц, сперва дело, – Стус сжал марку в кулаке. – Анька тут, деньги – тебе, слово чести…

Юный «гешефтмахер» понял, что надувательство не пройдет и, свистнув приятеля, мгновенно испарился…

* * *

Время еле ползло. За стеной тихо подвывал избитый пьянчужка, ворочался и глухо стонал на своем топчане Вукс, и только Стус, не в силах совладать с собой, то бежал к двери послушать, что делается в коридоре, то опять бросался к окну, нетерпеливо ожидая появления Аньки.

А она все не появлялась. Зато вместо нее прибежал под окно один из мальчишек и шмыгая носом, деловито потребовал:

– Дядьку, гонить гроши, прийшла ваша Анка!

– А ну не бреши… – Стус завертел головой, стараясь заглянуть дальше, чем позволяло окно. – Я казав, сюда привести!

– А я цо?.. Я казав. Так що гонить гроши, дядьку, а не то я полицианта скричу…

Мальчишка оказался тертый, и, чем сильней он наглел, тем больше беспокоился Стус. Марка, зажатая в кулак, была последней надеждой, и неизвестно, как бы все кончилось, если б не появилась сама Анька. Она торопливо шла вдоль стены, и Стус облегченно вздохнув, швырнул марку мальчишке.

– На, проваливай!

Мальчишка мгновенно исчез, а Анька, увидев машущущего из окна Стуса, спотыкаясь от спешки, подбежала и вцепилась в него.

– Ой, Збышечку, то що ж воно за лышенько?!..

– Шапку, шапку давай! – Стуса аж затрясло от нетерпения.

– Даю, Збышечку, даю… – Анька начала неловко проталкивать старую облезлую шапку между кромкой отбитого стекла и решеткой.

Ощутив наконец в руках твердый комок, Стус облегченно-сердито пробормотал:

– Я ж сказал, чтоб быстрее шла…

– Ой, Збышечку, та я розумию! – запричитала Анька. – Я ж полициантив глядела, их трое тута, а вси инши по городу бигають, ты скорише…

– Трое, говоришь? – Стус секунду подумал. – То добре… А ты кидай все, бижи до дому и зараз же у село до родичив.

– Ой, Збышечку, дорогенький! – Анка испуганно всплеснула руками. – А ты як же?

– Ну!.. – вызверился Стус. – Щоб тебе через пивгодыны в городи не було! Загинем инакше! Бижи, а я до твоих у село сам прийду…

Анка тотчас умолкла и, поминутно оглядываясь, засеменила прочь. А Стус, не глядя больше в окно, начал разворачивать спрятанный в шапке сверток. На пол полетело промасленное тряпье, и через секунду Стус повернулся к Вуксу, держа в руке заряженный наган-самовзвод.

– Ну, пан поручник, чи пан, чи пропал, вы як?..

– А ты что думал, я сдох? – лихорадочно сверкнув глазами, Вукс враз вскочил на ноги и вырвал у Стуса наган. – Я сам! А ты кричи!

Вид у поручика был решительный, движения стремительно-точны, и Стус, опасавшийся за исход полицейских побоев, сразу успокоился. Мгновенье бывший жолнеж как бы примеривался, потом с размаху кинулся на дверь и, закрывая спиной глазок, отчаянно заколотил ногой по железу.

– Ай-яй-яй!.. Рятуйте!.. Видпустить, пане поручнику!.. Рятуйте!.. Вбивають!.. Пане полициант, я житы хочу!.. Я все скажу, видчинить!..

Вопли Стуса подействовали сразу. Засов загремел, но Стус уперся каблуками и, не переставая орать, еще некоторое время удерживал рвущихся в камеру полицейских. Толчки снаружи стали мощнее, и, улучив момент, Стус отскочил в сторону. Дверь с грохотом распахнулась, и трое полицаев кубарем полетели на пол.

Одного Вукс сразу ударил револьвером в затылок. Второму, успевшему приподняться, Стус двинул сапогом «под дых», и, пока он корчился на полу, они с Вуксом навалились на третьего. Через минуту все было кончено, и Вукс, держа револьвер наготове, выскользнул в коридор. Стус, действуя как по наитию, выбросил грязный треух в окно, стащил с одного из полицаев мундир, подхватил валявшийся у двери карабин и опрометью бросился за поручиком.

Увидев на Стусе мундир полицианта, Вукс вызверился:

– На кой черт ты его натянул?

– А вы на себя гляньте, пане поручник! Воны ж вас измордовали, по улице не пройдешь. А так я за конвоира сойду…

Через пустовавшую дежурку беглецы беспрепятственно вышли во двор, потом в переулок и, еще не веря в свое спасене, забились в щель между домами. Где-то на северной окраине постреливали, и Стус, застегивая непослушными пальцами чужой, резко пахнущий табаком мундир, посмотрел на Вукса.

– Пане поручник, надо через главную…

Вукс молча кивнул и, сунув наган под рубаху, вышел на тротуар. Потом заложил руки за спину и, сбычившись, первым, как бы под конвоем Стуса, зашагал в ближайший переулок, который, если пересечь новопереименованную Герингштрассе, выводил их к ограде заброшенного парка старой графской усадьбы…

Перед тем как выйти на центральную, Вукс замедлил шаг, а Стус выждал возле угла, проверяя, не обратит ли кто внимания на их маскарад. Но пока все было благполучно, и они перебежали следующую улочку, отделявшую их от бывшей усадьбы Тарновского.

Беглецы стремились сюда из-за того, что панский парк позволял выйти на глухую окраину в стороне от основного тракта, вдоль которого вытянулось местечко. О там, чтоб спрятаться в самом Голобове, не могло быть и речи: едва полицаи узнают о побеге, они тут же перевернут вверх дном весь городок.

Кирпич парковой ограды уже начали растаскивать, и, маскируясь кустами, густо разросшимися вдоль остатков стены, Стус уверенно вывел поручика к заброшенной полевой дороге. Дальше густо чернели поля окрестных хуторов, а за дальним увалом виднелась спасительная гребенка леса.

Совсем обессилевший Вукс буквально свалился на обочину, а Стус, чутко уловив такое желанное бренчание сбруи, присел за кустом и, доотказа вытянув шею, попытался разглядеть, кто едет. На их счастье, тарахтевшая по дороге бричка оказалась селянской. Едва уяснив это, Стус гаркнул и, размахивая карабином, выскочил из засады. Разглядев полицейский мундир, возница тотчас осадил лошадей и покорно замер, ожидая самого худшего.

Похоже, хуторянин тоже пытался стороной выехать из городка, но Стусу было не до выяснений. Подхватив совсем обессилевшего Вукса, он вытащил поручика на дорогу и взвалил на повозку. Пока ошалевший дядька растерянно хлопал глазами, Стус прыгнул в бричку и бесцеремонно ткнул хозяина карабином.

– А ну паняй до лису, не то!..

Дважды повторять не пришлось. Дядька «загорлав» на коней, упряжка пошла вскачь, сухие комья застучали по передку, и лес на ближайшем увале стал быстро приближаться…

* * *

Наломав в ельничке лапника, Малевич удобно устроился на солнечном краю взгорбка, укрытом от ветра густым языком лещины. «Драгунка», приткнутая стволом к толстой ветке, была под рукой, петлявшая в распадке едва накатанная лесная дорога просматривалась чуть ли не на версту и, посвистывая от удовольствия, Малевич бездумно шевелил рукой нагревшийся за день коврик опавших листьев.

Внезапно под пальцами почувствовалось что-то твердое. Малевич перестал свистеть, разгреб подстилку и вытащил глянцевито-коричневый лесной орех. Примерно с минуту он сосредоточенно мял его в пальцах, потом улыбнулся, воткнул на прежнее место и аккуратно присыпал землей.

Малевичу вдруг представилось, как набрякнув за зиму сыростью, орешек по весне выбросит упруго-тоненький стебелек и через пару лет к этим высоким, посвистывающим на ветру кончиками ветвей зарослям присоединится еще один молодой кудряво-зеленый куст…

– Только прорасти обязательно! – прошептал Малевич и почему-то подумал о себе.

Вообще-то за последнее время к нему как бы само собой вернулось прежнее, казалось давно забытое восприятие леса. Совсем как в детстве Малевич ощущал себя частичкой этого шелестящего и потрескивающего мира, непонятно почему вселяющего страх в сугубо городских людей.

Правда, последнее время Малевичу тоже бывало страшно. По ночам, особенно в полусне, ему порой начинало казаться, что кто-то подкрадывается к его укромному шалашу, и тогда он напряженно вслушивался, стремясь уловить среди лесного шороха чужие шаги…

Ожидание на солнышке затягивалось, и Малевич начал время от времени нетерпеливо поглядывать в конец дороги. Наконец издалека долетел характерный перестук копыт, и на дальнем увале появился всадник. Как только он спустился к дороге, Малевич вскочил и дважды сделал отмашку правой рукой. Всадник остановился, высоко поднял левую руку и очертил в воздухе плавный круг. Малевич подхватил «драгунку» и трусцой побежал по косогору навстречу.

Меланюк, а именно его ждал здесь Малевич, был весьма озабочен. Торопливо поздоровавшись, он отъехал поближе к зарослям и, не слезая с седла, подал Малевичу небольшой мешок, перевязанный поперек бечевкой.

– Ось, товаришу комиссар, тут бельишко, харчи, та инше…

Принимая мешок, Малевич молча кивнул. Однако странное перечисление привезенного выдавало беспокойство товарища.

– Да ты, никак, торопишься? – Малевич снизу посмотрел на Меланюка. – Или случилось что?

– Вам, товаришу комиссар, теж поспишаты треба…

Меланюк потянул повод, и гнедой жеребец, храпя и перебирая ногами, сдал крупом в кусты.

– Тогда дело, – Малевич вскинул мешок на плечо и, словно опасаясь, что Петро не даст ему договорить, взялся рукой за кожаное крыло седла. – Как со связью?

– Тричи вже посылав. Якщо дийшло, то, може, щось й буде…

– Ясно. – Тревога Меланюка передалась Малевичу, заставив его говорить коротко и по делу: – А мне куда?

– У тому списку, що я дав вам, такий Панасюк е…

– Это Бирюк который? – уточнил Малевич.

– Он самий… Не пойму только, чего его Бирюком кличут.

– Я его хату видел, живет на отшибе, вот и Бирюк… Так что?

– А то що выявилося, хлопци до нього ходять наши, а солтис выследив и донес, паскуда. – Петро сердито осадил никак не стоявшего на месте жеребца и наклонился к Малевичу. – Тепер полицаи засидку робыты збираються. Вы скочьте до нього, попередьте, а мени вертатысь треба. Зараз по всий гмини облавы почнуться…

– По всей округе? – удивился Малевич. – А это с какого дива?

– В Голобове на вулыци коменданта подстрелили. Полицаи двох полякив схопылы, а поки инших шукалы, хтось на постерунок напав. Полицаи на лисовикив валять, а немцы зли, кажуть, щоб з лису ген усих повыловлювалы…

– Ну, то мы еще посмотрим, кто кого повылавливает! – Малевич сердито выругался и протянул руку Петру. – Бывай, друже, сейчас сразу до Бирюка побегу.

– Нехай щастыть вам, товаришу комиссар! – Петро энергично пожал руку Малевича. – Зустринемось як обычно, а зараз, выбачте. Я поскакав…

Гнедой жеребец взял с места галопом, и, пока все уменьшавшаяся фигура всадника не исчезла за дальним увалом, Малевич смотрел вслед и улыбался. Потом подкинул мешок поудобнее, сделал шаг назад, и его серая маринарка как бы растаяла в зарослях…

Теперь, когда встревоженный Меланюк ускакал в свой «постерунок», у Малевича, шагавшего лесом, было время поразмыслить над сказанным. Сама предстоящая облава мало его беспокоила. Он хорошо представлял, что нужно сделать, чтобы отыскать людей, прятавшихся по лесам. Вряд ли полиция и немцы соберут достаточно сил, чтобы прочесать всю округу. Но перейти на другое место было необходимо, перед этим, конечно, захватив Бирюка…

Вообще-то поиск людей шел у Малевича трудно. До сих пор ему так и не удавалось напасть хоть на какой-то след. То ли списки, переданные Меланюком, составлялись «наобум лазаря», то ли все подозреваемые хорошо спрятались, если не ушли куда дальше. А может, и вид Малевича, державшегося слишком уверенно, не внушал доверия.

Поэтому сообщение о слежке за Бирюком, признаться, даже несколько ободрило Малевича. Теперь-то он мог без опасений говорить с человеком и, если повезет взять с собой не только его, но и тех, за кем так следил уж больно ретивый солтыс…

До своего шалаша Малевич добрался минут за двадцать. Быстро собрав немудрящий скарб, он напоследок окинул взглядом временное пристанище и закинул за спину мешок с харчами. Потом деловито подтянул ремень винтовки и, по-охотничьи перекинув «драгунку» сволом вниз, пошел неслышно-широким шагом, держась строго поперек тени деревьев…

* * *

Укрывшись в молодом дубнячке, Малевич почти час присматривался к невзрачной хатке, отмежевавшейся от плохо обработанного поля жердяной оградой. Не заметив ничего подозрительного, он выбрался из укрытия и, на всякий случай держась ближе к опушке, подошел к хутору.

Дальше, за безымянным болотистым ручейком, поля расширялись, и там потемневшими шапками грудились соломенные крыши другого хутора. Людей ни в поле, ни возле хат не было, и только над дальней крышей растекающейся синеватой струйкой вился дымок.

Убедившись, что никакая опасность ему не угрожает, Малевич поднял попавшуюся под руку палку и громко постучал ею по врытому в землю столбику. Потом, нагнувшись, той же палкой принялся старательно счищать налипшую на постолы грязь.

Расчет оказался верным. Некрашеная дверь хаты скрипнула, и на «ганок» вышел мужик в галычанском киптарике[17]17
  Киптарик – вышитая меховая душегрейка (карпатских горцев).


[Закрыть]. Не спуская с Малевича настороженного взгляда, он неторопливо сошел со ступенек и приблизился к ограде.

Малевич отбросил ненужную теперь палку и выпрямился. Явное нежелание хозяина здороваться первым, непривычный для этих мест «ганок» и карпатская вышивка безрукавки заставили Малевича прибегнуть к галицкому обращению.

– Добрый день, вуйку, то не вы часом Панасюк будете?

– Добры день… – пристальный взгляд хозяина задержался на стволе «драгуни». – Ну я Панасюк…

В ответе хозяина Малевич не уловил ожидавшегося галицийского выговора и ругнул себя за неосмотрительность. Теперь не оставалось ничего другого, как задать вопрос «в лоб».

– А скажить, люди що в лиси ховаються, до вас часом не ходят?

На какой-то миг в глазах Панасюка промелькнул испуг, но он тут же еще сильнее «набычился».

– А то вы… вуйку… часом, не с полиции будете?..

Малевич сразу отметил, что Панасюк не побоялся отплатить ему той же монетой, и улыбнулся.

– Я-то нет… а вот на той стежке, по которой они до тебя ходят, полицаи их сегодня ждать собираются…

– Это про какую такую стежку вы мову ведете, га?..

– Не знаю, я по ней не ходил, а вот солтыс ваш выследил, понял?

– Заждить, заждить… – Панасюк не сумел скрыть беспокойства. – А вы про це звидки знаете?

– Сорока на хвосте принесла, – Малевич дружески подмигнул хозяину и, уже поняв, что попал в точку, добавил: – Вот так-то, Бирюк…

Панасюк оторопел и молча смотрел на Малевича, который спокойно поправил винтовочный погон и, всем своим видом демонстрируя конец разговора, шагнул в сторону. Хозяин, никак не ожидавший такого оборота, засуетился.

– Да зачекайте же, зачекайте… Вы сами-то хто будете?

– Я?.. – Малевич приостановился и вдруг вспомнив солнечный взгорбок, с усмешкой ответил: – Лещина.

– А чого я вам маю вириты?

– Ты лучше-ка слова мои проверь, а то жаль будет, если полицаям попадетесь.

Сейчас Малевичу незачем было затягивать разговор и, оставив недоумевающего Панасюка у ограды, он повернулся и не спеша пошел назад на опушку. Позже, когда Малевич оглянулся, Панасюка возле ограды уже не было.

Вернувшись в тот же самый дубняк, Малевич сел на замшелую колоду, поставил «драгуну» между колен, устроился поудобнее и, посматривая через поле на Бирюков хутор, задумался. Он понимал, с налета у него ничего не вышло. Панасюк вряд ли ему поверил, и надо было хотя бы выждать.

Придя к такому выводу, Малевич начал подумывать, не пойти ли ему к Бирюку на ночь, и тут внезапно хлестнувший со стороны хутора выстрел заставил его вскочить с места. Из леса, с одной стороны подходившего к самой хате Панасюка, одна за другой начали выбегать черные фигурки, и уже на глазах Малевича трое цивильных, выскочив из хаты, перепрыгнули ограду и стремгав понеслись через поле.

Полицаи, оказавшиеся чуть сбоку, явно стремились захватить беглецов живьем и, охватывая поле дугой, время от времени палили в воздух. Но неподстегнутые полы шинелей и амуниция мешали им бежать по пахоте, и задуманная петля не получалась.

Малевич, понимая, что пальба в воздух вот-вот прекратится, быстро занял позицию и напрягся. Буквально в следующую секунду один из преследователей умело припал на колено, и темная черточка его винтовки вытянулась горизонтально.

Поймав в прицел замершую черношинельную фигурку, Малевич мягко, стараясь не завалить мушку, нажал спуск. «Драгунка» сильно ударила в плечо, стоявший на колене вскинулся и, наверняка задетый пулей, закрутился на месте.

Полицаи сразу сбились с темпа и один за другим распластались на пахоте. Замешательство оказалось недолгим, но, пока преследователи пришли в себя, беглецы один за другим скрылись в дубняке.

Малевич, все время следивший за Панасюком, выскочил из своего укрытия и кинулся за ним.

– Бирюк, это я!..

Оглянувшись на бегу, Панасюк резко остановился. Не давая ему опомниться, Малевич выкрикнул:

– С тобой кто?

– А це вы… – Бирюк наконец-то узнал Малевича и тяжело, хватая ртом воздух, ответил: – Хлопцы… З сильрады…

Бешеная гонка явно далась ему нелегко. Бирюк с трудом перевел дух, внимательно посмотрел на Малевича и неожиданно попросил:

– Ссадить-но ще одного…

Малевич оглянулся. Сквозь деревья можно было рассмотреть уже подбегавших к опушке полицаев. Разумней было бежать, но Малевич, понимая, что этот выстрел – последняя проверка, без колебаний сделал шаг вперед, плотно прижал «драгуну» к старому дубу и плавно повел стволом, выбирая цель. Сейчас, упираясь плечом в шершавую кору, Малевич не волновался, он знал: промаха не будет. Лесной орех начал набирать соки…

* * *

Сено пахло отгоревшим летом, солнечной пылью и почему-то, самую малость, дымом. Какой-то вредный, сухо шелестящий остюк, начал колоть съехавшую с подушки щеку, но Вуксу было лень поднять руку, и он только время от времени слегка поворачивался, отчего сбившаяся за ночь постель все больше заваливалась на сторону.

Сейчас Голобовское приключение казалось поручику дурным сном, о котором не хочется вспоминать. Да и вообще тот проклятый день он продержался одним нервным напряжением. Во всяком случае, когда, спрыгнув на лесной дороге с подводы, они забились в дикую чащу, дневные побои дали знать о себе основательно.

И еще неизвестно как бы все сложилось, если бы у Стуса не было полицейского мундира и винтовки. Тогда, оставив совсем обессилевшего Вукса в лесу, Збых успел смотаться до ближайшего хутора и запасся там кое-какими харчами. Благодаря им они отсиделись в глухом распадке и добрались до Анкиного села лишь после того, как обыскавшиеся их полицаи перестали рыскать по дорогам.

Впрочем, приходить в себя Вукс начал только здесь, на «горище» у Анкиного деда. Тут, устроив в сенном завале нору, поручик чувствовал себя в безопасности и все равно, каждое утро, едва проснувшись, первым делом рассматривал через специально проделанные щели окрестности усадьбы, уже выбеливаемые ранним морозцем.

Однако по мере выздоровления Вукса понемногу начинала беспокоить мысль, как быть дальше. О том, чтоб вернуться в Голобов, не могло быть и речи. Значит, предстояло решить, или обосновываться здесь, или перебираться еще куда. В каждодневных беседах Збых настаивал, чтоб остаться, а Вукс колебался. Поручик потерял связь с паном Казимиром и, не желая посвящать Стуса во все подробности, пока тянул время.

Постель окончательно сбилась набок, никакое верчение больше не помогало, и, чертыхнувшись вполголоса, Вуккс начал выбираться из своего логова. Отряхнув приставшие к одежде сухие травинки, он сделал несколько резких движений, заменявших ему гимнастику, и плюхнувшись назад в сено, взялся натягивать сапоги.

Обувшись, поручик с наслаждением потянулся и снова уловил ставший чуть сильнее запах дыма. Беспокойно принюхавшись, Вукс покрутил головой и усмехнулся. Не иначе в хате затопили печь, и скоро Стус, открыто живший в Анькиной комнатке, притащит на чердак завтрак.